19-13

19-13

Зиночка Оболонская не могла дождаться того момента, когда переступит порог родительской квартиры. Её мать проводила зиму в Ницце, а строгий и мало улыбчивый отец, знаменитый присяжный поверенный Виктор Арнольдович Облонский, почти каждый день пропадал в суде, защищая непонятных Зиночке подсудимых.

Зиночка была рада каждому дню. Из опостылевшей ей частной гимназии она легко и просто влилась в ряды вечно озабоченных мировыми проблемами курсисток и теперь прямо-таки не могла утерпеть до того, как сесть за любимый с детства рояль.

Тот стоял в гостиной. Иногда её родители устраивали журфиксы, и молодые  барышни страстно и трепетно, вторя своим женихам пели знаменитое «Не искушай».

Зиночка умела играть сложные пьесы, но больше всего обожала знаменитый полонез одного из польских изгнанников, она выучила его наизусть и могла сыграть с закрытыми глазами.

Одно только возмущало её – ленивая и наглая горничная. Та не брезговала мелкими кражами и всегда прикарманивала плохо лежащую сдачу.

Зиночка иногда просто торопела от этого наглого кошачьего взгляда. Особенно в ванной, когда нагловатая и слишком развратная Глафира намеревалась услужить ей с мочалкой в руках.

Зиночка понимала, что выглядит глупо. Что этой странной прислуге нравится видеть свою хозяйку нагой. И что она была бы не прочь самой понежиться в тёплой воде.

Отец пользовался отсутствием супруги, возвращался домой поздно, надеясь на благонравие дочери и внушенные отцом Андреем заповеди. Но Зиночке бывало тесно в аккуратном и чистом платье. Она жаждала невообразимого восторга и полной свободой, такой свободой, какой могли обладать лишь полинезийские дикари.

От этих мыслей у неё начинали пылать щёки. Вот и теперь она мысленно разнагишалась и отплясывала невообразимо свободный танец. Тело жаждало свободы, словно уже переспевший банан.

Глафира с какой-то затаенной злобой ожидала появления Зиночки. Она отчего-то презирала эту златокудрую красавицу и не могла отделаться от странного чувства привязанности к разбитному и слишком наглому ухажёру со странной фамилией Порох.

Он то казался закоренелым уголовником, то становился похож на графа Монте Кристо. Глафира сумела кое-как овладеть французским, пользуясь Зиночкинымми учебниками, и частенько вслушиваясь в торопливый говор матери Зиночки, бывшей воспитанницы Смольного института.

Виктор Арнольдович слегка смущался своей неправильной фамилии. Его считали незаконной отраслью известного рода, но он не гнался за княжеским титулом и лишь снисходительно улыбался, старательно пряча свою зависть к более успешным и богатым людям.

Он как-то незаметно сошёлся с Глафирой. Та была ласкова, словно домашняя кошка, но иногда, как бы шутя, выпускала свои коготки.

Глафира была раздосадована. Ненавистная хозяйка всё ещё продолжала жить, хотя частенько пропадала за границей, вдыхая целебный воздух Средиземноморья, перемещаясь между Французской Ривьерой и Крымом.

Виктор Арнольдович чувствовал себя виновным в нездоровье жены. Он, словно чеховский  Иванов постоянно терзал свою душу, терзал и не замечал, как становится слишком мягкотелым для своей профессии.

Чужие страдания слишком его изматывали. И простые и довольно примитивные преступники вырастали до героев трагедий Расина.

Вот и теперь накануне Рождества он чувствовал какую-то грусть. Эта грусть мешала ему вернуться домой.

Зиночка старательно выстукивала каблучками ритм польки, поднимаясь, марш за маршем к родительской квартире. Она трепетала от восторга, совершенно не чувствуя ничего кроме этого восторга, словно бы была не Зиночкой Оболонской, а загадочной и трагической кинодивой.

Глафира старательно открыла дверь. Она смотрела на снимающую свою шубку Зиночку, словно бездушный манекен, стараясь лишь подло и резиново улыбаться.

А Зиночке захотелось избавиться не только от шубки, но и от этого дурацкого колючего платья, и от скучного корсета и панталон, которые она носила, чувствуя себя скорее дешёвой актрисой, чем живой и довольной жизнью девушкой.

Зал казался ей огромным, словно бы она случайно оказалась на приёме у Государя. Двери были надёжно притворены, а ненавистная Глафира была отправлена за покупками.

Тело стремилось к свободе, словно глупая тропическая птичка.

 Зиночка торопливо обнажила себя, оставив на ногах лишь свои парадные чулки и аккуратные туфли.

Рояль манил её к себе. Голая, она застыла перед ним, подобно сказочной Русалочке, застыла и с какой-то тоской оглянулась на дверь.

Её тело трепетало стыдливой дерзостью. Ему было внове так дерзко розоветь, словно бы именной свече на праздничном торте, розоветь и привлекать к себе взгляды иных невидимых ею существ.

Зиночке казалось, что и они восхищаются ею, что и им не терпится услышать первые звуки знаменитого полонеза.

Камин наполнял зал желанным и страстным теплом.

Глафира успела купить почти всё. Она только что расплатилась с извозчиком и стремительно вознеслась по ступеням чёрной лестницы.

За громом аккордов Зиночка не слышала даже собственного сердца. Она уже забыла, сколько раз начинала играть эту пьесу с начала, как могла позабыть о ходе времени и о своём таком дерзком и нагом теле.

Она жаждала только одного - страсти. Страсти. От которой стыдливый румянец уступает место бесовской бледности.

Глафира сама не поняла, как посмела приложить глаз к замочной скважине. Увиденное казалось запретной, но сладкой фильмой. Нагая Зиночка вновь опускала свои красивые пальцы на клавиши, и словно одурманенная твердила один и тот же мотив.

- Куель кошмар! – сорвалось с презрительных губ Глафиры.

Она многое бы дала за право тотчас ворваться в комнату и несмотря на возмущенные крики поставить ненавистную Зиночку на колени. Она представляла, как сечёт её розгами, как страстно и строго отчитывает, а затем заставляет подолгу, до самых сумерек стоять на горохе.

- Ничего, вот случится революция.

О революции и гильотине она услышала от сладкоречивого Пороха. Этот краснорожий кавалер старательно ублажал её страсть к пирожным и тихо и деликатно гладил её ноги в дешёвых чулках.

Порох даже выпросил у неё фотокарточку Зиночки.

- Эх, жаль, что она не нагая. Ну ничего, вот случится революция! – сипел он. – Тогда она у нас и нагишом попляшет и на карачках по ползает.

Глафира пьяно хохотала. Она пьянела от одного стакана вина, становясь разом чересчур наглой и фривольной.

От разглядывания Зиночкиных прелестей, её отвлёк звонок телефона.

Она подошла к аппарату и довольно строго произнесла: « 19-13. Квартира адвоката Оболонского.

                Зиночка очнулась от довольно строгого боя напольных часов. Огонь в камине почти угас, и она почувствовала неприятную зябкость.

                Через день должно было праздноваться Рождество. Отец готовил целый пир, и обещал на Святках какой-то сюрприз.

                Зиночка с ужасом смотрела на свои груди и живот и не понимала, как ей теперь быть, как вновь стать милой благонравной Зиночкой.

Её платье и бельё лежали на медвежьей шкуре. Зиночка стала неумело прятать себя, не гладя задом ли на перёд надевает панталоны и не наизнанку опостылевшее платье. Звать на помощь Глафиру она стыдилась. Та могла лишь посмеяться над ней, увидев такой розовой и смущенной.

Отец, молча пил чай, закусывая его пирожками с капустой. Он говел скорее по привычке, говел, совершенно не веря в те слова, что слышал в храме.

Он и молитвы старался проговаривать побыстрее, стесняясь их точно также, как чересчур чувственных стихов.

Полноватая и терпко пахнувшая Глафира топталась у него за спиной и дышала словно загнанная лошадь.

Зиночка старалась укрыться за самоваром. Она чувствовала, как краснеет и вновь желает быть обнаженной, как какая-нибудь христианская мученица.

- Виктор Арнольдович, а Ваша дочь сегодня нагишом на рояле играла.

- Как нагишом?

- Ну, голая, совсем голая. Растелешалась и ну давай полонез этот Огыньского.

- Хорошо. Я завтра поговорю с Зиночкой, сделаю ей внушение. Нехорошо, сейчас такой строгий Пост, а она…

Глафира застеснялась. Мысленно она уже давно терзала бледный зад Зиночки хорошо вымоченными в рассоле берёзовыми розгами.

- Ты, наверное, камин слишком жарко затопила. Ступай…

Тело Глафиры изнывало без Яшиных ласк. Она тупо ушла в свою каморку, разделась и долго дарила себе самой мимолетную, но ужасно постыдную радость, завидуя романтичной и уже не такой непорочной Зиночке