Первая охота

                                 
 
     Чем старше я становлюсь, тем чаще вспоминаю мою первую охоту, куда взял меня с собой мой будущий муж. Стоит то августовское утро у меня перед глазами такое же яркое и чистое, как будто всё это было вчера. Горят его краски, преследуют запахи, словно время остановилось, и память решила посмеяться над ним.
     В то утро встали мы рано, на рассвете. Осторожно собрали вещи, чтобы не разбудить родственников. Собака носилась по квартире, подпрыгивала, тихонько скулила от нетерпения, повизгивала, подбегала к двери, потом к нам, торопила нас, звала за собой. Наконец дверь распахнулась, и мы вышли навстречу тусклому свету начинающегося дня.
     Рабочий посёлок, красный кирпич старой  фабрики, железная дорога, цистерны, вагоны на запасных путях, запах мазута и шпальной пропитки, а дальше поля, редкий кустарники, и где-то далеко-далеко темная, зубчатая полоса леса. Мне было немного не по себе; в то время я даже в кино не могла смотреть на убийство людей и животных. Я побаивалась, что охота будет для меня слишком сильным, тяжёлым переживанием. Мой муж был тогда страстным охотником, доказательством чего служила довольно внушительная мозоль на пальце от курка. А двустволка у него была замечательная; штучная, с удивительной гравировкой, легкая (дамская),  чудесно пахнущая порохом.
     В роду у меня, надо сказать, по мужской линии все были охотниками, и оружие я любила с самого детства. В то время когда девочки мечтали о куклах, я с ума сходила по холодному оружию. Особенно притягивал меня к себе один клинок, принадлежавший знакомым. Это был красивый нож, сделанный мастером, острый, из хорошей стали, настоящий разбойничий. У него была полупрозрачная наборная рукоятка из цветного стекла. И хотя родители довольно часто покупали мне ножи для игры, этот клинок был недосягаем.
     В кустах паслось большое стадо коров, они медленно ходили между ними в какой-то серой туманной дымке. Мы шли сквозь стадо, было тихо. Потом я увидела двоих мужиков. Они сдирали шкуру с окровавленной туши телёнка, подвешенной на дереве. Пастухи увидели нас, заулыбались приветливо, поздоровались. И было так жутко видеть эти довольные лица, перепачканные кровью руки, небольшое тело телёнка и молчаливых коров, ходивших рядом в редком тумане.
     Мы вышли из этих сумрачных зарослей, и я увидела солнце, такое огромное, яркое, прекрасное, поднимающееся в каком-то розовом дыму над сверкающим от росы полем. Ноги моментально стали мокрыми, вода постепенно наполнила сапоги. Между высокими травинками горели на солнце кружевные сети Арахны, украшенные нежнейшим бисером росы. Мы, разрывая эти золотые сети, шли навстречу солнцу к реке. Дик носился как угорелый, возвращался к нам и вновь исчезал в высокой траве, позолоченной солнцем. Возле реки он стал подпрыгивать, ловить воздух, ориентируясь на верхнее чутьё. Утка вылетела  неожиданно, и так же неожиданно грохнул выстрел. Сладко и заманчиво запахло порохом, Дик с шумом плюхнулся в реку и вернулся абсолютно счастливым с уточкой в пасти. Это был селезень, очень красивый, тёплый, с синей шеей и окровавленной головой.
    Солнце поднималось, от собаки валил пар, я вылила воду из сапог. Поле всё ещё сверкало бисером росы, синяя река извивалась как змея среди кустов и трав. И было мне удивительно хорошо. Полнота жизни, её красота, азарт, вместе с жестокостью, с кровью и запахом пороха, с этим солнцем, с розовым солнечным дымом окрыляли и наполняли радостью.
     Мы подобрали несколько удивительно вкусных, насквозь прозрачных яблок, упавших с одиноко стоящей яблони рядом с дачным посёлком. Белый налив! И вкус их был тоже необыкновенным.
     На другом берегу реки росли настоящие заросли, Деревья и кусты были опутаны разными  вьющимися растениями. Это были непроходимые маленькие «джунгли». Ядовитые ягоды красного паслёна, красные кисти калины, темные веточки черного паслёна похожие на грозди ядовитого винограда, нежные колокольчики последних в этом году вьюнков, густые заросли хмеля – всё это великолепие красок и ощущений возбуждало желание, пробуждало азарт. Мы не замечали мокрой одежды, не чувствовали усталости, мы были молоды, и жизнь была также молода и великолепна.
     Дик опять поднял утку. Раздались два выстрела. Утка скрылась за непроходимыми «джунглями», мужу показалось, что она упала на другом берегу реки. «Искать», – крикнул он. Собака бросилась в погоню. Мы пошли дальше, и вышли на берег реки. Дик не появлялся, свисток не помогал. Наконец он вышел из кустов, неохотно вошёл в воду и поплыл к нам. «Где уточка», – спросил муж. Дик независимо поднял нос, всем своим видом показывая, что он ни о какой такой утке не имеет ни малейшего понятия. Я рассмеялась; морда собаки была в пуху. Совершенно реальные пушинки украшали его пасть. «Нука, неси уточку, где уточка?», – продолжал настаивать муж. На морде куцхара отразилось недоумение, он не мог понять, откуда может быть известно о его проделках. «Неси сюда сейчас же», – грозно сказал супруг. Дик вздохнул, пушинки на морде закачались, и он нерешительно шагнул к реке. Остановился в раздумьях и опять независимо посмотрел на нас. «Нука»! Дик вздохнул и полез в воду. Вернулся он конечно с уткой. А я поняла, что выражение «рыло в пуху» имеет вполне конкретный смысл.
     Мы вернулись домой усталыми и  счастливыми с добычей. Измученный Дик жадно накинулся на еду и завалился спать. Он похрапывал как человек, дрыгал ногами, принюхивался. Он продолжал охотиться во сне.
     Много раз ходили мы с мужем на охоту. Разные мы видели леса и поля в разное время года.
  Ранней весной пели птицы на закате, ухали маленькие бесшумные совки, падали вальдшнепы на прошлогоднюю траву. Сладко пахло порохом. И хотелось жить, любить, надеяться, И всё живое вокруг чувствовало и переживало всё это вместе с нами. А вокруг чапыга, тоска, островки ветрениц, черные раны чаги, болота, лосиные рога и лосиные вши в волосах, и клещи. Небо меняло цвет. Голубое, розовое оно постепенно синело и становилось темно. Последние вальдшнепы летели в почти полной темноте. Мы шли домой, и нас провожало лягушечье урчание. Лягушки пели свои любовные песни всю ночь в ещё не совсем оттаявшем болоте.
     Осенью мы пробирались сквозь кусты и густые травы, купались в ледяных ручьях, удивительные бабочки прилетали к нам, поразительные по красоте жуки и мухи присаживались отдохнуть с нами, лисы ловили мышей и играли с ними как сытые кошки, прыгая в золотой, горящей на солнце траве. Бобры строили плотины, и ручьи превращались в маленькие озёра, холодные грибы радовали нас своей красотой, горели на солнце последние ягоды. Извивались реки в высокой траве, взлетали утки и падали, обагренные кровью.
     Все мы немного звери. Живут в нас древние инстинкты, древний охотничий азарт. И если исчезает из жизни человека яркое, звериное ощущение жизни вырождается он, теряет связь с природой, и остаётся один на один с самим собой в каменных термитниках городов.
     Не пугают меня теперь страшные фильмы, гораздо меньше трогает горе людей и зверей, но ни причём тут охота. Жестокость людей в их обычной, обывательской жизни делает грубой, несчастной и равнодушной  душу человека. Тем не менее, когда на кухне мы ощипываем маленькие тушки диких птиц, каждый раз хотим отказаться от охоты. Животные чувствуют не так как мы, но страдают – также, охотники хорошо знают это. Но приходит весна, и всё начинается снова. Из старинной большой шкатулки красного дерева с кое-где потерявшимися латунными вставками извлекает мой муж старые охотничьи принадлежности и начинает забивать патроны. Солнце заливает квартиру, блестят тонкие как паутина ветки берёз, воркуют голуби и хочется жить. Хочется опять бродить по лесу, наслаждаться утробным лягушечьим урчаньем, наблюдать за неподвижно сидящими гадюками, греющимися на солнце, пить прозрачную и тёмную как коньяк воду из холодных ручьёв, заросших непроходимыми зарослями черёмух с едва проклюнувшейся листвой, и вдыхать прекраснейший запах леса, смешанный с запахом пороха и крови. 
 
  02.10.09
 Был опубликован в «Невском альманахе»