Её школьный мир постепенно уходил в прошлое. Ещё недавно она охотно надевала на себя школьную форму и торопливо шла привычной дорогой к двухэтажному выстроенному «покоем» зданию школы. Здесь обычно противно пахло мелом и проточной водой; а с первыми весенними днями в душе девушки поселялась странная весёлость, заставлявшая всё пристальнее вглядываться в грядущее счастье.
Верочке хотелось верить в именно такое… счастье. Она думала, что жизнь будет такой же ясной и понятной, как любимый фильм. Ей хотелось нафантазировать её себе до конца, как школьное сочинение, и чтобы в конце – рукою, может быть, самого бога было выведено: «5++++».
Верочка помнила, с какой гордостью впорхнула в дом, держа в руках последнюю в её жизни школьную грамоту. Теперь её от счастливого мира отделяли почти ничего не значащие экзамены. Она старалась даже не думать о них, впуская в душу только милую весёлость шаловливой и избалованной счастьем нимфы.
Ей нравилось воображать себя эллинским божеством. Обычно это происходило в ванной комнате, где скучные предметы разом преображались, словно бы по мановению волшебного жезла. Верочка отбрасывала прочь скучную и шершавую мочалку и удивленно, словно бы расцветшим лотосом, любовалась самой собой.
Ни бабушка, ни мать не знали про её шалостях. Верочка чувствовала, что слишком распускает себя, что она не должна любоваться собой, словно садовой розой.
Нинели Ивановне расцветающая красота дочери начинала колоть глаза. Она старалась не замечать, как её девочка становится почти взрослой женщиной, как хорошеет, словно бы любимый и тщательно ухоженный цветок. Она была чем-то похожа на милую фарфоровую статуэтку – в меру худощавая и милая – с красивой и волнительной косой, ласкающей своим кончиком встревоженный девичий копчик.
Когда матери и бабки не было дома, Верочка очень крепилась чтобы вновь не превратиться в нимфу. Все платья и сарафаны казалось, были сшиты из наждака. Она постепенно сдавалась на милость своего волнительного чувства, скидывала сначала нелепый сарафан, тот расползался, словно подгнивший под проливным дождём лепесток. И оставшись в едва заметных трусиках, минут через пять избавлялась и от них, старательно водя глазами по строчкам учебника.
От беленых стен исходила приятная стылость. Верочка очень скоро уставала и плюхалась на приятно поющую кровать, подпрыгивала на поющих пружинах и замирала, стараясь притворяться спящей.
Тело наполнялось волнительной взрослостью. Девушка чувствовала, как у неё в голове весело маршируют то литературные герои, то математические формулы, а то и скучные и совсем непонятные исторические даты.
Они строились, словно классы на линейке, строились и заставляли вновь возвращаться к учебнику.
В их доме давно не было мужчин. Верочка помнила отца, но не чётко. А бабушкин муж скончался года три назад – и теперь покоился под неказистой буро-зеленоватой пирамидкой.
Верочка любила мечтать. Мечты отгоняли от неё скучную реальность. Мир, словно бы снился, и она могла придумать его, как затейливый сон. Она чувствовала, что готова к самому главному – но теперь, теперь её стыдливость боролась со счастливой распущенностью.
За ужином она позволяла своим коленкам целоваться взасос. Бабка старательно разглядывала эту юное существо – внучка расплывалась перед её уставшими от жизни глазами. Расплывалась и норовила затеряться среди других таких же невнятных предметов.
Верочке хотелось удержать это летучее лето. Оно норовило вырваться из плена, словно уставшая сидеть в клетке птаха, а она, не хотела ничего другого, кроме этого уютного мира.
«Неужели, я уйду отсюда – и куда?!» - испуганно думала девушка. Ей было страшно, как в детстве, когда бабушка рассказывала ей сказки о Бабе Яге.
Теперь она чувствовала себя сказочной красавицей. Красавицей, что скорее согласится заснуть на целый век, чем стать старой и морщинистой, словно бы дикая и старая колдунья.
Верочке даже подумалось, что Баба Яга это всего лишь состарившаяся и подурневшая Василиса Прекрасная, что и она повторит путь своей бабушки, становясь забавной и милой старушкой.
«Нет, только не это!» - вспыхивало в голове девушки – и она со злостью смотрела на циферблат настольных часов.
Проклятое время тащило её за собой, словно взбесившаяся река. Она вдруг подумала, что возможно, ей когда-то удастся зацепиться за Вечность, остаться в своём мире, словно на фото – милой и красивой Верочкой.
В школе на экзаменах она старалась поскорее «отстреляться». Даже на экзамене по литературе, она думала скорее о деепричастных оборотах, чем о том, что думает. Перед глазами кружился привычный калейдоскоп мечт – он дразнил и напоминал – всё, что будет, будет таким же кратким, как этот июньский напоённый счастьем день.
А июнь уже приближался к своему экватору.
Верочка засиживалась за учебниками допоздна – она словно бы старалась удержать в себе всё то, что теперь казалось только шипящими и непонятными козявками.
Нинель Ивановна по вечерам сидела за швейной машинкой, доводя до ума платье до выпускного бала.
Она колдовала над ним с первомайских праздников, сначала холодя спину дочери извивистым портновским метром, а затем что-то старательно вычерчивая на листах бумаги.
Верочка была где-то между 44 и 46 размером. Она ещё не приобрела женской основательности, но уже не страдала подростковой худобой. Её тело покрывалось лёгким загаром, словно бы её как бы в шутку натёрли гуталином, словно бы изящный штиблет какого-нибудь английского денди.
Дочь явно тяготилась своей ослепляющей красотой – она была похожа на милую куколку, куколку, что только сейчас почувствовала себя живой.
Нинели Ивановне то казалось неприятным это выставленное на показ тело. Нелепый сарафан скорее дразнил и оголял, чем прикрывал девичью плоть – он таял на глазах, словно кусок сливочного масла на сковороде.
Дочь сидела в позе задумчивой вакханки и беззвучно шевелила губами.
Нинель Ивановна помнила её испуганным розовым существом, теперь Верочка стала другой, она красовалась словно новая, ни разу не зажжённая свеча. И мать так и помавало запалить гордо вскинувшийся фитилёк этой красавицы.
Когда-то и она была также молода и красива. И также сидела совершенно обнаженная на кубе перед взглядами множества глаз. На неё смотрели, её рисовали – а она ловила эти краткие взгляды, словно порхающие по залу солнечные зайчики.
Тогда ей нравилось и её поза, и то, что на рисунках остаётся её безымянное тело – красивое и волнительное...
Мысли перепархивали с рисующих её студентов, на прилавки Елисеевского магазина. Там ей уже мерещилась красивая и жирная селёдка. Селёдка, которую она станет, есть со сваренным в мундире картофелем.
Этот красивый северный город старался выгнать её прочь, словно бы забежавшую в чистую комнату дворовую кошку. Но она старательно крутила хвостом и незаметно метила углы, стараясь зацепиться в этом мире, словно бы репей на одежде туриста.
Теперь она сожалела, что не настояла на своём. Ей ужасно хотелось взять в руки кисть и запечатлеть Верочку с этим крутым изгибом бедра и стыдливо прикрытой учебником обществоведения лобковой порослью, казалось, что кусок иссохших на жар водорослей прилепился к девичьему телу, словно бы назойливый и дурно пахнущий ухажёр.
Она вспомнила красивого и такого взрослого товарища Непогодина. Она встретила его на причале одного поволжского города, откуда собиралась отбыть к старшей сестре.
Непогодин был изящен и прост и напоминал собой дорогого и строго опереточного капитана. И совсем не походил на, слегка неопрятогого и такого милого, Васю, которому она старательно позировала для его дипломной работы.
Превратиться в смесь красной краски и белил было слегка неприятно. Она
не хотела становиться плоским пятном на шершавой туго натянутой ткани – и всё-таки становилась, даруя своему двойнику черты смущенного важностью момента тела.
В перерывах Вася заводил патефон и вскрывал очередную рыбную консерву. Звуки «Риориты».
весело вибрировали где-то внизу живота. Нинель забывала о своём нелепом имени и осторожно, словно разведчик из окопа взглядывала на рабочие штаны Васи.
Непогодин оказался капитаном парохода «Денис Давыдов». Этот довольно неказистый пароход был невелик и своим видом заставлял вспоминать пьесы Александра Островского. Нинели очень нравилась драма «Гроза» - она воображала себя бунтующей Катериной, воображала и старательно кокетничала с красивым речником.
Верочка очнулась от полудрёмы. Ей ужасно хотелось полностью зарозоветь – пошлые мысли, словно мужи ползали по извилинам мозга, ползали и своими движениями будоражили девичье сердце.
Ей хотелось вновь качаться на волнах мечтаний. Вновь представлять себя нимфой.
Нинель Ивановна всю ночь проворочалась с боку на бок – ей снился то вечно недовольный отец, то мать, которая скользила по дому подобно оперной Графини из «Пиковой дамы».
Развод с Непогодиным подорвал её резюме. Поселковые сплетницы охотно точили языки, а когда-то близкие подруги смотрели как бы не замечая.
Жизнь подошла к роковому водоразделу. Она уже не была такой счастливой – теперь всё шло по инерции, как бы катясь с горы, приближая её к роковому обрыву.
Теперь дочери предстояло начинать свой путь – сдавать свой экзамен. Ей с её красивым и милым телом, телом, которому она так страстно завидовала. Нинель Ивановна подумала, что будь у неё сын, она охотно отдала его Непогодину, но вот дочь.
Дочь была довольно опостылевшим отражением. Она, словно милое фото заставляла вспоминать об ушедшей радости
Помочь сайту
Поздравления
