Отец Михаил

 

 

     Если вы заглянете в интернет, набрав в поисковике «православные детские дома», то вы обнаружите странную вещь. Домов этих – пальцев двух рук много, а если внимательно прочесть о каждом, то можно обнаружить, что «старейшему» из них не более двадцати лет, количество же детей в самом крупном не превышает и тридцати. Когда я слушаю благочестивые субботние проповеди предстоятеля Русской православной церкви Кирилла, или интеллектуальные витийства диакона Андрея Кураева, когда вижу, как ломится золотом празднование Святой Пасхи в Храме Христа Спасителя, и как на роскошных лимузинах разъезжается после службы по домам сытая братия верховных священнослужителей, меня начинает подташнивать. Вместо чем гоняться за душами нашими, уж давно потерянными для Всевышнего, да за дырявыми кошельками нашими, пускай даже и на строительство храмов, не лучше ли позаботиться о душах, что не успела еще испоганить обрыдлая нищетою да тьмою в конце тоннеля жизнь наша? Не прямое ли дело церкви – дети? «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мтф. 18-3).

 

 

     Уж сколь раз проходился я тупой бритвой неумелого да неуемного языка своего по попам, а все мне неймется. Давно бы мне уже и стыд в голову да в сердце взять, ибо верно сказал Юнг: мыслить – тяжелый труд, поэтому основная масса людей лишь судит. Судить легко, но и тем еще уютно в мантии Каиафовой, что сам ты как бы автоматически, априори попадаешь в непорочные, в святые. Измарав другого грязнее себя, чувствуешь себя чище? Но, вижу, до погоста не исправиться мне никак.

 

     Вот и теперь…

     Перейдя кишащую цветистым, разношерстым людом внутреннюю площадь Ярославского вокзала, заглянув в серые лица озабоченных исключительно едою, сребролюбием и похотью человеков, имя коих, как врут иные великие, звучит гордо, я вдруг подумал, что православное «раб», как раз как нельзя более подходит им (правильнее, нам). Электричка моя пришла несколько раньше назначенного. До встречи оставалось еще полчаса. Я закурил, оперся спиною о стену здания метро Комсомольская и принялся наблюдать голубей. Они беспокойно суетились, кружа около оброненного кем-то хот-дога, вырывая его друг у друга. На суету эту слеталось их все более. Кто-то подбросил в стаю еще крошек, несколько рассредоточив серую с фиолетовым отливом массу, и теперь они стали напоминать мне ну ровно Ярославский вокзал. Кроме погони за хлебом и сосиской, то там, то тут начали проявляться среди птиц активности иного содержания, сиречь, ухаживания. Будто чуя в пернатых этих некое сродство, хлопотливые пассажиры уважительно обходили сизую толпу стороною, то и дело подбрасывая в середину остатки своих фаст фудов, но тут, чем-то потревоженная, стая взлетела в воздух, окропляя серый асфальт белым с зеленью дождем. Я поднял глаза, чтобы посмотреть, кому это помешала безвинная эта оргия. В лицо ударило тяжелое и мутное московское солнце. Раскаленный и растекшийся, словно неудачно разбитое на сковороде яйцо, грязно-желтый диск нависал над творением Шехтеля, предвещая очередной душный день. Через голубиную площадь, уткнувшись стеклянным взором в землю, в линялых подряснике и скуфье, с почему-то спортивной синей сумкой «Найк» через плечо, худой, в редкой рыже-пегой бороде, целеустремленным шагом шел священник. Голуби, видимо в отместку за незваную тревогу и прерванную трапезу, наградили его двумя-тремя плевками, но тот даже и не почувствовал. Казалось, ему, вообще, не было дела ни до голубей, ни до людей. Последние, кстати, тоже расступались перед ним. Вряд ли из уважения, но расступались. В лицах их, почти ничего, кроме внутренней озабоченности своими насущными тревогами не выражавших, угадывалась, тем не менее, некоторая брезгливость, в иных и нечто похожее на сочувствие. Тут путь попу преградил какой-то чумазый мальчонка, лет десяти или меньше. Он был одет в грязную желтую майку, защитного цвета шорты и пластмассовые шлепанцы на босу ногу. Из правой ноздри его нависала зеленая сосулька. Он протянул худую ручонку свою, улыбнулся и тихо произнес: «Подайте, Христа ради». Поп остановился, словно в забытьи, и поднял пустой взор выцветших бледно-голубых глаз. Пресное лицо его обнаружило признаки какого-то даже чувства - не то недовольства, не то сострадания. Он осенил мальчишку крестным знамением, что-то пробурчал себе под нос, взял влево, обходя препятствие, и двинулся дальше. Сорванец развернулся, провожая взглядом его обделанную голубями спину, поднял вверх руку, сжал кулачок и, выбросив из него средний палец, воткнул им в небо, туда, где по общему инфантильному мнению обретался тот, кому служил оплеванный. Я оставил свой наблюдательный пост, подошел к малышу и протянул ему десять рублей. «Спаси вас Христос», - с шумом втянул тот сосульку в нос, схватил бумажку и скрылся в толпе.

 

     Передав документы, ради чего, собственно, и приехал в этот утомительный моему сердцу город, я направился к электричкам. Покурив в тамбуре, я прошел в вагон, сел на лавку, и тут только почувствовал неладное. По дурной привычке подмосковного провинциала, бумажник свой носил я в заднем кармане джинсов. Теперь я его не чувствовал. Безо всякой надежды я засунул руку в карман и обнаружил то, о чем уже и так догадался. Бумажника не было. Перед глазами возник образ сопливого малыша и еще…, в голубиных фекалиях попа.

 

     Настроение мое резко покатилось вниз, хоть и без того невысоко обреталось. В кошельке и было-то сто рублей от силы, но сам факт кражи был болезненно оскорбителен. Тем было неприятнее, что я почему-то не сомневался – вынул кошелек либо сопливый, либо его подельники. Сам я, надобно заметить, в благотворительность не верю (не кормить надо рыбой, а учить ловить ее), милостыню, как правило, не подаю, и сунул ту десятку исключительно из злости на тощего священнослужителя и в обиду за голубей. За пыльным, в дождевых разводах окном вагона проплывали бесконечные вереницы убогих лачуг-гаражей, спины коих были густо размалеваны спорного художественного содержания граффити. На крыше одного из «курятников» две вороны трепали беззащитную кошку. «Плохо ей наверное придется», - подумал я, но мизансцена быстро пролетела назад, к Москве. Ее сменила группа из четырех пьянчужек, что схоронились от сварливых жен своих в почти единственное (кроме, может быть, еще рыбалки) гаражное убежище, бурно обсуждающих, кому бежать за следующей. Далее шла картинка влюбленной парочки; девица была почти что уж неглиже, она весело махала проходящим вагонам и обнаженная грудь ее неприятно и студенисто колыхалась в такт движениям ее руки… Скука. Скука, тоска и скука. Подзаборная, загаражная Россия. А есть ли ты другая? Иногда так по-бабьи хочется взять того бодрячка, что с главного пюпитра дискантит об успехах, за шиворот, проволочь по вонючему вокзалу, втолкнуть в дребезжащий всеми своими железяками вагон, ткнуть носом в плесневелое окно, да прокатить с ветерком по театру под названием «Настоящая Россия». После вывести его на какой-либо, неважно какой станции, да пропинать под окнами наугад взятой хрущевки, дабы послушал он визги побиваемых спившимися безысходностью мужьями и так-то забитых нищетой жен. Заглянуть с ним под руку в смердящие неприбранной за пациентами мочой коридоры любой районной больницы, зажавши ему предварительно рот, чтобы носом, исключительно носом и кожей вдохнул, впитал он стоны и запахи боли и страданий тех, у кого нету достатку на хоть сколько-то посильные лекарства и чуть выше собачьего приюта уход. Далее…, далее…

 

     М-да… Вот и снова развоевался… А ведь, положа руку на сердце, виной-то всему суду моему лишь подтибренный кошелек с деньгами, что хватило б на вчерашней свежести буханку да банку ржавых сардин. Нельзя мерить мир и людей через собственные болячки. Криво выйдет. Я взял себя в руки, выдохнул до отказа и отвернулся от окна. Отвернувшись, однако, успокоения я не обрел - в вагон входил… мой давешний поп. Сам черт подослал его ко мне, в мою электричку, в мой вагон и…, мало того, поводив желтым востреньким носом по сторонам, он увидел, что лавка напротив меня свободна, и направился прямиком к ней.

Севши к окну, он положил известную уже нам сумку «Найк» на колени, с отвратительным скрипом расстегнул молнию бокового отделения и достал оттуда газетный кулек. Развернув его, он взял в руки яйцо, облупил его в ту же газетку и стал кушать, упершись тем же своим стеклянным взглядом в мое колено. На бороденку его упало несколько желтых крошек и мне совсем стало противно на него смотреть.

 

- Приятного аппетита, - раздраженно сказал я.

Не в моих правилах заговаривать с незнакомцами, да еще без видимой цели, но жара, сцена на вокзале, плюс кошелек… В общем, я не сдержался.

- Спаси вас бог, - ответствовал поп, даже не удостоив меня взглядом.

- Спаси меня бог? – никак не мог я подавить в себе отвращение, которое, как изжога, подступала к горлу буквально физической болью. – Я, по-вашему, нуждаюсь в спасении?

- Всякий нуждается в спасении, - наконец прожевал он, скомкал газету, вернул ее в карман сумки и сподобился поднять на меня прозрачные свои глаза.

Выглядел он лет на тридцать. Пергаментно-желтого цвета кожа лица его говорила о какой-то внутренней болезни, а синие круги под глазами с белками в красной паутине – о том, что от болезни той он сильно страдал.

- Михаил, - чуть наклонил я голову, найдя-таки в себе силы соблюсти приличия и представиться.

- Отец Михаил, - тихо и безразлично ответил тот.

- Отец? – не смог сдержать я усмешки. Он был моложе меня лет на десять.

- Это должность, сан… Это просто традиционная формула обращения к священнослужителю, - по-прежнему не проявлял он ко мне никакого интереса и снова смотрел в мою коленку.

- Это мне понятно, - убрал я ногу, - ее начинало почему-то жечь. – То есть, понятно, если в храме, во время службы. Но в электричке?.. Какой же вы, прости господи, отец?

- Мы всегда на службе у Господа, - монотонно, будто и в правду стоял на службе, пропел отец Михаил.

- У Господа? Не у людей? А вот…, ну…, когда у вас сегодня на вокзале малыш попросил милостыню Христа ради, а вы не дали, это у вас просто перекур был? Ну право же, даже вечным слугам нужен отдых, сон, трапеза, малая и большая нужда, не к столу буде. Вы же не скажете, что и тогда служите?

Интонация, да и содержание моих слов были столь очевидно-язвительны, что ему пришлось оставить наконец свою сомнамбулическую маску. Он поглядел на меня с выражением не стыда или гнева, но боли.

- Мы владеем лишь словом Божьим, и лишь его мы можем подавать людям во спасение их. Деньги же от лукавого.

- Но ведь и Иисус, сколько я помню, кормил людей рыбами и хлебами, волшебно преумножая их, - проявил я осведомленность. – Вы могли бы дать ему, скажем, свое яйцо. Вы же осенили его крестным знамением и на том все?

- Денег у меня было только на билет до Сергиева Посада, - виновато оправдывался отец Михаил, что даже вдруг шевельнулось во мне нечто похожее на сочувствие, - яйцо у меня было только одно – вся моя пища на день, но и не в том дело. Яйцо ему не было нужно. Он собирает милостыню и несет ее своему хозяину, а тот его кормит. Благословение, это все, что я мог ему дать. И еще… По приезде в храм я стану молиться о нем, о душе его…

- В высшей степени любопытно, - вернулся ко мне мой сарказм, заместив собою бледные побеги сочувствия. – Вы что, всерьез верите, что молитвою спасете этого малыша, которому прямая дорога в карманники, потом попасться, потом в тюрьму, снова попасться, снова в тюрьму?.. Судьба его предельно ясна, впрочем, как и любая судьба под этим небом. Вы что? Вправду верите, что молитвой можно что-либо изменить в этом мире?

- Верю, - без хоть сколько-то энтузиазма потупил глаза отец Михаил. Он, вне всяких сомнений, не верил.

- Давайте я вам скажу, с позволения вашего, во что верю я. Я верю в то, что вы могли бы взять мальчонку за руку, наплетя бог знает чего, лишь бы уговорить. Ложь во благо. Не думаю, что за нее горят в аду. Увезти его в свой приход, дать ему пищу и кров, и там, под присмотром Всевышнего и лично вашим, воспитать из него честного человека и, уж если так вам нужно, ревностного слугу божьего, хотя… Хотя мне тут становится непонятно, чем такая судьба лучше его теперешней. Из слуг в слуги… Ну…, хоть тюрьмы да сифилиса избежал бы.

- Нам не дано такого права, - тяжко вздохнул несчастный монах.

- Господи! – всплеснул я руками. – А какое право у вас есть?! Грехи отпускать? Подаяния собирать, навроде того парнишки?! Небось тоже несете хозяину, а тот вас кормит и кров дает? Да ничем вы не лучше! Более! Вы хуже него. Он, понятно, вор, но и честно называет себя вором. Вы же… Вы же воруете прикрываясь именем Господа, славой Его, обещаете вечную жизнь! А чтобы работало вернее, пугаете вечными муками. А что есть эта ваша вечная жизнь и вечные муки? – понизил я голос, ибо на нас стали оборачиваться редкие пассажиры электрички. – Не одно ли это и то же? Не тягчайшим ли наказанием наказал Иисус привратника, «даровав» ему вечную жизнь?

- Вечную жизнь на земле, - слабо возражал совсем поникший головою отец Михаил. – Господь же дарует праведным жизнь вечную рядом с Собою…

- Ага-ага, - праздновал я победу, хотя, мне почему-то становилось все печальнее и печальнее. – Как же она выглядит, вечная эта жизнь рядом с Богом? Ну…, что там делает праведный люд? С утра до вечера поет хвалы хозяину? С утра до вечера, изо дня в день, из года в год, из века в век? И тем счастлив? Забавная перспектива. Я вам вот что скажу, отец Михаил. Смерть – самая лучшая божья придумка. Она наполняет жизнь человека хоть каким-то смыслом. Жизнь есть страдание. Жизнь грешника – страдание от греха, жизнь праведника – страдание за грехи других, а смерть – всегдашнее и всемилостивейшее избавление от этих страданий.

 

     Тут отец Михаил переменился всем существом своим. Пергамент лица его порозовел, жидко-голубые глаза его сделались вдруг синими, руки затряслись.

- Ах, как верно, как верно вы говорите, Михаил! Смерть! Вожделенная, желанная смерть! Как бы я хотел, чтобы пришла она ко мне прямо теперь, сейчас! О, как я устал жить!

 

     Он сложил руки на сумке, голова упала на руки и узкие плечи его начали вздрагивать. Я уже страшно жалел, что затеял весь этот никому ненужный, ни к чему не ведущий разговор. Парень был явно немощен телом, но более, он был болен душою. Как я говорил, судить легко - найти же слова утешения, да такие, чтобы именно облегчили страдания страждущего, - это уже труд, и труд великий. У меня вдруг ужасно заболела голова. Я прислонился виском к стеклу окна, ища в нем прохлады, но оно было горячо, как… Оно было так же безжалостно к моей боли, как я сам был безжалостен к этому несчастному. Вдали простирались бескрайние, залитые солнцем поля, а мимо окон, с заунывной частотой мелькали столбы, и каждый словно стегал меня плетью по ребрам. Отец Михаил наконец поднял голову и вперил в меня красные от слез, но пылающие каким-то безумным жаром глаза. Он вдруг схватил меня за руку, и рука эта горела так, что я чуть не обжегся. Он прошептал:

 

- Михаил, я вор… Точнее… Я не вор, но я служу воровству…

- Что? – с усилием высвободил я свое запястье.

- Смотрите!

С этими словами он расстегнул верхний клапан сумки и откинул его. Взору моему предстали аккуратные пачки стодолларовых купюр. Сумка была забита ими доверху. Я опасливо оглянулся и накинул клапан обратно.

- Застегните немедленно! – ошарашено прошептал я. Отец Михаил подчинялся. – Что это?

- Это грех, - лихорадочно зашептал отец Михаил. - Это чистой воды страшный, непрощаемый грех. Уже два года, как я…, раз в месяц я вожу эту мерзость из Московской епархии в Лавру. Мне говорили, что все это пожертвования, что на эти деньги строятся храмы, приюты для бедных, больницы… Тогда, в самом еще начале, когда только мне это поручили…, у меня возникли сомнения, почему это делается тайно, а не банковскими переводами. Но мне ответили, что если проводить пожертвования через банки, то церковь теряет половину на налогах, что непонятно, куда налоги те пойдут, а так, мол, все употребится во славу Господню. Год же назад я начал сильно болеть…, в общем, у меня вдруг обнаружился… рак печени. Тут-то я и стал что-то подозревать. Я был совершенно здоровым человеком, никогда не пил и не курил, соблюдал все посты… Это была кара Господня. Я это как-то сразу понял. Я искал, искал в действиях, в помыслах своих – за что? Я горячо молился, но болезнь стала поедать меня изнутри. В общем, я понял, что все дело в этой сумке. Не спрашивайте как. Просто понял. Поняв же, я… Я подслушал один разговор… Там, в Лавре… В общем… Это все были деньги от незаконной торговли церковью спиртным, и деньги эти ни на какие храмы не шли… О, Господи!

 

     Он молитвенно сложил руки, закрыл глаза и зашептал какую-то молитву. Я терпеливо ждал. Точнее, я не ждал, а просто пребывал в шоке. Мои прежние претензии к церкви казались мне теперь детским лепетом, против того, что я сейчас услышал. Даже голова прошла. Отец Михаил закончил молиться и вновь открыл глаза. Теперь они уже не были столь безумными (видать есть толк и в молитве, ну…, для того, кто верит, разумеется), они были еще горящими, но уже несли в себе какую-то мысль.

 

- Михаил. У меня будет к вам…, - тут он несколько замялся. – Понимаете… В общем…, мне осталось жить от силы месяц. Дни мои сочтены, а глубина падения моего безмерна. Неважно, во что верите вы, я верю, что гореть мне в аду до скончания времен. Я хочу хоть что-то исправить на земле, пока не покинул ее. Я хочу…, нет…, я прошу взять у меня эти деньги и отнести их в любой детский приют. Прошу вас, не отказывайтесь! – испугался он, заметив невольное мое движение. – Вы так верно говорили сегодня о помощи не словом, но делом, так вот вам и шанс. Отнесите деньги в приют, потом найдите того мальчонку, ложью во благо (ваши же слова), как угодно, но спасите его от вокзала, пристройте в тот приют. Не вносите все деньги сразу, иначе вас сразу вычислят, но благотворите постепенно, помесячно, или как вы решите будет удобнее. Сделайте так и вам воздастся, хоть и не верите в вечную жизнь. Вам воздастся еще при жизни. Я же умру в покаянии и в молитве…, нет не за себя, но за вас и того малыша. Сделайте это, отец Михаил…

 

 

     Я стоял на расплавленном асфальте платформы железнодорожной станции Сергиев Посад, у ног моих лежала синяя спортивная сумка «Найк», а электричка удалялась в дрожащую полуденным маревом даль, куда-то туда, в сторону города Александров. Она увозила в раскаленном чреве своем странного этого человека в обляпанном голубями подряснике и с синими глазами, полными надежды и… веры…