Одиночество

     В дикой природе, обыкновенно, зимой мухи спят, но квартирные, - совсем другое. Эти (впрочем, как и всякая иная домашняя живность), словно эмигранты в чужом государстве, довольно быстро воспринимают правила и законы хозяйского быта. Не только правила типа: где еда, вода, где спать, где безопаснее, где уютнее, но и распорядок и даже характер хозяев. Это касается не только лохматых да хвостатых, - это касается всего живого: мышей, тараканов, комаров, может, а черт его знает, даже и бактерий.

 

     Она появилась у него летом. Лев Николаевич терпеть не мог насекомых. Всех насекомых на свете. Однажды к нему залетела бабочка и, видимо, где-то отложила свое потомство. Спустя время всю квартиру заполонили бабочки. Лев Николаевич в отчаянии перевернул все углы, все кладовки и антресоли, - кокон, он ведь не иголка в стоге… Кладки он так и не обнаружил, а красивые да яркие чешуекрылые с поэтичным названием «павлиний глаз», все вылуплялись и вылуплялись, проявляясь каким-то волшебным образом, словно из воздуха. Бабочка хороша на цветке, - в квартире же она не менее неуместна и одиозна, нежели таракан. Избавившись наконец от последней, Лев Николаевич закупил в хозяйственном магазине рулон капроновой сетки и обшил ею все свои форточки. Воздуха теперь в квартире стало гораздо меньше, но из двух зол…

 

     Как появилась здесь эта муха? – одному господу ведомо. Ведь всякий раз, входя и выходя их квартиры, Лев Николаевич ревностно следил, чтобы никто не просочился через его тамбур. Для того у него была целая последовательность действий, протокол, можно сказать. Вначале он открывал одни двери, плотно закрывал их, затем внимательно осматривал тамбур, и уж после этого открывал вторые. Здесь у него, на случай незаконного проникновения, на гвоздике висела мухобойка. Его пес Марио, прежде чем войти домой с прогулки, всегда был тщательно исследуем хозяином на предмет блох или клещей. Муха эта была умна уже хотя бы потому, что как-то сумела преодолеть все эти кордоны. С тех пор не стало Льву Николаевичу никакого покою. Несчастный разложил мухобойки по всем помещениям, включая ванную и туалет, он развесил кругом спорной эстетики липкий серпантин, но все безуспешно. Не то чтобы муха уж очень ему досаждала, кусалась там или зудела над ухом, - нет. Она просто всегда была рядом, всегда перед глазами. Она ни разу не села на липкую ленту. Но, вот это любопытно, если Лев Николаевич просто двигался, - она сидела не шелохнувшись, занимаясь своими извечными процедурами умывания (этим мухи очень даже сродни кошкам), но лишь только хозяин тянулся к мухобойке, - та замирала, даже если находилась и спиной к опасности, а когда рука касалась ручки оружия, - тут же взлетала. Предположить в насекомом некий разум человеческому сознанию, во всяком случае, дилетантскому, вряд ли возможно, но это было так. Она была очень умной, эта муха.

 

 

     Софью Андреевну, супругу свою, Лев Николаевич похоронил уж три года как; год спустя умер и Марио; еще годом позже начали отказывать ноги. Раз в месяц, по пятым числам, к нему приходили две милые девушки из социального обеспечения, приносили пенсию, за вычетом коммунальных услуг, он расписывался в ведомостях, и через пять минут вновь оставался в одиночестве. Еще одним способом сношения с миром был у Льва Николаевича поход в магазин. Когда-то он это делал раз в день, но подагра его все более давала о себе знать, и теперь делал он это лишь раз в неделю, причем, давалось ему такое всякий раз все тяжелее и тяжелее. Остальное же здоровье его, как назло, совершенно его не беспокоило: Не болели зубы, не сосало под сердцем, не скакало давление, не кололо в печени, не ныл желудок, так что, даже скорую вызвать не находилось никаких причин. Больниц он сторонился всегда, и более не из того (понимая притом, что в больнице есть хоть какое-то общение), что не терпел грязи, плохой еды или боли, - просто там всегда было насекомых в совершеннейшем избытке. Детей Лев Николаевич с Софьей Андреевной не нажили, точнее…, нажили, но и только. Разлетелись кто куда, да и так давно, что вспоминались теперь с трудом их образы. Не нажили в том смысле, что ни весточки, ни, тем более, визита… Да и то… Что им из столиц, а то и Европейских, да в такую глушь?.. Это ж одних концов на тысячи рублей. Даже на похороны матери лишь отписались да денег каких-то прислали с извинениями. Всяк получит перед могилой, что жизнью заслужил. Знать так воспитали… А, может, напротив, так замучили воспитанием… В общем…, не было никого у Льва Николаевича на земле кроме этой вот мухи.

 

 

     Теперь была зима. Лев Николаевич сидел в старом, изрядно потертого временем гобелена кресле перед окном, укутавшись пледом, положивши руки свои на клюшку, а подбородок на руки, и глядел на улицу пустым прозрачным взором когда-то голубых своих глаз. Извечное это: глаза – зеркало души, оно может и верно, да только не для стариков. За мутным стеклом старика вы ничего не прочтете. Прямо перед окном, черной тюремной решеткой ветвилась старая рябина, настолько старая, что не давала уже и плодов; далее были заснеженные крыши домов в рогатых антеннах и сварливых черных воронах на них; а дальше…, дальше было грязно-серое декабрьское небо. Не бесконечная даль, а именно грязная серая пелена, словно саван, окутывала все обозримое кругом, что только и оставалось глядеть в себя. Тут на стекло окна прилетела муха, и глаза Льва Николаевича чуть оживились и потеплели. Теперь они стали друзьями. Да-да. Времена междоусобиц их прошли. Точнее, все сначала закончилось полной капитуляцией хозяина. Отчаявшись прибить или как-то изловить иным способом соперницу, он вдруг, совсем для себя неожиданно почувствовал некоторое даже уважение к своему завоевателю, та же, в свою очередь, будто почуяв власть, начала проявлять совсем уж невозможную для насекомого мудрость: Поначалу она стала назойливо кружить вокруг одной из клейких пленок. Лев Николаевич, скорее наитием, нежели по здравому размышлению, снял ее. Муха перелетела к следующей, - тот снова снял. Так исчезли все пленки-ловушки. Потом она стала садиться на мухобойки, как бы показывая, что здесь им не место, и исчезли все мухобойки. Дальше он стал замечать, что муха начинала его будить от кресельного его забытья ровно в то время, когда пора было завтракать, обедать или ужинать, будто следя за его режимом, а однажды она разбудила его среди ночи, и Лев Николаевич услышал какое-то журчание. Когда он прошел в ванную, то увидел там начинающийся уже потоп от по старческой рассеянности незакрытого им крана. Лев Николаевич, окончательно уверовав в совершеннейшую разумность своей мухи, стал с того момента поверять ей и свои мысли…, остатки мыслей, тех, что обыкновенно всякий старик, полагая их истиной, так и стремится высказать всякому, чуть не хватая прохожего за рукав. Но то, как правило, мысли сколь глубоко моральные, столь и лицемерные и, главное, банальные и совсем никому ненужные. Лев же Николаевич мыслил весьма цинично, но и, слава богу, никто кроме мухи его и не слышал.

 

     Он рассказывал ей о бессмысленности человеческого бытия; о лицемерии гражданского и религиозного воспитания; он говорил о презрении своем к институту брака и семьи; о развращенной сущности всякого человека в природе его богоданной. Особенно напирал он на то, что именно семья есть средоточие разврата и ханжества; что именно она является хитрым прикрытием всего животного, что есть в человеческой натуре; что всякий, вступая в брак, под сенью ореола благородной любви, ищет лишь свою выгоду, и ради той выгоды всякий предаст всякого; что… Это странно было слышать из уст человека, прожившего в браке почти пятьдесят лет. Каким-то вечером он долго и даже с некоторым, ей показалось, приносящим ему боль надломом рассуждал о религии, как основе и оплоте всего человеческого разврата, ибо церковь, по его мнению, обратила естественное развитие культуры и разума в ядовитый клубок лицемерных условностей, возведя рабство в ранг высшего идеала человека, а стыд в оружие его порабощения. «То, что стыдно, - как-то сказал он, - не может быть естественным для человека, но ведь именно стыд, точнее, бегство от него, укрывание от него гнилой и скотской своей сущности и есть главнейшее занятие высшего существа на земле…». В общем, слушай его исповеди кто кроме мухи, наверное, решил бы, что это бред умалишенного. Может, так оно и было, и Лев Николаевич просто лишился рассудка, но слышала его только умная его муха.

 

     Так продолжалось все осенние, а теперь вот и зимние дни и вечера, и общее настроение старика, совсем измученного безысходным его одиночеством, стало как-то даже выравниваться что ли. Но появилась некоторая и зависимость его от своего благодарного слушателя. Обыкновенно, как только Лев Николаевич усаживался в свое кресло, укутывался пледом и устраивал иссушенное временем и душевными страданиями лицо свое на желтые костлявые руки, муха тут же прилетала на стекло, делала свои всегдашние движения лапками, и замирала, будто вся обращаясь в внимание. Сегодня же было что-то не так. Когда Лев Николаевич подошел к окну, чтобы, как обычно, устроиться в своем кресле, муха уже сидела на своем месте. Почувствовав какую-то необъяснимую тревогу, старик постучал пальцем по стеклу рядом с ней, но та даже не шевельнулась. Он постучал еще сильнее, - результат тот же. Руки Льва Николаевича почему-то задрожали. Он поднес палец совсем близко к ней и, едва коснулся, как та… упала на подоконник. Упала на крылышки, выставив к небу свои лапки. Старик, совершенно одеревенел и не мог шевельнуться. Страшная догадка парализовала его, из глаз потекли слезы, а цвет лица сделался совершенно серым, как это декабрьское небо за окном. В ушах вдруг зазвучали то загробно-заунывные, то пронзительно-взвинченные звуки скрипки Крейцеровой сонаты Бетховена. Обретя возможность двигаться и уняв дрожь в руках, он аккуратно положил муху к себе на ладонь и близоруко поднес к залитым слезами глазам. «Вот и ты бросила меня…», - прошептал он посиневшими губами…

 

 

     Когда из-под двери квартиры Льва Николаевича потянуло в подъезд неприятным запахом, квартиру вскрыли. В кресле перед окном обнаружили мертвого старика. Голова его был запрокинута на спинку кресла, стеклянные глаза были открыты и смотрели, казалось, куда-то далеко сквозь потолок, левая рука была плотно сжата в кулак и прижата к груди. Когда, уже в морге, патологоанатом с усилием разогнул его пальцы, на ладони старика оказалась… мертвая муха.