Оценщик

Ну что тут право удивляться

Несправедливостям земным.

Судьба пространства - искривляться,

И статься зеркалом кривым.

 

 

 

 

                                  Оценщик

 

        

Он сидел на кухне, мешал ложечкой чай и смотрел в окно. Во дворе происходили обычные будничные события. Молодые мамашки гуляли с детьми, мамашки постарше с собачонками, а некоторые и с собачищами.

 

Наиболее угрюмые из мужиков ковырялись в своих машинах, жизнерадостные же пили пиво. Минутой позже через всю эту идиллию пронеслось стадо буйволов. Здесь, на северной окраине Москвы, почему то чаще всего появлялись разные парнокопытные.

 

Дети обрадовались, показывая на них пальчиками, собаки зашлись истошным лаем, угрюмые же и жизнерадостные остались безучастными. Стас пригубил из кружки настоящего цейлонского, и подумал: «Вот ведь напасть! Ещё полгода назад скажи ему кто-нибудь про такое, он бы покрутил пальцем у виска с пожеланиями всего наилучшего. А сегодня всё это выглядело привычным и даже обыденным».

 

 Он вспомнил, как это случилось с ним в первый раз. Возвращаясь, домой после работы, он шёл по улице, и тут ему навстречу, перегораживая тротуар, выплыла египетская пирамида. Зрелище, прямо скажем было не для слабонервных, потому они и попадали там, где только что бодро вышагивали.

 

Он же остолбенел с открытым ртом, глядя, как бьются машины, врезаясь друг в друга. Потом включился звук, и сразу стало так тоскливо, что тоже захотелось прилечь и полежать на тёплом асфальте. Как выяснилось позже, волна подобных происшествий прокатилась по всей Москве.

 

А сколько потом было шума! Все будто в один момент заразились истерией и безудержным горлопанством. Собирались у своих подъездов, тыкали пальцами в направлении «явлений», и требовали от властей, в конце концов, прекратить гнусные эксперименты над и так уже настрадавшимся народом. Мэрия же первое время молчала. Чиновники видимо тоже слегка скисли от такой наглости природы. Или всё же таки не природы? Или же всё-таки распоясавшихся врагов – недругов?

«Да, нет! Природы, природы! – успокоили их академики с членами корреспондентами, - Непредвиденный сбой пространственно – временного континуума!»

 

Им сверху пеняли: « Объясните внятней и проще!» Они же в ответ разводили руками, бормоча всё про тот же континуум, и что он, зараза, где-то дал течь! А через некоторое время, кое-как, разобравшись в ситуации, объявили, что виденное гражданами не является материальными объектами, а представляет собой оптический фокус, мираж, фата-моргану!

 

Но честным труженикам было наплевать, и на моргану, и на рассудительных умников. Они требовали защиты от подобных потрясений, пригрозив, что если проблема не будет решена в ближайшие сроки, то они устроят такую экономию электроэнергии, (запамятав на время о заводах, фабриках и т.п.), что Минэнерго обкушается своим электричеством, и может быть наконец-то прекратит чваниться и раздувать щёки.

 

Все необходимые обещания рассерженным гражданам были даны и с высоких трибун, и возле ярмарочных палаток посредством мегафонов - матюгальников. А как только народ мало - помалу утих, тут и понеслось!

 

Можно было, проснувшись поутру, выйдя на балкон для того чтобы поприседать на свежем воздухе в трусах и с папироской, оказаться лицом к лицу с китайским мандарином, ехавшим на лошади по Великой стене. (Стена была представлена тут же во всём своём великолепии). Или же, пойдя в магазин за водкой, войдя внутрь, очутиться среди угрюмых бедуинов, и впопыхах пробежавшись по торговым рядам, уворачиваясь от верблюдов, подойдя к кассе обнаружить, что положил в корзину хлебушек, маслице и, пропади он пропадом, убитый химией кефир.

 

По сообщениям из Старого, а затем и Нового света, подобные приключения случились и у них. Американцы сокрушались, что им неуютно ездить по их хайвэям сквозь всякие Альпы - Пиренеи, или же антарктические льды, напрочь загаженные пингвинами, хоть и императорскими.

 

Наши же Ефросиньи Фёдоровны и Марии Яковлевны, сидя на своих затёртых приподъездных лавочках, резюмировали: «Ничего! Ни графья! А коль не нравится – пусть не ездють!»

 

Но ко всему человек быстро ли долго ли, всё же привыкает.  И дорогие москвичи, в конце концов, поуспокоились, решив: «Что ж это, какие-то там течи нам жизнь, что ли испоганят? Да не бывать тому! Аминь! И во веки веков! Плюнуть, да растереть!»

 

Плюнули, растёрли, жахнули, как полагается крепкой, и всё встало на свои места. Не привыкать!  А что там какие-то зебры – буйволы, или же Лувры - Версали на Ильинке, иль на Варварке проявляются, так то детишкам забавней, да и в музеи ездить ненадобно.

 

Стас пил свой чай и думал: «Да и в самом деле, что для русского человека всякие мелкие неурядицы, вроде того же континуума, когда он коммунизм пережил с его светлым будущим, и упрямо норовит пережить демократию».

 

Но как оказалось несколько позже, зря он был настолько уверен в несокрушимой упругости и эластичности таинственной русской души.

 

Следующим вечером, придя домой с работы и, поужинав, он сидел в комнате и смотрел телевизор. На экране глава «Министерства по контролю за контролёрами» давал интервью об успехах контролирования и усилении контролирующих мероприятий. Излагал министр профессионально, а если и врал (а врал-то наверняка), то делал это изящно, а порой и самозабвенно.

 

Стас же зевая, заскучав от этого псевдопатриотического балагана, уже собирался обеззвучить неутомимого борца за идею контрольным нажатием кнопки вкл/выкл, когда с улицы раздался хохот жизнерадостных, подхваченный следом хмыканьем угрюмых. Он выглянул из окна и, увидев внизу соседа по лестничной клетке, крикнул,

- Андрюха! Что там у Вас? Цирк что ли показывают, вместо зубров?

- Нее! – ответил сосед погыкивая, - сегодня всё разом и цирк и зубры. Давай спускайся. Шоу в самом разгаре. Ещё успеешь.

 

Стас сбежал вниз и увидел, как посреди детской площадки укоренилось очередное «явление». Интерьер бани угадывался сразу. В комнате отдыха, замотавшись в простыню, сидел тот самый раб народа, которого он только что лицезрел по телевизору. Стас спросил Андрея,

 – Что было в предыдущей серии?

Тот ответил,

 – Уважаемый чин считал деньги, что ему принесли в волшебном чемоданчике, и так бедный упрел, хлеще, чем в парилке. А теперь ему положен заслуженный отдых!

Отдых тут же был и представлен. Сегодня небезызвестный муж контролировал барышень облегчённого поведения и обмундирования, запивая всё это заморскими напитками под отечественные лососевые яйцеклетки.

От получаемых удовольствий главный ревизор краснел и похрюкивал. И тут кино кончилось, так же неожиданно, как и началось. Андрей посмотрел на стоящего рядом невесть откуда взявшегося журналиста с камерой, подмигнул Стасу и сказал,

 – Ну,  один, похоже, дохрюкался!

Стас кивнул и прошептал ,– Вот она – кара небесная!

 

На следующий день утомлённого министра и сняли с должности. Как было сказано в новостях приподъездных обозревателей  – в связи с тяжёлой и продолжительной болезнетворностью. А на его место был назначен человек честный – импотент с язвой желудка, предпочитающий бане домашний душ, в связи с сердечной недостаточностью, с мускулатурой неспособной к перемещению тяжёлых чемоданов, и прямо скажем – не спортсмен.

 

Коллектив, в котором работал Стас, разделился в оценке произошедшего на большинство, которое  было «за» суровое наказание супостата,  и кучку сомневающихся, которые были «вроде бы против». Нач. отдела же, возглавляющий боязливую оппозицию сокрушался,

- Всё! Хана министерству! Видите Станислав, как легко можно загубить хорошее начинание, неверно выбрав руководителя. Ну что ж, все мы не без греха, и каждый может ошибиться! Мы же люди, а не какие-то там духи без потребностей! А этот вот новый доходяга разве сможет достойно контролировать? И кому от такого польза?

 

Стас же про себя подумал: «А тебя бы тоже было бы не плохо «просветить» на предмет морально-материальной устойчивости. Весь ты болезный изловчился, да изоврался. Премии-то уж полгода как нет. Припереть бы к стенке и спросить – Где деньги? Жаба!»

 

Нач. отдела почувствовав своим начальственным чутьём что-то неладное, несколько посуровев, и захлопав в ладоши, прокричал,

 – Ну, достаточно трепотни! Работаем! Работаем!

 

Все разошлись по своим местам, и митинг как-то сам собой утих. Однако на следующее утро отдел был вновь нервно возбуждён. Одна дамочка, живущая в Дегунино, прибежав ни свет, ни заря на работу, запыхиваясь, рассказывала подошедшим сослуживцам, что вчера в месте, где обычно возникают чумазые звероподобные викинги, вдруг ни с того ни с сего проявился кабинет министра «Стратегии развития». Шло то ли заседание, то ли совещание с наиболее преданными подчинёнными. И вот хозяин кабинета вдруг стучит со всей дури министерской дланью по полировке и кричит,

 

- Да сколько это будет продолжаться?! Наше руководство напрочь оторвалось от действительности и витает в каких-то своих иллюзорных фантазиях. Так его растак, и в хвост и в гриву!

 

Сидящие же озабоченно кивают головами, выражая этим полное согласие со своим патроном. На этом «явление» и закончилось. А «дело» на следующее утро началось. И было сразу понятно, что говорливый стратег вскоре будет стучать кулаком по неструганному столу, где-нибудь в Сибири. А там ведь хоть обстучись. Звуковые волны имеют свойство быстро затихать в тайге, путаясь в соснах и в прочих хвойных ёлках.

 

Потом стали приходить вести из других городов. То о губернаторе казнокраде, то о генерале-помещике, а то и о директоре химкомбината, построившем себе яхту, и выкопавшем для неё пруд величиной с Аральское море на своём садовом участке.

 

И каждое такое «явление» тут же бралось на карандаш известными органами, так как было обнародовано и вина терпимцев доказана свидетелями, а также фото - и кино - документами.  

 

Всё это на первых порах вызывало у народа смех с примесью злорадства. Но только на первых порах. Когда же до самых смекалистых, наконец, дошло, что смеяться тут, в общем-то, не над чем, а скорее наоборот - как бы в скорости не разрыдаться от замаячившей впереди безысходности, вот тогда они и стали чесать в затылках, всё более теряя юмор и жизнерадостность.

 

И получалось так, что на глазах у изумлённой публики рушатся все устои её, пусть и не безоблачной, но вполне налаженной и спокойной жизни.

Завтра с любым из них могло произойти такое же разоблачение с торжественным выносом грязного белья и шифанерных скелетов. Оно и происходило. Лишь отсутствие какой-либо известности спасало их от унизительных скандалов.

 

Но самые въедливые и настырные понимали, что если всё так будет продолжаться и дальше, то, как ни крути, неизбежен кризис, со всеми вытекающими последствиями, а то и полный карачун! И вся эта хвалёная демократия, испокон веков подразумевающая лукавство одних, более поворотливых, и молчаливое согласие с их враньём других, (якобы им верящих), существующая при условии неприкасаемости права последних на вопль души: «А идите Вы все на …!» - вскорости может полететь в тартарары! А там либо анархия – блудливая мать порядка, либо – царь батюшка, а хуже всего какой-нибудь народоволец с темпераментом истерички.

 

Командиров и политруков  от государства всё это нервировало, так как сулило коммерческие неприятности, и лишало их возможности творчества в повелевании неразумными массами. Тем же, кто не лез в генералы, было гадостно смотреть на всё это гнильё,  в котором они завязли, открестившись от бремени власти, выбрав для себя покой и саркастические ухмылки.

 

И нить, связывающая тех и других, была порвана в одно мгновение. Самое же парадоксальное, что в этом некого было обвинить. Невозможно засудить, оклеветать или расстрелять явление природы. Невозможно – хоть плачь!

 

Удручающе же обидным было то, что в этот мутный водоворот попадали и герои с кумирами. И глядя на них, обманутый в своих идеалах народ, сплёвывал себе под ноги и матерился сквозь стиснутые зубы, чувствуя, как рушатся его вера и благие  устремления.

 

Те же из великих, что оставались чистыми и не обгаженными, никуда призывать и вести не хотели, став вдруг этакими фонарями на столбах, с которыми было светло, но до смерти зябко и неуютно, так как никого развлекать они не намеревались, пребывая в своей самодостаточности, и хороводы водить не желали.

 

Мир стал погружаться в безразличную к себе дрёму. Лишь кое-где вспыхивали демонстрации недовольства – достаточно эмоциональные, но кратковременные. Больше всех шебуршились и негодовали жители североамериканских штатов, привыкшие с рождения к доступной колбасе и к проповедям полоумных приплясывающих священников.

 

В своей придурковатой наивности, они с младых ногтей считали взращенных ими золотопогонных пентагоновских вертопрахов и сенаторских говорунов априори правыми и непогрешимыми. И вдруг – на тебе! Оказались такими же, как и все остальные, и мало того - в одной выгребной яме и с русскими, и с арабами,  вьетнамцами, иракцами и пр., пр., пр..

 

***

Стас сидел на детской площадке вместе с жизнерадостными и пил пиво. Пиво было тёплым, разговор вялым, рыба пересушенной. Лёха из соседнего подъезда предложил внести изменения в настроение компании, посредством замены напитка, тем более что весна, а завтра суббота и первые новости по телеку можно посмотреть не в семь, как обычно, а в десять, а то и ближе к полудню. ( Ну, естественно тем, кто не нажил себе верного друга человека, требующего выгула, и тем, кто уже взрастил цветы своей жизни до степени безопасной морозоустойчивости.)

 

Стас, будучи охолостевшим противиться предложению, не стал. Насчиталось ещё четыре добровольца. Пазл сложился. И Лёха как идеолог антисемейного заговора потрусил в «реанимацию», за горькой.

 

Как ни странно первые порции «амброзии» обычного результата не дали. Разговор не клеился. Сидели, курили, да смотрели на стадо слонов проходящих сквозь гаражи в направлении МКАД. Поумилялись на самого маленького, обозвав его волосатым бурдюком. А как только разлили по следующему стаканчику, к компании подошёл участковый. Остановившись в двух шагах от отдыхающих, он сдвинул фуражку на затылок и вопросил

- Ну, что граждане употребляем?

Сидящие к нему спиной обернулись, и Андрей сказал,

- А! Семёныч! Здорово! Как насчёт допинга?

- У меня вся жизнь сплошной допинг, – проворчал старлей, – Смотрите, что б Фёдоровна в окно не увидела, а то она мне потом всю плешь проест.

- Да ты что, Семёныч, – усмехнулся Стас, - Сейчас же сериал, да и за кустами невидно.

- Ну-ну. Ладно. Пойду, переоденусь и приду. Чего-нибудь захватить?

- Ни боже мой! – пропел Лёха. – Больше литра не приноси.

 

Через десять минут сидели вшестером. Семёныч сбалансировав своё мироощущение с мироощущением остальных  участников маёвки, докладывал оперативную сводку за прошедшую неделю. О многом из доклада участкового слушатели знали и так, из СМИ. И о рапортах на увольнение полицейских начальников, и о появившихся в Москве фанатах прохудившегося континуума, и о рукопашных боях в Думе. Но вот одного сообщения они не знали, да и знать не могли, так как оно было доведено до личного состава охраняющих и надзирающих, только сегодня, за час до окончания рабочего дня.

 

В меру расслабившийся радетель порядка, вертя в руке одноразовый стаканчик и временами сжимая его пальцами до характерного хруста, (что придавало рассказу трагичности), поведал отдыхающим о том, что сегодня посреди Красной площади случилось зловещее, а может быть и знаменное событие.

 

 Сам - то он, конечно, его не видел, но по оперативным данным и по телефонным нашёптываниям друзей – сослуживцев из центральных территорий Первопрестольной мог обрисовать возникшее «явление». И из поведанных Семёнычем полусекретных данных получалось так. Лишь стрелки курантов образовали прямой угол, (уведомив Правительство о наступлении трёх часов пополудни), на брусчатке меж «Василием» и Историческим музеем, «нарисовался» дом.

 

Круглый, как башня в рыцарском замке, из серого камня, высотой в три этажа, на каждом по узкой бойнице. Без окон, без дверей. Лишь две узкие арки чернели в стенах, обнаруживая внутри мрачное пространство. Над одной из арок была прикреплена табличка с надписью «Оценщик», и чуть ниже мелкими буквами «Вход».

 

И вот только внутри дома загорелся свет, на уровне второго этажа появилась неоновая бегущая строка, которая призывала всех желающих зайти внутрь и получить объективную и непредвзятую оценку своего жизненного пути, поступков и помыслов. С последующим вердиктом, к какому классу живых существ относится анализируемый индивид, и какое место он занимает отнюдь не в исторической пищевой цепи, а в тончайших и вечных астральных сферах.

 

Народ, собравшийся возле дома, ёрничал, похохатывал, однако войти и получить по заслугам никто так и не решился. 

Семёныч ещё раз хрустнул стаканчиком и умолк. Тишина над песочницей висела с минуту, пока Андрюха не икнул, и, извинившись, не изрёк,

 – Это, что ж за аттракцион такой? Мать его!

Перед тем как расходиться по домам, решили – завтра утром в восемь тридцать собраться здесь у песочницы с непреклонным намерением посетить Красную площадь, дабы самолично убедиться в присутствии феномена.

 

***

Но на утро, как это часто бывает после переваривания зелёного змия, сил на марш-бросок до Кремля и обратно было далеко не в избытке. Стас сидел и отпаивал свою несчастную голову чёрным байховым. Обладая определённым опытом в преодолении подобных синдромов, он знал, что в лучшем случае полдня из жизни будет потеряно. А сама мысль, чтобы совершить такое насилие над организмом, как заставить его шагать и перемещаться, была невыносима.

 

Как он подозревал, в таком же незавидном состоянии должны были находиться и остальные участники застолья. Так что звонить и спрашивать,

 – Ну, как дела? – по крайней мере, до обеда посчитал бессмысленным. В связи с этим постулатом, он ещё ранним утром выдернул телефон из розетки, дабы тот не тревожил всякой напраслиной.

 

Стас сидел и смотрел по телеку передачу про вопросы и ответы, когда в дверь позвонили. На пороге стоял Андрей.

- Ну, как? Живой? – спросил он, проходя в коридор.

- Да вроде живой. Как остальные-то? Кто-нибудь звонил?

- Звонил, звонил! Звонилки бы им поотрывать! Меня Люська чуть не слопала, вместе с похмельем. Сначала Славка позвонил в восемь - разбудил, потом Лёха, ну и конечно, когда она, уже не отмахиваясь от моего тяжёлого дыха начала орать в голос, позвонил Рашид, вежливый сын татарского народа! Слушай Стас, это что ж нам во веки веков, что ли терпеть иго от потомков Чингиса и прочих Мамаев?

 

Стас ухмыльнулся, а про себя подумал: «О, как оно! И звонили, и даже языками ворочали. Видать крепко зацепил «аттракцион» рамоликов».

 

Андрей, разувшись, прошёл на кухню, сел на табурет и достал из пакета пачку пельменей и пол-литра казённой,

- У тебя поправляться буду. Дома нельзя, сам понимаешь!

 

Стас понимал. Они были знакомы с Андреем и его женой ещё со школы. И проистечение супружеской жизни однокашников, имевшее свои взлёты и свои пропасти, были у него на виду. Поэтому он молча достал стакан (рюмок Андрей не признавал, считая их вражьей выдумкой, предназначенной для насилия над русской душой) и поставил на плиту кастрюльку с водой для пельменей. Андрей набулькал себе в стакан «оживляющей», выпил, немного посидел, сморщившись, целуя сжатый кулак, выдохнул и сказал,

– Не, Стас! Ты всё-таки китаец! Я это всегда говорил. Ну как ты можешь лечиться чаем? Ума не приложу!

- Ну, начал, начал! – пробубнил Стас, – Сиди. Впитывай!

И уже после пельменей с горчицей, разговор сам собой перешёл на вчерашние посиделки, и на рассказ Семёныча.

- Ты мне Стасик вот что скажи, что это за абсурд у нас твориться?

- А почём я знаю?

- Вот те раз! Ты же «фчёный»! Тебе ж по долгу службы положено знать!

- Ты, Андрюха сам сказал – абсурд! А абсурд, как его не крути, анализу не поддаётся.

- Но какое-то же объяснение всему этому должно быть? Жили - жили, и на тебе. И главное, что все ж ведь не на белом коне! Все-е-е-е! Сначала зверушки эти появились, упакованные в экзотические пейзажи, как прелюдия к бреду, что б мы враз с катушек не съехали. Потом уроды с дубьём и копьями, за ними уроды наши при должностях и погонах, а теперь ещё и эта комната смеха – «Зайди и возрадуйся, что ты говно, и цена тебе грош ржавый». У нас на заводе народ всякую резвость потерял. Все ходят, как пришибленные, даже «что - где спереть» не ищут. Это ж скука-то какая?! И почему это к нам припожаловало? Ну, а если это, как ты говоришь гнев свыше, то ж бывали времена и попакостнее, но гнева этого, почему-то миновавшие.

- Ну, на этот вопрос тебе, Андрей Сергеевич, только сам гневающийся ответить и может.

- Да это понятно. Ты сам-то, как думаешь?

- А что тут думать? Для себя я давно уже всё надумал, только толку от этого никакого нет.

- Ну, давай, излагай! Что ты мнёшься, как доярка на трибуне.

- Да я и не мнусь. Хитрости какой, или новости в моих надумках нету. Просто довели мы себя своим беспредельным враньём до края, а тот, кто сверху на это всё смотрит, последнюю веру в нас утратил. Вот может и даёт шанс одуматься.

- Что ж так мрачно-то?

- Ну, извини. Веселее как-то не получается.

- Это всё от того, что ты слишком своим цейлонским злоупотребляешь. Он вон и на вид чёрный, да и на вкус горше полыни.

- У каждого свои пристрастия, друг-Андрюха! А только ты сам вспомни хоть день, когда ты кому–то, что-то не приврал! Так, даже не для корысти, а, не задумываясь, походя, для красного словца. А уж о корысти я и вовсе не говорю. Только вся эта ложь припрятана была, за призывами, за суетой, да за одышкой при беге в светлое будущее, а теперь после известных событий наружу выперла, как из деревенского сортира гуммоз, взбодренный пачкой дрожжей! Знал же ты всю жизнь, что врёшь, и что врут тебе, и врут бесперечь, однако жизнерадствовал, да глаза в сторону отводил. А как перед мордой всё это добро повывалилось, да так, что б со всех сторон, что б невозможно было не увидеть – вот тогда  и тоска глодать стала. А на закуску ещё пригласили на диспансеризацию, – Милости просим на «рентген»! Давайте-ка поглядим, из каких таких достоинств Ваша сущность сложена?

- Да ты Стас просто правдоборец какой-то воинствующий!

- Такой же Андрюха! Такой же, как ты и все остальные завравшийся, да сам собою же и заплёванный! Беда ж моя в том, что чем больше я об этом думаю, тем более становлюсь безразличным ко всему происходящему. Не злым, не кислым, а именно безразличным. Потому как исправить что-либо невозможно. Мы так привыкли. Срослись, с этой на первый взгляд, забавой и пустяковиной так, что отодрать её от нас нет никакой возможности, будь ты последний забулдыга, или же, прости Господи, глава Минфина. И прав мой нач. отдела, что проку с тех министров коих сейчас власть опортфеливает, что бы как-то народ успокоить. Хоть люди-то они конечно приличнее прежних, но от понимания безысходности вялые, и все как на подбор не «живчики». Конечно, хамить не будут, но и землю копытом рыть не кинутся.

- Интересная теория. Однако требующая подтверждения.

- Какого ж тебе ещё надо подтверждения? Что б небо красным полыхнуло, а на нём кириллицей десять заповедей загорелись? А тех, кто не прочёл и не присягнул, в чёрную дыру уволокло, посредством худого континуума?

 

Стас замолчал, вынул сигарету, прикурил и, достав из буфета второй стакан, поставил его на стол. Андрей разлил остатки лекарства и сказал,

- Эх, Стасик, как бы я хотел, что бы ты был не прав.

Стас в ответ хмыкнул и, выпив, спросил,

- Ну, что? Когда пойдём к оценщику?

 

***

 

В понедельник на работе только и разговоров было, что про серую башню, да про старого завлаба пославшего нач. отдела на множество развесёлых букв, как человека утратившего авторитет, а от того более не уважаемого, и вышестоящим отныне не считающимся.

 

Стас подумал: «Вот тебе и здрасьте от морганы! Понеслась душа в рай! Злоба-то она своё дело знает. Это же, как пар в паровозе, если его на колёсоверчение не применить, то он котёл в клочья разорвёт, вырвется, остынет и вновь станет безвредным, но опять-таки до поры до времени».

 

Нач. отдела же заперся у себя в кабинете, и более призывами к работе никого не донимал, понимая, что таких паровозов в его отделе достаточно, и что все стоят под парами, а он уже и не главный диспетчер ж/д узла, а так, понурый путевой обходчик.

 

Разгорячённые сотрудники, плюнув на заточившего самого себя, как выразился всё тот же ещё «дымящийся» завлаб, пустобрёха, вернулись к обсуждению «явления» оценочной конторы. Были и такие, что успели посетить Красную площадь в воскресенье. Они-то и оказались в центре внимания, рассказывая по десятому разу об увиденном вновь и вновь подходящим коллегам.

 

И по их словам выходило так, что башня была. Стояла себе серой глыбой аккурат напротив мавзолея. Но подойти к ней не было никакой возможности из-за нескольких колец полицейского оцепления. Народ толпился сначала молча, потом начал роптать, а после и возмущаться: «Что это, мол, за дела? Почему не дают подойти к «явлению», и хотя бы заглянуть вовнутрь?»

 

Полицейские начальники призывали собравшихся разойтись, во избежание беспорядков, тем более, что до особого распоряжения никто к зданию допущен, не будет. А в пять вечера свет внутри башни погас, и народ стал ворчливо расходиться.

 

А в следующие дни по Москве поползли слухи. Будто бы кто-то как-то через кого-то узнал о случившихся в сером доме загадочных событиях, чаще трагических. Говорили о некоем майоре госбезопасности, получившем приказ от высоких чинов войти в здание и произвести осмотр таинственного помещения. И якобы он туда вошёл, пробыл несколько минут, затем вышел на площадь, сурово осмотрел Кремлёвский пейзаж, достал пистолет и застрелился.

 

Или о женщине - докторе медицинских наук, сошедшей с ума после посещения башни, и рвущейся потом в мавзолей, настаивая, что это станция метро Проспект Мира, и что там внутри под землёй этот самый мир и находится.

 

Ещё в рассказах присутствовал учёный физик с мировым именем, засевший внутри на несколько часов, а выйдя на площадь продемонстрировавший всем присутствующим доказательство недоказуемой теоремы.

 

О самом же хозяине конторы сплетни были так же разнообразны. Одни говорили, что оценщик - это седой строгий старик с глазами великомученика, другие, что в конторе принимает сам (ни много, ни мало) Архангел Гавриил, а третьи и вовсе шептались о нечистой силе. Так что слухи наполнили Москву до краёв, и, разбухая как квашня, уже переваливали через МКАД.

***

Стас с Андреем сидели на детской площадке. Снова была пятница. Ещё свежие воспоминания о болезненных прошлых выходных на сей раз уберегли их от опрометчивых поступков, и предложение подошедших компаньонов об усугублении, поддержано не было. Так что разговор шёл под пиво и солёную соломку.

 

- Слыхали новый анекдот? – сказал Рашид, ставя под лавку, пустую тару, – Вчера будто бы решила патриархия побрызгать серый дом святой водой. Приехали служители, стали кропить. А капли сквозь стены пролетали во внутрь, а оттуда летели обратно в кропящих. Так они с час промаялись, а потом плюнули на это дело, и в мокрых рясах подались восвояси.

- Брехня всё это, – проворчал Андрей, - Что там на самом деле происходит, если и знают - то человек пять - десять. А остальные треплются. Правильно Стас говорит, изоврались мы все в конец, каждый по-своему.

- Ты что такой злой-то сегодня? – спросил Лёшка, - Чего случилось, что ли?

- Да ничего не случилось. Обрыдли все эти загадки, да ребусы. Кислятина задушила.

 

Покурили, помолчали. Первым заговорил Стас.

- К нам вчера в институт «люди в чёрном» приходили. Набирали добровольцев из аспирантов и кандидатов для посещения серого дома, на предмет определения и изучения феномена.

Лёха аж крякнул и спросил

– Ну и что? Пойдёшь?

 

Андрей вскинулся на него, как на сморозившего непростительную глупость, самой что ни на есть крайней неприличности,

- А ты бы пошёл?

- Я-то? Не знаю. Нет, наверное. У меня ж дети.

- Ага! Где они твои дети сейчас, когда ты тут с нами пиво хлебаешь?

Станислав, чтобы прекратить возникшую перепалку хлопнул себя по коленям и сказал,

– Я записался. Ну а там посмотрим.

 

***

Перед Стасом стояли ещё три человека. В башню пропускали строго по одному. Разговоры были запрещены, переглядывания были запрещены, отказы от посещения не возбранялись.

 

Он видел как один высокий седой мужчина в белом фланелевом пиджаке, подойдя к арке, вдруг резко развернулся на сто восемьдесят градусов и зашагал прочь. Его никто не задержал, не окликнул и даже не записал в штрафную тетрадь. Перед тем как поставить Стаса в очередь, его проинструктировал подполковник полиции, видимо старший по оцеплению.

- Вы должны войти, оглядеть помещение. Руками ничего не трогать! Пробудите внутри столько времени, сколько Вам потребуется для какого-либо заключения, связанного с Вашими профессиональными навыками. После чего выйдете через заднюю арку, Вас там будут ждать психологи и люди охраны. Ничего не бойтесь. Все эти россказни про душегубства, чистой воды трёп. Все кто вошли в дом, благополучно вышли из него с другой стороны. Желаю удачи!

 

Когда наступила очередь Станислава, он подошёл к арке и первое чем был удивлён, это необычным поведением света внутри дома. Свет этот был белым и казался плотным как молоко, и что самое удивительное он не выходил за периметр стен, ни единым лучиком.

 

Стас сунул носок ботинка в проём и почувствовал себя клоуном в разноцветных башмаках. Чёрный ботинок остался чёрным наполовину, там же где на него упал странный свет, он стал белым. Стас отдёрнул ногу, немного постоял на пороге и, хмыкнув, вошёл внутрь.

 

Внутри не было ничего, так же ничего, как это бывает в густом и плотном тумане. Лишь на полу под ногами чернела его, Стаса тень. Простояв неподвижно какое-то время, Стас ощутил, что это молочное свечение имеет некие колебания, оно будто омывало его волнами - осязаемыми и упругими.

 

Ему, почему-то вспомнилось, как в детстве они с пацанами купались в запруженной речке, и набултыхавшись до умопомрачения, шли под плотину «принимать душ». Вода так же падала сверху, обретая тяжесть и принося чувство радостного очищения. От проснувшихся в нём ярких детских воспоминаний он зажмурился, блаженствуя в световых потоках. Когда же он открыл глаза, всё вокруг переменилось.

 

Стас стоял на горе, на камне, выступающем чёрной глыбой из снежного поля. Везде вокруг него были сверкающие вершины. Голубые ледники слепили глаза. Он видел каждую расщелину, каждую трещину в этих каменных исполинах, поражающих своей мощью и непоколебимостью.

 

Внизу, глубоко под ним узким зелёным языком тянулось ущелье, по которому змеился бурный поток реки. Воздух был насыщен необыкновенной свежестью, и, вдыхая его, он чувствовал, как наполняется радостью всё его существо.

 

Стас сел на нагретый солнцем камень и отмахнувшись от всех горестей и нелепостей своей жизни, вдруг ощутил себя живой силой способной любить и удивляться дарованной ему долей в величии окружающего творения.

 

И в эту минуту к нему пришло понимание, что все те усилия непостижимого разума, (сотворившего весь этот зачаровывающий мир), которые проявились в настойчивом насаждении «явлений»,  были направлены на то, чтобы нарушить течение порочной логики, сложившейся в мире за прожитые времена. Логике промежуточных целей, и крайне изменчивых идеалов. Логике сомнительных наслаждений и всеобъемлющей лжи.

 

Стас сидел на камне, открывая для себя всё новые и новые хорошо известные, но не прочувствованные истины. И когда настало время уходить, он понял, что всё это время был в башне один, и что тот пугающий своей прямолинейной откровенностью оценщик, есть ни кто иной, как он сам - Стас. И никто кроме него...

 

 

 

 

 

 

© Copyright: Вадим Ионов, 2014

Регистрационный номер №0230421

от 3 августа 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0230421 выдан для произведения:

Ну что тут право удивляться

Несправедливостям земным.

Судьба пространства - искривляться,

И статься зеркалом кривым.

 

 

 

 

                                  Оценщик

 

        

Он сидел на кухне, мешал ложечкой чай и смотрел в окно. Во дворе происходили обычные будничные события. Молодые мамашки гуляли с детьми, мамашки постарше с собачонками, а некоторые и с собачищами.

 

Наиболее угрюмые из мужиков ковырялись в своих машинах, жизнерадостные же пили пиво. Минутой позже через всю эту идиллию пронеслось стадо буйволов. Здесь, на северной окраине Москвы, почему то чаще всего появлялись разные парнокопытные.

 

Дети обрадовались, показывая на них пальчиками, собаки зашлись истошным лаем, угрюмые же и жизнерадостные остались безучастными. Стас пригубил из кружки настоящего цейлонского, и подумал: «Вот ведь напасть! Ещё полгода назад скажи ему кто-нибудь про такое, он бы покрутил пальцем у виска с пожеланиями всего наилучшего. А сегодня всё это выглядело привычным и даже обыденным».

 

 Он вспомнил, как это случилось с ним в первый раз. Возвращаясь, домой после работы, он шёл по улице, и тут ему навстречу, перегораживая тротуар, выплыла египетская пирамида. Зрелище, прямо скажем было не для слабонервных, потому они и попадали там, где только что бодро вышагивали.

 

Он же остолбенел с открытым ртом, глядя, как бьются машины, врезаясь друг в друга. Потом включился звук, и сразу стало так тоскливо, что тоже захотелось прилечь и полежать на тёплом асфальте. Как выяснилось позже, волна подобных происшествий прокатилась по всей Москве.

 

А сколько потом было шума! Все будто в один момент заразились истерией и безудержным горлопанством. Собирались у своих подъездов, тыкали пальцами в направлении «явлений», и требовали от властей, в конце концов, прекратить гнусные эксперименты над и так уже настрадавшимся народом. Мэрия же первое время молчала. Чиновники видимо тоже слегка скисли от такой наглости природы. Или всё же таки не природы? Или же всё-таки распоясавшихся врагов – недругов?

«Да, нет! Природы, природы! – успокоили их академики с членами корреспондентами, - Непредвиденный сбой пространственно – временного континуума!»

 

Им сверху пеняли: « Объясните внятней и проще!» Они же в ответ разводили руками, бормоча всё про тот же континуум, и что он, зараза, где-то дал течь! А через некоторое время, кое-как, разобравшись в ситуации, объявили, что виденное гражданами не является материальными объектами, а представляет собой оптический фокус, мираж, фата-моргану!

 

Но честным труженикам было наплевать, и на моргану, и на рассудительных умников. Они требовали защиты от подобных потрясений, пригрозив, что если проблема не будет решена в ближайшие сроки, то они устроят такую экономию электроэнергии, (запамятав на время о заводах, фабриках и т.п.), что Минэнерго обкушается своим электричеством, и может быть наконец-то прекратит чваниться и раздувать щёки.

 

Все необходимые обещания рассерженным гражданам были даны и с высоких трибун, и возле ярмарочных палаток посредством мегафонов - матюгальников. А как только народ мало - помалу утих, тут и понеслось!

 

Можно было, проснувшись поутру, выйдя на балкон для того чтобы поприседать на свежем воздухе в трусах и с папироской, оказаться лицом к лицу с китайским мандарином, ехавшим на лошади по Великой стене. (Стена была представлена тут же во всём своём великолепии). Или же, пойдя в магазин за водкой, войдя внутрь, очутиться среди угрюмых бедуинов, и впопыхах пробежавшись по торговым рядам, уворачиваясь от верблюдов, подойдя к кассе обнаружить, что положил в корзину хлебушек, маслице и, пропади он пропадом, убитый химией кефир.

 

По сообщениям из Старого, а затем и Нового света, подобные приключения случились и у них. Американцы сокрушались, что им неуютно ездить по их хайвэям сквозь всякие Альпы - Пиренеи, или же антарктические льды, напрочь загаженные пингвинами, хоть и императорскими.

 

Наши же Ефросиньи Фёдоровны и Марии Яковлевны, сидя на своих затёртых приподъездных лавочках, резюмировали: «Ничего! Ни графья! А коль не нравится – пусть не ездють!»

 

Но ко всему человек быстро ли долго ли, всё же привыкает.  И дорогие москвичи, в конце концов, поуспокоились, решив: «Что ж это, какие-то там течи нам жизнь, что ли испоганят? Да не бывать тому! Аминь! И во веки веков! Плюнуть, да растереть!»

 

Плюнули, растёрли, жахнули, как полагается крепкой, и всё встало на свои места. Не привыкать!  А что там какие-то зебры – буйволы, или же Лувры - Версали на Ильинке, иль на Варварке проявляются, так то детишкам забавней, да и в музеи ездить ненадобно.

 

Стас пил свой чай и думал: «Да и в самом деле, что для русского человека всякие мелкие неурядицы, вроде того же континуума, когда он коммунизм пережил с его светлым будущим, и упрямо норовит пережить демократию».

 

Но как оказалось несколько позже, зря он был настолько уверен в несокрушимой упругости и эластичности таинственной русской души.

 

Следующим вечером, придя домой с работы и, поужинав, он сидел в комнате и смотрел телевизор. На экране глава «Министерства по контролю за контролёрами» давал интервью об успехах контролирования и усилении контролирующих мероприятий. Излагал министр профессионально, а если и врал (а врал-то наверняка), то делал это изящно, а порой и самозабвенно.

 

Стас же зевая, заскучав от этого псевдопатриотического балагана, уже собирался обеззвучить неутомимого борца за идею контрольным нажатием кнопки вкл/выкл, когда с улицы раздался хохот жизнерадостных, подхваченный следом хмыканьем угрюмых. Он выглянул из окна и, увидев внизу соседа по лестничной клетке, крикнул,

- Андрюха! Что там у Вас? Цирк что ли показывают, вместо зубров?

- Нее! – ответил сосед погыкивая, - сегодня всё разом и цирк и зубры. Давай спускайся. Шоу в самом разгаре. Ещё успеешь.

 

Стас сбежал вниз и увидел, как посреди детской площадки укоренилось очередное «явление». Интерьер бани угадывался сразу. В комнате отдыха, замотавшись в простыню, сидел тот самый раб народа, которого он только что лицезрел по телевизору. Стас спросил Андрея,

 – Что было в предыдущей серии?

Тот ответил,

 – Уважаемый чин считал деньги, что ему принесли в волшебном чемоданчике, и так бедный упрел, хлеще, чем в парилке. А теперь ему положен заслуженный отдых!

Отдых тут же был и представлен. Сегодня небезызвестный муж контролировал барышень облегчённого поведения и обмундирования, запивая всё это заморскими напитками под отечественные лососевые яйцеклетки.

От получаемых удовольствий главный ревизор краснел и похрюкивал. И тут кино кончилось, так же неожиданно, как и началось. Андрей посмотрел на стоящего рядом невесть откуда взявшегося журналиста с камерой, подмигнул Стасу и сказал,

 – Ну,  один, похоже, дохрюкался!

Стас кивнул и прошептал ,– Вот она – кара небесная!

 

На следующий день утомлённого министра и сняли с должности. Как было сказано в новостях приподъездных обозревателей  – в связи с тяжёлой и продолжительной болезнетворностью. А на его место был назначен человек честный – импотент с язвой желудка, предпочитающий бане домашний душ, в связи с сердечной недостаточностью, с мускулатурой неспособной к перемещению тяжёлых чемоданов, и прямо скажем – не спортсмен.

 

Коллектив, в котором работал Стас, разделился в оценке произошедшего на большинство, которое  было «за» суровое наказание супостата,  и кучку сомневающихся, которые были «вроде бы против». Нач. отдела же, возглавляющий боязливую оппозицию сокрушался,

- Всё! Хана министерству! Видите Станислав, как легко можно загубить хорошее начинание, неверно выбрав руководителя. Ну что ж, все мы не без греха, и каждый может ошибиться! Мы же люди, а не какие-то там духи без потребностей! А этот вот новый доходяга разве сможет достойно контролировать? И кому от такого польза?

 

Стас же про себя подумал: «А тебя бы тоже было бы не плохо «просветить» на предмет морально-материальной устойчивости. Весь ты болезный изловчился, да изоврался. Премии-то уж полгода как нет. Припереть бы к стенке и спросить – Где деньги? Жаба!»

 

Нач. отдела почувствовав своим начальственным чутьём что-то неладное, несколько посуровев, и захлопав в ладоши, прокричал,

 – Ну, достаточно трепотни! Работаем! Работаем!

 

Все разошлись по своим местам, и митинг как-то сам собой утих. Однако на следующее утро отдел был вновь нервно возбуждён. Одна дамочка, живущая в Дегунино, прибежав ни свет, ни заря на работу, запыхиваясь, рассказывала подошедшим сослуживцам, что вчера в месте, где обычно возникают чумазые звероподобные викинги, вдруг ни с того ни с сего проявился кабинет министра «Стратегии развития». Шло то ли заседание, то ли совещание с наиболее преданными подчинёнными. И вот хозяин кабинета вдруг стучит со всей дури министерской дланью по полировке и кричит,

 

- Да сколько это будет продолжаться?! Наше руководство напрочь оторвалось от действительности и витает в каких-то своих иллюзорных фантазиях. Так его растак, и в хвост и в гриву!

 

Сидящие же озабоченно кивают головами, выражая этим полное согласие со своим патроном. На этом «явление» и закончилось. А «дело» на следующее утро началось. И было сразу понятно, что говорливый стратег вскоре будет стучать кулаком по неструганному столу, где-нибудь в Сибири. А там ведь хоть обстучись. Звуковые волны имеют свойство быстро затихать в тайге, путаясь в соснах и в прочих хвойных ёлках.

 

Потом стали приходить вести из других городов. То о губернаторе казнокраде, то о генерале-помещике, а то и о директоре химкомбината, построившем себе яхту, и выкопавшем для неё пруд величиной с Аральское море на своём садовом участке.

 

И каждое такое «явление» тут же бралось на карандаш известными органами, так как было обнародовано и вина терпимцев доказана свидетелями, а также фото - и кино - документами.  

 

Всё это на первых порах вызывало у народа смех с примесью злорадства. Но только на первых порах. Когда же до самых смекалистых, наконец, дошло, что смеяться тут, в общем-то, не над чем, а скорее наоборот - как бы в скорости не разрыдаться от замаячившей впереди безысходности, вот тогда они и стали чесать в затылках, всё более теряя юмор и жизнерадостность.

 

И получалось так, что на глазах у изумлённой публики рушатся все устои её, пусть и не безоблачной, но вполне налаженной и спокойной жизни.

Завтра с любым из них могло произойти такое же разоблачение с торжественным выносом грязного белья и шифанерных скелетов. Оно и происходило. Лишь отсутствие какой-либо известности спасало их от унизительных скандалов.

 

Но самые въедливые и настырные понимали, что если всё так будет продолжаться и дальше, то, как ни крути, неизбежен кризис, со всеми вытекающими последствиями, а то и полный карачун! И вся эта хвалёная демократия, испокон веков подразумевающая лукавство одних, более поворотливых, и молчаливое согласие с их враньём других, (якобы им верящих), существующая при условии неприкасаемости права последних на вопль души: «А идите Вы все на …!» - вскорости может полететь в тартарары! А там либо анархия – блудливая мать порядка, либо – царь батюшка, а хуже всего какой-нибудь народоволец с темпераментом истерички.

 

Командиров и политруков  от государства всё это нервировало, так как сулило коммерческие неприятности, и лишало их возможности творчества в повелевании неразумными массами. Тем же, кто не лез в генералы, было гадостно смотреть на всё это гнильё,  в котором они завязли, открестившись от бремени власти, выбрав для себя покой и саркастические ухмылки.

 

И нить, связывающая тех и других, была порвана в одно мгновение. Самое же парадоксальное, что в этом некого было обвинить. Невозможно засудить, оклеветать или расстрелять явление природы. Невозможно – хоть плачь!

 

Удручающе же обидным было то, что в этот мутный водоворот попадали и герои с кумирами. И глядя на них, обманутый в своих идеалах народ, сплёвывал себе под ноги и матерился сквозь стиснутые зубы, чувствуя, как рушатся его вера и благие  устремления.

 

Те же из великих, что оставались чистыми и не обгаженными, никуда призывать и вести не хотели, став вдруг этакими фонарями на столбах, с которыми было светло, но до смерти зябко и неуютно, так как никого развлекать они не намеревались, пребывая в своей самодостаточности, и хороводы водить не желали.

 

Мир стал погружаться в безразличную к себе дрёму. Лишь кое-где вспыхивали демонстрации недовольства – достаточно эмоциональные, но кратковременные. Больше всех шебуршились и негодовали жители североамериканских штатов, привыкшие с рождения к доступной колбасе и к проповедям полоумных приплясывающих священников.

 

В своей придурковатой наивности, они с младых ногтей считали взращенных ими золотопогонных пентагоновских вертопрахов и сенаторских говорунов априори правыми и непогрешимыми. И вдруг – на тебе! Оказались такими же, как и все остальные, и мало того - в одной выгребной яме и с русскими, и с арабами,  вьетнамцами, иракцами и пр., пр., пр..

 

***

Стас сидел на детской площадке вместе с жизнерадостными и пил пиво. Пиво было тёплым, разговор вялым, рыба пересушенной. Лёха из соседнего подъезда предложил внести изменения в настроение компании, посредством замены напитка, тем более что весна, а завтра суббота и первые новости по телеку можно посмотреть не в семь, как обычно, а в десять, а то и ближе к полудню. ( Ну, естественно тем, кто не нажил себе верного друга человека, требующего выгула, и тем, кто уже взрастил цветы своей жизни до степени безопасной морозоустойчивости.)

 

Стас, будучи охолостевшим противиться предложению, не стал. Насчиталось ещё четыре добровольца. Пазл сложился. И Лёха как идеолог антисемейного заговора потрусил в «реанимацию», за горькой.

 

Как ни странно первые порции «амброзии» обычного результата не дали. Разговор не клеился. Сидели, курили, да смотрели на стадо слонов проходящих сквозь гаражи в направлении МКАД. Поумилялись на самого маленького, обозвав его волосатым бурдюком. А как только разлили по следующему стаканчику, к компании подошёл участковый. Остановившись в двух шагах от отдыхающих, он сдвинул фуражку на затылок и вопросил

- Ну, что граждане употребляем?

Сидящие к нему спиной обернулись, и Андрей сказал,

- А! Семёныч! Здорово! Как насчёт допинга?

- У меня вся жизнь сплошной допинг, – проворчал старлей, – Смотрите, что б Фёдоровна в окно не увидела, а то она мне потом всю плешь проест.

- Да ты что, Семёныч, – усмехнулся Стас, - Сейчас же сериал, да и за кустами невидно.

- Ну-ну. Ладно. Пойду, переоденусь и приду. Чего-нибудь захватить?

- Ни боже мой! – пропел Лёха. – Больше литра не приноси.

 

Через десять минут сидели вшестером. Семёныч сбалансировав своё мироощущение с мироощущением остальных  участников маёвки, докладывал оперативную сводку за прошедшую неделю. О многом из доклада участкового слушатели знали и так, из СМИ. И о рапортах на увольнение полицейских начальников, и о появившихся в Москве фанатах прохудившегося континуума, и о рукопашных боях в Думе. Но вот одного сообщения они не знали, да и знать не могли, так как оно было доведено до личного состава охраняющих и надзирающих, только сегодня, за час до окончания рабочего дня.

 

В меру расслабившийся радетель порядка, вертя в руке одноразовый стаканчик и временами сжимая его пальцами до характерного хруста, (что придавало рассказу трагичности), поведал отдыхающим о том, что сегодня посреди Красной площади случилось зловещее, а может быть и знаменное событие.

 

 Сам - то он, конечно, его не видел, но по оперативным данным и по телефонным нашёптываниям друзей – сослуживцев из центральных территорий Первопрестольной мог обрисовать возникшее «явление». И из поведанных Семёнычем полусекретных данных получалось так. Лишь стрелки курантов образовали прямой угол, (уведомив Правительство о наступлении трёх часов пополудни), на брусчатке меж «Василием» и Историческим музеем, «нарисовался» дом.

 

Круглый, как башня в рыцарском замке, из серого камня, высотой в три этажа, на каждом по узкой бойнице. Без окон, без дверей. Лишь две узкие арки чернели в стенах, обнаруживая внутри мрачное пространство. Над одной из арок была прикреплена табличка с надписью «Оценщик», и чуть ниже мелкими буквами «Вход».

 

И вот только внутри дома загорелся свет, на уровне второго этажа появилась неоновая бегущая строка, которая призывала всех желающих зайти внутрь и получить объективную и непредвзятую оценку своего жизненного пути, поступков и помыслов. С последующим вердиктом, к какому классу живых существ относится анализируемый индивид, и какое место он занимает отнюдь не в исторической пищевой цепи, а в тончайших и вечных астральных сферах.

 

Народ, собравшийся возле дома, ёрничал, похохатывал, однако войти и получить по заслугам никто так и не решился. 

Семёныч ещё раз хрустнул стаканчиком и умолк. Тишина над песочницей висела с минуту, пока Андрюха не икнул, и, извинившись, не изрёк,

 – Это, что ж за аттракцион такой? Мать его!

Перед тем как расходиться по домам, решили – завтра утром в восемь тридцать собраться здесь у песочницы с непреклонным намерением посетить Красную площадь, дабы самолично убедиться в присутствии феномена.

 

***

Но на утро, как это часто бывает после переваривания зелёного змия, сил на марш-бросок до Кремля и обратно было далеко не в избытке. Стас сидел и отпаивал свою несчастную голову чёрным байховым. Обладая определённым опытом в преодолении подобных синдромов, он знал, что в лучшем случае полдня из жизни будет потеряно. А сама мысль, чтобы совершить такое насилие над организмом, как заставить его шагать и перемещаться, была невыносима.

 

Как он подозревал, в таком же незавидном состоянии должны были находиться и остальные участники застолья. Так что звонить и спрашивать,

 – Ну, как дела? – по крайней мере, до обеда посчитал бессмысленным. В связи с этим постулатом, он ещё ранним утром выдернул телефон из розетки, дабы тот не тревожил всякой напраслиной.

 

Стас сидел и смотрел по телеку передачу про вопросы и ответы, когда в дверь позвонили. На пороге стоял Андрей.

- Ну, как? Живой? – спросил он, проходя в коридор.

- Да вроде живой. Как остальные-то? Кто-нибудь звонил?

- Звонил, звонил! Звонилки бы им поотрывать! Меня Люська чуть не слопала, вместе с похмельем. Сначала Славка позвонил в восемь - разбудил, потом Лёха, ну и конечно, когда она, уже не отмахиваясь от моего тяжёлого дыха начала орать в голос, позвонил Рашид, вежливый сын татарского народа! Слушай Стас, это что ж нам во веки веков, что ли терпеть иго от потомков Чингиса и прочих Мамаев?

 

Стас ухмыльнулся, а про себя подумал: «О, как оно! И звонили, и даже языками ворочали. Видать крепко зацепил «аттракцион» рамоликов».

 

Андрей, разувшись, прошёл на кухню, сел на табурет и достал из пакета пачку пельменей и пол-литра казённой,

- У тебя поправляться буду. Дома нельзя, сам понимаешь!

 

Стас понимал. Они были знакомы с Андреем и его женой ещё со школы. И проистечение супружеской жизни однокашников, имевшее свои взлёты и свои пропасти, были у него на виду. Поэтому он молча достал стакан (рюмок Андрей не признавал, считая их вражьей выдумкой, предназначенной для насилия над русской душой) и поставил на плиту кастрюльку с водой для пельменей. Андрей набулькал себе в стакан «оживляющей», выпил, немного посидел, сморщившись, целуя сжатый кулак, выдохнул и сказал,

– Не, Стас! Ты всё-таки китаец! Я это всегда говорил. Ну как ты можешь лечиться чаем? Ума не приложу!

- Ну, начал, начал! – пробубнил Стас, – Сиди. Впитывай!

И уже после пельменей с горчицей, разговор сам собой перешёл на вчерашние посиделки, и на рассказ Семёныча.

- Ты мне Стасик вот что скажи, что это за абсурд у нас твориться?

- А почём я знаю?

- Вот те раз! Ты же «фчёный»! Тебе ж по долгу службы положено знать!

- Ты, Андрюха сам сказал – абсурд! А абсурд, как его не крути, анализу не поддаётся.

- Но какое-то же объяснение всему этому должно быть? Жили - жили, и на тебе. И главное, что все ж ведь не на белом коне! Все-е-е-е! Сначала зверушки эти появились, упакованные в экзотические пейзажи, как прелюдия к бреду, что б мы враз с катушек не съехали. Потом уроды с дубьём и копьями, за ними уроды наши при должностях и погонах, а теперь ещё и эта комната смеха – «Зайди и возрадуйся, что ты говно, и цена тебе грош ржавый». У нас на заводе народ всякую резвость потерял. Все ходят, как пришибленные, даже «что - где спереть» не ищут. Это ж скука-то какая?! И почему это к нам припожаловало? Ну, а если это, как ты говоришь гнев свыше, то ж бывали времена и попакостнее, но гнева этого, почему-то миновавшие.

- Ну, на этот вопрос тебе, Андрей Сергеевич, только сам гневающийся ответить и может.

- Да это понятно. Ты сам-то, как думаешь?

- А что тут думать? Для себя я давно уже всё надумал, только толку от этого никакого нет.

- Ну, давай, излагай! Что ты мнёшься, как доярка на трибуне.

- Да я и не мнусь. Хитрости какой, или новости в моих надумках нету. Просто довели мы себя своим беспредельным враньём до края, а тот, кто сверху на это всё смотрит, последнюю веру в нас утратил. Вот может и даёт шанс одуматься.

- Что ж так мрачно-то?

- Ну, извини. Веселее как-то не получается.

- Это всё от того, что ты слишком своим цейлонским злоупотребляешь. Он вон и на вид чёрный, да и на вкус горше полыни.

- У каждого свои пристрастия, друг-Андрюха! А только ты сам вспомни хоть день, когда ты кому–то, что-то не приврал! Так, даже не для корысти, а, не задумываясь, походя, для красного словца. А уж о корысти я и вовсе не говорю. Только вся эта ложь припрятана была, за призывами, за суетой, да за одышкой при беге в светлое будущее, а теперь после известных событий наружу выперла, как из деревенского сортира гуммоз, взбодренный пачкой дрожжей! Знал же ты всю жизнь, что врёшь, и что врут тебе, и врут бесперечь, однако жизнерадствовал, да глаза в сторону отводил. А как перед мордой всё это добро повывалилось, да так, что б со всех сторон, что б невозможно было не увидеть – вот тогда  и тоска глодать стала. А на закуску ещё пригласили на диспансеризацию, – Милости просим на «рентген»! Давайте-ка поглядим, из каких таких достоинств Ваша сущность сложена?

- Да ты Стас просто правдоборец какой-то воинствующий!

- Такой же Андрюха! Такой же, как ты и все остальные завравшийся, да сам собою же и заплёванный! Беда ж моя в том, что чем больше я об этом думаю, тем более становлюсь безразличным ко всему происходящему. Не злым, не кислым, а именно безразличным. Потому как исправить что-либо невозможно. Мы так привыкли. Срослись, с этой на первый взгляд, забавой и пустяковиной так, что отодрать её от нас нет никакой возможности, будь ты последний забулдыга, или же, прости Господи, глава Минфина. И прав мой нач. отдела, что проку с тех министров коих сейчас власть опортфеливает, что бы как-то народ успокоить. Хоть люди-то они конечно приличнее прежних, но от понимания безысходности вялые, и все как на подбор не «живчики». Конечно, хамить не будут, но и землю копытом рыть не кинутся.

- Интересная теория. Однако требующая подтверждения.

- Какого ж тебе ещё надо подтверждения? Что б небо красным полыхнуло, а на нём кириллицей десять заповедей загорелись? А тех, кто не прочёл и не присягнул, в чёрную дыру уволокло, посредством худого континуума?

 

Стас замолчал, вынул сигарету, прикурил и, достав из буфета второй стакан, поставил его на стол. Андрей разлил остатки лекарства и сказал,

- Эх, Стасик, как бы я хотел, что бы ты был не прав.

Стас в ответ хмыкнул и, выпив, спросил,

- Ну, что? Когда пойдём к оценщику?

 

***

 

В понедельник на работе только и разговоров было, что про серую башню, да про старого завлаба пославшего нач. отдела на множество развесёлых букв, как человека утратившего авторитет, а от того более не уважаемого, и вышестоящим отныне не считающимся.

 

Стас подумал: «Вот тебе и здрасьте от морганы! Понеслась душа в рай! Злоба-то она своё дело знает. Это же, как пар в паровозе, если его на колёсоверчение не применить, то он котёл в клочья разорвёт, вырвется, остынет и вновь станет безвредным, но опять-таки до поры до времени».

 

Нач. отдела же заперся у себя в кабинете, и более призывами к работе никого не донимал, понимая, что таких паровозов в его отделе достаточно, и что все стоят под парами, а он уже и не главный диспетчер ж/д узла, а так, понурый путевой обходчик.

 

Разгорячённые сотрудники, плюнув на заточившего самого себя, как выразился всё тот же ещё «дымящийся» завлаб, пустобрёха, вернулись к обсуждению «явления» оценочной конторы. Были и такие, что успели посетить Красную площадь в воскресенье. Они-то и оказались в центре внимания, рассказывая по десятому разу об увиденном вновь и вновь подходящим коллегам.

 

И по их словам выходило так, что башня была. Стояла себе серой глыбой аккурат напротив мавзолея. Но подойти к ней не было никакой возможности из-за нескольких колец полицейского оцепления. Народ толпился сначала молча, потом начал роптать, а после и возмущаться: «Что это, мол, за дела? Почему не дают подойти к «явлению», и хотя бы заглянуть вовнутрь?»

 

Полицейские начальники призывали собравшихся разойтись, во избежание беспорядков, тем более, что до особого распоряжения никто к зданию допущен, не будет. А в пять вечера свет внутри башни погас, и народ стал ворчливо расходиться.

 

А в следующие дни по Москве поползли слухи. Будто бы кто-то как-то через кого-то узнал о случившихся в сером доме загадочных событиях, чаще трагических. Говорили о некоем майоре госбезопасности, получившем приказ от высоких чинов войти в здание и произвести осмотр таинственного помещения. И якобы он туда вошёл, пробыл несколько минут, затем вышел на площадь, сурово осмотрел Кремлёвский пейзаж, достал пистолет и застрелился.

 

Или о женщине - докторе медицинских наук, сошедшей с ума после посещения башни, и рвущейся потом в мавзолей, настаивая, что это станция метро Проспект Мира, и что там внутри под землёй этот самый мир и находится.

 

Ещё в рассказах присутствовал учёный физик с мировым именем, засевший внутри на несколько часов, а выйдя на площадь продемонстрировавший всем присутствующим доказательство недоказуемой теоремы.

 

О самом же хозяине конторы сплетни были так же разнообразны. Одни говорили, что оценщик - это седой строгий старик с глазами великомученика, другие, что в конторе принимает сам (ни много, ни мало) Архангел Гавриил, а третьи и вовсе шептались о нечистой силе. Так что слухи наполнили Москву до краёв, и, разбухая как квашня, уже переваливали через МКАД.

***

Стас с Андреем сидели на детской площадке. Снова была пятница. Ещё свежие воспоминания о болезненных прошлых выходных на сей раз уберегли их от опрометчивых поступков, и предложение подошедших компаньонов об усугублении, поддержано не было. Так что разговор шёл под пиво и солёную соломку.

 

- Слыхали новый анекдот? – сказал Рашид, ставя под лавку, пустую тару, – Вчера будто бы решила патриархия побрызгать серый дом святой водой. Приехали служители, стали кропить. А капли сквозь стены пролетали во внутрь, а оттуда летели обратно в кропящих. Так они с час промаялись, а потом плюнули на это дело, и в мокрых рясах подались восвояси.

- Брехня всё это, – проворчал Андрей, - Что там на самом деле происходит, если и знают - то человек пять - десять. А остальные треплются. Правильно Стас говорит, изоврались мы все в конец, каждый по-своему.

- Ты что такой злой-то сегодня? – спросил Лёшка, - Чего случилось, что ли?

- Да ничего не случилось. Обрыдли все эти загадки, да ребусы. Кислятина задушила.

 

Покурили, помолчали. Первым заговорил Стас.

- К нам вчера в институт «люди в чёрном» приходили. Набирали добровольцев из аспирантов и кандидатов для посещения серого дома, на предмет определения и изучения феномена.

Лёха аж крякнул и спросил

– Ну и что? Пойдёшь?

 

Андрей вскинулся на него, как на сморозившего непростительную глупость, самой что ни на есть крайней неприличности,

- А ты бы пошёл?

- Я-то? Не знаю. Нет, наверное. У меня ж дети.

- Ага! Где они твои дети сейчас, когда ты тут с нами пиво хлебаешь?

Станислав, чтобы прекратить возникшую перепалку хлопнул себя по коленям и сказал,

– Я записался. Ну а там посмотрим.

 

***

Перед Стасом стояли ещё три человека. В башню пропускали строго по одному. Разговоры были запрещены, переглядывания были запрещены, отказы от посещения не возбранялись.

 

Он видел как один высокий седой мужчина в белом фланелевом пиджаке, подойдя к арке, вдруг резко развернулся на сто восемьдесят градусов и зашагал прочь. Его никто не задержал, не окликнул и даже не записал в штрафную тетрадь. Перед тем как поставить Стаса в очередь, его проинструктировал подполковник полиции, видимо старший по оцеплению.

- Вы должны войти, оглядеть помещение. Руками ничего не трогать! Пробудите внутри столько времени, сколько Вам потребуется для какого-либо заключения, связанного с Вашими профессиональными навыками. После чего выйдете через заднюю арку, Вас там будут ждать психологи и люди охраны. Ничего не бойтесь. Все эти россказни про душегубства, чистой воды трёп. Все кто вошли в дом, благополучно вышли из него с другой стороны. Желаю удачи!

 

Когда наступила очередь Станислава, он подошёл к арке и первое чем был удивлён, это необычным поведением света внутри дома. Свет этот был белым и казался плотным как молоко, и что самое удивительное он не выходил за периметр стен, ни единым лучиком.

 

Стас сунул носок ботинка в проём и почувствовал себя клоуном в разноцветных башмаках. Чёрный ботинок остался чёрным наполовину, там же где на него упал странный свет, он стал белым. Стас отдёрнул ногу, немного постоял на пороге и, хмыкнув, вошёл внутрь.

 

Внутри не было ничего, так же ничего, как это бывает в густом и плотном тумане. Лишь на полу под ногами чернела его, Стаса тень. Простояв неподвижно какое-то время, Стас ощутил, что это молочное свечение имеет некие колебания, оно будто омывало его волнами - осязаемыми и упругими.

 

Ему, почему-то вспомнилось, как в детстве они с пацанами купались в запруженной речке, и набултыхавшись до умопомрачения, шли под плотину «принимать душ». Вода так же падала сверху, обретая тяжесть и принося чувство радостного очищения. От проснувшихся в нём ярких детских воспоминаний он зажмурился, блаженствуя в световых потоках. Когда же он открыл глаза, всё вокруг переменилось.

 

Стас стоял на горе, на камне, выступающем чёрной глыбой из снежного поля. Везде вокруг него были сверкающие вершины. Голубые ледники слепили глаза. Он видел каждую расщелину, каждую трещину в этих каменных исполинах, поражающих своей мощью и непоколебимостью.

 

Внизу, глубоко под ним узким зелёным языком тянулось ущелье, по которому змеился бурный поток реки. Воздух был насыщен необыкновенной свежестью, и, вдыхая его, он чувствовал, как наполняется радостью всё его существо.

 

Стас сел на нагретый солнцем камень и отмахнувшись от всех горестей и нелепостей своей жизни, вдруг ощутил себя живой силой способной любить и удивляться дарованной ему долей в величии окружающего творения.

 

И в эту минуту к нему пришло понимание, что все те усилия непостижимого разума, (сотворившего весь этот зачаровывающий мир), которые проявились в настойчивом насаждении «явлений»,  были направлены на то, чтобы нарушить течение порочной логики, сложившейся в мире за прожитые времена. Логике промежуточных целей, и крайне изменчивых идеалов. Логике сомнительных наслаждений и всеобъемлющей лжи.

 

Стас сидел на камне, открывая для себя всё новые и новые хорошо известные, но не прочувствованные истины. И когда настало время уходить, он понял, что всё это время был в башне один, и что тот пугающий своей прямолинейной откровенностью оценщик, есть ни кто иной, как он сам - Стас. И никто кроме него...

 

 

 

 

 

 

 

История одного эксперимента

Ядро