О белом цветке

–Это что, не шутка? – у Афины голос ровный, без смешинки, без тени, без намёка. Она и пришла сюда вроде бы случайно, и ответ, кажется, её совсем не интересует – у богини есть и другие дела, поважнее.
            Но знает Афродита – не такая Афина, ох, совсем не такая! Это просто Афина Афродиту недолюбливает, считает её легкомысленной и лишней, но не выступает открыто – обе они дочери Великого Зевса, обе и идут рядом, и за столом одним сидят, а тон…ну за тон Зевс уже наказать не сможет, тем более, Афродита ему дочь любимая, на пирах её голос и песни первые, но рассеивается пир и приходит совет, а там в голосе уже Афина.
            Некуда им деться друг от друга. Но Афродита и не тяготится, она не Афина и далека от неё, хотя, порою, и набегает тень мысли на её прекрасное, воспетое музами лицо, и кудри золотые вроде бы даже темнеют от этой мысли: почему же Афина такая холодная и равнодушная только с нею, а с той же Герой – великой Царицей, держится иначе, да и Гера Афину принимает с улыбкой дружбы…
            Но не умеет долго темнеть мыслью Афродита – мир прекрасен, любовь во всех её проявлениях – лучшее море! И тень сходит с лица, и снова светятся золотом кудри.
–Нет, не шутка, – отзывается Афродита, оправляя рукав воздушного платья, вышитого только накануне, по новому капризу Афродиты, ещё неотмеченное всем Олимпом. Афина первая кто его видит.
            Но Афина об этом даже не знает, неинтересно ей. Или от того, что от Афродиты исходит, или от того, что плевать она хотела на новые платья, она и своим счёт не знает, но кроятся они для удобства её движения.
–Хотя, – добавляет Афродита, – кому и небо шутка, кому и море.
–Чем он провинился? – Афина не отзывается на море и небо, но намёк ей очевиден – Афродита призывает её вспомнить о величии их общих родственников.
            Афродита досадует, но, конечно, недолго – ей-то что? С неё всё ветрами!
–Гордец, подлец и самовлюблённый осёл! – усмехается Афродита и загибает тонкие пальцы, пересчитывая грехи смертного.
–Да так можно и не про него одного сказать! – замечает Афина и по её голосу непонятно кого она имеет в виду. Может самого Зевса? Да нет, она не сумасшедшая, напротив, очень сдержанная. А может и Посейдона? Или Гермес – самовлюблённый хитрец, и…
            Нет, знает Афродита Афину, знает и то, что это в её сторону был камень. Ну и что? В гнев? а, не то настроение! Да и что на Афину гневом исходить? Отмахнётся. А если нет, то Гера заступится, а перед её гневом и Зевс предпочитает отступить – он, конечно, Царь, но она – Царица!
            Да и самой лениво.
–Тут, видишь ли, дорогая, смотря кого просить, – Афродита улыбается широко и ясно. – Я ведь тоже слышу мольбы.
            Слышит! Только отзывается редко, да по-своему.
–Очень его любили, – продолжает Афродита, ей приятно любопытство самой Афины, всё-таки, Афродите редко удаётся продемонстрировать свои силы да так, чтобы не опозориться, да чтобы с выдумкой. Но тут она постаралась – настроение было таким, что хотелось что-нибудь сделать, а тут мольба. Ну и сошла Афродита.
–От того он наказан? – усмехается Афина, – хороша любовь!
–Любили-то его многие, головы теряли, да и не только головы, но и стыд, – Афродита старательно не замечает улыбки Афины, ей хочется поделиться своей идеей куда больше, чем обидеться. Переменчиво настроение богини любви, но сейчас к хвастовству склоняется. – Предлагали ему  и золота, и сердца. Он красив – лицом и телом, прекрасен в голосе. Любили его многие, но он – никого. Оно и неудивительно – если все вокруг с самого твоего детства смотрят на тебя с обожанием…
            Афродита осекается, видя в глазах Афины странный огонёк лукавства. Это ей так удивительно, что даже слова сбиваются. Это ли – Афина? Впрочем, они дочери одного отца, и, наверное, не надо удивляться этому огоньку в глазах строгой богини? Но непривычно!
            Афродита отвлекается на этот огонёк и не задумывается о его истоке. А исток прост – слова Афродиты об обожании с детства относятся к самой Афродите. Но Афина не смеётся открыто, не показывает этой злой тонкости, потому что знает – за её весельем таится зависть. Она достаточно мудра, чтобы признать это в себе, потому и молчит.
–Словом…– Афродита встряхивается, вспоминает о чём говорила, – а! словом, загордился, да потерял всякий интерес ко всем. Всё должно быть по его, а он снисходит.
–В боги собрался? – спрашивает Афина и Афродита не знает – шутит она или нет.
            А не зная наверняка, не отвечает.
–Многих отверг, – продолжает Афродита, – они и собрались, воззвали, просили и плакали. Просили, чтобы и ему сердце разбили, чтобы узнал он как больно отвержение, чтобы полюбил, но безответно!
            Афродита улыбается, вспоминая этих маленьких, слабых людей, что пришли к её храму в слезах и с дарами, как просили, стоя на коленях, её о милости – о мести! Любовь просили о злой услуге, ведь любовь зла и коварна – такая у смертных логика.
            Что ж Афродита расстаралась. Ей понравилось, что к ней пришли именно с такой просьбой, а не с привычными мольбами о взглядах и словах тех, кто так нужен. Её просили покарать! Её! это что-то столь редкое, что будто бы новое, вот и отзывается в жадности её существа, в жадности не до даров и золота, а до чувств.
            Афина молчит, изучает согбенного человека, о котором справлялась – не шутка ли? Она видит его молодое прекрасное лицо, с такими лицами рождаются музы, такая красота вдохновляет на добродетель и грехопадение, такая красота лишает сил и ставит на колени. Но теперь он сам на коленях. И взгляд его затуманен, устремлён в воду…
–Вот и полюбил! – смеётся Афродита, довольная своей выдумкой. Она ждёт похвалы, но Афина молчит.
–Полюбил безответно, – отзывается Афина, – себя же и полюбил.
–Смешно, правда? – Афродита ждёт доброго слова, ждёт удивления – как же славно придумано! – и восторга. Но Афина молчит и молчание её крайне мрачное.
–Нет. Страшно, – сухо отвечает она и у Афродиты портится настроение. Ну вот почему так? всё же было смешно, но вот является строгость–Афина и во взгляде её будто бы сверкают молнии отца. И всё уже не так. а что, в сущности, не так? Афродите смешно! Да, смешно!
–Завидуешь! – она быстро находит объяснение мрачности Афины, и смешинка снова золотится в её глазах, – ты просто завидуешь, что я так придумала! Я, а не ты! Что воззвали ко мне!
            Афина может поспорить. Афина может объяснить, что этому смертному юноше всё равно не разорваться бы между всеми, и что нелюбовь к другим – это ещё не то, за что следовало бы карать столь страшно. Но Афина не спорит. Она богиня мудрости и потому молчит. Зачем ей тратить силы на спор, который ни к чему не приведёт? Да ещё и с кем спор?  Сказать смешно. Вот это ей смешно!
–Он хоть знает, что это он и есть? – спрашивает Афина и по её голосу непонятно что она хочет сказать.
–Сначала не понял, – Афродита расслабляется и даже гордится собой – сбила спесь с неё! Ха! – Даже пытался себя вытащить, а потом как понял, так заплакал. Но и плакать вскоре перестал – отражение рябью пошло и начало таять, ну он слёзы вытер, и сидит, смотрит на себя.
–А это что? – Афина не сразу замечает, но заметив, не сдерживает любопытства. Река как река, у реки несчастный смертный, влюбившийся в своё же отражение – это всё уже разглядел её взор, а вот что там за тень у кустов розовых? Что за полуявь-полублик?
–Это? – разочарованно переспрашивает Афродита, – это я даже не знаю. Нимфа какая-то. может из числа влюблённых. Про неё у Геры спрашивай – там что-то было, уж и не знаю! Ты мне лучше вот что скажи – ну как идея-то? а?
            Афина ещё раз оглядывает полуявь тени, изящный ручеёк, юношу, что склонился над водой без движения…
–Страшно, – признаёт она, – и ещё противно.
            Афина уходит, а у Афродиты улучшается настроение – значит, вся картина сделана верно! пусть её портит пятно этой тени, ничего, она справилась, да ещё с выдумкой, с основным! Да так, что Афина завидует.
***
            Можно не думать о смертном. В конце концов, она ему ничем не обязана. Да и что значит смертный? Но ужасает Афину его наказание – в своё лицо смотреть, себя самого любить, ни шага от отражения не отходя. Без сна и отдыха, без пищи и разума.
            Афина может сдержаться, но упорно приходит, чтобы глянуть ещё раз на смертного. Есть в его фигуре что-то ужасающее и привлекательное, и с досадой признаёт Афина – кара придумана хорошо, жестоко, даже по меркам любви, но хорошо.
–А она изменилась! – голос Царицы не спутаешь. Афина не ждёт Геру и вздрагивает, когда Гера появляется тут же.
–Моя царица, – Афина склоняет голову.
            Между ними странные отношения. Гера, которая со всеми холодна и всем как чужая, с Афиной всегда спокойнее и мягче, есть между ними общее, есть что-то и в убеждениях их родное. Хотя Афине не очень-то по нраву месть Геры всем незаконным детям Зевса и всем его увлечениям, зачастую даже не ведающим, что обратил на них внимание сам Зевс. Афина всегда удивлялась тому, что Гера не скандалит с Зевсом напрямую, она карает его детей, его интересы, и карает жестоко, позволяя Зевсу знать об этом.
            Однажды Афина спросила Геру об этом. Та, не смущаясь, ответила:
–Он хочет, чтобы я была другой, чтобы я скандалила, объявила ему войну, оскорбилась. А я в себе ношу, ему не говорю ни слова. Его это злит. Он беззащитен перед моим гневом.
–Но ты караешь тех, кто не виноват, – напоминала тогда Афина, – чем виновна Ио или Лето? Он же их выбрал, а…
            Глаза Геры тогда полыхнули красным огоньком бешенства, но голос остался мягок:
–Разве же он запретил мне их карать? Или защитил? В его власти было сделать это, но попробовал ли он? Это его беззащитность.
            Но за исключением этого непонимания, Афина и Гера были всё-таки ближе друг к другу. И сейчас стоило ли удивляться тому, что именно Царица пришла в час странного внутреннего смятения Афины?
–Оставь, – улыбается Гера, оглядывая и реку, и розовые кусты, и юношу. Афина готова объяснить Гере суть наказания, но едва ли это нужно. Она или знает, или не считает это важным. Да и взгляд её устремлён на полуявь-полутень…
–Ты говоришь, что она изменилась? – Афина всё-таки решает уточнить. Ей любопытно понять что это за тень держится в розовых кустах.
–Говорю, – соглашается Гера, – это нимфа. Эхо. Слышала о ней?
            Нет, Афина не слышала.
–Не люблю эту историю, – признаётся Гера, – но тебе скажу, так и быть. Эхо, будучи преданной мне, вздумала служить ещё и Зевсу. Он сошёл к смертным за очередным весельем, развлекался среди нимф. Сначала он скрывался от меня, а потом, как вино и нектар его развеселили, потерял бдительность. Мне и донесли. У нас это сразу. Любят делать больно.
            Гера улыбается тихой, но тяжёлой улыбкой. Она знает все измены Зевса, всех его детей, и, что хуже, всех, кто сообщает ей об очередном увлечении Царя. Это все те боги, что сочувствуют ей и склоняют перед нею головы, все те, кто сидит с нею за одним столом, все такие близкие и все такие едкие. Иногда Гере хочется не знать, но её не оставляют без знания, сообщают очередное с таким скорбным ехидством, что Гере до сих пор сложно сдержать себя.
            Но она сдерживается. Внутри неё могучие стихии – режут и рвут, но на лице холодность и презрение. А дальше месть, месть, месть!
            Пусть потом будет стыдно, но она отомстит. Надо куда-то девать стихии.
            Афина угадывает бурю внутри Геры и осторожно касается её плеча. Это малый жест, ничтожность, но Гера благодарна за него.
–Прости, расчувствовалась! – она уже смеётся, но глаза остаются прежними – печальными. – А что об этой… я сошла вниз, чтобы разогнать весь сброд и напомнить Зевсу о том, как следует вести себя Царю, так эта мне под ноги бросилась, да давай отговаривать да отвлекать. Я её в сторону швырнула, а она к Зевсу бросилась и предупредила его. Когда я пришла – ничего уже и не было, один Зевс, едва стоя на ногах, бормотал что-то там о розах.
–И что ты сделала?
–Обратила её в тень голоса, – Гера разводит руками, мол, а что ещё можно было придумать? – сказала, что если свой голос она подарила Зевсу, предупредив его, то пусть теперь своего не имеет вовсе, повторяет за другими. Ну-ка, гляди!
            Афина оборачивается. Она уже забыла про юношу, а тот всё ещё сидит и смотрит на себя. и безумен взор его, полон отчаяния.
–О горе! – голос юноши уже слаб. Афина прикидывает сколько он без сна и пищи – получается плохо дело.
–Горе…– шелестит полуявь-полутень.
–Говорю же! – Гера мрачна. – Нет у неё своего голоса. Впрочем, не ждала я её тут. Она не должна быть здесь.
            Афина знает, что ей необязательно спрашивать, но всё же решается:
–Почему же, царица? Почему она здесь?
–И она этого полюбила, – Гера кивает в сторону безумца, – только сказать ему не могла. А когда попалась ему на глаза, он её и отверг. И правильно сделал!
            И снова – красноватые блики в глазах. Гера умеет ненавидеть до исхода. Она считает, что врага и соперницу можно простить, но только после их смерти. А при жизни бесполезно вымаливать прощение – она камень, скала.
            Мраморный холод Олимпа.
–Горе мне! Горе! Горе! – юноша заходится плачем, хватается за прекрасные кудри, но даже в отчаянии и в утомлении не может отвести взгляда от своего отражения. – Горе! Горе!
–Горе, горе, – вторит, соглашается Эхо, незамеченная, брошенная, отвергнутая, однажды вставшая на пути Геры.
–Мне жаль его, – признаётся Афина, глядя на стенания удивительной и несчастной красоты, – потому и прихожу сюда.
–Ждёшь? – Гера глядит испытующе.
–Жду.
            Она действительно ждёт. Смерти его, конца страданий. Но не приходит смерть, ждёт, как и Афина.
–Он жалок и смешон, – продолжает Афина, увидев, что Гера всё ещё ищет в её лице какие-то ответы, понятные только ей, – но все мы жалки и смешны, если подумать. Но что же? Мучать нас? он не любит никого, кроме себя? а мы разве многих любим? Или не любим мы прежде себя? то, что сердце его гордо…
            Афина морщится. Ей не нравятся её же мысли. Она знает, что не имеет никакого права вмешиваться в судьбу обречённого юноши, но всё же – почему же так? почему у Афродиты такое злое чувство юмора, что творит она столь жестокую месть, не желая милосердия?
–Может поговорить с ней? – размышляет Афина. При Гере размышлять можно. Она не выдаст, ещё и посоветует чего-нибудь. – Конечно, нелепо мне вмешаться в судьбу того, кто всё равно умрёт…
–И скоро, – добавляет Гера. – Его душа ранена и разбита, он уже мёртв. Он мёртв с той самой минуты, как полюбил себя. Если сейчас заставить его всё забыть, если навести морок, и то не поможет – сердце не обманешь, из сердца любви не выжечь.
–Горе…– он уже не кричит, он тихо шепчет, но Афина слышит его ясно. Он склоняется над своим отражением, тянется к себе же, но не может достичь – невозможно это!
–Горе…– шелестит Эхо и плачет без звука.
–Здесь нужно милосердие, – Афина не надеется на Афродиту, а после слов Геры отчётливо понимает – дни юноши сочтены, даже если оттащить его сейчас от реки, даже если забудет он своё лицо, всё одно: страшная любовь топит его сердце, обращённая в одержимость, где ярость и страсть сплетаются в один яд.
            А сосуд – юноша.
–Нужно, – соглашается Гера, – поигрались и хватит.
            Они говорят об одном милосердии – о смерти. Его смерти. Смерти, дающей покой от порока и страсти, от ярости и яда одержимости. Смерть карающая, смерть отпускающая туда, где покой.
–Ступай, – вдруг говорит Царица, когда Афина уже решается, – ступай, дитя.
            Афина вздрагивает. Она удивлена. Они же договорились о милосердии? Они же обе пришли к тому, что это его единственное спасение.
–На мне больше всего, – объясняет Гера, – не надо тебе этого видеть и пачкаться о смерть его не надо. Круги долго ещё идут по воде.
            Афина колеблется. Она карала смертных, была жестока. Но Гера сейчас велит ей уйти, берёт на себя самую дурную работу. Почему? Милосердие и милосердие? Сочувствие? Или Гере просто хочется кого-нибудь убить, нарекая это спасением?
–Иди, – мягко говорит Гера, голос её спокоен и тих.
            Афина покоряется, выбрав для себя ответ о милосердии и милосердии. Гера просто не хочет её трогать этим, а может не хочет, чтобы Афродита обозлилась  на Геру-то она не посмеет косо взглянуть!
            Афина не хочет думать и покоряется. Она уходит за колонны зала, а Гера выходит в мир людей, только порог перешагивает…
***
            И взгляда нельзя оторвать, и отвернуться нет сил, и забыться тоже. А уж о том, чтобы встать и уйти – речь не идёт. Как оставить волнение? Как не дрогнуть?
            Ему больно. Он устал и измучен. Тело его затекло от сидения у берега, шею ломит без всякой пощады, в желудке словно ядом прошли. Он устал и хочет спать. Но он в плену себя. он не может подняться, не может оторваться от себя и не может понять за что проклят.
            А это проклятие…не бывает такой любви от дара богов, только от проклятия их.
            Но он и не поймёт – мысли его не там. Мысли его с собою, с собственным отражением, и этого слишком много.
            Он не поймёт – потому что Афродита продумала не всё. Она торопилась, старалась, думала о красоте кары, а не о её сути. Какое ей дело до смертного, когда её захватило вдохновением?
–Горе…горе…– губы сухие, непослушен язык. Но оторваться невозможно. Это плен, тюрьма, конца которой нет, и свободы нет тоже.
–Горе, горе…– вторит чей-то безликий голос, но ему всё равно. не оторваться же теперь, чтобы взглянуть? Это всё равно не имеет смысла.
–Дитя…– этот голос уже другой, в нём тихая печаль, напоминающая печальный голос матери, когда он стал расти и его красота укрепилась.
            И нет тени за этим голосом!
–Дитя моё, несчастное дитя. Ступай к себе.
            И снова – нет двойного шелеста в этом голосе, нет тени.
            Ступать? К себе? Это мысль! Это самая лучшая мысль. Надо только не отводить взгляда. Надо распрямить тело, уставшее без движения, но не отводить от себя взора. Надо только шагнуть, это не сложно, и страха нет.
            Есть только объятие странного ветерка и шёпот:
–Прощай.
            И повторённое его отражение:
–Прощай…
            И ничего больше нет.
***
–Он утонул, – Гера спокойна, он всего лишь смертный и таким останется, – но, могу сказать точно, утонул без мук. Эхо хотела его похоронить, но не вышло.
            Гера смеётся, указывает пальцем на берег:
–Вон он. Хорош, правда?
            Афина с удивлением разглядывает цветок. Прежде она таких не видела, хотя занималась целительством и в растениях разбиралась. Но это? Это? Тонкий гордец на упругом стебельке, белоснежный венец-корона…
–А аромат какой? – Гера склоняется к цветку и вдыхает его запах. Афина следует её примеру. Аромат не спутаешь. Он пьянит. Он полон множества оттенков. И всё же…
            Страшное есть что-то в этом запахе. Удушливое. Афине чудится, что если подобных цветов будет много, то задохнуться легко.
–То-то же, – мрачнеет Гера и ловким движением срывает цветок. Афина даже вздохнуть не успевает. – Это цветок страданий. И запах его говорит об этом. А с нас хватит…или нет?
            Она задумчиво вертит в руках вырванный стебелек.
–он красив, – замечает Афина. – Я таких не видела.
–Отдам Деметре, пусть решит, что с ним делать, – решается Гера. – Но я ей не скажу, и ты сказать не смей о том, что это за цветок и как он вырос. И о том, что я сделала, забудь!
–А ты что-то сделала, царица? – Афина тотчас принимает правила.
            Гера довольна. Она улыбается и, коротко кивнув Афине, исчезает. Афина выдыхает – в носу ещё стоит аромат чудесного бледного и страшного своей красотой цветка, и Афине кажется, что этот запах останется с нею навсегда.
            Ей отлично известно, что даже боги приходят не навсегда, но мысли всё-таки упорствуют: навсегда, это навсегда.
–Глупости! – злится Афина и прогоняет свою же злость. Нельзя зависеть от неё. И поддаваться ей нельзя. Это ниже её уровня, это слабость, а она и без того уже эту слабость проявила. Пусть это будет тайной.
 

 
 
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2024

Регистрационный номер №0530098

от 13 июня 2024

[Скрыть] Регистрационный номер 0530098 выдан для произведения: –Это что, не шутка? – у Афины голос ровный, без смешинки, без тени, без намёка. Она и пришла сюда вроде бы случайно, и ответ, кажется, её совсем не интересует – у богини есть и другие дела, поважнее.
            Но знает Афродита – не такая Афина, ох, совсем не такая! Это просто Афина Афродиту недолюбливает, считает её легкомысленной и лишней, но не выступает открыто – обе они дочери Великого Зевса, обе и идут рядом, и за столом одним сидят, а тон…ну за тон Зевс уже наказать не сможет, тем более, Афродита ему дочь любимая, на пирах её голос и песни первые, но рассеивается пир и приходит совет, а там в голосе уже Афина.
            Некуда им деться друг от друга. Но Афродита и не тяготится, она не Афина и далека от неё, хотя, порою, и набегает тень мысли на её прекрасное, воспетое музами лицо, и кудри золотые вроде бы даже темнеют от этой мысли: почему же Афина такая холодная и равнодушная только с нею, а с той же Герой – великой Царицей, держится иначе, да и Гера Афину принимает с улыбкой дружбы…
            Но не умеет долго темнеть мыслью Афродита – мир прекрасен, любовь во всех её проявлениях – лучшее море! И тень сходит с лица, и снова светятся золотом кудри.
–Нет, не шутка, – отзывается Афродита, оправляя рукав воздушного платья, вышитого только накануне, по новому капризу Афродиты, ещё неотмеченное всем Олимпом. Афина первая кто его видит.
            Но Афина об этом даже не знает, неинтересно ей. Или от того, что от Афродиты исходит, или от того, что плевать она хотела на новые платья, она и своим счёт не знает, но кроятся они для удобства её движения.
–Хотя, – добавляет Афродита, – кому и небо шутка, кому и море.
–Чем он провинился? – Афина не отзывается на море и небо, но намёк ей очевиден – Афродита призывает её вспомнить о величии их общих родственников.
            Афродита досадует, но, конечно, недолго – ей-то что? С неё всё ветрами!
–Гордец, подлец и самовлюблённый осёл! – усмехается Афродита и загибает тонкие пальцы, пересчитывая грехи смертного.
–Да так можно и не про него одного сказать! – замечает Афина и по её голосу непонятно кого она имеет в виду. Может самого Зевса? Да нет, она не сумасшедшая, напротив, очень сдержанная. А может и Посейдона? Или Гермес – самовлюблённый хитрец, и…
            Нет, знает Афродита Афину, знает и то, что это в её сторону был камень. Ну и что? В гнев? а, не то настроение! Да и что на Афину гневом исходить? Отмахнётся. А если нет, то Гера заступится, а перед её гневом и Зевс предпочитает отступить – он, конечно, Царь, но она – Царица!
            Да и самой лениво.
–Тут, видишь ли, дорогая, смотря кого просить, – Афродита улыбается широко и ясно. – Я ведь тоже слышу мольбы.
            Слышит! Только отзывается редко, да по-своему.
–Очень его любили, – продолжает Афродита, ей приятно любопытство самой Афины, всё-таки, Афродите редко удаётся продемонстрировать свои силы да так, чтобы не опозориться, да чтобы с выдумкой. Но тут она постаралась – настроение было таким, что хотелось что-нибудь сделать, а тут мольба. Ну и сошла Афродита.
–От того он наказан? – усмехается Афина, – хороша любовь!
–Любили-то его многие, головы теряли, да и не только головы, но и стыд, – Афродита старательно не замечает улыбки Афины, ей хочется поделиться своей идеей куда больше, чем обидеться. Переменчиво настроение богини любви, но сейчас к хвастовству склоняется. – Предлагали ему  и золота, и сердца. Он красив – лицом и телом, прекрасен в голосе. Любили его многие, но он – никого. Оно и неудивительно – если все вокруг с самого твоего детства смотрят на тебя с обожанием…
            Афродита осекается, видя в глазах Афины странный огонёк лукавства. Это ей так удивительно, что даже слова сбиваются. Это ли – Афина? Впрочем, они дочери одного отца, и, наверное, не надо удивляться этому огоньку в глазах строгой богини? Но непривычно!
            Афродита отвлекается на этот огонёк и не задумывается о его истоке. А исток прост – слова Афродиты об обожании с детства относятся к самой Афродите. Но Афина не смеётся открыто, не показывает этой злой тонкости, потому что знает – за её весельем таится зависть. Она достаточно мудра, чтобы признать это в себе, потому и молчит.
–Словом…– Афродита встряхивается, вспоминает о чём говорила, – а! словом, загордился, да потерял всякий интерес ко всем. Всё должно быть по его, а он снисходит.
–В боги собрался? – спрашивает Афина и Афродита не знает – шутит она или нет.
            А не зная наверняка, не отвечает.
–Многих отверг, – продолжает Афродита, – они и собрались, воззвали, просили и плакали. Просили, чтобы и ему сердце разбили, чтобы узнал он как больно отвержение, чтобы полюбил, но безответно!
            Афродита улыбается, вспоминая этих маленьких, слабых людей, что пришли к её храму в слезах и с дарами, как просили, стоя на коленях, её о милости – о мести! Любовь просили о злой услуге, ведь любовь зла и коварна – такая у смертных логика.
            Что ж Афродита расстаралась. Ей понравилось, что к ней пришли именно с такой просьбой, а не с привычными мольбами о взглядах и словах тех, кто так нужен. Её просили покарать! Её! это что-то столь редкое, что будто бы новое, вот и отзывается в жадности её существа, в жадности не до даров и золота, а до чувств.
            Афина молчит, изучает согбенного человека, о котором справлялась – не шутка ли? Она видит его молодое прекрасное лицо, с такими лицами рождаются музы, такая красота вдохновляет на добродетель и грехопадение, такая красота лишает сил и ставит на колени. Но теперь он сам на коленях. И взгляд его затуманен, устремлён в воду…
–Вот и полюбил! – смеётся Афродита, довольная своей выдумкой. Она ждёт похвалы, но Афина молчит.
–Полюбил безответно, – отзывается Афина, – себя же и полюбил.
–Смешно, правда? – Афродита ждёт доброго слова, ждёт удивления – как же славно придумано! – и восторга. Но Афина молчит и молчание её крайне мрачное.
–Нет. Страшно, – сухо отвечает она и у Афродиты портится настроение. Ну вот почему так? всё же было смешно, но вот является строгость–Афина и во взгляде её будто бы сверкают молнии отца. И всё уже не так. а что, в сущности, не так? Афродите смешно! Да, смешно!
–Завидуешь! – она быстро находит объяснение мрачности Афины, и смешинка снова золотится в её глазах, – ты просто завидуешь, что я так придумала! Я, а не ты! Что воззвали ко мне!
            Афина может поспорить. Афина может объяснить, что этому смертному юноше всё равно не разорваться бы между всеми, и что нелюбовь к другим – это ещё не то, за что следовало бы карать столь страшно. Но Афина не спорит. Она богиня мудрости и потому молчит. Зачем ей тратить силы на спор, который ни к чему не приведёт? Да ещё и с кем спор?  Сказать смешно. Вот это ей смешно!
–Он хоть знает, что это он и есть? – спрашивает Афина и по её голосу непонятно что она хочет сказать.
–Сначала не понял, – Афродита расслабляется и даже гордится собой – сбила спесь с неё! Ха! – Даже пытался себя вытащить, а потом как понял, так заплакал. Но и плакать вскоре перестал – отражение рябью пошло и начало таять, ну он слёзы вытер, и сидит, смотрит на себя.
–А это что? – Афина не сразу замечает, но заметив, не сдерживает любопытства. Река как река, у реки несчастный смертный, влюбившийся в своё же отражение – это всё уже разглядел её взор, а вот что там за тень у кустов розовых? Что за полуявь-полублик?
–Это? – разочарованно переспрашивает Афродита, – это я даже не знаю. Нимфа какая-то. может из числа влюблённых. Про неё у Геры спрашивай – там что-то было, уж и не знаю! Ты мне лучше вот что скажи – ну как идея-то? а?
            Афина ещё раз оглядывает полуявь тени, изящный ручеёк, юношу, что склонился над водой без движения…
–Страшно, – признаёт она, – и ещё противно.
            Афина уходит, а у Афродиты улучшается настроение – значит, вся картина сделана верно! пусть её портит пятно этой тени, ничего, она справилась, да ещё с выдумкой, с основным! Да так, что Афина завидует.
***
            Можно не думать о смертном. В конце концов, она ему ничем не обязана. Да и что значит смертный? Но ужасает Афину его наказание – в своё лицо смотреть, себя самого любить, ни шага от отражения не отходя. Без сна и отдыха, без пищи и разума.
            Афина может сдержаться, но упорно приходит, чтобы глянуть ещё раз на смертного. Есть в его фигуре что-то ужасающее и привлекательное, и с досадой признаёт Афина – кара придумана хорошо, жестоко, даже по меркам любви, но хорошо.
–А она изменилась! – голос Царицы не спутаешь. Афина не ждёт Геру и вздрагивает, когда Гера появляется тут же.
–Моя царица, – Афина склоняет голову.
            Между ними странные отношения. Гера, которая со всеми холодна и всем как чужая, с Афиной всегда спокойнее и мягче, есть между ними общее, есть что-то и в убеждениях их родное. Хотя Афине не очень-то по нраву месть Геры всем незаконным детям Зевса и всем его увлечениям, зачастую даже не ведающим, что обратил на них внимание сам Зевс. Афина всегда удивлялась тому, что Гера не скандалит с Зевсом напрямую, она карает его детей, его интересы, и карает жестоко, позволяя Зевсу знать об этом.
            Однажды Афина спросила Геру об этом. Та, не смущаясь, ответила:
–Он хочет, чтобы я была другой, чтобы я скандалила, объявила ему войну, оскорбилась. А я в себе ношу, ему не говорю ни слова. Его это злит. Он беззащитен перед моим гневом.
–Но ты караешь тех, кто не виноват, – напоминала тогда Афина, – чем виновна Ио или Лето? Он же их выбрал, а…
            Глаза Геры тогда полыхнули красным огоньком бешенства, но голос остался мягок:
–Разве же он запретил мне их карать? Или защитил? В его власти было сделать это, но попробовал ли он? Это его беззащитность.
            Но за исключением этого непонимания, Афина и Гера были всё-таки ближе друг к другу. И сейчас стоило ли удивляться тому, что именно Царица пришла в час странного внутреннего смятения Афины?
–Оставь, – улыбается Гера, оглядывая и реку, и розовые кусты, и юношу. Афина готова объяснить Гере суть наказания, но едва ли это нужно. Она или знает, или не считает это важным. Да и взгляд её устремлён на полуявь-полутень…
–Ты говоришь, что она изменилась? – Афина всё-таки решает уточнить. Ей любопытно понять что это за тень держится в розовых кустах.
–Говорю, – соглашается Гера, – это нимфа. Эхо. Слышала о ней?
            Нет, Афина не слышала.
–Не люблю эту историю, – признаётся Гера, – но тебе скажу, так и быть. Эхо, будучи преданной мне, вздумала служить ещё и Зевсу. Он сошёл к смертным за очередным весельем, развлекался среди нимф. Сначала он скрывался от меня, а потом, как вино и нектар его развеселили, потерял бдительность. Мне и донесли. У нас это сразу. Любят делать больно.
            Гера улыбается тихой, но тяжёлой улыбкой. Она знает все измены Зевса, всех его детей, и, что хуже, всех, кто сообщает ей об очередном увлечении Царя. Это все те боги, что сочувствуют ей и склоняют перед нею головы, все те, кто сидит с нею за одним столом, все такие близкие и все такие едкие. Иногда Гере хочется не знать, но её не оставляют без знания, сообщают очередное с таким скорбным ехидством, что Гере до сих пор сложно сдержать себя.
            Но она сдерживается. Внутри неё могучие стихии – режут и рвут, но на лице холодность и презрение. А дальше месть, месть, месть!
            Пусть потом будет стыдно, но она отомстит. Надо куда-то девать стихии.
            Афина угадывает бурю внутри Геры и осторожно касается её плеча. Это малый жест, ничтожность, но Гера благодарна за него.
–Прости, расчувствовалась! – она уже смеётся, но глаза остаются прежними – печальными. – А что об этой… я сошла вниз, чтобы разогнать весь сброд и напомнить Зевсу о том, как следует вести себя Царю, так эта мне под ноги бросилась, да давай отговаривать да отвлекать. Я её в сторону швырнула, а она к Зевсу бросилась и предупредила его. Когда я пришла – ничего уже и не было, один Зевс, едва стоя на ногах, бормотал что-то там о розах.
–И что ты сделала?
–Обратила её в тень голоса, – Гера разводит руками, мол, а что ещё можно было придумать? – сказала, что если свой голос она подарила Зевсу, предупредив его, то пусть теперь своего не имеет вовсе, повторяет за другими. Ну-ка, гляди!
            Афина оборачивается. Она уже забыла про юношу, а тот всё ещё сидит и смотрит на себя. и безумен взор его, полон отчаяния.
–О горе! – голос юноши уже слаб. Афина прикидывает сколько он без сна и пищи – получается плохо дело.
–Горе…– шелестит полуявь-полутень.
–Говорю же! – Гера мрачна. – Нет у неё своего голоса. Впрочем, не ждала я её тут. Она не должна быть здесь.
            Афина знает, что ей необязательно спрашивать, но всё же решается:
–Почему же, царица? Почему она здесь?
–И она этого полюбила, – Гера кивает в сторону безумца, – только сказать ему не могла. А когда попалась ему на глаза, он её и отверг. И правильно сделал!
            И снова – красноватые блики в глазах. Гера умеет ненавидеть до исхода. Она считает, что врага и соперницу можно простить, но только после их смерти. А при жизни бесполезно вымаливать прощение – она камень, скала.
            Мраморный холод Олимпа.
–Горе мне! Горе! Горе! – юноша заходится плачем, хватается за прекрасные кудри, но даже в отчаянии и в утомлении не может отвести взгляда от своего отражения. – Горе! Горе!
–Горе, горе, – вторит, соглашается Эхо, незамеченная, брошенная, отвергнутая, однажды вставшая на пути Геры.
–Мне жаль его, – признаётся Афина, глядя на стенания удивительной и несчастной красоты, – потому и прихожу сюда.
–Ждёшь? – Гера глядит испытующе.
–Жду.
            Она действительно ждёт. Смерти его, конца страданий. Но не приходит смерть, ждёт, как и Афина.
–Он жалок и смешон, – продолжает Афина, увидев, что Гера всё ещё ищет в её лице какие-то ответы, понятные только ей, – но все мы жалки и смешны, если подумать. Но что же? Мучать нас? он не любит никого, кроме себя? а мы разве многих любим? Или не любим мы прежде себя? то, что сердце его гордо…
            Афина морщится. Ей не нравятся её же мысли. Она знает, что не имеет никакого права вмешиваться в судьбу обречённого юноши, но всё же – почему же так? почему у Афродиты такое злое чувство юмора, что творит она столь жестокую месть, не желая милосердия?
–Может поговорить с ней? – размышляет Афина. При Гере размышлять можно. Она не выдаст, ещё и посоветует чего-нибудь. – Конечно, нелепо мне вмешаться в судьбу того, кто всё равно умрёт…
–И скоро, – добавляет Гера. – Его душа ранена и разбита, он уже мёртв. Он мёртв с той самой минуты, как полюбил себя. Если сейчас заставить его всё забыть, если навести морок, и то не поможет – сердце не обманешь, из сердца любви не выжечь.
–Горе…– он уже не кричит, он тихо шепчет, но Афина слышит его ясно. Он склоняется над своим отражением, тянется к себе же, но не может достичь – невозможно это!
–Горе…– шелестит Эхо и плачет без звука.
–Здесь нужно милосердие, – Афина не надеется на Афродиту, а после слов Геры отчётливо понимает – дни юноши сочтены, даже если оттащить его сейчас от реки, даже если забудет он своё лицо, всё одно: страшная любовь топит его сердце, обращённая в одержимость, где ярость и страсть сплетаются в один яд.
            А сосуд – юноша.
–Нужно, – соглашается Гера, – поигрались и хватит.
            Они говорят об одном милосердии – о смерти. Его смерти. Смерти, дающей покой от порока и страсти, от ярости и яда одержимости. Смерть карающая, смерть отпускающая туда, где покой.
–Ступай, – вдруг говорит Царица, когда Афина уже решается, – ступай, дитя.
            Афина вздрагивает. Она удивлена. Они же договорились о милосердии? Они же обе пришли к тому, что это его единственное спасение.
–На мне больше всего, – объясняет Гера, – не надо тебе этого видеть и пачкаться о смерть его не надо. Круги долго ещё идут по воде.
            Афина колеблется. Она карала смертных, была жестока. Но Гера сейчас велит ей уйти, берёт на себя самую дурную работу. Почему? Милосердие и милосердие? Сочувствие? Или Гере просто хочется кого-нибудь убить, нарекая это спасением?
–Иди, – мягко говорит Гера, голос её спокоен и тих.
            Афина покоряется, выбрав для себя ответ о милосердии и милосердии. Гера просто не хочет её трогать этим, а может не хочет, чтобы Афродита обозлилась  на Геру-то она не посмеет косо взглянуть!
            Афина не хочет думать и покоряется. Она уходит за колонны зала, а Гера выходит в мир людей, только порог перешагивает…
***
            И взгляда нельзя оторвать, и отвернуться нет сил, и забыться тоже. А уж о том, чтобы встать и уйти – речь не идёт. Как оставить волнение? Как не дрогнуть?
            Ему больно. Он устал и измучен. Тело его затекло от сидения у берега, шею ломит без всякой пощады, в желудке словно ядом прошли. Он устал и хочет спать. Но он в плену себя. он не может подняться, не может оторваться от себя и не может понять за что проклят.
            А это проклятие…не бывает такой любви от дара богов, только от проклятия их.
            Но он и не поймёт – мысли его не там. Мысли его с собою, с собственным отражением, и этого слишком много.
            Он не поймёт – потому что Афродита продумала не всё. Она торопилась, старалась, думала о красоте кары, а не о её сути. Какое ей дело до смертного, когда её захватило вдохновением?
–Горе…горе…– губы сухие, непослушен язык. Но оторваться невозможно. Это плен, тюрьма, конца которой нет, и свободы нет тоже.
–Горе, горе…– вторит чей-то безликий голос, но ему всё равно. не оторваться же теперь, чтобы взглянуть? Это всё равно не имеет смысла.
–Дитя…– этот голос уже другой, в нём тихая печаль, напоминающая печальный голос матери, когда он стал расти и его красота укрепилась.
            И нет тени за этим голосом!
–Дитя моё, несчастное дитя. Ступай к себе.
            И снова – нет двойного шелеста в этом голосе, нет тени.
            Ступать? К себе? Это мысль! Это самая лучшая мысль. Надо только не отводить взгляда. Надо распрямить тело, уставшее без движения, но не отводить от себя взора. Надо только шагнуть, это не сложно, и страха нет.
            Есть только объятие странного ветерка и шёпот:
–Прощай.
            И повторённое его отражение:
–Прощай…
            И ничего больше нет.
***
–Он утонул, – Гера спокойна, он всего лишь смертный и таким останется, – но, могу сказать точно, утонул без мук. Эхо хотела его похоронить, но не вышло.
            Гера смеётся, указывает пальцем на берег:
–Вон он. Хорош, правда?
            Афина с удивлением разглядывает цветок. Прежде она таких не видела, хотя занималась целительством и в растениях разбиралась. Но это? Это? Тонкий гордец на упругом стебельке, белоснежный венец-корона…
–А аромат какой? – Гера склоняется к цветку и вдыхает его запах. Афина следует её примеру. Аромат не спутаешь. Он пьянит. Он полон множества оттенков. И всё же…
            Страшное есть что-то в этом запахе. Удушливое. Афине чудится, что если подобных цветов будет много, то задохнуться легко.
–То-то же, – мрачнеет Гера и ловким движением срывает цветок. Афина даже вздохнуть не успевает. – Это цветок страданий. И запах его говорит об этом. А с нас хватит…или нет?
            Она задумчиво вертит в руках вырванный стебелек.
–он красив, – замечает Афина. – Я таких не видела.
–Отдам Деметре, пусть решит, что с ним делать, – решается Гера. – Но я ей не скажу, и ты сказать не смей о том, что это за цветок и как он вырос. И о том, что я сделала, забудь!
–А ты что-то сделала, царица? – Афина тотчас принимает правила.
            Гера довольна. Она улыбается и, коротко кивнув Афине, исчезает. Афина выдыхает – в носу ещё стоит аромат чудесного бледного и страшного своей красотой цветка, и Афине кажется, что этот запах останется с нею навсегда.
            Ей отлично известно, что даже боги приходят не навсегда, но мысли всё-таки упорствуют: навсегда, это навсегда.
–Глупости! – злится Афина и прогоняет свою же злость. Нельзя зависеть от неё. И поддаваться ей нельзя. Это ниже её уровня, это слабость, а она и без того уже эту слабость проявила. Пусть это будет тайной.
 

 
 
 

 

Чёрная Мавка

Из пепла второго