Помочь сайту
Поздравления
Нимбоносец
10 октября 2018 -
Юрий Алексеенко
Лёвка имел в душкечанских поселениях славу некудышного, бестолкового баловня судьбы. Обзывали его за глаза по разному, но чаще всего: «дурик с золотым нимбом». По призванию он не от мира сего, а по жизни– пустой человек. Завязывать галстуки он не умел, шнурки на ботинках - тоже. Варить комбикорм для свиней так и не приучился, гвоздь в дерево вбивал гвоздодером, а вытыскивал их из досок топором или колуном. Ел ложкой обычно с левой руки, а кружку с чаем держал только правой. Что ему не скажи, он, даже не выслушав как следует, не поняв сути дела, начинал рассуждать о предмете разговора высокопарно, бестолково блуждая в высоких материях, будто он наизусть знал Шопенгаура, Вольтера и прочих философов. Он убеждал собеседников искренне, размахивая в такт руками; втюхивал в мозги каждому свои коверканные непонятками умозрения.
Обычно он подводил тот итог, тот который только ему понятен. И больше никому. Вывод всегда был для слушателей какой-то неземной, кавырчатый, больше походящий на проповедь батюшки Иеремея с нижнеангарского прихода и в оконцовках очень смешным и дурацким по сути, хотя и Лёвка рассуждал серьёзно. Люди, выслушав его,тут же опускали головы, хихикали в усы или прикрывали лицо рукой, дабы Лёвка не видел стороннего смеха. А ещё кроме разговоров у него наляпистыми получались рисунки, которые он обычно малевал левой рукой поутру. Разрисовывал тетрадные листки цветными карандашами пачками, чертил какие-то непонятные круги, квадраты, овалы, выводил линии, а потом, окончив глумиться над произведением, подскакивал с сеточной кровати, что стояла на кухне, боком к давно небеленой печке, выбегал как чумной, из дома во двор, подзывал к себе малолетних ростков с соседних дворов и, тыча им в лицо бумажки, застенчиво улыбаясь, говорил:
- А ну, мелочь, гляди. Вот я тут красивость нарисовал…
Вначале мальцы, сопливая пацанва, отмалчивались, тупо смотрели на рисунки, ворочая в руках листки, пожимали плечами, перешёптывались, позднее им эта Лёвкина красивость надоела, и как только Лёвка появлялся во дворе и в очередной раз скликал местных сорванцов,те шумели на него в три горла:
- Пошёл вон со своей мазнёй, придурок !
Он как обычно застенчиво улыбался и, опустив к низу голову, уходил обратно в материнский, почерневший от времени шестистенный сруб, приговаривая:
- Ничего, ничего…
Всё село его видело, слышало и улыбалось каждодневно, а некоторые даже жалели, но больше оттого, что у Лёвки была добрая и благородная матушка, кою уважало всё село. Жалели его и терпели. Некоторые терпели его, скрепя зубами - он единственный испытывал удачливость, особенно в рыбалке. Мог на муху поймать тайменя или язя. Бывало, придёт по холодку к поселковой речке, Душкечанке, одним боком омывающую замусоренный берег, другим колтусовую сорную муть, простирающуюся до устья Верхней Ангары, встанет у лодок, деревянных и дюралевых, забытых на время запоя душкечанскими рыбалями на берегу, закинет грузило с леской и крючками и тут же – цоп ! – леска натянулась. И понеслась борьба тайменя с Лёвкой. Побеждал обычно Лёвка. Затащит бьющегося увольня с жирными боками на траву, прибьёт его сапожьим каблуком, закинет уловище на спину и – домой. На пороге крикнет:
- Мамань, завтрак принёс ! Пожарь !
Люди удивлялись его рыбацкой прыти.
- Эта сука с золотым нимбом издевается над нами ! Оглыдок , недоношенный ! Да он, придурок, по пьяни батькой зачатый !
Ушибленный на всю голову ! – Бросали ему в спину душкечанские мужики.
Говорили так, потому, что никто ещё возле села не ловил таких громадин-рыбин, а он - почти каждый день. Обычно местные рыбачки, закоренелые аборигены прибайкальской краёв, заматеревшие на браконьерстве, ехали на лодках со сверхмощными моторами за пятьдесят километров от села на дальние сорные озёра, ближе к Верхней Ангаре, где таймень парами отстаивался в прохладе у устьев ключей и малых речек и там выхватывали таких же жирнючих рыбин, но у посёлка, прямо у лодок, этого сделать никому не удавалось.
Лёвка по своему рыбацкому таланту никуда не ездил. Да и лодки у него никогда не было. Жил с матерью подаяниями тайги,- грибами, ягодой, охотой да рыбалкой. Одежу, обувку, соль, хлеб и вкусности – чипсы, жареный арахис и абхазские мандарины - покупали на материнскую пенсию.
Выходил он обычно на стоянку лодок один, без друзей-одноклассников, с которыми он редко общался, закинет снасть в прибрежную муть, где кроме малька ничего не водилось и за пятнадцать минут нахлёстывал тройку-другую тайменей.
Рыбачки, увидев очередную Лёвкину удачу, не только удивлялись, но и нешуточно ревновали, некоторые даже угрожали:
- Ещё раз, обглыдок, подойдёшь к моей лодке, ноги повырываю…Попривыкал тут возле моей стоянки толкаться.
А третьи говаривали в лицо, брызгая слюной и ухабистыми словами, похожие больше на междометия:
- Ёшьти, лять…Ты, Лёка, сучий потрох, возле наших лодок ловишь суконью рыбу, а с нами не делишься. Нехорошо ! Уууу… ёшти лять, оглыдок !
А он в ответ снова улыбнётся, почешет затылок, закинет спиннинг и тут же на глазах у всех, как бы в насмешку, вытаскивал на траву нового бокастого язя или таймеху, хвост которого может запросто накрыть голову вместо фуражки. Как он это делал, и какие силы призывал к рыбацкой удаче – никто не знал !
Свирепость покрывала в тот момент лица мужиков. Дюже нервные и припадочные бросали в него не только ненавистные взгляды, но и метали вослед уходящему Лёвке с уловом, от которого прогибались ноги, пустые полторашки, усохлые, выцветшие на солнце палки, щепки от заготовки дров. Крепкие на руку, молодые мужики, лёвкины годки-одноклассники пытались отнять улов. Он смотрел на них и улыбался. Также застенчиво и умиротворённо. Самым назойливым отвечал:
- Ну что я могу сделать, если вам Бог не дал удачи. Прошёл мимо вас, Господь, и не наследил хорошим в душах.
Эти слова ещё больше корябали мозги мужиков. В охотку материли его беспощадно, обзывали дуриком и уходили с берега с грузом озлобленности и дикой ревности. Но вот настал день, когда Лёвки исполнилось 33 года. В этот момент он почувствовал силу в себе, набил патронами карманы, напичканные дробью-тройкой, накинул на плечо отцовское ружьё, двенадцатого калибра, и пошёл в гнилые ярки вслед за нижнеангарскими охотниками, туда, где белели у Байкала ретранслятор и МТС-вышка. После захода солнца, в сумерки, когда ночная тень уже почти легла на калтусины, он насшибал перелётной серой утки – штук двадцать. Рядом залёгшие с ним в приболотную траву мужики с ружьями напластали по две-три, от силы четыре утки, да и то, сбили тех крылатых, которые по–дурному налетели на них с подветренной стороны. Лёвка бил всех подряд, ворочал ствол и на право, и налево, и даже вверх – в темнеющую байкальскую небь. Летели пернатые так, будто хотели приземлиться именно на Лёвку, но ни на кого другого. После того, как он, застенчиво улыбаясь, спрятал старенькую отцовскую двустволку под кустистым березняком, а потом ходил с фонариком по болоту, прыгая с калтусины на калтусину, топча спелый брусничник и собирая отстреленную утку, мужики забранились на него:
- Достал этот Лёка, ужо всё у нас отобрал, злодеец. Рыбу тока он ловит, утку сбивает – тоже он… Скоро вообще нас живности лишит. По миру пойдём.
- Сидел бы, дурик, дома и картинки рисовал, всё бы для нас легче было. – Вторил кто-то ему в ответ.
Двадцатилетний малявец Витольд, душкечанский жаворонок, сызмальства приученный вставать поутру, недавно поселившийся в Нижнем после женитьбы на дочке богатого начальника нижнеангарской лесопилки, недоучка-школяр, с шестью классами образования, но очень сноровистый в ремонте навесных лодочных моторов, тоже вклинился в брань на Лёвку. Он был тоже зол на него, потому что отстрелил на вечерней сидке всего двух молодых, тощих перелётка.
- Сука, он последняя, – говорил он громко, чтобы услышал Лёвка. -Это я должОн двадцать штук нашпиговать дробью серых, а не он ! Он рядом со мной в лёжке стрелил… Я бью - не попадаю, а он рядом стрелит и тушка за тушкой клюёть вниз, почти у его рожи ложаться. Издевается, гадёныш. Выродок.
Другой мужик Витюха, простак, деревенец молоканских выселок, что жмутся брусовыми домиками к краю Нижнеангарска, почти к рыбозаводу, высказался совсем дико и поскудно:
- Да он, подлец, ведьмует… с нас удачу сбивает, а себе сбирает, как паук нашу живность в угол тащит.
- Мужики, ну чё вы яритесь… я в подлости никогда не жил, сам Бог мне даёт на прокорм. – Ожил Лёвка, пряча глаза за густыми ресницами.
Сказал он это так тихо, что всем показалось, будто птица, пролетев верхом, прошуршала крыльями, обдала ветерком и вспрыснула на их красные обветренную, забугрившуюся кожу лица благодать, осиянную.
Тихость и умиротворённость Лёвкиных слов первого подняла с места Витольда, он с размаху ударил Лёвку сапожищем в спину. Тот посунулся по ходу удара, обернулся и стеснительно улыбнулся:
- Прощаю тебя, Витольдушка… Помоги тебе, Господи.
Следом за Витольдом подскочил к Лёвке шумливый нижнеангарец Никодымыч. Он ударил Лёвку кулаком в лицо – лусь ! Лёвка упал на бугристую калтусину, сплошь усыпанную брусничником. Упав, привстал на локоть, отёр кровь с губей и тихо улыбаясь проговорил:
- Прощаю… Помоги тебе, Господи…
Следом налетели сосед Лёвкин Фёдор, разведенец и алиментщик Иваныч и другие. Они топтали Лёвку ногами, а он кряхтел и еле слышно бубнил сквозь мужичий мат:
- Прощаю, прощаю…
…Сосед Лёвкин Фёдор пришёл с охоты поздно, почти заполночь. Вторая жена и дети от двух жёниных браков ещё не спали. Ждали. Выложив на стол десять серых уток, он сквозь зубы сказал:
- Верк, отнеси в холодный чулан, положь на верьх, к банкам с огурцами, пусть там пока полежат. Потом перья счистим и попотрошим.
- Ох, Фёдор, какая тебе удача сегодня улыбнулась. В прошлый дён принёс всего одну с охоты, а тут…- заговорила жена Фёдора – Верка, вытирая мокрые руки о подол платья.
Заулыбавшись, Фёдор крепко ударил себя кулаком в грудь:
- Это ж я ! Умею, однако стрелить в лет… с детства к ружу приучен.
Лицо его было красное и очень довольное, но в глазах, его бегали дьявольские искорки, которые вот-вот должны полыхнуть пламенем и наделать много неприятного в доме и семье. Жена ещё никогда не видела его таким: счастливым и страшным. Глаза федькины блестели и дико пучились. Верка даже отпрянула назад от мужнего взгляда.
Отвлёк всех стук в дверь. Он был еле слышный, робкий, будто не человек, а домовой стучит.
Вдом вошла мать, Лёвкина, – бабка Миланья. На голове её был платок, сбитый набок, часть его задним концом залезла за задник фуфайки, а под подбородком болтались туда-сюда два передних конца, завязанные в узел неровно, наспех. Лицо её пылало встревоженностью и предчувствием беды.
Заговорила она первой:
- Ты, Фёдурушка, Лёвку моего не видел ?
- Оно мне надоть за ним смотреть… за этим нимбоносцем… Я его даже на охоте не видел. Болтается где-нибудь… Придёт ышо… - Отмахиваясь, сказал Фёдька, стоя спиной к лёвкиной матери и не поднимая кучерявой головы.
Он мрачно уперся взглядом в пол.
- Ну что ты…- запричитала Лёвкина мать. -У него сегодня день рождение… Лёвушка в этот дён никогда не задерживался… пошёл уток пострелять и до си нет его… Говорит, мамка, я скоро буду, готовь на стол… рыбы пожарь… грибов открой, черемши покроши в салат. И ушёл. Уже полночь, а его нет…
При словах «день рождения» спина Федькина как-то не естественно выгнулись, а плечи задёргались. Он развернулся и испуганно посмотрел на лёвкину мать.
- День рождения ? Боже... А мы и не знали… - Глухо проговорил Федька и отёр выступившую испарину на лбу.
Нашли Лёвку через три дня, опухшего. Тело вымыло течением из под калтусины, под которую его прикладами ружей затолкали Витольд и Никодимыч, и по течению русла Душкечанки вышел на Байкал. Прибился с мусором и корягами к нижнеангарскому берегу, ближе к конторке «Рыбоохраны». Волна била его о берег Байкала, как бы прося: «Вставай, иди, ты уже дома». Руки, лёвкины, трепыхались на волне, а лицо с открытыми глазами смотрело в прибрежное дно, будто на дне лежит самая что ни на есть правда жизни.
Первого арестовали Федьку. Когда его выводили из рубленной бани, куда он спрятался от полиции, лицо его было бело как седина на голове старца. Утро только что опустило красноту восхода на Душкечанку, дальние гольцы, горбылёвые сопки, весь Байкал и кудрявую федькину голову. Вели его к УАЗику, заломив руки за спину, два ОМОНовца. Сзади шёл следователь с папочкой в руках, вызванный из Улан-Уде Северо-байкальским УВД расследовать громкое убийство. Он скучно смотрел под ноги и что-то мурлыкал себе под нос. Федька вырывался и кричал по дикому:
- Говорил же я им, не трогайте дурика! На ём же нимб ! Будет нам отмщение ! Воздастся по совести !
Обычно он подводил тот итог, тот который только ему понятен. И больше никому. Вывод всегда был для слушателей какой-то неземной, кавырчатый, больше походящий на проповедь батюшки Иеремея с нижнеангарского прихода и в оконцовках очень смешным и дурацким по сути, хотя и Лёвка рассуждал серьёзно. Люди, выслушав его,тут же опускали головы, хихикали в усы или прикрывали лицо рукой, дабы Лёвка не видел стороннего смеха. А ещё кроме разговоров у него наляпистыми получались рисунки, которые он обычно малевал левой рукой поутру. Разрисовывал тетрадные листки цветными карандашами пачками, чертил какие-то непонятные круги, квадраты, овалы, выводил линии, а потом, окончив глумиться над произведением, подскакивал с сеточной кровати, что стояла на кухне, боком к давно небеленой печке, выбегал как чумной, из дома во двор, подзывал к себе малолетних ростков с соседних дворов и, тыча им в лицо бумажки, застенчиво улыбаясь, говорил:
- А ну, мелочь, гляди. Вот я тут красивость нарисовал…
Вначале мальцы, сопливая пацанва, отмалчивались, тупо смотрели на рисунки, ворочая в руках листки, пожимали плечами, перешёптывались, позднее им эта Лёвкина красивость надоела, и как только Лёвка появлялся во дворе и в очередной раз скликал местных сорванцов,те шумели на него в три горла:
- Пошёл вон со своей мазнёй, придурок !
Он как обычно застенчиво улыбался и, опустив к низу голову, уходил обратно в материнский, почерневший от времени шестистенный сруб, приговаривая:
- Ничего, ничего…
Всё село его видело, слышало и улыбалось каждодневно, а некоторые даже жалели, но больше оттого, что у Лёвки была добрая и благородная матушка, кою уважало всё село. Жалели его и терпели. Некоторые терпели его, скрепя зубами - он единственный испытывал удачливость, особенно в рыбалке. Мог на муху поймать тайменя или язя. Бывало, придёт по холодку к поселковой речке, Душкечанке, одним боком омывающую замусоренный берег, другим колтусовую сорную муть, простирающуюся до устья Верхней Ангары, встанет у лодок, деревянных и дюралевых, забытых на время запоя душкечанскими рыбалями на берегу, закинет грузило с леской и крючками и тут же – цоп ! – леска натянулась. И понеслась борьба тайменя с Лёвкой. Побеждал обычно Лёвка. Затащит бьющегося увольня с жирными боками на траву, прибьёт его сапожьим каблуком, закинет уловище на спину и – домой. На пороге крикнет:
- Мамань, завтрак принёс ! Пожарь !
Люди удивлялись его рыбацкой прыти.
- Эта сука с золотым нимбом издевается над нами ! Оглыдок , недоношенный ! Да он, придурок, по пьяни батькой зачатый !
Ушибленный на всю голову ! – Бросали ему в спину душкечанские мужики.
Говорили так, потому, что никто ещё возле села не ловил таких громадин-рыбин, а он - почти каждый день. Обычно местные рыбачки, закоренелые аборигены прибайкальской краёв, заматеревшие на браконьерстве, ехали на лодках со сверхмощными моторами за пятьдесят километров от села на дальние сорные озёра, ближе к Верхней Ангаре, где таймень парами отстаивался в прохладе у устьев ключей и малых речек и там выхватывали таких же жирнючих рыбин, но у посёлка, прямо у лодок, этого сделать никому не удавалось.
Лёвка по своему рыбацкому таланту никуда не ездил. Да и лодки у него никогда не было. Жил с матерью подаяниями тайги,- грибами, ягодой, охотой да рыбалкой. Одежу, обувку, соль, хлеб и вкусности – чипсы, жареный арахис и абхазские мандарины - покупали на материнскую пенсию.
Выходил он обычно на стоянку лодок один, без друзей-одноклассников, с которыми он редко общался, закинет снасть в прибрежную муть, где кроме малька ничего не водилось и за пятнадцать минут нахлёстывал тройку-другую тайменей.
Рыбачки, увидев очередную Лёвкину удачу, не только удивлялись, но и нешуточно ревновали, некоторые даже угрожали:
- Ещё раз, обглыдок, подойдёшь к моей лодке, ноги повырываю…Попривыкал тут возле моей стоянки толкаться.
А третьи говаривали в лицо, брызгая слюной и ухабистыми словами, похожие больше на междометия:
- Ёшьти, лять…Ты, Лёка, сучий потрох, возле наших лодок ловишь суконью рыбу, а с нами не делишься. Нехорошо ! Уууу… ёшти лять, оглыдок !
А он в ответ снова улыбнётся, почешет затылок, закинет спиннинг и тут же на глазах у всех, как бы в насмешку, вытаскивал на траву нового бокастого язя или таймеху, хвост которого может запросто накрыть голову вместо фуражки. Как он это делал, и какие силы призывал к рыбацкой удаче – никто не знал !
Свирепость покрывала в тот момент лица мужиков. Дюже нервные и припадочные бросали в него не только ненавистные взгляды, но и метали вослед уходящему Лёвке с уловом, от которого прогибались ноги, пустые полторашки, усохлые, выцветшие на солнце палки, щепки от заготовки дров. Крепкие на руку, молодые мужики, лёвкины годки-одноклассники пытались отнять улов. Он смотрел на них и улыбался. Также застенчиво и умиротворённо. Самым назойливым отвечал:
- Ну что я могу сделать, если вам Бог не дал удачи. Прошёл мимо вас, Господь, и не наследил хорошим в душах.
Эти слова ещё больше корябали мозги мужиков. В охотку материли его беспощадно, обзывали дуриком и уходили с берега с грузом озлобленности и дикой ревности. Но вот настал день, когда Лёвки исполнилось 33 года. В этот момент он почувствовал силу в себе, набил патронами карманы, напичканные дробью-тройкой, накинул на плечо отцовское ружьё, двенадцатого калибра, и пошёл в гнилые ярки вслед за нижнеангарскими охотниками, туда, где белели у Байкала ретранслятор и МТС-вышка. После захода солнца, в сумерки, когда ночная тень уже почти легла на калтусины, он насшибал перелётной серой утки – штук двадцать. Рядом залёгшие с ним в приболотную траву мужики с ружьями напластали по две-три, от силы четыре утки, да и то, сбили тех крылатых, которые по–дурному налетели на них с подветренной стороны. Лёвка бил всех подряд, ворочал ствол и на право, и налево, и даже вверх – в темнеющую байкальскую небь. Летели пернатые так, будто хотели приземлиться именно на Лёвку, но ни на кого другого. После того, как он, застенчиво улыбаясь, спрятал старенькую отцовскую двустволку под кустистым березняком, а потом ходил с фонариком по болоту, прыгая с калтусины на калтусину, топча спелый брусничник и собирая отстреленную утку, мужики забранились на него:
- Достал этот Лёка, ужо всё у нас отобрал, злодеец. Рыбу тока он ловит, утку сбивает – тоже он… Скоро вообще нас живности лишит. По миру пойдём.
- Сидел бы, дурик, дома и картинки рисовал, всё бы для нас легче было. – Вторил кто-то ему в ответ.
Двадцатилетний малявец Витольд, душкечанский жаворонок, сызмальства приученный вставать поутру, недавно поселившийся в Нижнем после женитьбы на дочке богатого начальника нижнеангарской лесопилки, недоучка-школяр, с шестью классами образования, но очень сноровистый в ремонте навесных лодочных моторов, тоже вклинился в брань на Лёвку. Он был тоже зол на него, потому что отстрелил на вечерней сидке всего двух молодых, тощих перелётка.
- Сука, он последняя, – говорил он громко, чтобы услышал Лёвка. -Это я должОн двадцать штук нашпиговать дробью серых, а не он ! Он рядом со мной в лёжке стрелил… Я бью - не попадаю, а он рядом стрелит и тушка за тушкой клюёть вниз, почти у его рожи ложаться. Издевается, гадёныш. Выродок.
Другой мужик Витюха, простак, деревенец молоканских выселок, что жмутся брусовыми домиками к краю Нижнеангарска, почти к рыбозаводу, высказался совсем дико и поскудно:
- Да он, подлец, ведьмует… с нас удачу сбивает, а себе сбирает, как паук нашу живность в угол тащит.
- Мужики, ну чё вы яритесь… я в подлости никогда не жил, сам Бог мне даёт на прокорм. – Ожил Лёвка, пряча глаза за густыми ресницами.
Сказал он это так тихо, что всем показалось, будто птица, пролетев верхом, прошуршала крыльями, обдала ветерком и вспрыснула на их красные обветренную, забугрившуюся кожу лица благодать, осиянную.
Тихость и умиротворённость Лёвкиных слов первого подняла с места Витольда, он с размаху ударил Лёвку сапожищем в спину. Тот посунулся по ходу удара, обернулся и стеснительно улыбнулся:
- Прощаю тебя, Витольдушка… Помоги тебе, Господи.
Следом за Витольдом подскочил к Лёвке шумливый нижнеангарец Никодымыч. Он ударил Лёвку кулаком в лицо – лусь ! Лёвка упал на бугристую калтусину, сплошь усыпанную брусничником. Упав, привстал на локоть, отёр кровь с губей и тихо улыбаясь проговорил:
- Прощаю… Помоги тебе, Господи…
Следом налетели сосед Лёвкин Фёдор, разведенец и алиментщик Иваныч и другие. Они топтали Лёвку ногами, а он кряхтел и еле слышно бубнил сквозь мужичий мат:
- Прощаю, прощаю…
…Сосед Лёвкин Фёдор пришёл с охоты поздно, почти заполночь. Вторая жена и дети от двух жёниных браков ещё не спали. Ждали. Выложив на стол десять серых уток, он сквозь зубы сказал:
- Верк, отнеси в холодный чулан, положь на верьх, к банкам с огурцами, пусть там пока полежат. Потом перья счистим и попотрошим.
- Ох, Фёдор, какая тебе удача сегодня улыбнулась. В прошлый дён принёс всего одну с охоты, а тут…- заговорила жена Фёдора – Верка, вытирая мокрые руки о подол платья.
Заулыбавшись, Фёдор крепко ударил себя кулаком в грудь:
- Это ж я ! Умею, однако стрелить в лет… с детства к ружу приучен.
Лицо его было красное и очень довольное, но в глазах, его бегали дьявольские искорки, которые вот-вот должны полыхнуть пламенем и наделать много неприятного в доме и семье. Жена ещё никогда не видела его таким: счастливым и страшным. Глаза федькины блестели и дико пучились. Верка даже отпрянула назад от мужнего взгляда.
Отвлёк всех стук в дверь. Он был еле слышный, робкий, будто не человек, а домовой стучит.
Вдом вошла мать, Лёвкина, – бабка Миланья. На голове её был платок, сбитый набок, часть его задним концом залезла за задник фуфайки, а под подбородком болтались туда-сюда два передних конца, завязанные в узел неровно, наспех. Лицо её пылало встревоженностью и предчувствием беды.
Заговорила она первой:
- Ты, Фёдурушка, Лёвку моего не видел ?
- Оно мне надоть за ним смотреть… за этим нимбоносцем… Я его даже на охоте не видел. Болтается где-нибудь… Придёт ышо… - Отмахиваясь, сказал Фёдька, стоя спиной к лёвкиной матери и не поднимая кучерявой головы.
Он мрачно уперся взглядом в пол.
- Ну что ты…- запричитала Лёвкина мать. -У него сегодня день рождение… Лёвушка в этот дён никогда не задерживался… пошёл уток пострелять и до си нет его… Говорит, мамка, я скоро буду, готовь на стол… рыбы пожарь… грибов открой, черемши покроши в салат. И ушёл. Уже полночь, а его нет…
При словах «день рождения» спина Федькина как-то не естественно выгнулись, а плечи задёргались. Он развернулся и испуганно посмотрел на лёвкину мать.
- День рождения ? Боже... А мы и не знали… - Глухо проговорил Федька и отёр выступившую испарину на лбу.
Нашли Лёвку через три дня, опухшего. Тело вымыло течением из под калтусины, под которую его прикладами ружей затолкали Витольд и Никодимыч, и по течению русла Душкечанки вышел на Байкал. Прибился с мусором и корягами к нижнеангарскому берегу, ближе к конторке «Рыбоохраны». Волна била его о берег Байкала, как бы прося: «Вставай, иди, ты уже дома». Руки, лёвкины, трепыхались на волне, а лицо с открытыми глазами смотрело в прибрежное дно, будто на дне лежит самая что ни на есть правда жизни.
Первого арестовали Федьку. Когда его выводили из рубленной бани, куда он спрятался от полиции, лицо его было бело как седина на голове старца. Утро только что опустило красноту восхода на Душкечанку, дальние гольцы, горбылёвые сопки, весь Байкал и кудрявую федькину голову. Вели его к УАЗику, заломив руки за спину, два ОМОНовца. Сзади шёл следователь с папочкой в руках, вызванный из Улан-Уде Северо-байкальским УВД расследовать громкое убийство. Он скучно смотрел под ноги и что-то мурлыкал себе под нос. Федька вырывался и кричал по дикому:
- Говорил же я им, не трогайте дурика! На ём же нимб ! Будет нам отмщение ! Воздастся по совести !
Рейтинг: 0
266 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
