Никогда не говори никогда.

Луна, круглая и оранжевая, словно апельсин, празднично красовалась на чёрном осеннем небе, наполняя больничную палату призрачным свечением.
В тишине (слава Богу, Полине повезло, что ни одна из вынужденных соседок не храпела) только протекающий кран над треснутой фаянсовой раковиной нарушал покой мерным стуком капель. Полина не могла уснуть. Вернее не так. Она засыпала стремительно, едва донеся голову до подушки. Падала в спасительное забвение при свете, смехе и разговорах, бормотании телевизора. Вот только благословенное забытьё длилось недолго. Она назвала время пробуждения – «час кентавра» и была уверенна, что чудище, от которого она плутала по лабиринтам памяти бессонными ночами, однажды настигнет её и безумие овладеет, наконец, уставшим от отчаянья, сознанием.
Ещё совсем недавно она радостно порхала по жизни: счастливая мать, любимая жена.
Теперь там, где ей казалось, у людей находится душа, расположился мерзкий паразит, который высасывал ночь за ночью из неё последнее желание оставаться живой, не прерывать связь с этим миром. Она ещё не сделала ни единой попытки самоубийства, но мысль об этом неотступно преследовала Полину. Она гнездилась и удобнее устраивалась в мозгу, всё больше и больше обольщая своей простотой, обещая такой сладостный и быстрый выход из мучительного ада, в котором она жила последние два года.

***

У неё было всё: красивая и умная дочь, в скором будущем обещавшая стать талантливой художницей; заботливый, ласковый муж; дом – полная чаша, любимая и где-то даже творческая, как она любила пошутить, работа. Девчонки, её товарки, такие же поварихи, как Полина, из небольшого ресторанчика на окраине Москвы завидовали ей, как сами говорили, «белой завистью». Только Поля не верила искренности их слов. Зависть она зависть и есть, как ни назови, хоть белая, хоть чёрная. Невозможно завидовать и испытывать радость, ведь зависть – один из семи смертных грехов. Вот видно и сглазили Полино счастье.
Никогда не знаешь, с какой стороны беда придёт. Дашка у неё, дочка единственная, росла, они с Васенькой горя не знали. Чудо ребёнок, спокойный, усидчивый. Только, чтоб альбом и чем рисовать рядом было. Все равно что, мелки, краски, карандаши, материна косметика. Нет бумаги, не беда. Не раз им с Васенькой ремонт приходилось делать, Дашуткины шедевры на стенах заклеивать. После девятого класса и вопроса не стояло, где дальше продолжать дочке обучение. Конечно, в художественном училище. Нагрузки и требования там были жёсткими, но та вся светилась от радости. Только стала жаловаться на головные боли. Полина и не тревожилась совсем, голова и у самой частенько побаливала. Ведь твердят умные болванчики в телевизоре, то бури магнитные налетят с вспышками на солнце, то с экологией совсем в мегаполисе плохо.
А потом Дашка, смущаясь, показала ей небольшие узелки, словно шарики под кожей в паху. Полина, взяв на работе отгул, отправилась вместе с ней в районную поликлинику. Им дали кучу направлений на анализы. И уже через месяц в доме прописалось чудовище, имя которому «лимфосаркома». Дашка угасала, словно внутри сидела некая сущность, убавляющая выключателем её силы. После второй химиотерапии она сказала матери, что больше на лечение не согласится. Полина не отходила от дочки, полностью перебравшись в её комнату. По ночам, часто лёжа без сна, слушала поверхностное дыхание Дашутки и вскакивала от каждого тихого стона. За день перед смертью, дочь стала просить не поворачивать её на кровати лицом к стене. Она делала испуганные детские глаза и шептала: «Мам, там женщина лежит, она такая страшная. Зачем ты впустила её?» У Полины, в буквальном смысле, оборвалось сердце. Она вспомнила покойную бабушку, которая незадолго до кончины просила Полю выгнать безобразного мужчину, сидящего рядом с кроватью на стуле и пристально смотрящего на неё. Это всё в книгах, да в кино смерть в балахоне и с косой, а на самом деле, кто же знает, как она выглядит.


***

Москва проснулась, загрохотав трамваями, отправляющимися из депо на ежедневный маршрут. С шумным переполохом птицы, озабоченные сборами перед долгой зимней миграцией, взмывали ненадолго в небеса и вновь всей стаей резко падали вниз, на облюбованное ими дерево. Сентябрьское утро уже слабо ластилось в чисто вымытое больничное окно, вырвав Полину из череды воспоминаний. Где-то в недрах коридора закопошилась медсестра, готовясь разносить градусники и сдавать дежурство. Здесь всё было, как в обычной больнице. И они назывались больными, с виду абсолютно здоровые люди.
Маленький неврологический корпус, скрытый деревьями старого парка, стоял на отшибе территории, ещё в девятнадцатом веке построенной меценатами Бахрушевыми, больницы, являвшейся историко-архитектурным памятником города. Полина тихонько оделась, прихватила сигареты и, неслышно выскользнув из палаты, спустилась вниз, на улицу. Осеннее солнце только окрашивало верхушки деревьев нежными жёлтыми мазками. В воздухе стоял тонкий и бередящий до слёз запах начинающей преть листвы, не испорченный ещё в столь раннее время бензиновыми выхлопами машин. Полина прикурила и, медленно сойдя со ступеней корпуса, углубилась в парк, думая о том, что совсем не готова к первому сеансу с психологом, назначенному ей лечащим врачом.


***
Умерла Даша ночью, тихо во сне. Полина потом простить не могла себе. То не спала вовсе, а тут, как убитая провалилась в сон. А когда проснулась, сразу поняла, что произошло. Одна она в комнате, нет больше дочери.
Похороны и поминки плохо отложились в голове. Она тупо шла, куда говорили, как робот делала, что просили. Единственной отдушиной после смерти дочери стали для Полины долгие беседы с батюшкой Павлом, священником небольшой церкви – часовни, находящейся неподалёку от дома. Это был молодой ещё, коренастый мужчина с ласковым, как бы обволакивающим, взглядом и грудным рокочущим басом, от которого у Полины кожа рук моментально покрывалась мурашками. От звука его голоса ей становилось легче, немного стихала отчаянная боль в сердце и вздохнуть она могла полной грудью. Она заворожено, глаза в глаза внимала его проповедям, и ей не хотелось, чтобы он прекращал говорить.
Дома было плохо. Она и не заметила, когда они с Васенькой стали друг другу абсолютно чужими людьми. Муж смотрел на неё с пренебрежением, а иногда Полине казалось, что с укором и ненавистью, словно обвиняя её в болезни и смерти дочери. Мол, не уследила и вовремя к жалобам не прислушалась. Так и сидели вечерами по разным комнатам. А потом, как это всегда бывает, совершенно случайно, перебирая бельё для закладки стирки в машинку, она в кармане Васечкиных джинсов нащупала какую-то бумажку. Вытащив её, развернула, чтоб посмотреть, может телефон муж чей-нибудь записал. Это оказалась записка весьма фривольного содержания от незнакомой ей женщины. Вечером она подошла к мужу, уставившемуся невидящим взглядом в телевизор и протянула ему, молча, листок. Васенька рывком и с такой злобой вырвал его, что Полина отшатнулась в испуге. Потом ни слова не говоря, оделся и ушёл, напоследок так грохнув входной дверью, что со стены в коридоре упал плафон со светильника, разбившись вдребезги и усеяв весь пол острыми стрельчатыми осколками. Собирая их, Полина сильно порезала руку, и, увидев, как из раны тонкой струйкой потекла кровь, горько зарыдала, осознав, что её семейная жизнь закончилась.


***

Психолог, молодая миловидная шатенка, явно хотела казаться старше своих лет. Видимо, поэтому и носила очки с простыми стёклами в тёмной роговой оправе, несомненно, прибавляющие ей возраст. Но в восторженном энтузиазме, с которым она принялась тестировать её всеми методами подряд, Полина легко угадала недавнюю выпускницу института. Она испытала на короткий миг капельку разочарования, хотя до этого уверяла себя, что никакие психологические уловки не в состоянии вывести её из тупика, в котором оказалась. Никто и никогда не поможет ей, и память - монстр, мучающий её долгими ночами рано или поздно загонит до края, не оставив возможности выбора.
Она слушала докторшу в пол уха, наобум писала ответы в вопроснике, выдумывала, на что похожи нелепые кляксы на карточках, а сама мечтала быстрее уйти прочь из душного кабинета и от жизнерадостного идиотского щебета, корчащей из себя светило психологических наук, наивной и, не битой ещё жизнью, девчонки. Она рвалась в старый парк, бродить по дорожкам, усыпанным резными, раскрашенными осенью, листьями, и слушать, как они шуршат под ногами. Любоваться яркими созвездьями астр на клумбах. Молча, курить и следить, как дым, устремляясь в небеса тонкой струйкой, через мгновение растворяется в прозрачности прохладного уже воздуха сентября.

***
Через месяц они с Васенькой развелись, а Полина фактически осталась бездомной. Нет, конечно, прописка в паспорте у неё была, по старому месту жительства, с мамой и семьёй сестры, у которой было двое малышей - погодков, и третий уже шевелился в округлившемся животе. Но места там, в крохотной хрущёвской двушке Полине не было. Васенька теперь проживал в трёхкомнатных хоромах со своей молодой пассией, хитроглазой и пробивной девицей из небольшого села под Калугой. Та даже мать успела уже перевезти к себе, чтобы помогала ей по хозяйству и с ребёнком, которым та вот-вот должна была разрешиться. Посчитав, Полина поняла, что её предусмотрительный супруг новое чадо зачал, когда она ещё билась раненой птицей над их, умирающим от рака, ребёнком. От такого предательства Полине становилось невыносимо мерзко, и только в церкви у отца Павла отпускало.
На работе ей теперь не завидовали «по-хорошему», а жалели. Но было в жалости этой что-то гадливое, некая примесь удовлетворения. Начальство разрешило ей оставаться на ночь в одной из подсобок, с условием, что Поля будет принимать раннюю доставку продуктов.

***

Полина лежала, отвернувшись лицом к стене, делая вид, что спит. Уже два дня она принимала «таблетки радости», как здесь называли набор антидепрессантов и нейролептиков, которые глотали все, подписав предварительно письменное согласие с лечением этими препаратами. Она не чувствовала долгожданной эйфории, только отупение и сонливость, да к тому же появилась, резко накатывающая, тошнота, горечью обжигающая пищевод.
Соседки по палате опять чаёвничали. Они быстро сблизились и постоянно сплетничали о врачах и медсёстрах, или делились рассказами о перипетиях и событиях жизни. От кого-то они услышали городскую легенду, что на территории больницы есть страшная тайна: то ли склеп, то ли могилы древние. Дурачась, так запугали друг друга, что нигде не ходили поврозь. Глупые бабы, живых бояться надо.
Полина читала, что ранее здесь действительно стояла церковь, а из неё был ход в подземный склеп рода Бахрушевых. Но после революции церковь разрушили, а вход в склеп, где находилось семь гробов, замуровали. Так по сей день и оставался он не вскрытым. Но вступать в разговор и рассказывать им об этом, совсем не хотелось. Она ограничила общение краткими отрывистыми ответами. Или просто молчала, делая вид, что не слышала вопроса, обращённого к ней.
Поля с удивлением и некоторой долей зависти наблюдала исподтишка, с какой лёгкостью они делятся проблемами, раскрывая, в том числе и постыдные тайны. И при этом могут улыбаться и шутить, хотя у каждой в лабиринте извилин собственный «кентавр».
Взять хоть Лику, высокую дебелую блондинку. Она попала сюда после автокатастрофы, которую сама и спровоцировала. По её вине погибло трое, среди них грудной ребёнок, но Лика зациклилась совсем не на этом. У неё появилась фобия руля, а вовсе не раскаянье, что гоняя с бешеной скоростью на крутой тачке, купленной очередным папиком, отправила на тот свет три человеческие жизни.
У второй, Аллуси, как она всем представлялась, была не жизнь, а настоящий мексиканский сериал, с бесконечными разборками с мужем и ухажёрами, появляющимися в её любвеобильной постели, как грибочки в лесу после дождя. К тому же, она обожала детей и с удовольствием родила одного за другим пятерых от всех, кроме собственного мужа. Кто или что подвигло одураченного супруга озаботиться вопросом установления отцовства, Аллусе было неведомо. Скандал разгорелся страшный, с кровопролитием коварной изменщицы и неснимаемыми в течение трёх недель очками хамелеонами, переливающимися всем спектром радуги на Аллусином лице. Зато теперь рогоносец со всем выводком через день навещал благоверную, и, гуляя по парку, они трогательно держались за руки, а малышня с писком носилась вокруг, нарезая круги.

***

Полина каждую свободную минуту стремилась в храм. Она помогала женщинам – служкам очищать подсвечники от воска, протирать полы, за день затоптанные прихожанами, и пользовалась любой возможностью послушать отца Павла. Тот всегда с большим участием выслушивал её исповеди и, завораживающим Полю голосом, читал молитвы и цитировал отрывки из Библии. Глаза его при этом не отрывались от её лица, пристально, с ласковым прищуром следя за мельчайшими эмоциями, возникающими на нём.
Церковь хотя и была невелика, но в ней всё же сделали несколько помещений, куда не вхожи были прихожане. Маленькую комнатушку, ризницу, где хранились одежды для богослужений и ризы, и пономарку, крохотную клеть, где на зацементированном в стену крюке висело с десяток синих рабочих халатов, и стояли вёдра и щётки.
Полина никогда не входила в ризницу. Там убиралась Степанида, желчная старуха, которая находилась в церкви от открытия до закрытия. У неё был слабоумный великовозрастный сын, лет пятидесяти, совершенно безобидный, детски наивный и застенчивый. Он постоянно обретался возле церковных ворот, прося милостыню.
В тот день Степанида, подойдя к ней и нехорошо зыркнув глазами, сказала, что батюшка велел Полине ризницу прибрать. Поля обрадовано подхватила ведро с водой и тряпку и поспешила туда, надеясь поговорить с отцом Павлом, если у того найдётся свободная минутка, чтобы хоть ненадолго облегчить боль, сжимавшую сердце. Но батюшки там не оказалось. Полина принялась за уборку, как обычно полностью погрузившись в мысли о покойной дочери. Поэтому она и не слышала, как тихо вошёл отец Павел.




А потом... Полина старалась забыть, как сильные руки схватили её, нагнувшуюся и вытиравшую пол, ещё сильнее переломив в поясе. Как одной рукой насильник зажимал ей рот, а второй задирал подол длинной юбки и рвал, стягивая вниз, колготы и трусики. Как с утробным рыком терзал её лоно и через несколько минут, показавшихся Поле вечностью, отпустил её, растоптанную и униженную, не успевшую до конца обрести и уже потерявшую веру. Полина так и стояла, пока он, не произнеся ни слова, не вышел из ризницы. И только услышав, как с той стороны повернулся ключ в замке, запирая её, кулём повалилась на пол и завыла. Сколько она пролежала так, Поля не знала. Потом долго стучала в закрытую дверь, прося, чтобы кто-нибудь выпустил её. Но только услышала свирепый шёпот Степаниды: «Батюшка велел не выпускать, пока не вернётся. Не в себе ты, бесы одолевают».
В ризнице не было окон, а свет Полина погасила. В темноте ей было легче, казалось, ничего нет вокруг, и её самой тоже больше нет. Дверь распахнулась неожиданно. Отец Павел, как ни в чем, ни бывало, пророкотал ласково: «Что же Вы, голубушка, без света-то? Негоже. Пойдёте, Поленька, я отвезу Вас домой». Полина, едва передвигая ногами, пошла за ним, позволила усадить себя в машину и довезти до работы, которая стала ей временным домом.
Через несколько дней, в кармане плаща, в котором она была в тот день, она обнаружила маленькую бархатную коробочку с золотыми серьгами, усыпанными бриллиантовой крошкой. В церковь Поля больше не ходила. Зато пришла сюда, в неврологическое отделение, после того, как её измучила бессонница.

***

Тошнота стала постоянной Полиной гостьей. Лечащий врач, пользуясь тем, что больница многофункциональна, отправила её на осмотр ко всем имеющимся в ней специалистам.
Пожилая врач – гинеколог, устало сняла одноразовые латексные перчатки, бросила их в корзину для мусора, вымыла руки, устроилась за столом и, просматривая записи в амбулаторной карте, произнесла « Так, так. С чем Вы у нас здесь лежите? Ага, соматические расстройства, начали курс антидепрессантов и нейролептиков. Ну, об этом с Вашим лечащим врачом. А вы, милочка, предупреждали его, что беременны? Вы ребёнка оставлять будете?» Полина вздрогнула и, глядя на врача с сочувствием, словно та была слегка не в себе, сказала: « Какого ребёнка, доктор? Вы посмотрите, сколько мне уже лет? Да и откуда ему взяться?» «Детка, то, что Вам сорок пять, вовсе не перестаёт оставлять Вас женщиной. Вы беременны, и срок уже пограничный, по моему мнению, около двенадцати недель. Так что, определяйтесь быстрее, оставите или решитесь на аборт. Исходя из этого, скорректируют Ваше дальнейшее лечение».
Поля вышла в парк, но бродить не было сил, они как-то разом покинули её. Она присела на старую кособокую лавку, скрытую от людских глаз, не сбросившим ещё листву, кустарником. И калейдоскоп мыслей закружился в её голове.
Вечерело. Полина почувствовала, что её бьёт дрожь. Трясущимися руками вытащила сигарету из пачки, долго смотрела на неё, потом поднесла ближе к лицу, вдохнула запах табака и, резко смяв её в кулаке, отбросила в сторону. Туда же швырнула и пачку. Она быстро поднялась со скамьи и пошла в корпус, собрать вещи.