И если кругом - слишком тонко,
                                            Люби всех нас, Господи, тихо,
                                            Люби всех нас, Господи, громко.
                                                                  Ю.Шевчук




Оля безнадежно смотрела в спину уходящему из квартиры участковому врачу.
Болезнь накрепко приковала её мать к постели около года назад. Она уже почти ничего не ела, одышка позволяла говорить с трудом. К тому же, она окончательно ослепла. Наблюдая, как мать превращается в чахлое растение, Ольга никак не могла в это поверить. Еще каких-то два года назад мать своей энергией все сметала на своем пути. Любое дело горело и спорилось в её руках. Ольга по-хорошему всегда завидовала такой шустрости. Она в свои еще не старые сорок пять не могла похвастаться  такой расторопностью. Оказывается, всему приходит конец. И расторопности тоже. Энергия иссякает, словно пересыхает родник в засуху. Так вот и жизнь, подобно роднику, пересыхает в смерть.


Матери оставалась неделя, максимум две.
Ольга подошла к телефону, сняла трубку, постояла еще с полминуты и набрала номер сестры.

- Марина, маме совсем плохо. Она практически не встает и уже ничего не видит. Врач сказал, что ей осталась неделя, две максимум. Приезжай, она скучает по тебе, - устало проговорила Ольга в трубку.

Выслушав Ольгу, Марина немного замешкалась с ответом. Она, конечно, все знала о состоянии матери, но такого известия она не ждала так скоро.

- Оля, ты, наверное, преувеличиваешь, как всегда. Такое уже было, но ведь она оклемалась. Может, и на этот раз все обойдется? – обнадеживающе ответила Марина.

- Она умирает! Слышишь ты??? Это конец, Марина. Ничего уже не обойдется! – Ольга бросила трубку и истерично завыла.


Марина крепко задумалась. В ней боролись два человека: Марина первая и Марина вторая. Марина первая очень хотела, наконец, обустроить свою бесхозную личную жизнь. Обустроить с красивым, брутальным, умным и рассудительным Михаилом. У него имелись деньги в больших количествах, и он являлся хозяином жизни. Марина была не против отдать свою личную жизнь такому хозяину. И отдаться сама. Он пригласил её в Италию, уже купил две путевки на целых восемь дней. О, Италия! Вечный Рим, романтичная Венеция, великолепная Флоренция, Пиза, Сиена, Милан! Она мечтала поехать с ним в Италию. Там, по её планам, должен продолжиться их фееричный роман. Там Михаил должен был сделать ей предложение руки и сердца.
 

Михаил не просто нравился Марине, она сходила от него с ума. У него был какой-то волшебный магнит, который притягивал Марину к нему намертво, навсегда. О таком мужчине она только читала в романах. А в жизни встретила впервые. И это в свои пятьдесят два, когда надежда на любовь таяла, как снег в конце марта. А, может, это судьба. Её последний шанс на счастье. А счастье надо уметь удерживать обеими руками, а то расправит крылья и улетит, как все её предыдущие счастья. Она не могла упустить этот шанс. А тут мать вздумала умереть. Умереть и погубить её новорожденное счастье. Мать умрет и попадет в рай, а она так и будет тянуть лямку жизни, как бурлак барку.


Марина вторая осуждала Марину первую. Как можно было думать о своей личной жизни, когда её мать доживала последние дни. Нужно было бросить всё и лететь к ней. Возможно, это будет последняя встреча с самым родным человеком. Последний раз взять её натруженные, морщинистые, ещё теплые  руки в свои, сказать спасибо и попросить прощения. Последний раз. Попросить прощения за то, что рожала тебя в муках, за бессонные ночи, за обиды, которые ты ей нанесла, за то, что себя любила больше, чем её, за то, что почти забыла её.


Марина за свою жизнь так и не научилась просить прощения. Гордыня мешала. Но мать любила её любую. Любила слепо, безрассудно, рабски. Любила всем своим материнским сердцем.

Она ей досталась непросто. Двое суток мучила: то пойду в этот мир, то в утробе еще побуду. Марина капризная и своенравная была уже тогда. Чуть не отправила мать к Господу. Спасибо врачам, вытащили с того света. А, может, Марина вытащила. Такая красотка родилась: здоровенькая, глазищи, что блюдца, ресницы длинные, пышные, щечки пухленькие. Куколка. Ну, как ради такой не жить? 


Мать ради неё готова была в лепешку разбиться, только бы Мариша ни в чем не нуждалась. И мать разбивалась. Плюнула на своё НИИ, на свой беленький халатик, на любимую химию и пошла на стройку в маляры. Там платили раза в четыре больше. У Маришки было все лучшее. Во времена дефицита мать на барахолки ездила, знакомства нужные находила, переплачивала в три дорога. Зато Маринка всегда в «загранице» щеголяла. Соседи завидовали, мать -  лезла из кожи. На её загривке ещё и Маринкин отец сидел. Неудавшийся музыкант с тонкими пальцами и такой же душой. Ещё по молодости он залез на шею матери, и только изредка, когда его посещало вдохновение, парил в облаках с творчеством на пару. Но недолго. Вдохновение сдувалось, как плохо завязанный воздушный шарик, и отец плавно опускался на шею.  И мать, как лошадь-тяжеловоз, везла этот груз.  


Когда Маринке исполнилось семь, родилась Оля. Родилась в срок и не причинила матери при родах каких-нибудь проблем. Все произошло настолько быстро, что мать не поняла, что уже разрешилась от бремени. Оля родилась худенькой, с длинными пальцами, как у отца. Она вообще удивительно была похожа на него. 


Оля родилась нежильцом. Так сказала врач-невролог и отмерила ей полгода. Мать быстро смирилась. Отец же сначала обивал пороги врачебных кабинетов, потом неустанно ездил к многочисленным знахарям, экстрасенсам, целителям. Это была не жизнь, а существование. Кто-то их утешал и приободрял, кто-то подтверждал диагноз невролога. Но вопреки поставленным диагнозам Оля росла и развивалась согласно возрасту. И вполне успешно перешагнула отмеренный ёй полугодовой рубеж. А когда в год она заговорила, невролог сказала, что этого не может быть. Что там быть могло или не могло, Олю не заботило, но говорить она начала раньше, чем ходить. Отец, усомнившись в диагнозе, повез её к столичным врачам. Там-то он и узнал, что ребенок его ничем не отличается от других здоровых детей. А это означало, что Оля вполне здорова. Отец, вроде бы бросивший пить и устроившийся на работу, с такой радости снова запил. Его выпнули с работы.  Мать, взвалив на плечи ещё более тяжелый груз, повезла его в светлое будущее.


Марина не любила Олю. Жила она себе, жила целых семь лет без препятствий, а тут вот оно, препятствие по имени Оля. Это препятствие забирало внимание матери и отца, лишний лакомый кусочек. По мере взросления Оли ревность переросла в зависть. Оля оказалась умнее, красивее, талантливее Марины. Маринка злилась, делала сестре пакости, подставляла, использовала, пила кровь. Оля никогда не жаловалась. Отец учил - ябедничать не хорошо. А мать говорила, что старших надо слушаться. Мать как будто вообще не замечала проблему. Отец же напротив - проводил с Мариной воспитательные беседы. Маринка огрызалась и бежала жаловаться к матери. Мать всегда была на стороне старшей дочери. То, у девочки возраст трудный – переходный. То, любовь неполноценная – безответная. А то, просто нет настроения – вспылила, мол, не сдержалась. С кем не бывает.  Оля чувствовала несправедливость, но сдерживала себя, подчиняясь сестре. Так и жили: Марина - мамина дочь, Оля - папина. 


Отец и, правда, любил Ольгу материнской любовью. Нежно, трепетно, беспокойно. Словно вместо мужского сердца в груди его билось женское, билось сердце матери. А еще у него была душа невероятных размеров. Он складывал туда добро. А потом делился этим добром с Олей. Вот такого Оля его и любила - горького пьяницу, не имевшего постоянного заработка, но обладавшего огромным богатством – человеческой душой. Как-то она спросила его: «Пап, почему ты пьешь?» А он ответил: «Это от нелюбви. От нелюбви бежать надо, а я не смог. Да и бежать мне некуда. Страшнее нелюбви – одиночество. Душа от него гибнет». 


Мать считала его слабохарактерным, мягкотелым, безвольным слюнтяем. Вот она - то умела быть настоящим мужиком. Умела принимать решения, зарабатывать деньги, отличать главное от второстепенного. Она имела кошелек, в который складывала деньги. Оля с детства почувствовала разницу между кошельком и душой. Душа была щедрая, а кошелек - скупой. Между кошельком и душой Оля выбрала душу. Это вовсе не означало, что Оля так же, как отец, села на шею матери. От неё она унаследовала умение зарабатывать деньги. Она зарабатывала и складывала в кошелек ровно столько, сколько ей было нужно. В отличие от матери, деньги не были для неё целью. В кошельке могли оказаться фальшивые деньги, которые ничего не стоили. В душе не могло быть фальшивого добра. Ибо фальшивого добра не существовало в природе. Кошелек могли украсть. Или он мог потеряться. Душу украсть невозможно. Тем более - потерять.


Мать мечтала купить виллу в Испании. 
- Зачем тебе вилла в Испании? – спрашивала Оля. – У тебя есть прекрасная квартира в Екатеринбурге. И дача тоже есть.
- Ты не понимаешь. В Екатеринбурге полгода зима, полгода осень. А в Испании только весна и лето. И апельсины. А на моей даче только картошка и свекла. Вот выйду на пенсию и уеду в Испанию. Навсегда. Мне надоели северные ветры.
Оля тоже хотела, чтобы от матери хоть иногда дул южный теплый ветер. Чтобы между ними установились, наконец, отношения оранжевого цвета. Яркие, сочные, радостные, нежные, как испанские апельсины. 


Ольга по-своему любила мать. Уважала и восхищалась её умением выживать. Мать имела силу духа. А раз был дух, значит, была и душа. Только она почему-то её тщательно скрывала от Ольги и от отца. Может, она всю душу отдавала Марине? А Ольге ничего не доставалось. 


Иногда Ольге казалось, что мать любит Марину безответно. Марина не умела зарабатывать, не умела отдавать. Она только потребляла. Так она употребила своего первого мужчину. Он был толстый и богатый. Старше её на пятнадцать лет. Она родила от него дочь, поимела квартиру на окраине Москвы и внушительные алименты, на которые они безбедно прожили почти шестнадцать лет. Марина как-то умела находить тугие «кошельки». У неё был свой секрет. Она меняла их, как перчатки, пока не влюбилась. На сей раз, она влюбилась в мужчину, а не в его кошелек. Она вдруг осознала, как зябко жить, зная, что тебя не любят, а расплачиваются за твое тело. Ей уже пятьдесят два, телу – тоже. Оно старело, и желающих купить его оставалось все меньше и меньше. И тут появился Михаил со своей любовью к ней. И Марина впервые хотела отдать ему свое тело почти бесплатно. Вместе с сердцем и душой.


- Оля, я в аэропорту. Меня срочно послали в командировку, в Иркутск. На неделю. Ты мне не звони, дорого. Я сама тебе буду звонить,- попыталась обмануть сестру Марина.

- На неделю??? А как же мама? Она же ждет тебя? – ещё надеясь на что-то, проговорила Ольга.

- Оля! Я не могу отказаться, иначе потеряю работу. Кому я нужна в свои пятьдесят два? После командировки меня отпустят, я договорилась. Все пока! – Марина нервно нажала на красную кнопку мобильника, виновато закусив губу. Она знала, что Ольга почувствовала фальшь в её голосе. Она с детства умела отличать правду от лжи. Почти безошибочно.

Михаил подошел к Марине и нежно обвил её плечи:

- Милая, пойдем, уже объявили посадку. Тебе надо отдохнуть. Все образуется.

- Конечно, любимый, - Марина взяла Михаила под руку, и они направились к самолету.


-Оля, кто звонил? Марина? – слабый голос матери доносился из спальни. – Когда она приедет?

- Завтра, мам… Завтра, - неожиданно для себя соврала Ольга.

- Завтра, - прошептала мать, и глаза её наполнились слезами предстоящей встречи.

Оля всю ночь готовила встречу Марины с матерью. Она репетировала голосом Марины, даже написала её предполагаемую речь на листке бумаги. Мать ослепла, но слышала отлично. Ольга боялась проколоться. Но еще больше она боялась, что мать не успеет услышать Марину, не успеет дотронуться родных до боли рук, лица, вдохнуть её запах в последний раз. Не успеет сказать ей, как сильно она любит её. Ольга хотела устроить матери встречу и пропитать её счастьем. Счастьем по имени Марина.


- Мам, Марина приехала! – как можно оптимистичнее произнесла Ольга, заглядывая в спальню. – Она сейчас придет, а я схожу в магазин.
Оля зашла в спальню, пододвинула стул близко  к кровати, села, взяла руки матери в свои и  тихо сказала:

- Привет, ма.

Глаза матери застилали слезы, они стекали по вискам и впитывались в наволочку на подушке:

- Доченька моя! Дождалась! Мариночка! Девочка моя славная! Теперь уже не страшно, не страшно уходить.

Мать гладила Ольгины руки, касалась мокрого от слез её лица, старалась прощупать каждую клеточку её тела.
Душа Ольги рвалась в клочья, на сердце болезненно лопались волдыри.

- Маришка, не плачь, девочка! Не плачь! Я - старая уже, мне пора. А ты живи, я тебя всегда любила и там любить буду! Ты не перебивай меня только. Тяжело мне говорить…

- А ты помолчи, отдохни, мамочка моя! – прошептала Ольга.

- Тошно мне, Марина... Не от болезни тошно, от нелюбви... Твой отец не был отцом Оли. Я даже не знаю, кто её отец... Меня изнасиловали, - мать тяжело вздохнула, подняла полные слез глаза к потолку. - Трое их было, ублюдков этих. С халтурки я тогда возвращалась. Поздно было. А я через заброшенный парк пошла, домой торопилась. Там все и случилось.

- Господи! – прикрывая рот ладонью, с ужасом выдавила Оля. Её душа вдруг потеряла сознание и рухнула вниз. 

- Отец твой тогда находился опять в творческом кризисе, перебивался случайными свадьбами да похоронами. Приходилось вкалывать на работе, потом  халтурить. Пришла я в тот вечер домой, а он навеселе. Ничего ему не стала рассказывать. Через два месяца узнала, что беременна. Хотела аборт сделать да заболела сильно воспалением легких, еле выползла. Отец твой какие-то дефицитные лекарства достал. Вылечили. От врачей он про беременность узнал. Скандал устраивать не стал, хоть и знал, что не его ребенок… Не спала я с ним. Жили, как соседи. Пришлось рассказать ему все. Во всем его обвинила. Из больницы выписалась, а аборт делать уже поздно, - мать зашлась раздирающим кашлем, на лбу выступили капельки пота.

Ольга дрожащей рукой налила воду в поильник. Она смотрела сквозь слезы. Предметы вокруг троились и двоились, казались размазанными и увеличенными. На морщинистом желтом лице матери изобразились увеличенные мучения  и скорбь. Ольга приподняла голову матери и осторожно стала поить, приговаривая:

- Все, все, сейчас пройдет. Отдохни.

Мать отдышалась и стала рассказывать дальше:

- Люто ненавидела я ребенка этого. Вытравить хотела лекарствами, да чуть сама не отправилась на тот свет. Отец скорую вовремя вызвал – откачали и меня, и ребенка. Живучая она оказалась, Ольга- то. А отец, словно, ангелом-хранителем был у неё. Ещё до её рождения. Потом в роддоме написала отказ от неё. А отец пришел к врачу, заявление забрал, сказал, сам воспитывать будет. Не виноват, мол, ни в чем ребенок. Поклялся мне, что пока жив, никто не узнает про изнасилование. Слово своё он сдержал. И вместо матери был ей до конца дней своих... А я сначала ненавидела Ольгу. Когда врач сказала, что нежилец она, ничего у меня не дрогнуло даже. Умрет, так умрет. А она выжила... Снова.  Потом привыкла к ней, как к мебели.  Иногда, жаль мне Олю было, добрая она, как отец твой, рукастая, как я. Но полюбить её так и не смогла. И прощения попросить не смогла. Досталось ей от меня. А мне всю жизнь гордыня мешает. Топчет она душу мою. Оля сидит занозой в сердце, а вырвать её не могу. Боль это моя. Отец в ней радость рассмотрел, а я – горечь. Скорее бы уже ответ держать, - мать ослабшей рукой размазывала слезы по лицу.

- Оля добрая, она простит. Слышишь мама? Ты только не плачь, - сквозь слезы шептала Ольга и гладила мать по голове.

- Мариша, ты не оставляй её, не забывай. Отец её – выродок, скот. А вот у Ольги душа огромная и чистая, как небо. Странно так: как только глазами я ослепла, сердцем прозрела.  Только поздно… Все уже поздно, - горе и боль снова пронзили лицо матери. – Мариша, доча, ты попроси у неё за меня прощение, когда умру. Пообещай.

- Конечно, мамочка! Обещаю!

- Устала я. Посплю.

- Спи, мамочка, спи, родная, - Оля бережно укрыла мать пледом, взяла её натруженную руку в свою и приложила к губам. Ёе слезы капали на руку матери, тело содрогалось от рыданий, отчаяния и безвозвратной потери. Потери материнской любви – настоящей, нежной, безграничной, от которой становится тепло, спокойно и надежно. Ольга так продрогла в этой жизни. Ей хотелось прижаться к матери, выпить всю стужу из её души, вынуть занозу из её сердца и вдохнуть теплый южный ветер. Она убила бы её нелюбовь своей любовью, захватила бы её грубость своей дочерней нежностью.


Оля подошла к окну и посмотрела на небо. По голубому, необъятному простору медленно и размеренно плыли всклокоченные облака. Самый дерзкий и горячий луч солнца указывал им путь.

Оля закрыла глаза, сложила ладони у груди и зашептала: «Господи, прости её. Она от слабости. Согрей её, Господи. Не оставь её».