НАША МАМА!

[Скрыть] Регистрационный номер 0157326 выдан для произведения:

Наша  МАМА!

 (В.Исаков)

     Ветер  грустил.   Он смотрел   на женщин,  скорбно   бредущих    по  узкой  чёрной   асфальтовой  дорожке  и   старающиеся незаметно смахивать крупинки  слез  со щёк.  К  этой дорожке  он  прилетал регулярно,  отдыхая    от городского шума и суеты.  Здесь он дружил с тягучей  тишиной и  вековой березой.   Береза  была  мудрой  и  красивой со свисающими  почти до земли  ветвями, её  ветви напоминали  длинные   волосы красавиц,   окрашенные  в зеленый цвет.   Она из  веток  сплетала  для ветра бархатный  гамак, и порой  он усталый и обессиленный  отдыхал  в нем. Или, как  сейчас,  растянувшись во весь рост и отлежав  щеку, спросонья наблюдал  за людьми, молчаливо идущих  по дорожке.  Иногда  ветер   рассказывал своей  подружке   берёзе  о жизни города,  о людях   вечно спешащих,  куда  - то по своим  делам  в смешных  цветных  одеждах. Рассказывал и  о  разных  людских неживых  приспособлениях.  Вот, к    примеру, ему  так  хотелось поговорить с чудищем зажигающие  по порядку  огни и, почему – то всего лишь  три:  красный, желтый, зеленый.  Но чудище  молчало и  стояло, не шелохнувшись, хотя  он  пробовал  толкать его  своим  крепким плечом.   Здесь  на этом клочке  земли  в  руках  березы на  её  гамаке   было всегда тихо и покойно.  В  любое время суток  не было гама и сумятицы,  в отличие от улиц  города с  их ненавистями, и вечно рычащими машинами.   Сегодня людей  было больше  обычного, и  они  несли  в  руках  яркие  бумажные, и живые   цветы строго четным  числом. Ветер  умел считать:  уроки арифметики  ему давал  вечерний ветер. По вечерам  в  качестве урока  он учил его  считать  еловые шишки  и людей, приходящих в  это место скорби.  А люди  сходили    с асфальтовой  дорожки  и шли,  не пророняя ни слова  к  огороженным участкам  земли. Открывали  дверку в  оградке,  обрамляющий совсем маленький участочек, заходили  вовнутрь  и  клали цветы  на ухоженные  травяные холмики.  Присаживались    на низкие  скамеечки  и молча,  глядели на  фотографии  своих близких на  деревянных  крестах или  на каменных   плитах. Странно именно  в такие дни  ветер  видел людей в белых одеждах, ждущих прихода своих  родственников.  Они ждали  и,   иногда  уже вечером  не дождавшись,  разочарованно   уходили обратно к себе в землю.  В обычные  дни  он видел неприкаянные  души    тех, кто   нарушил  заповедь БОГА,  лишив себя  жизни: они были  мытарями и  маялись  не находя  себе  места  между небом и землей. 

  Именно в этот день  люди  в белом   стояли рядом  с живыми за  их  правым плечом  и с наслаждением   вкушали запах  вкусного,  что раскладывали  на столиках  пришедшие.  Они встречали своих почти всегда  с улыбками. Радовались!

На удивление  ветру  люди  молчали и упорно   не замечали стоящих с ними  близких  в белых одеждах  траура. Живые  продолжали    разговаривать   с холмиками   в полголоса, а больше  всего молчали.   Ветер был добрым  и  сейчас он  теплыми  ладошками вытирал набегающие  слезы у женщин и старался  разгладить  морщины на суровых  лицах  мужчин. 

Сегодня  была родительская  суббота.  Только что, я был  в храме и поставил за  упокой усопших и  погибших   высокие коричневые  восковые  свечи.  Тоской   процарапало коготками  ностальгии  душу, когда стал  ставить свечи  за всех  своих усопших  родственников и друзей.  Как  странно, но  свечей   кликам  святых  с  каждым годом  ставил   все больше.    А сейчас  я сидел  у могилы  своего закадычного  друга Юрки на лавочке.   Он  с   веселой улыбкой  смотрел на меня  с  чёрного  мрамора  памятника   непонимающим меня взглядом:  ему  там было хорошо.  За все  свои  грехи он заплатил  страшной, тягучей  раковой болью   здесь в  этом  подлунном мире.

   Ветер забияка    пригнал мелкий   дождик. Он  накропал на   асфальт и на лица  людей, смывая  слезы горя.  Я сидел,  нахохлившись: не  хотелось уходить.  С  Юркой редко стали встречаться.  То дела, то  болячки стали вылезать из – за ранения  и контузий.  А тут, лежа  в  госпитальной реанимации,  он пришел  ко мне во сне  или  наяву, я так  и не понял:  был в бреду.  Он стоял передо мной возле  спинки койки  в ногах   все такой  же бравый только  с опаленной коричневым  пятном  от крови  дырочкой  в «полевке»  на уровне  сердца.  Он, как всегда  улыбался  своей молодой  улыбкой в  32 зуба  и  приглашал к  себе  не в гости, а навсегда.

- Валентиныч, здесь  спокойно  и  даже рыбалка отменная.  Приходи!

Помню,  на  его настоятельную  просьбу   ответил отказом, даже  сквозь боль попробовал  помахать ладонью.  Первый раз в жизни  я  отказался от рыбалки… 

    Капли дождя  падали не слышно, стараясь   не нарушать тишины  здешнего покоя.  Попросил ветер  увести   своего друга с волшебным именем  Дождик  на город: пусть люди вздохнут  свежести  в своих   каменных  домах.  Ветер, что – то шепнул  своему  другу  на ухо, и  продолжал  играть с тишиной   с   траурными лентами венков  на могиле Юрки.

  Их  интересовало содержимое   граненого стакана, покрытого   куском  черного хлеба.  Тонкая  свеча освещала   в  серости вечера  Юркины  глаза на фотографии.  Через   минуту друг   ветра  ушел в город.

Услышал    шаги человека со спины с  серьезными намерениями. Без  предисловий  и   разговоров  правой рукой  меня  кто – то решил  приподнять  с лавки за  воротник  плаща.

Привстал с  лавочки и коротким  резким ударом   каблука ударил наглеца  с силой  по плюсневым костям  ступни.  И одновременно  короткий на выдохе  толчок руками  в грудину   в сторону мизинца.  Чел  завалился, крик  боли от  порванных   связок распугал  тишину.   Плюхнулся на лавочку,  глянул  на фотографию друга. У  Юрки в глазах появились  искорки  смеха. Очередные   массивные руки с золотой  цепью  потянулись к отворотам   плаща. Вот настырные  ребята.   Взяв за  мизинец наглеца,  он  у него был  похож на  сардельку,  вывернул кисть нападающего на  излом, и  ударил  кончиком  носка  классических  туфель  слегка в  чашечку: чтобы  не сломать ее  челу. (Человек  же, не волк, чай  жалко).  Ветер  размазал  в пространстве кладбища  очередной крик.  

Эх, ребята, не я  Вас  учил  нападению на противника!  Третий обхватил   меня  за шею своей  могучим  накачанным предплечьем.  С бычьей силой  прижало, лучше сказать  припечатал к потной  рубашке  в  подмышку руки.  Надо  ему купить и подарить дезодорант на  23   февраля!  Ребенок, видимо  не знал, что так опрометчиво «железный»  захват делать  нельзя и надо контролировать  человека  при захвате, хоть за  воротник рубахи… хотя бы.   Кинул ему   через  ближайшее плечо  руку и  ребром  ладони   резко,  и жестко  подправил   основание носа.  Вышел из захвата и легкий  молниеносный удар  в  гортань  щепоткой  пальцев   заставил человека  хрюкнуть  от боли. Мы  с Юркой  смеялись про себя  уже   вместе. Ну, не учили  товарища  работать … по человечески.

Пришлось  уже  встать  и вытащить маховым движением  свой скромный  афганский Юркин  подарок: «маленький  перочинный  ножик».   Мы после одного тяжкого выхода с войны  побратались кровью на  ладонях  и обменялись ножами.  Взяли эти  ножи  персидской  ковки  в  «духовском» караване: классные  лезвия,  гвозди рубили.  

   Поднял   глаза, увидел   еще четверых, хотя  чего смотреть я  их почувствовал  затылком и даже  посчитал.  Вот только шагов  первого  не услышал.  Юрка  с фотографии  смеялся. А   красивые   большие ребята с накаченным  рельефом  мышц под  черными  костюмами  смотрели на мои  седые волосы и нож  больше  с интересом, чем  со злостью.  Эх, моих бы  ребяток бойцов  им в  учителя… 

-  Старый!   Тебя  же  попросили уйти,  или ты  будешь нас пугать  этим  ножичком?! 

Зачем  он меня назвал  старым?!  Скажу честно,  я  еще молодым  девушкам  нравлюсь,…добавлю к этому  ещё: «И очень сильно нравлюсь: просят телефон!».   Лучше бы он этого  не говорил.   Еле заметным движением  кисти  метнул  нож  в  березку   рядом с  горлом  так  «приборзевшего»  развязанного  дерзкого болтуна.  Нож вошел  в ствол, как  в масло. Слова   «неумех»  смолки на раз.  Посмотрел  с сожалением в глаза  притихшей  молодежи, в  черных красивых костюмах  с белыми без  галстуков  рубашками.

-  Ребята, Вы  русские?!  Или анаболики  себе   и в мозги закачали, не соображаете  уже?  Тут же  кладбище!

От машины  к ребятам  быстрой  походкой ( даже  запыхался) подошел  скромный человек.  Правда,  глянув на  его  часы за   пару  десяток штук (тысяч) еврейских  рублей (евро) и  его ботинки  ценой  чуток  поменьше   удивился его  скромности костюма всего   примерно   за 5 тысяч   наших  рублей.

- Прошу  Вас, простите  этих идиотов.  Не ведают,  что творят. Я лишь попросил   посмотреть,  кто сидит рядом  с могилой  дорогого мне  человека.   А они   привыкли  «зачищать»  территорию перед  моим приходом.  Простите  их  ради БОГА!

Мужчина  говорил спокойным  тихим  голосом, но в  голосе  услышал столько   металла.  Как правило, такие  люди  умеют отдавать приказы.  Лица мальчиков передернуло  от   тихого голоса  седого  мужчины  в  очках, как  и я (замечу в красивой  оправе). Седой   метнул взгляд  на тех  стонущих  громко от боли  и их  сразу же   подмышки поволокли  к  трем джипам, стоящим  на   дорожке укрытой  старым  в трещинах асфальтом.

-  Простите их!  Пошли  вон, заставили краснеть  перед человеком  за Вас!  И чтобы  не слышал ни одного идиота  близко.

Он все  это говорил  чуть не шепотом (видимо  ранение в  горло было, заметил шрам на его  шее).   У меня  тоже  была такая же  петрушка, когда  от  разорвавшегося  снаряда   осколком камня  меня  ударило по гортани, я  начал  задыхаться, врач   у меня  был толковый  в  батальоне, помог  сразу.  Ходил  потом с   серебряной трубкой  в горле, как  маленький  паровозик.  И не гаркнешь,  как прежде, жалел об этом…

Как  я прошляпил  тихий звук  джипов?  Возраст дает  о  себе знать видимо.

 Вспомнил, год назад  катался  у друга  на таком же.   Таких машин  с глушителями  умело,  скрывающие звуки  мотора   не видел больше.  Друг  ещё  смеялся, всё твердил  о спецзаказе. Но ему – то по службе положено.  Жестом  я пригласил товарища  с  дорогими часами  на руке и  из рептилий  туфлях  присесть на  лавочку.  Тот  присел и,  посмотрев  на мои сбитые  с мозолями   на костяшках рук  и фотографию  Юрки на памятнике,  спросил.

-  Афган? Разведка или  войска дяди Васи?!

Не стал отвечать, а   налил  водки в пластиковый  стаканчик до краев.  Не  чокаясь  помянули  Юркину душу. Я  знал, что он  стоит  рядом  сейчас. Я  для  него названный  брат и  мы  оба с детдома, при живых родителя, только с  разных. 

Рядом через  несколько  холмиков  с могилкой  Юрки  спит мертвым сном моя   воспитательница.  Мы  её  назвали  скромно   волшебным словом: «Мама!».  А  как хотелось,   чтобы после  отбоя в  ночной  палате для мальчиков   после    рассказа  сказки на ночь, она  задержала бы  теплую добрую ладошку  на моей  вихрастой голове  подольше, чем  у остальных.   Чтобы   все видели, что  Мама меня  любит больше  всех. Седому  предложил  плеснуть еще по одной,  но он   придержал мою руку.  Глянул в сторону.  Тут же   ему принесли  красивого стекла  стаканы и  плоскую бутылку   Martella. Я  открыл  чёрный портфель и показал такую же  не початую.  Седой   усмехнулся и подставил пластиковый  стакан   под горлышко  прозрачной  бутылке с  водкой.

Еще  раз  помянули  уже  душ всех  погибших   в афгане  ребяток.  Вот только   почему они лежат, за  что  погибали? И, где  дети  и внуки тех, кто  принимал решение  на ввод войск,  наверное, в Лондоне или  в басурманщине  инородной.

Седой  протянул руку,  представился. Кисть  была  узкой и сухощавой, но сильной.

- Александр Михайлович!  Скромный  пенсионер.

Ответил  ему.

- Владимир  Валентиныч! Тоже   пенсионер, увы и, тоже  скромный.  А  о Вашей  скромности  вижу по этим  воронкам -  джипам и молодым  охранникам - мальчикам.

Мы   улыбнулись. 

Один  малыш  из  сопровождения  с уважением принес  мне и чуть ли не в поклоне с интересом, уважительно глядя  в глаза,  подал   мой  нож на вытянутых   руках.

 

Неожиданно  Александр Михайлович  тихим голосом произнес.

-  Владимир Валентинович!  Давайте  помянем мою МАМУ, она тут  недалеко  лежит. 

-МАМА, святое  дело!  Пойдемте. 

Попросил  извинения у  Юрки и пошел за  седым человеком.  Судя  по его походке и,  слегка опустившимся  плечам  от прожитых  лет:  досталось  мужику  по жизни. Вышли  на дорожку, обогнули  две оградки,  и  пришли к  могиле  моей МАМЫ  той  воспитательницы  интерната.  Я сам  и порой  просил друзей (если опять был в очередной раз  в госпитале)  поухаживать за могилкой.  Чужим  не доверял.  Седому  мальчики – охранники  с громадными бицепсами  под пиджаком принесли  огромный  букет алых роз. Он  положил  его в изголовье   моей  МАМЫ.

Я  смотрел на седого  в недоумении.  А   он, прочитав  надписи   на   черных атласных  лентах  траурных венков, вопросительно    смотрел на меня. Мы  стояли, в ступоре  молча не двигаясь.  Время,  глядя на нас,  замедлило  свой бег.

-Владимир Валентинович, Кострома?!  Интернат  номер 4? Первый  « б» класс?! Она  для тебя тоже  МАМА?! 

- Саня  Зимин?  Ты ль?

Сгреб его  в охапку.

- У нас  же   постели в спальной  комнате были  рядом и,  МАМА нас называла   братишками за белые  стриженые  головы?! 

Седой  ткнулся лбом  мне  в грудь и неумело заплакал. 

- Володя, у  меня  же кроме тебя  ни одной  живой души нет  по жизни. Брат! 

- Володь, помнишь,  я был  самым маленьким и  ты  бил всех,  кто  меня обижал? А  помнишь, когда  тебе привезла тетка  десять банок  сгущенки  (целое  состояние), ты дал   на палату  две  банки, себе  одну, а мне  все остальные.  Ко мне  же   никто не приходил и не приезжал.

Седой   неумело растирал   тыльной  стороной ладони  слёзы на  щеках. 
- А помнишь,  когда  один паршивец  назвала  мою маму  проституткой?  

Володь, я   плакал от бессилия.

Он   был сильнее  меня,  и я  не мог  его ударить, чтобы  заступиться  за честь мамы.  Он меня бил и  в  глаза все  повторял  это чёрное гадкое  слово.  Гадливо смеялся  в  глаза подонок, а ты  поймал в  туалетной  комнате его и носом  в  раковину с силой. Кровь из носа у  него хлестала,  как   из крана.  Ребята тебя  еле  - еле оттащили  от поганца. А потом    ты сидел  в  изоляторе  за свой проступок, как  в карцере. А ночью  пацаны  устроили тому    черствому  душой  пацану тёмную…  Помнишь?

Мы   стояли, а его  пацаны  - « рексы»  растерянно   смотрели  на нас возле   черных джипов, глядя  на  первый  раз плачущего своего   уважаемого человека.

- Ты  же был мне  Володь, как  родной. А  потом  тебя летом в  5  классе забрал  к себе  отец. Так и потерялись   мы  с тобой  на всю  жизнь. 

- Валентиныч, ё,  я же тебя  искал.  Не сумел найти.  Все  запросы приходили ни с чем. Сколько бабла  отсыпал…

В ту пору, когда  он начал свои  поиски,  я   будучи молодым  лейтенантиком   (по протекции  отца, тогда  он был ещё  в звании  полковника: «Спасибо  отец!») находился  в теплом  почти тропическом  климате с  его  изнуряющей влажностью. 

  А потом госпиталь  и продолжение  службы далеко  в  горах.
Мы  стояли здесь,  словно там в  темноватом  длинном с  коричневыми  полами коридоре   интерната,  который   мыли на дежурстве.  И  я  его  гладил  по седым коротким  волосам, бывшей   вихрастой голове,  успокаивал  моего закадычного  дружка.   Он,  всхлипывая, всё  твердил.

- Брат,  что  для тебя  сделать!?  Только скажи Володя,  что, кого,  когда и  как! Я даже   не буду спрашивать  за что!?  

-  Всё для  тебя.  Мы теперь  никогда  не потеряемся?! Володь, Ё!  Долги надо отдавать  Вов!

 Помню, как   в   интернате привели  его  к нам  первый  раз  в класс  совсем  худым и маленьким. Его  мама  (сука - кукушка) бросила щуплого  пацанчика на  вокзале. По ночам  он ещё долго плакал в подушку от обиды  и  во сне звал   маму.  От его  просьб,  шепотом слетающих   с сонных  губ  вернуться маме  за ним, я просыпался.  Молчал, лишь протягивал   руку с соседней  койки и гладил  его по  голове. Он улыбался и успокаивался  и  переворачивался  на другой бок.

Потом подружились  и, чтобы его  подкормить   по ночам  пробирался   на кухню: воровал  черный вкусный  хлеб (всего одну  буханку).

  Мы  ели его  в «сушилке»  запивая водой  из крана, а  что недоели,  резали  на куски и прятали за батарею (сухари всегда  были хорошим  подспорьем).  Втайне от него  выклянчивал у  тёти Тоси, что   мыла  посуду и убирала  объедки с  тарелок  на мойке посуды  оставшееся  от ребят недоеденные  котлеты  и  так по мелочам: огрызки яблок,  яйца,   макароны, рыбу.   Потом  за это помогал   мыть  ей полы, а она добрая  душа  давала ещё  и леденцов, а  если была в настроении  то и  все  20 копеек,  чтобы  я купил себе  фиников.  Лакомство, которое  до  сих пор   о-б-о-ж-а-ю!  Мы  разрывали  эту   слипшуюся вкусноту сладкими  липкими пальцами  и объедались   вдвоем по вечерам, когда  все  спали уже.  А  потом на сытый  желудок,  какие цветные  сны снились!  Загляденье!  

Вот странно  сейчас, дома  есть всё, а  вот вкус  того хлеба  я так  и не нашел  ни  в одной стране, где  был   и не только  туристом.

Мы  долго сидели  на скамейке,   и пили его, потом  мой  коньяк, не хмелея,  вспоминали  наше  детдомовское  детство с  прической  под «чубчик».

Каждый   рассказывал  МАМЕ   о своей  жизни, и чего  добились в ней.  Я  смахивал  украдкой слезы,  рассказывая  о  своих   погибших молодыми   друзьях. 

А МАМА  с фотографии  на памятнике  смотрела на нас  и улыбалась  той  родной всё понимающей  улыбкой, что  одаривала нас  в  интернатовских  вечерах. Мы  смеялись,  вспоминая наши  проделки и,  с нами смеялась   наша МАМА.

  Мы  грустили  по тому  счастливому,  да счастливому детству пусть  голодному, и с нами  грустила  наша МАМА.  Мы  молчали, глядя   на фотографию  памятника, а  с  неё на   нас смотрела наша МАМА своими  добрыми зелеными  глазами. Она   нас понимала!

Как  хорошо, когда  есть  МАМА,  пусть и чужая, но  она   МАМА!   Ничего,  что она  по  должности  была  воспитателем.

А  родные наши  «мамы», которые  нас отдали  в интернат,  спят вечным сном  в неизвестных  нам могилах: как жили,  так  и сгинули в вечность  без  покаяния и   памяти  о себе  их  детей и внуков…