На Святой неделе

24 января 2016 - Денис Маркелов

Рисунок Владимира Лебедева

На Святой

(Пасхальный разсказъ)

1
На базарной площади разворачивали шатёр. Только что отзвонили пасхальным звоном все шесть колоколен городских храмов; и горожане, весёлые, и радостные, стекались сюда, готовясь к радостной и светлой Святой неделе.
Пахло ото всех только что съеденными куриными яйцами, ладаном и чем-то таким же светлым и приятным. Шатёр был расписным и ярким, и в этом шатре готовились к выступлению заезжие гимнасты и циркачи.
Среди горожан затерялась и бывшая гимназистка Олимпиада. Сначала дома, а затем - и в заведении - её все звали то Липочкой, то Куколкой. Липочка страдала, из гимназии её удалили с волчьим билетом за то, что она, Липочка, любила на уроках разглядывать порнографические открытки с красивыми статными и почти нагими мужчинами, и читать запрещенные властью брошюры о рабочем вопросе.
Липочка за годы учёбы выучилась довольно сносно болтать по-немецки, и по-французски. Могла станцевать кадриль и мазурку. И казалась самой себе вполне элегантной и красивой дамой.
Её простодушно-хитрые глаза взирали на мир с лёгким упрёком. Ей ужасно хотелось сладких пирожных с кремом, тёплой муфты в зимние холода и тёплого и светлого ватерклозета, точно такого, каким владела Императрица.
Но пока к ней захаживали лишь белобрысые и скучные чиновники и начавшие оперяться гимназисты. С гимназистов она брала по полтиннику, а с чиновников - по рублю. Все они становились скучными и смешными без своих вицмундиров, словно бы упитанные гуси в витрине мясной лавки. Но Липочка, то знала, что эти тушки были не настоящими, что их сделали из папье-маше и раскрасили, дабы уличные мальчишки не могли разбить стекло витрины и украсть мясо.
На Святую их всех распустили на каникулы. Было забавно наблюдать, как красивые и светлокожие гимназистки чураются этих ярких и несчастных женщин, а как затем страстно смотрят на таких же милых и наивных мальчиков, стараясь угадать, стали ли они мужчинами в объятиях этих чаровниц любви.
Липочке было весело. Гуляя по площади, она то и дело натыкалась на своих приглаженных и припомаженных клиентов. Было забавно видеть, как те отворачивали свои смущенные рыльца от её лица и смотрели то на забавную мордашку, то на, трепещущий на ветру, шарик.
Чиновники так же смущенно кашляли в кулак и начинали говорить о пустяках.
Липочке было забавно наблюдать за их смущением. Она помнила, как они мяли и исследовали её тело, словно бы студенты-медики отживший своё труп. Играть в медиков было интересно, особенно интересно было лежать ничком на постели и пытаться сохранять спокойствие, боясь только одного залиться неприлично громким смехом от этих неуверенных и щекочущих движений.
Липочка честно исполняла свою роль. Её распахнутая настежь щель напоминала ей раскрытые царские врата. Там, во Святая Святых любой женщины, было слишком замусорено. Из святого места её вагина незаметно для своей хозяйки стала дворовым сортиром.
Липочка вспоминала, как желала стать настоящей и яркой женщиной-вамп. Классная дама уверяла её, что с такими огненно рыжими волосами у неё две пути – один – в дом терпимости, а другой – в заезжий цирк, куда попадают все безнравственные и наглые особы, не имеющие никакого представления о приличиях и этикете.

Человек в рыжем трико напоминал сам себе ручного медведя. Его не водили по ярмаркам на цепи, но он сам чувствовала эту тяжкую, только для него видимую цепь. Цирк был тем местом, где его сила и удаль была видна без всяких пенсне и очков.
На арене его звали на французский манер Пьером. Тёзка первого всероссийского императора время от времени грустнел, прикладывался к шкалику и уходил в мир своих горьких и странно притягательных воспоминаний.
Было удивительно, что когда-то он был женат и даже мечтал стать домовитым и довольно успешным хозяином. Но в одно лето лишился всего – семьи, дома, той сто раз уже желанной и проверенной непрочность жизни. Становиться попрошайкой и босяком ему не хотелось – жизнь словно бы испытывала его, заставляя идти не туда, куда желал он сам, а куда желала она – вздорная и бессовестная, словно бы избалованная родителями светская девочка.
Женщины вообще не интересовали Пьера. Он привык проводить свои вечера с мужиками, больше молча, поскольку игра в карты и выпивка не требовали задушевных разговоров. После потери жены ему было страшно вновь смотреть на женщин, памятуя одну из заповедей Христа, он отводил глаза от любой, что желала его взгляда.
Сейчас он не спрашивал о том, что это за город. Это было всё равно. Их фургоны колесили по многим трактам Империи, старательно минуя деревню за деревней, село за селом, оказываясь на базарных площадях уездных городов.
Сейчас они пробирались к одному из таких городов. Он лежал на самом краю губернии, среди пыльных и сирых степей, полных рогатых животных и двугорбых верблюдов.

Липочка не могла дождаться начала представления. Она сжимала в кулачке заветный билет, словно бы этот билет был не в этот пыльный шатёр, а на большой океанский пароход, который увёз бы её в другую светлую и радостную страну.
После сладких и приторных ласк гимназисты часто говорили ей об Америке. Они произносили незнакомые ей слова и странно по-детски улыбались, словно бы говорили не о далёкой и неизвестной им стране, но об обетованной им земле.
Липочка верила и в ранчо и в прерии, верила и в бизонов, и в разнообразных краснокожих. Ей было всё равно во что верить. После того, как её выгнали из дома, у неё больше не было ни дома, ни семьи, ни даже приличных панталон.
Она вспомнила, что давным-давно не была к исповеди, и не причащалась. Что наконец давно уже не верила ни в Воскресение Христа. Ни в его Восхождение на Небо. И даже бородатый старик в куполе храма не пугал её своим видом, как бывало в детстве, когда досаждала священникам своими мелкими и таким скучными грехами.
Липочке стало стыдно. Она боялась покраснеть и расплакаться. Слёзы были готовы были брызнуть из её глаз мелким грибным дождём, брызнуть яро, но слишком кратко, тот час же иссякнув, лишь слегка напугав окружающих своей обильностью.
В шатре было многолюдно. Липочка постаралась сесть подальше от чистой публики. Неподалёку на лавке компания чистых и задорных девчат лузгала семечки. Вероятно, это были гуляющие от господ горничные.
Липочка догадывалась, что эти разбитные девицы могли бы стать её товарками по несчастью, что им очень нравится и её платье, и кокетливая шляпка с пером, и тот аромат, что она несла за собою. Что наверняка они ревнуют к ней своих кавалеров, которые любят говорить с девушками о метафизике и ожидать того мгновения, когда можно раздеть свою избранницу, не нарушая никаких церковных канонов.
Девушки громко смеялись глупым шуткам ярко разряженного и размалеванного человека. Тот нёс какую-то чушь, то и дело вставал на руки, и ходил по арене, глупо побалтывая в воздухе своими смешными ногами.
Липочка тоже сначала кисло, но затем всё искреннее стала улыбаться и хлопать в ладоши. Ей показалось, что неудобные полусапожки уже не так натирали ей ноги, а чёрные траурные чулки не слишком выделялись в полумраке шатра. Ей больше не было неловко сидеть на жёсткой скамейке, напротив, она даже радовалась этой жесткости, понимая, что её зад утомился предательской мягкостью пуфиков и перин.
После смешного размалёванного кривляки на арене появился он. Темноволосый кряжистый, похожий одновременно и на сказочного медведя, и на вполне взрослый, годный для плодоношения, дуб, мужчина в ярком трико. Олимпиада негромко ахнула, и тотчас же устыдилась своего почти детского восторга. Странный, почти похожий на покойного отца человек смотрел на неё, и от его взгляда ей становилось тепло и весело.
Так не бывало с нею даже в церкви. Туда она заходила стыдливо, понимая, что любая и стоящих там женщин может вполне законно запустить в неё гнилым яблоком. Красивые и стыдливо-чопорные дворяночки выделялись в этой толпе. Простые бабы также были чужды ей. От них как-то особенно пахло, словно бы их, словно хлеб, долго выпекали в русской печи.
В этом шатре пахло также странно, как и в церкви. Эти запахи отличались от привычных Липочке ароматов. Она привыкла к запаху кельнской воды, парижских духов, даже запах той жидкости, которой делились с нею мужчины, был привычен, как когда-то запах материнского молока.
Она боялась, что очень скоро возненавидит себя, что та взятая ради любопытства брошюрка смяла её счастливое будущее, словно бы грузный господин шляпную коробку. Олимпиаде нравилось учиться. Она верила в свою счастливую звезду и ужасно завидовала красивым и чистеньким девочкам, что сидели за партами в большом кирпичном здании, а затем медленно и важно расходились по большим кирпичным домам.
Иногда она верила, что обязательно станет очень богатой и уедет в Санкт-Петербург. Сначала на большом колесном пароходе до Нижнего Новгорода, а затем по чугунке через Москву до самой величавой столицы.
Олимпиада пока не знала, чем будет заниматься – возможно, пойдёт учиться на акушерку. Или выйдет замуж за модного поэта. В столице всё было можно, даже поступить в красивый и фешенебельный дом свиданий и быть для очередного пиита очередной Незнакомкой.
Родители давно не вспоминали о ней. Они, вероятно, поверили в то, что река унесла прочь её непутёвое тело, а душе радостно и свежо варилось в чане у чертей, словно презираемый Олимпиадой сычуг.
Теперь глядя на то, как человек в рыжем странном костюме бросает из руки в руку большой чугунный шар с ручкой, она улыбалась и с трудом вспоминала, что шар называется – очень просто – «гиря». Она мысленно повторила это слово, повторила и засмеялась, давясь смехом, словно опостылевшими ей конфетами.
Вкус сладостей больше не помогал ей забыть ей вкус того «молочка», которым угощали её клиенты. Оно вызывало странное равнодушие во всём теле.
Она не могла себе представить, что покинет пыльный и скучный Рублёвск. Олимпиаде никогда не приходило в голову покинуть этот привычный мир. Было страшно сделать первый шаг, перебраться на небольшой остров, а оттуда на пароме отправиться на правый берег реки в шумный губернский город.
Она уверяла себя в том, что ей совершенно не зачем менять свою жизнь; что сожженные в отцовской печурке брошюрки стала пеплом, таким же серым, какой сейчас была её жизнь.

2

Пётр Иванович сам не понимал зачем пошёл вслед за этой странной кукольно красивой девушкой. Она чем-то напоминала рождественский подарок – такая же загадочная и странная, как призрак в ночи.
Газовые фонари подло и мерзко чадили. Они были похожи на уже отгоревшие церковные свечи. Пётр Иванович ставил их под образами скорей по привычке – вспоминая то усопших родителей, то сгоревшую в одночасье жену. Жизнь теперь поворачивалась своей яркой стороной.
Он зашагал вслед за этой загадочной незнакомкой. Зашагал косолапо, стараясь шагать по пыльной земле осторожно, не поднимая пыли и боясь оставить слишком яркие следы.
Девушка привела его к небольшому по фасаду дому в два этажа. Дом был в меру красив и напоминал собой маленький дворец со слегка заметным фонарём красного стекла у входа.
- Не сюда… Пошли.
С чёрного входа они вошли в этот странный дом. Девушка с каштановыми волосами и ярким алым бантом почти прокралась к одной из дверей и открыв её ключом поманила Пьера.
Он чувствовал себя неловко, словно бы ему предлагали кого-либо убить или ограбить. Но это несчастная так была похожа на заграничную куклу, так смущенно улыбалась, смеясь и плача одновременно, что он решился.
Комната, в которую он вошел, походила на обычную комнату гимназистки. Клиенты любили видеть Липочку в её старом гимназическом платье – им казалось, что они предаются греху то ли со своими спеющими на поле дочерьми и сёстрами, то с хитроватой и нагловатой горничной.
Пьеру было неловко. Он остановился посреди комнаты, остановился и застыл, как вкопанный, боясь пошевелиться. А его спутница зашла за ширмы, зашла одетой, а потом, после лёгкого почти невесомого шороха вышла почти нагой. Её чёрные полусапожки, и такие же чёрные чулки остались на ней.
Пьер не знал, как ему поступить. Он впервые видел нагую девушку так близко, казалось, что она только снится ему. Всё её тело было полно нежности.
- Я хочу быть Вашей, - пролепетала она, ставя правую ногу на смятую постель. – Но не сейчас. Не сейчас.
- А вы?
- Да, я проститутка. Но я, я хочу уйти. Можно, я уйду с Вами?
- Куда?
- В цирк… Там ведь лучше, чем здесь – правда?
Пётр Иванович вспомнил своего кряжистого, похожего на старый дуб отца, вспомнил деда – старого волжского бурлака. Эта девушка казалась ему обычной сонной грёзой.
А Липочка вспоминала, как она жила до сего дня, как сменила одно кирпичное здание на другое – окружающие её распутные и мерзкие женщины были таковыми только для других. Они тихо завидовали ей, заставляя краснеть от солёных, как розги слов.
Вспоминались и щеголевато одетые клиенты. Те, словно бы и не собирались подло розоветь наподобие подготовленных к забою свиней. Они были то готовящимся к говению купцами, то щеголеватыми чиновниками, ищущими развлечений от опостылевших им благоверных, то просто, поставившими на пари свою девственность, прыщеватыми гимназистами.
Липочка не верила, что сможет смотреть на мир иначе. Одна из девушек дала ей прочитать большой роман о такой же падшей девушке, которая сначала была обвинена в убийстве купца, а затем была сослана на каторгу. Липочка искренне сострадала Кате, та чем-то была схожа с ней, также знала по-французски и нравилась пошловатым и блудливым гостям.
Ей хотелось вырваться из этого пошлого города, покинуть его так же, как это делали птицы, улетая осенью в неведомую Липочке Африку. Об Африке ей рассказывали робкие и смущенные своими постельными подвигами мальчишки. Они были горды и голы, словно бы восковые куклы.
- Хорошо… Я поговорю с хозяином, - смущенно, ног твёрдо проговорил Пьер.
3

Прошёл день
Липочке было стыдно. Даже аромат дорогих духов казался ей дегтярной удушающей вонью. Казалось, что она давно из человека превратилась в кобылу, и теперь испускает этот дурной запах, словно бы протухшая на жаре рыба.
Её товарки по несчастью смотрели на неё с лёгким презрением, пряча под корсетами полученные в похотливом угаре синенькие и радужные бумажки. Они не забывали откладывать на чёрный день, не пытаясь притворяться теми, кем никогда не были – благородными и частными женщинами.
Липочка замечала их завистливые взгляды мелких и неопытных щурят. Все эти барышни для радости давно уже приглядели – кто молодого и отчаянного студента с того берега, а кто овдовевшего и вполне жалкого в своей похотливой старости господина. Было странно представлять его за опустевшим столом, с салфеткой на располневшем брюшке.
Липочка любила в свободное время сидеть в небольшом сквере, недалёко от гимназии. Там стоял небольшой памятник Царю Освободителю – Александр Николаевич смотрел на мир. Словно бы удивлялся тому, что тот ещё существует.
Чтобы не казаться кому-либо слишком праздной, Липочка отчаянно работала спицами, вывязывая очередную безделицу к зиме. Она так и не привыкла к холодам – как и изматывающей жаре, когда безжалостное солнце поливает всех жаром и светом, словно бы огромная керосиновая лампа.
Ей сейчас не хотелось думать ни о чём кроме человека в рыжем трико. Он вплыл в память, словно бы огромный осётр в садок – осетров Липочка видела только на берегу, когда ими торговали перед Пасхой. Ей было немного стыдно – всех её денег не хватило на такую огромную Царь-рыбу.
Борец был только мечтой. Он пах как-то особенно, не стесняясь своего запаха, не пряча его за кельнской водой и другими приправами мужественности. Ему не надо доказывать свои силы, сражаясь с женщиной в постели, и буравя её лоно своим членом, как ошалевший от жары дождевой червь буравит иссыхающую от зноя почву.
Липочка брезговала этими тёмно-розовыми созданиями. Она знала, что их используют как наживку при ловле рыбы. Но сама никогда не удила – только однажды один учитель словесности пересказал ей смешной рассказ одного земского врача – про оказавшихся голыми музыканте и молодой глупой княжне.
Липочка кисло улыбалась. Она так и не поняла, почему обокраденная барышня обязательно должна была быть «Ея сиятельством» - неужели будь она прачкой или судомойкой – было не так смешно. Словесник истерзал её плоть своими короткими, похожими на укусы клопа поцелуями.
Липочка мысленно часто тасовала своих еженощных любовников. Им она позволяла многое, предпочитая провести ночь с одним, чем каждый час быть милой для очередного заплутавшего и. в сущности, одинокого создания.
Ей была непонятна притягательность этой стыдливой гимнастики. По сравнению с этим Пьером её любовники походили на мертвецов – одни были слишком худы, другие толсты, словно бы из них ещё не вышел дурной воздух.
Таких толстяков Липочка называла Монгольфьерами. Они слишком быстро теряли весь свой лоск, нелепо и слишком поспешно оголяясь, она боялась, что с первыми лучами солнца они оборотятся в огромных дурно пахнущих хряков с огромными рылами и загнутыми крючком хвостиками.
Сейчас она ждала ответа от этого молчаливого борца. Он был последней надеждой – ей было трудно поверить, что она сможет, сумеет изменить в своей один раз и навсегда очерченной судьбе.
Один из клиентов пытался пробудить в ней революционность. Он что-то говорил о какой-то партии, о романе, который написал один бывший семинарист, будучи посаженным в Петропавловскую крепость. Рассказал он и о том, как начинался этот роман – с мнимого самоубийства на мосту.
- А что, если я обвенчаюсь с ним? – спросила саму себя Липочка.
Ей стало не по себе – то тело, что смотрело на неё из зеркала, было слишком чужим, мерзким, словно бы похотливая картинка.
Да и куда она уйдёт? В нелепый пропахший лошадиным потом и навозом балаган. Туда, откуда ей также захочется улететь прочь, словно бы плененной лесной птахе из клетки.

Спустя три дня на берегу реки было обнаружено платье и бельё владелицы билета за номером. Сама позорная книжица была запрятана в этой груде, а само платье было придавлено внушительного вида булыжником.
Владелицу этого платья и билета искали три дня. Владелица дома свидания «Олимпия» уверяла, что сбежавшая от неё девица украла три сотни рублей. Но, ни трупа несчастной, ни денег так и не нашли.
Иные олимпийки поговаривали, что Липочка не умерла, а бежала в Париж. Но им не верили, считая всё пьяным бредом после пятой по счёту бутылки «Финь Шампань»

Регистрационный номер №0327125

от 24 января 2016

[Скрыть] Регистрационный номер 0327125 выдан для произведения:

На Святой
(Пасхальный рассказъ)
1
На базарной площади разворачивали шатёр. Только что отзвонили пасхальным звоном все шесть колоколен городских храмов; и горожане, весёлые, и радостные, стекались сюда, готовясь к радостной и светлой Святой неделе.
Пахло ото всех только что съеденными куриными яйцами, ладаном и чем-то таким же светлым и приятным. Шатёр был расписным и ярким, и в этом шатре готовились к выступлению заезжие гимнасты и циркачи.
Среди горожан затерялась и бывшая гимназистка Олимпиада. Сначала дома, а затем - и в заведении - её все звали то Липочкой, то Куколкой. Липочка страдала, из гимназии её удалили с волчьим билетом за то, что она, Липочка, любила на уроках разглядывать порнографические открытки с красивыми статными и почти нагими мужчинами, и читать запрещенные властью брошюры о рабочем вопросе.
Липочка за годы учёбы выучилась довольно сносно болтать по-немецки, и по-французски. Могла станцевать кадриль и мазурку. И казалась самой себе вполне элегантной и красивой дамой.
Её простодушно-хитрые глаза взирали на мир с лёгким упрёком. Ей ужасно хотелось сладких пирожных с кремом, тёплой муфты в зимние холода и тёплого и светлого ватерклозета, точно такого, каким владела Императрица.
Но пока к ней захаживали лишь белобрысые и скучные чиновники и начавшие оперяться гимназисты. С гимназистов она брала по полтиннику, а с чиновников - по рублю. Все они становились скучными и смешными без своих вицмундиров, словно бы упитанные гуси в витрине мясной лавки. Но Липочка, то знала, что эти тушки были не настоящими, что их сделали из папье-маше и раскрасили, дабы уличные мальчишки не могли разбить стекло витрины и украсть мясо.
На Святую их всех распустили на каникулы. Было забавно наблюдать, как красивые и светлокожие гимназистки чураются этих ярких и несчастных женщин, а как затем страстно смотрят на таких же милых и наивных мальчиков, стараясь угадать, стали ли они мужчинами в объятиях этих чаровниц любви.
Липочке было весело. Гуляя по площади, она то и дело натыкалась на своих приглаженных и припомаженных клиентов. Было забавно видеть, как те отворачивали свои смущенные рыльца от её лица и смотрели то на забавную мордашку, то на, трепещущий на ветру, шарик.
Чиновники так же смущенно кашляли в кулак и начинали говорить о пустяках.
Липочке было забавно наблюдать за их смущением. Она помнила, как они мяли и исследовали её тело, словно бы студенты-медики отживший своё труп. Играть в медиков было интересно, особенно интересно было лежать ничком на постели и пытаться сохранять спокойствие, боясь только одного залиться неприлично громким смехом от этих неуверенных и щекочущих движений.
Липочка честно исполняла свою роль. Её распахнутая настежь щель напоминала ей раскрытые царские врата. Там, во Святая Святых любой женщины, было слишком замусорено. Из святого места её вагина незаметно для своей хозяйки стала дворовым сортиром.
Липочка вспоминала, как желала стать настоящей и яркой женщиной-вамп. Классная дама уверяла её, что с такими огненно рыжими волосами у неё две пути – один – в дом терпимости, а другой – в заезжий цирк, куда попадают все безнравственные и наглые особы, не имеющие никакого представления о приличиях и этикете.

Человек в рыжем трико напоминал сам себе ручного медведя. Его не водили по ярмаркам на цепи, но он сам чувствовала эту тяжкую, только для него видимую цепь. Цирк был тем местом, где его сила и удаль была видна без всяких пенсне и очков.
На арене его звали на французский манер Пьером. Тёзка первого всероссийского императора время от времени грустнел, прикладывался к шкалику и уходил в мир своих горьких и странно притягательных воспоминаний.
Было удивительно, что когда-то он был женат и даже мечтал стать домовитым и довольно успешным хозяином. Но в одно лето лишился всего – семьи, дома, той сто раз уже желанной и проверенной непрочность жизни. Становиться попрошайкой и босяком ему не хотелось – жизнь словно бы испытывала его, заставляя идти не туда, куда желал он сам, а куда желала она – вздорная и бессовестная, словно бы избалованная родителями светская девочка.
Женщины вообще не интересовали Пьера. Он привык проводить свои вечера с мужиками, больше молча, поскольку игра в карты и выпивка не требовали задушевных разговоров. После потери жены ему было страшно вновь смотреть на женщин, памятуя одну из заповедей Христа, он отводил глаза от любой, что желала его взгляда.
Сейчас он не спрашивал о том, что это за город. Это было всё равно. Их фургоны колесили по многим трактам Империи, старательно минуя деревню за деревней, село за селом, оказываясь на базарных площадях уездных городов.
Сейчас они пробирались к одному из таких городов. Он лежал на самом краю губернии, среди пыльных и сирых степей, полных рогатых животных и двугорбых верблюдов.

Липочка не могла дождаться начала представления. Она сжимала в кулачке заветный билет, словно бы этот билет был не в этот пыльный шатёр, а на большой океанский пароход, который увёз бы её в другую светлую и радостную страну.
После сладких и приторных ласк гимназисты часто говорили ей об Америке. Они произносили незнакомые ей слова и странно по-детски улыбались, словно бы говорили не о далёкой и неизвестной им стране, но об обетованной им земле.
Липочка верила и в ранчо и в прерии, верила и в бизонов, и в разнообразных краснокожих. Ей было всё равно во что верить. После того, как её выгнали из дома, у неё больше не было ни дома, ни семьи, ни даже приличных панталон.
Она вспомнила, что давным-давно не была к исповеди, и не причащалась. Что наконец давно уже не верила ни в Воскресение Христа. Ни в его Восхождение на Небо. И даже бородатый старик в куполе храма не пугал её своим видом, как бывало в детстве, когда досаждала священникам своими мелкими и таким скучными грехами.
Липочке стало стыдно. Она боялась покраснеть и расплакаться. Слёзы были готовы были брызнуть из её глаза мелким грибным дождём, брызнуть яро, но кратко, тот час же иссякнув, лишь слегка напугав окружающих своей обильностью.
В шатре было многолюдно. Липочка постаралась сесть подальше от чистой публики. Неподалёку на лавке компания чистых и задорных девчат лузгала семечки. Вероятно, это были гуляющие от господ горничные.
Липочка догадывалась, что эти разбитные девицы могли бы стать её товарками по несчастью, что им очень нравится и её платье, и кокетливая шляпка с пером, и тот аромат, что она несла за собою. Что наверняка они ревнуют к ней своих кавалеров, которые любят говорить с девушками о метафизике и ожидать того мгновения, когда можно раздеть свою избранницу, не нарушая никаких церковных канонов.
Девушки громко смеялись глупым шуткам ярко разряженного и размалеванного человека. Тот нёс какую-то чушь, то и дело вставал на руки, и ходил по арене, глупо побалтывая в воздухе своими смешными ногами.
Липочка тоже сначала кисло, но затем всё искреннее стала улыбаться и хлопать в ладоши. Ей показалось, что неудобные полусапожки уже не так натирали ей ноги, а чёрные траурные чулки не слишком выделялись в полумраке шатра. Ей больше не было неловко сидеть на жёсткой скамейке, напротив, она даже радовалась этой жесткости, понимая, что её зад утомился предательской мягкостью пуфиков и перин.
После смешного размалёванного кривляки на арене появился он. Темноволосый кряжистый, похожий одновременно и на сказочного медведя, и на вполне взрослый, годный для плодоношения, дуб, мужчина в ярком трико. Олимпиада негромко ахнула, и тотчас же устыдилась своего почти детского восторга. Странный, почти похожий на покойного отца человек смотрел на неё, и от его взгляда ей становилось тепло и весело.
Так не бывало с нею даже в церкви. Туда она заходила стыдливо, понимая, что любая и стоящих там женщин может вполне законно запустить в неё гнилым яблоком. Красивые и стыдливо-чопорные дворяночки выделялись в этой толпе. Простые бабы также были чужды ей. От них как-то особенно пахло, словно бы их, словно хлеб, долго выпекали в русской печи.
В этом шатре пахло также странно, как и в церкви. Эти запахи отличались от привычных Липочке ароматов. Она привыкла к запаху кельнской воды, парижских духов, даже запах той жидкости, которой делились с нею мужчины, был привычен, как когда-то запах материнского молока.
Она боялась, что очень скоро возненавидит себя, что та взятая ради любопытства брошюрка смяла её счастливое будущее, словно бы грузный господин шляпную коробку. Олимпиаде нравилось учиться. Она верила в свою счастливую звезду и ужасно завидовала красивым и чистеньким девочкам, что сидели за партами в большом кирпичном здании, а затем медленно и важно расходились по большим кирпичным домам.
Иногда она верила, что обязательно станет очень богатой и уедет в Санкт-Петербург. Сначала на большом колесном пароходе до Нижнего Новгорода, а затем по чугунке через Москву до самой величавой столицы.
Олимпиада пока не знала, чем будет заниматься – возможно, пойдёт учиться на акушерку. Или выйдет замуж за модного поэта. В столице всё было можно, даже поступить в красивый и фешенебельный дом свиданий и быть для очередного пиита очередной Незнакомкой.
Родители давно не вспоминали о ней. Они, вероятно, поверили в то, что река унесла прочь её непутёвое тело, а душе радостно и свежо варилось в чане у чертей, словно презираемый Олимпиадой сычуг.
Теперь глядя на то, как человек в рыжем странном костюме бросает из руки в руку большой чугунный шар с ручкой, она улыбалась и с трудом вспоминала, что шар называется – очень просто – «гиря». Она мысленно повторила это слово, повторила и засмеялась, давясь смехом, словно опостылевшими ей конфетами.
Вкус сладостей больше не помогал ей забыть ей вкус того «молочка», которым угощали её клиенты. Оно вызывало странное равнодушие во всём теле.
Она не могла себе представить, что покинет пыльный и скучный Рублёвск. Олимпиаде никогда не приходило в голову покинуть этот привычный мир. Было страшно сделать первый шаг, перебраться на небольшой остров, а оттуда на пароме отправиться на правый берег реки в шумный губернский город.
Она уверяла себя в том, что ей совершенно не зачем менять свою жизнь; что сожженные в отцовской печурке брошюрки стала пеплом, таким же серым, какой сейчас была её жизнь.

2

Пётр Иванович сам не понимал зачем пошёл вслед за этой странной кукольно красивой девушкой. Она чем-то напоминала рождественский подарок – такая же загадочная и странная, как призрак в ночи.
Газовые фонари подло и мерзко чадили. Они были похожи на уже отгоревшие церковные свечи. Пётр Иванович ставил их под образами скорей по привычке – вспоминая то усопших родителей, то сгоревшую в одночасье жену. Жизнь теперь поворачивалась своей яркой стороной.
Он зашагал вслед за этой загадочной незнакомкой. Зашагал косолапо, стараясь шагать по пыльной земле осторожно, не поднимая пыли и боясь оставить слишком яркие следы.
Девушка привела его к небольшому по фасаду дому в два этажа. Дом был в меру красив и напоминал собой маленький дворец со слегка заметным фонарём красного стекла у входа.
- Не сюда… Пошли.
С чёрного входа они вошли в этот странный дом. Девушка с каштановыми волосами и ярким алым бантом почти прокралась к одной из дверей и открыв её ключом поманила Пьера.
Он чувствовал себя неловко, словно бы ему предлагали кого-либо убить или ограбить. Но это несчастная так была похожа на заграничную куклу, так смущенно улыбалась, смеясь и плача одновременно, что он решился.
Комната, в которую он вошел, походила на обычную комнату гимназистки. Клиенты любили видеть Липочку в её старом гимназическом платье – им казалось, что они предаются греху то ли со своими спеющими на поле дочерьми и сёстрами, то с хитроватой и нагловатой горничной.
Пьеру было неловко. Он остановился посреди комнаты, остановился и застыл, как вкопанный, боясь пошевелиться. А его спутница зашла за ширмы, зашла одетой, а потом, после лёгкого почти невесомого шороха вышла почти нагой. Её чёрные полусапожки, и такие же чёрные чулки.
Пьер не знал, как ему поступить. Он впервые видел нагую девушку так близко, казалось, что она только снится ему. Всё её тело было полно нежности.
- Я хочу быть Вашей, - пролепетала она, ставя правую ногу на смятую постель. – Но не сейчас. Не сейчас.
- А вы?
- Да, я проститутка. Но я, я хочу уйти. Можно, я уйду с Вами?
- Куда?
- В цирк… Там ведь лучше, чем здесь – правда?
Пётр Иванович вспомнил своего кряжистого, похожего на старый дуб отца, вспомнил деда – старого волжского бурлака. Эта девушка казалась ему обычной сонной грёзой.
А Липочка вспоминала, как она жила до сего дня, как сменила одно кирпичное здание на другое – окружающие её распутные и мерзкие женщины были таковыми только для других. Они тихо завидовали ей, заставляя краснеть от солёных, как розги слов.
Вспоминались и щеголевато одетые клиенты. Те, словно бы и не собирались подло розоветь наподобие подготовленных к забою свиней. Они были то готовящимся к говению купцами, то щеголеватыми чиновниками, ищущими развлечений от опостылевших им благоверных, то просто, поставившими на пари свою девственность, прыщеватыми гимназистами.
Липочка не верила, что сможет смотреть на мир иначе. Одна из девушек дала ей прочитать большой роман о такой же падшей девушке, которая сначала была обвинена в убийстве купца, а затем была сослана на каторгу. Липочка искренне сострадала Кате, та чем-то была схожа с ней, также знала по-французски и нравилась пошловатым и блудливым гостям.
Ей хотелось вырваться из этого пошлого города, покинуть его так же, как это делали птицы, улетая весной в неведомую Липочке Африку. Об Африке ей рассказывали робкие и смущенные своими постельными подвигами мальчишки. Они были горды и голы, словно бы восковые куклы.
- Хорошо… Я поговорю с хозяином.
3

Прошёл день
Липочке было стыдно. Даже аромат дорогих духов казался ей дегтярной удушающей вонью. Казалось, что она давно из человека превратилась в кобылу, и теперь испускает этот дурной запах, словно бы протухшая на жаре рыба.
Её товарки по несчастью смотрели на неё с лёгким презрением, пряча под корсетами полученные в похотливом угаре синенькие и радужные бумажки. Они не забывали откладывать на чёрный день, не пытаясь притворяться теми, кем никогда не были – благородными и частными женщинами.
Липочка замечала их завистливые взгляды мелких и неопытных щурят. Все эти барышни для радости давно уже приглядели – кто молодого и отчаянного студента с того берега, а кто овдовевшего и вполне жалкого в своей похотливой старости господина. Было странно представлять его за опустевшим столом, с салфеткой на располневшем брюшке.
Липочка любила в свободное время сидеть в небольшом сквере, недалёко от гимназии. Там стоял небольшой памятник Царю Освободителю – Александр Николаевич смотрел на мир. Словно бы удивлялся тому, что тот ещё существует.
Чтобы не казаться кому-либо слишком праздной, Липочка отчаянно работала спицами, вывязывая очередную безделицу к зиме. Она так и не привыкла к холодам – как и изматывающей жаре, когда безжалостное солнце поливает всех жаром и светом, словно бы огромная керосиновая лампа.
Ей сейчас не хотелось думать ни о чём кроме человека в рыжем трико. Он вплыл в память, словно бы огромный осётр в садок – осетров Липочка видела только на берегу, когда ими торговали перед Пасхой. Ей было немного стыдно – всех её денег не хватило на такую огромную Царь-рыбу.
Борец был только мечтой. Он пах как-то особенно, не стесняясь своего запаха, не пряча его за кельнской водой и другими приправами мужественности. Ему не надо доказывать свои силы, сражаясь с женщиной в постели, и буравя её лоно своим членом, как ошалевший от жары дождевой червь буравит иссыхающую от зноя почву.
Липочка брезговала этими тёмно-розовыми созданиями. Она знала, что их используют как наживку при ловле рыбы. Но сама никогда не удила – только однажды один учитель словесности пересказал ей смешной рассказ одного земского врача – про оказавшихся голыми музыканте и молодой глупой княжне.
Липочка кисло улыбалась. Она так и непонятно, почему обокраденная барышня обязательно должна была быть «Ея сиятельством» - неужели будь она прачкой или судомойкой – было не так смешно. Словесник истерзал её плоть своими короткими, похожими на укусы клопа поцелуями.
Липочка мысленно часто тасовала своих еженощных любовников. Им она позволяла многое, предпочитая провести ночь с одним, чем каждый час быть милой для очередного заплутавшего и. в сущности, одинокого создания.
Ей была непонятна притягательность этой стыдливой гимнастики. По сравнению с этим Пьером её любовники походили на мертвецов – одни были слишком худы, другие толсты, словно бы из них ещё не вышел дурной воздух.
Таких толстяков Липочка называла Монгольфьерами. Они слишком быстро теряли весь свой лоск, нелепо и слишком поспешно оголяясь, она боялась, что с первыми лучами солнца они оборотятся в огромных дурно пахнущих хряков с огромными рылами и загнутыми крючком хвостиками.
Сейчас она ждала ответа от этого молчаливого борца. Он был последней надеждой – ей было трудно поверить, что она сможет, сумеет изменить в своей один раз и навсегда очерченной судьбе.
Один из клиентов пытался пробудить в ней революционность. Он что-то говорил о какой-то партии, о романе, который написал один бывший семинарист, будучи посаженным в Петропавловскую крепость. Рассказал он и о том, как начинался этот роман – с мнимого самоубийства на мосту.
- А что, если я обвенчаюсь с ним? – спросила саму себя Липочка.
Ей стало не по себе – то тело, что смотрело на неё из зеркала, было слишком чужим, мерзким, словно бы похотливая картинка.
Да и куда она уйдёт? В нелепый пропахший лошадиным потом и навозом балаган. Туда, откуда ей также захочется улететь прочь, словно бы плененной лесной птахе из клетки.

Спустя три дня на берегу реки было обнаружено платье и бельё владелицы билета за номером. Сама позорная книжица была запрятана в этой груде, а само платье было придавлено внушительного вида булыжником.
Владелицу этого платья и билета искали три дня. Владелица дома свидания «Олимпия» уверяла, что сбежавшая от неё девица украла три сотни рублей. Но, ни трупа несчастной, ни денег так и не нашли.
Иные олимпийки поговаривали, что Липочка не умерла, а бежала в Париж. Но им не верили, считая всё пьяным бредом после пятой по счёту бутылки «Финь Шампань»

Гадальщицы

Счастливый день

Рейтинг: +12 1286 просмотров

Кому понравилось произведение? >>

Комментарии (11)

valerij reshetnik # 25 января 2016 в 14:20 +1

Написано, Денис, интересно, как прихватили то время, есть, конечно, у таких девушек свои мечты,
немного перекликается с нашим временем, те же беды, но не совсем понял психологию девушки и
причину, заставившую её работать на постель, как -то это не звучит, даже намёком, слегка... а вообще
пишете интересно, профессионально. c0137