Мне холодно, мама

Заседание суда пришлось перенести  опять на неделю. Дело, совершенно понятное и такое банально простое с точки зрения доказательной базы, для адвоката было совершенно бесперспективным, а он опять попросил перерыв для выяснения каких-то обстоятельств. С его точки зрения, следствие было проведено поверхностно.

И присяжные, и свидетели, и просто зеваки, которыми было до краев заполнено здание, разочарованно вздохнули и стали потихоньку покидать зал заседаний. Недовольный прокурор, безразличный судья первыми шмыгнули в дверь с надписью «Служебный вход».

— Зачем вам это? — тихо и обреченно бросила в сторону обвиняемая, проходя под конвоем мимо адвоката, пожилого, сутулого и довольного тем, что у него есть еще неделя на выруливание ситуации. — Не хочу ничего я.

Тот не ответил, сложил в папку все документы и отдельные листочки с пометками и отправился к выходу вместе со всей аудиторией.

— И вы еще ее защищаете?! — ворчали бабки из толпы, нехотя пропуская совсем поникшего, казалось, адвоката.

— И-и-и-эх, уважаемый Сергей Васильевич, ничего у вас не получится, уверяю, — взял защитника под локоток старик, бывший учитель Анжелы, против которой теперь свидетельствовал. — Она всегда жестокой была, слишком прямолинейной, грубой. Все к этому шло, все шло, да мы вот как-то, получается, не видели… Эх, девка, девка…

Только один человек оставался на месте.  У окна, притаившись возле бархатной тяжелой занавески,  безмолвно, сквозь пелену прозрачных как воздух слез, рыдала, наблюдая за всем происходящим, женщина. Она шептала заклинание-мольбу такой силы, что в помещении вот-вот могла разразиться гроза от напряжения, исходящего от силуэта этой несчастной, совсем еще молодой матери подсудимой.

— Гос-по-ди по-мо-ги ей…

Так или иначе, ситуация складывалась против девушки с каждым новым свидетелем, даже с теми, кого привел в суд опытный Сергей Васильевич, адвокат с большим стажем, не привыкший проигрывать процессы.

Сама обвиняемая призналась так просто во всем, что и нечего было копать: просто, мол, ненавидела погибшую всю жизнь, просто взяла мышьяк, который всегда был под руками, просто подсыпала и ушла в институт. Почему целый день не звонила? А чего звонить, если знала, что уже некому — так она пояснила.

— Зачем, зачем ты так просто все объяснешь, милая… — шептала мать и физически ощущала контуры своего, трепыхающегося как у загнанной лани, сердца. Она поймала себя на мысли о том, что сейчас чувствует сердечную боль, наверное, так же, как это бывает, когда ампутируют ноги, а больной жалуется на дикие судороги в отсутствующих конечностях.

— Она ни с кем не дружила, у нее и друзей-то не было. Она такая высокомерная, только о себе думает… — говорила одноклассница Анжелы  Инка. — Да ей всегда все равно было, кто стоит у нее на пути, всегда шла по трупам ради… А когда этот Валера появился на горизонте, вообще, стало на все наплевать. Дядь Петя когда умер, она совсем обнаглела, стала Николаевну, мать,  доставать…

— Эх, ты, бессовестная… — Анна Николаевна не могла возразить, она, не в силах произнести вслух свои возражения, просто тихо ненавидела эту рыжую девушку-соседку, которую не раз угощала пирожками и которой ее Анжелочка постоянно давала списывать алгебру. — Зачем же ты ее топишь, дочку мою…

И учителя осуждали, и сокурсники возмущались, и судья смотрел с нескрываемой ненавистью на ее дочь. И прятал глаза в пол Валерка, которого Анжела обожала больше нее, матери, в сто раз больше. Теперь он говорил то же, что и все: что не ожидал такого от своей девушки, что осуждает и не находит никакого оправдания такому жестокому убийству, что, мол, не было бы счастья, да несчастье помогло разоблачить гнилую суть человека, с которым он едва не соединил свою судьбу.

Все, все, все до одного если и не говорили вслух, то смотрели на подсудимую так нехорошо, так плохо, что Анна пыталась перехватить их взгляды, развернуть их лица к себе. Она как маг теперь взглядом пыталась примагнитить к себе внимание тех, кто так ненавидел ее дочь.

— Господи, Господи, Господи, умоляю!!! Ты можешь все — не наказывай ее, прости-и-и! Прости ее, умоляю! Мне, мне отдай ее грехи, спаси ее, не дай ей погибнуть, Господи! Милостивы-ы-ы-ы-ый… — рыдала она.

Никому не было дела до нее. Все ее, мать, просто жалели. Все говорили какую-то ерунду про материнское сердце, про то, что грудью кормила, кашу варила, пеленала, потом одевала и обувала… Причем тут это, люди?! Что ж вы губите такую тоненькую, маленькую мою девочку?! Простите ее, Христа ради! — умоляла самая несчастная на том и на этом свете женщина, Анна Николаевна. — Вы простите, и вам простят… Не судите да несудимы будете…

Когда адвокат, прокашлявшись, стал очень активно оправдывать свою подзащитную и перечислять причины, породившие конфликт, Анна была уверена — наконец-то сейчас все поймут мотивы, одобрительно закивают головами. А присяжные проникнутся и оправдают  ее девочку, которая вот уже полгода сидит за решеткой, спит на твердом топчане под тонким и грубым грязным одеялом, без подушки. Разве можно назвать подушкой то, что комком лежит под ее кучерявой головкой…

«Как назло…» — думала Анна. — «Как назло,  присяжные — одни пожилые женщины почти… да еще этот отставник, сталинец, наверное… да девушка совсем молодая какая-то для такого серьезного дела, как суд. Губы у нее тонкие, злые…

— Анжела окончила школу с серебряной медалью… — говорил с чувством адвокат, и Анна  кивала, кивала одобрительно. — Не имеет судимости, не нарушала… — Сергей Васильевич продолжал, и Анна Николаевна шептала: «Ну, да, ну, конечно, какие же у Анжелочки судимости…»

— Анжеле не хватало душевного тепла, взаимопонимания…  она тяжело перенесла смерть отца, а недавно узнала, что ее мать собирается выйти замуж за другого человека. Появление в доме гражданина Петровского очень ранило чувства девушки, окончательно расшатало ее психику…

— Да, да, это я, это я сама виновата, это так… гражданин Петровский… — подтверждала беззвучно Анна.

А другие свидетели, как назло, тут же начинали перечить, говорили прямо противоположное словам защитника. Не слыша его речи, они входили по одному в зал и все как один свидетельствовали, что родители опекали и обожали свою дочь, что Петровский старался заменить отца, баловал, ни в чем не отказывал Анжеле, что лучшую и большую комнату в квартире отдали ей, дочери. Что кормили, поили, обучали в престижном вузе, что модничала она, что машину ей подарили…

И опять все выворачивалось против ее дочери, которая с отрешенным видом сидела в клетке. Анне Николаевне хотелось подойти и обнять ее колени, которые крупной дрожью беспрерывно подпрыгивали под худенькими ладошками девушки.

О погибшей, как сговорились, все вещали с таким теплом, плакали, жалели, столько хорошего ни один из свидетелей при жизни о ней не говорил, а сейчас…

Анне так хотелось догнать теперь всех, развернуть всю толпу, встать перед ними на колени, кричать им: «Люди добрые! Что же вы делаете?! Вы же сами матери, дочери, отцы… Пожалейте! Как же ей там плохо, вы же все в теплых постелях сегодня ночь проведете, а она…» Но важнее было быть теперь рядом с дочерью.

И Анна, как всегда, последовала за ней…

Она подождала, когда Анжела, тяжело вздохнув, присела на край деревянных нар, потом прилегла и натянула на себя это вонючее серое одеяло. Потом  Анна привычным за эти полгода движением потерла свои ладони, веря в то, что они могут стать теплыми,  и нежно подложила их под голову дочери.

— Мама… — прошептала и заплакала Анжелика. — Прости… ма-мочка моя… Мне холодно, мама…

— Не плачь, не плачь, моя зайка… все будет хорошо… адвокат хороший, он сейчас будет стараться, он еще поговорит с кем-нибудь… с бабушкой, с папиной мамой…  она расскажет, как я сама во всем виновата была… Она расскажет, что я тебя плохо любила, что тебе тепла материнского не хватало, что ты… не плачь, доченька… Сергей Васильевич правильно сказал  — я тебя провоцировала, не захотела разменивать квартиру, что носила с работы этот проклятый мышьяк, что отрава в доме была на каждом шагу, потому что я работаю в санстанции, ношу с собой домой свою «работу»… что гражданин Петровский тебя обижал, унижал, что… спи, доченька, спи… скоро все это закончится, тебя отпустят, простят. А я тебя простила… Я и не обижалась. И Бог простит, я прошу его об этом каждую секундочку, честное слово. Ты правильно сказала, что я тебя довела до нервного срыва, ругала тебя, не понимала. Ты же не кого-то убила, а меня, маму… А это наши дела, мы-то с тобой всегда разберемся… ты спи, спи, милая… утомилась… Ты знаешь, какая сила у маминой молитвы?! У-у-у-у!!! Очень! Очень! Простят тебя, простят, вот увидишь…И Валера твой тебя простит, не печалься. Это он по слабости своей такое наговорил, он тебя любит. И жить вам есть теперь где, все хорошо, все хорошо, дочечка…

Анжела согрелась. Подушка-огрызок казалась ей мягкими мамиными ладонями, и она уснула…

 Во сне виделись мамины добрые глаза, пронзительно голубые, а руки ее она буквально ощущала физически. И от этого снилось каждую ночь что-то совсем не тюремное, а домашнее, теплое и даже веселое, родное-родное, и это помогало переживать следующий тяжелый день.

***

— Ну, это ж надо… — полушепотом возмущались люди, покидая зал суда. — Этот пройдоха адвокат выгородил ее, все-таки. Вот умеет, вот умеет… Нарыл-таки всяких небылиц столько, что все дело перевернули вверх дном, с ног на голову! Где это видано, чтоб за убийство матери давали условно?! Безобразие…