Любовь к отеческим гробам

 

- Вся гнусность демократии, дружище, Василь Андреич, - занюхал стрелкой лука Василь Фокич, - в том, что лидером, властителем умов, так сказать, становится не тот, у кого сердце за отечество болит, у кого к тому есть способности всякие, ну, чтобы уметь управляться с государством, а тот, у которого деньги в наличности имеются, улыбчивая рожа в камеру да язык подвешен. То есть, по разумению моему, любой клоун с перечисленными выше параметрами тут тебе уж и готовый президент. Однако, нет демократии альтернативы.

- Так-то оно так, да только почему же только демократия, Василь Фокич? Во все времена и способы государственного устройства, взять хоть и тиранию, лидером был тот, кто умел управлять, воевать и беспокоился за вотчину, но при этом всегда почему-то был еще и оратором. Так уж как-то вместе устроил господь, что если и шашкой махать, то и языком молоть тоже.

- То-то и оно, что раньше, - снова разлил по стаканам Василь Фокич. – Раньше, Александр-то Македонский, он с мечом впереди армии всей, да на персов, что в сто раз больше числом. Весь в ранах, в крови вражеской и своей, после победы встанет перед войском, так при таком пиетете, он, прости, не к столу, хоть пернет - ему тут же и овация, аплодисмент, а он, плюс к тому, у Аристотеля учился. Давай-ка накатим…

 

     Накатили. Речь зашла сегодня о демократии не потому, что так уж волновал их этот вопрос, а просто на нем они вчера и заснули. Полтинник, по меркам сегодняшним, возраст беспросветный. И не стар вроде, но новую жизнь, новые отношения, уже воспринять никак невозможно, а в старой ничего не наскрести, кроме воспоминаний, которые вовсе и не кормят, вот и остается, что пенять да надеяться на то, что, может, власть чего для них…. Но власть о них не то, что не думает, даже не знает об их существовании. Эдакая вот однобокая любовь…, гранатовый браслет, ни дать, ни взять. Это были, как раз, последние вчерашние слова Василь Андреича, после чего он уютно устроился на по-ученически сложенных на столе руках, и заснул сидя.

- Ух! Забористая! - крякнул Василь Андреич, ища на столе папиросы.

 

- Не забористая, а паленая, - подал ему Василь Фокич рваную пачку Беломора.

- Это все семантика, мой друг, - закурил Василь Андреич, - отношение к слову и факту, а вовсе не сам факт. Паленая, а дело свое делает – вот в чем факт. Нерона, к примеру, не хуже твоего Александра, тоже учил не кто-нибудь, а сам Сенека. Тиран не воевал толком, артистом был, так сказать, а слава о нем дурная осталась…, но ведь именно при Нероне Рим сделался Римом, ну, с точки зрения архитектуры. Именно он превратил вонючую клоаку в миллион жителей в цивилизованную столицу мира с каменными домами, мощеными улицами, водопроводом и канализацией. Пожар-то, по последним свидетельствам историков, вовсе не он устроил. Он лишь отстроил город после того пожара, а ему от потомства вдогонку: «паленый»! Вот ведь…

- То, что ты монархист чертов, я давно уж знаю, - чуть поплыл водкой Василь Фокич, - да только вот русскому человеку, что с царями, что без царей - один черт - веревка да погост. «Да в чадах к родине зажгут любовь отцов могилы». Интересно, это наши-то с тобой могилы зажгут любовь в чадах? Что это имел в виду твой благородный тезка? Тоже, кстати, императора учил.

- Два чувства дивно близки нам, в них обретает сердце пищу: любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам, - чуть поплыл и Василь Андреич, подбоченившись пафосом, и даже обрел некоторый императорский, что ли, профиль.

- А по мне, дак, что ты, что Пушкин, оба дураки, - снова, и уже довольно опасно разлил по рюмкам Василь Фокич. – Пускать слюни по пепелищу да гробам можно, ежели сыт, пьян и нос в табаке, а на голодный желудок – извольте уволить. А ты знаешь…, Василь Андреич, по мне, так ничего и не изменилось с Пушкиных да Жуковских. Опять пять рыл на тыщу сыты, и опять эти пять ту голодную тущу учат, да той тыще рассказывают, какая удивительная наша страна, как следует ее любить, ибо не спит она, мается думами об своей тыще. Другое, может, стало иным, - поэтов средь тех пяти теперь нету. Сплошное убожество. Один прохиндей, упокой душу его со святыми, чтобы вскарабкаться на трон, всем заштатным певчишкам да певичкам дал народного артиста России… Был бы Пушкин, - дал бы и Пушкину, просто Пушкина под рукой не случилось, не родился. А ведь, в результате, сел-то демократическим путем. Певчишки потрясли голыми задами перед обкуренной толпой дебильного электората, - та и ну «голосовать сердцем». Тьфу! Демократия… Демократили-демократили, а выбрали царя, а он же им и… Теперь эти, прости Христос…, двое из ларца… Погляжу я на их рожы, дак так и вижу, как они ночи не спят об народе…

- Давай-ка выпьем, друг Василий, - поднял рюмку Василь Андреич, видя, что друг его заводится совсем уже попусту. – В одном ты прав – ничто не изменилось, включая и любовь к родине.

Выпили.

- Вот ты ее пинаешь теперь, а того даже не ведаешь, что пинаешь вовсе и не ее. Не родина тебя на помойку отнесла. То есть, она тебя никуда и не относила отсюда. А власть?.. Власть любит власть, родина любит родину. Родина, это мы с тобой, суть, пепелища и гробы, отсюда и выходит, что любовь к гробам и к себе – одно и то же. Вот ты говоришь, любой клоун…

- Какой еще клоун? – глаза у Василь Фокича делались уже в кучку.

- Ну…, вначале ты сказал, что в президентах может быть любой клоун.

- Сказал? А…, да…, говорил…

- А давай представим, что…, ну…, вдруг не клоун сел на царство, а какой нормальный мужик? Ну вот хоть ты?

- Давай, - пристроился щекой на ладони Василь Фокич, явно утрачивая интерес к самим собою же поднятой теме. Не потому, что не интересно, а просто паленая водка и жара плохо на нем сказывались теперь.

- Ты бы что стал делать в первую голову?

- Ну…, - тупо взглянул на собеседника садовод.

- Про что и я! - непонятно чему обрадовался Василь Андреич, которого водка, казалось, только бодрила. – Вот и любой другой… Вот он приходит, отдышавшись от драки за кресло, садится в то кресло, и видит, что к черту все плохо, что изменить-то ничего он не может, что… Что единственное, чем себя может спасти организм, это просто жить, жить любой ценой и, главное, не доводить его до инфаркта или инсульта. Это значит – что-то кушать, к чему-то стремиться, кого-то бояться, перед кем-то гордиться… И понимает он, наконец, что нет ничего, на что он мог бы тут положиться, опереться, кроме разве любви к отеческим гробам. Патриотизм, это не химера, - не деньги и не нефть. Патриотизм, это, если хочешь, цоколь, без которого не горит лампочка. А еще лампочка не горит без вакуума. В нашем случае, в наших аллюзиях любовь к себе, это и есть спасительный вакуум. Ежели мы начинаем видеть, что там, на улице, светло и без нас, и даже светлее, чем у нас, - мы рвемся наружу, того, однако, не ведая, что той «наруже» на нас глубоко плевать, и что светиться мы можем только тут, на родном погосте, тускло, бедно, подслеповато, но себе и сами. А вот откупорься мы, - тут и наша ниточка перегорит и… Подметут осколки нашей лампочки с тротуара вселенские демократы, да и в мусор, да уж теперь не в наш, не на нашу, а прямо на вселенскую, всемирной истории помойку. Монархизм был тем хорош, против прочих укладов, что царь, как, впрочем, и любой президент любой демократической страны, срал, конечно, на подданных, но… Но он знал, что должен оставить в наследство сыну нечто лучшее, чем получил от своего папы, а это мотив такой, что четырехлетнему, да хоть и на два срока демократу и не снился. Ну вот представь, что ты ребенок, и живешь с мамой, а папа, только представь, избирается на раз в четыре года. Тебе надо жизнь прожить, да построить еще и для детей своих, а тут папа на время что-то говорит, а ты слушай…. А назавтра другой папа… и… опять на время…. И как бы он ни рассказывал бы тебе, что любит тебя, - он тебя никогда не полюбит. Чужой ты ему был, есть и будешь.

- А тебе не кажется, - вдруг очнулся совсем уж почти растекшийся по столу Василь Фокич, - что и родной папа бывает порядочная сволочь? Что и ему часто плевать на семью? И даже так часто, что уж лучше без него вовсе жить, чем с ним?

- Я что-то слышал, - достал следующую бутылку Василь Андреич и откупорил ей голову, - но сам не читал. Ну…, графа Кропоткина там, или еще кого, да только одно знаю, что лучше уж с дрянным отцом, чем вовсе без него…. Так мама говорила…. Впрочем, отцов своих я и не помню уже, а мама…

 

     Солнце стало сползать за лес, благо здесь он был высок и стоял вплотную к даче, осеняя ее спасительной тенью. Птицы возобновили свое пение и даже проснулась та глупая кукушка. Она, словно испугавшись, что что-то пропустила, истово теперь названивала: ку-ку, ку-ку, ку-ку…

 

- Тридцать пять…, - насчитал Василь Андреич и закурил. – Слышь, Фокич? тридцать пять.

- Что?! Что тридцать пять?! – встрепенулся спросонья Василь Фокич, будто вылили на него ушат воды.

- Я говорю, кукушка накуковала тридцать пять.

Василь Фокич мутно осмотрел стол, нашел взглядом бутылку, но вместо, чтобы потянуться к ней, то ли сил не было, просительно посмотрел на друга.

- Семнадцать с половиной, - ухмыльнулся Василь Фокич, чуть оттаяв рюмкой.

- Что семнадцать с половиной? – удивился теперь Василь Андреич.

- По семнадцать с половиной на брата. Кукушка твоя… Нормально. Лишь бы до того, как станешь ходить под себя. Будет нам по шестьдесят пять – и того довольно.

- Странный ты, Василь Фокич, - пожал плечами Василь Андреич. – Шестьдесят пять, это как раз тот возраст, когда только и формируется государственный муж. У молодого, оно что? Что только, какая только зараза не играет в заднице, от любви к женщинам и деньгам до вожделения славы и власти. А вот ежели между ног не свербит, а потребностей – лишь на лекарства, вот тут только и начинаешь всерьез думать о вечном, сиречь, о родине, о потомках. Я бы специальной буллой установил бы проверять всякого политика на предмет утраты потенции или, на худой конец, принудительно стерилизовал бы их. Хочешь к власти – изволь без яичек. Любопытно, - саркастически хихикнул Василь Андреич, - много бы тогда осталось в политике политиков?

- Ты, Василь Андреич, настоящий Калигула, черт бы тебя…. Хотя…, в чем-то ты прав. Пока между ног шевелится, все думы либо об том, либо на том замешаны. Даже любовь к власти…, в ней есть что-то эротическое, ну…, в смысле…, трахнуть все человечество. Даже взять хоть мелкого начальника…. Да что далеко-то…, хоть тебя. Ты же свою секретаршу Лену, так сказать, имел же, и имел почти сразу, как сел на должность? Нечего мотать головой. Про то весь институт знал, включая и супругу твою. Так по твоей логике, прежде чем сделать тебя начальником отдела, тебе нужно было ножничками, так сказать, садовыми пройтись? А уж если совсем идти до конца, то ежели встал один над другим, хоть и лишь над одним, но встал начальником, то его и в евнухи? Демографическая ситуация бы, понятно, резко ухудшилась, зато общество было бы идеальным, с в двести процентов КПД. 

- Это не то совсем, Фокич, - с трудом оправился от смущения Василь Андреич, ибо с Леной своей он спал чуть ни с первого дня, как сел в кресло начальника. - Нельзя же все до абсолюта. До известного момента, амбиции и потенция идут ноздря в ноздрю, друг друга греют и все к вящей важности к прогрессу. Без женщины, к примеру, не было бы поэзии, да и вообще искусства бы не случилось никакого, а с ним и науки, без науки не было бы и прогресса вовсе. Так уж получается, что у любви и науки один, так сказать, мотор – честолюбие. Но государственное дело – дело совсем иное. Под тобой, если ты руководитель государства, бурлят все эти страсти, и твоя служба в том, чтобы вовремя лишь осаждать их, как внимательная хозяйка поступает с опарным тестом. А ежели и у тебя в голове те же процессы, что и у дрожжей, – худо дело в твоем государстве…

 

     Жара совсем теперь спала и появились даже и комары. Более того, с восточной стороны дач, той, что свободна была от леса, нависла даже довольно синяя туча. Василь Фокич звонко шлепнул себя по лысому темени и размазал по нему кровяной след.

 

- Вампиры! Вот тебе, теоретик ты мой, и мотив, что выше всех мотивов – еда, кровь. В списке приоритетов всего живого вначале стоит страх смерти, потом, еда, точнее, страх помереть с голоду, и лишь уж после репродукция, как страх не обрести потомство. Страх, страх, страх… А шевелится у тебя между ног, да если еще и не для продления рода, а из сладострастия? – дело и вовсе десятое. Лев, царь зверей, восемнадцать часов в сутках спит, шесть охотится ради еды и ест и лишь два раза в год спаривается. В природе звериной, против людской, все рационально, ничего лишнего.

- Тебя послушать, так искусство – ненужная составляющая жизни, атавизм? А вот позволь я тебе процитирую Лессинга: «Там, где благодаря красивым людям появились красивые статуи, эти, последние, в свою очередь, производили впечатление на первых, и государство было обязано красивым статуям красивыми людьми».

- Поэтично, но все это беззубая лирика. Следуя за твоими мыслями, так именно то государство всего успешнее, где расцветают буйным цветом искусства и науки, а над всем стоит мудрый евнух. Бред сивой кобылы! Вот если бы я управлял страной…

 

 

- Крикун Василий Фокич? – раздался за его спиной нежный женский голос. Василь Фокич обернулся и масляно посмотрел на довольно субтильную незваную гостью. Калитка дачи никогда и не закрывалась.

- Он самый, - облизал он взглядом стройные, чуть покусанные комарами, ее ноги в шортах.

- Игошина Тамара Степановна, судебный исполнитель районной прокуратуры, - отрекомендовалась девушка и протянула ему какую-то бумагу. – В течение трех последних лет вы не платили за дачный участок. На основании постановления от…

Глаза Василь Фокича замутились слезою и еще какой-то другой, более глубокой болью. Он давно ждал такого, но все надеялся, что все вот эти «наезды» происходят только по телевизору… Дача – это последнее, что у него осталось. Была еще и однушка в городе, но за нее он тоже сто лет не платил. Неужели это конец!

 

     Тут, будто бы чем напуганная, кукушка крикнула лишь один раз и… затихла, но долго еще, каким-то поминальным звоном стоял в ушах обоих дачников этот крик. «Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», - прошептал Василь Андреич и разлил по рюмкам водку.