Le 23 février

                Едва я сменился с наряда, как началось.

             Сербы договорно обстреляли по периметру нашей зоны ответственности, албанцы после утреннего намаза тоже не замедлили громыхнуть по нужному месту в слегка запоздалое время, после чего в информационных лентах новостей планеты побежали разноречивые сообщения о коварстве славян, зверствах мусульман, мужестве миротворцев, о новых крестоносцах, вторгающихся в земли ислама, о благородных рыцарях западной цивилизации, сдерживающих напор варваров, о «голубых касках» ооновского контингента, давно превратившегося в орудие политики США, о натовской угрозе Востоку и православному единству, о тайной и явной помощи Запада исламскому фундаментализму – его же будущему могильщику, в больших кабинетах Евросоюза на повестку дня снова вышел балканский вопрос, котировки финансовых бирж поползли в разные стороны, а я, вкусив завтрака, уже собирался законным образом отдрыхнуть положенное, как вдруг мне встретился Бруно Адотти (его иногда весьма заслуженно называли «Идиотти») из второго взвода и радостно сообщил о том, что на сербских позициях появился эскадрон казаков из Приднестровья и он, Бруно, желает первым сообщить мне эту новость, так как ясно видит в моих глазах тоску по родному краю, явную ностальгию, а посему пытается развеять грусть-печаль, пропев из Челентано «Mi sembra la figlia di un capo cosaco сon quegli stivali у quel nero colpacco! „

             Эти «козако» и «колпако» с утра так взбесили меня, что тактично, сдержанно и корректно я попытался объяснить синьору Идиотти, что есть определённая разница между казаками и казахами, вводя в качестве неудачного, прямо скажем, примера индийцев и индейцев, но окончательно застрял в ненужных объяснениях, так как во французском эти два понятия звучали идентично, а посему тонкости этнографических отличий так и остались для макаронника недоступными, хотя он и пытался примазаться в том плане, что его предки – неаполитанские графья были в родстве с августейшими дворами Европы и он, Адотти, является потомком восьмиюродного внучатого племянника украинского царя – любовника русской королевы, вот тут-то ко мне подбежал запыхавшийся верзила Павло Подопригора и, оттеснив родовитого аристократа и возможного претендента на киевский престол, в лоб задал непонятный вопрос:

             — А ты будешь?

              Не очень хорошо соображавший после бессонной ночи, я промычал что-то неопределённое, но в тот же момент увидел у дальних боксов на импровизированном плацу всех «наших» — так мы называли выходцев из великой державы – пять человек, причём для полного антуража “семи стойких солдатиков» как раз и не хватало нас с Павло.

            — Чё, ващще, что ли забыл? – негромко прошипел Павло, временами соскальзывая на уставной французский. – Сегодня же это… двадцать третье février, ну, la fête, прикинь! Мы и решили отметить, типа revue...

            Командовал «нашими» заслуженный авторитет капрал Кожухару из Кишинёва, которого, впрочем, полагалось именовать «Кожюкару» с ударением на последний слог, к чему сам капрал до сих пор привыкнуть не мог и в докладах аджюдан-шефу коверкал собственную фамилию безбожно и ужасно.

             Я проследовал к группке легионеров и автоматически занял место в строю согласно ранжиру.

— Мужики! – сказал бывший капитан-десантник Савченко. – Сегодня наш праздник, и что бы там не болтали, но мы обязаны его отметить. Вечером само собой, но сейчас давайте пройдём строем с песней! Как раньше, как у нас, а?

            Толпа разноголосо зашумела.

           Капрал на правах старшего по званию (у всех в очередной раз возникло ощущение когнитивного диссонанса, когда формально невысокий чин командует бывшими офицерами, прапорщиками, сержантско-старшинским составом и курсантом-недоучкой) протяжно скомандовал:

— Становись!

Вот это по-нашему! Давай, Гицэ, командуй!

-Шагом… Арш!

                   Мы одновременно ударили подошвами по грунту, звук получился отменный, а вот потом начался разнобой. Если по-советски требовалось поднимать ногу «под срез сапога впередиидущего», то уставные «Les rangers» заканчивались намного ниже, оттого наша небольшая колонна, смешав парадную поступь легионеров 88 шагов в минуту и советскую строевую, окончательно подверглась разброду и шатанию, пока вдруг откуда ни возьмись взялся сержант-сапёр  Овалó - гад, сволочь, садист и строевик, отслуживший уже несколько контрактных сроков, получивший  гражданство и  отращивающий к 14 июля традиционную бороду. Ему уже изготовили персональный парадный топор и кожаный мясницкий фартук, чтобы он в числе других ветеранов Легиона прошёл, гремя медалями и с заправленным внутрь галстуком по Елисейским полям в Париже. Конечно, надо отдать должное, специалистом по минированию-разминированию он был первоклассным, что не мешало ему драть в дисциплинарных вопросах всех со страшной силой, не меняя выражения лица.

— Что здесь происходит? — негромко и как будто устало спросил Овалó. Он говорил чисто, даже слишком тщательно прогововаривая слова. Никто не знал откуда он и какой национальности, а по внешнему виду невозможно было определить даже приблизительно.

                Капрал услужливо пояснил, что сегодня у «Рюс» национальный праздник и месье мон сержант может не беспокоиться о дисциплине в подразделении, так как пристутствующие здесь легионеры желают всего лишь пройти несколько шагов  с песней, такова традиция, а потом разойдутся согласно штатному расписанию...

        — Что за песня? — тем же бесстрастным голосом спросил Овалó.

      Молдаванин пытался что-то объяснить, а потом замялся, совсем по-французски пожал плечами и отчаянно крикнул:

      — Запевай!

                   Кое-как выправив шаг, мы вразнобой затянули кто что. Но через несколько секунд громкоголосый Савченко вытянул-таки нас на «Солдат молоденький», однако на словах «защитник мирной стороны» Славка Белов вдруг хмыкнул и мы все громко и напряжённо расхохотались – до того не к месту здесь, во вселенской заварухе прозвучали эти слова из уст наёмников-«миротворцев».

Неунывающий Гарифуллин вдруг громко и фальшиво прокричал:

              — Макияж сменил Димон, Гриша красит глазки. К ним идут войска ООН...

               Мы все мгновенно сообразили и грянули в шесть остальных глоток:

              — … голубые каски!!!!

             Причём по какому-то общему наитию употребили фрикативное мягкое «г», отчего фраза прозвучала весьма смачно и с потаенным глубинным смыслом, очень актуальным в сложившейся военно-политической ситуации в «мягком подбрюшье Европы» (по меткому выражению сэра Уинстона).

             Самое интересное, что я вдруг услышал знакомый шёпот, вопрошавший меня о том, какое отношение казаки имеют к инди(е)йцам и, озабоченно обернувшись, вдруг увидел в нашем строю никого иначе, как самого Адотти! Морганатический потомок от тайной связи императорских особ с неистребимой южной непосредственностью и плутовским выражением лица шагал за моей спиной и по вечной привычке болтать без умолку и здесь не удержался от разговорчиков в строю, ярко иллюстрируя прозвучавшую ранее рифмованную фразу. "Все побежали, и я побежал... "

— О чём была эта песня? – произнёс Овалó безразличным тоном, таким, что поставленный мною вопросительный знак являлся лишь фигурой речи, но никак не фактическим акцентированием. То бишь, говорил он всё с теми же безразличными интонациями.

— О миротворческом контингенте, мой сержант! Гражданское население выражает надежду на то, что доблестные воины принесут в их дома спокойствие, надежду, демократию и общечеловеческие ценности, такие, как...

— Прекрасно. Однако каким образом все эти обширные понятия уместились в нескольких словах?

— Таков уж русский язык, мой сержант! Используются всего несколько слов, способных выразить многое, на что в других языках необходимо намного больше...

— Тихо, капрал! Вы слышите это?

               Как раз в это время белый танк с маркировкой UN закончил разворот башни в сербскую сторону и наступившей тишине мы все расслышали песню, доносившуюся от сербской деревушки. Слышимость была не ахти, к тому же временами мешали хлопки отстреливаемых НАТОвской бомбардировочной авиацией тепловых ловушек и вой переходящих звуковой барьер истребителей, но тем не менее отдельные слова доносились сквозь прозрачный предгорный утренний воздух.

                  — … роспрягайте, хлопцы, коней… лягайте спочивать… сад зелений...

              Пели хорошо, дружно, слаженно, почти профессионально, пели не менее дюжины человек, пели привычно и уверенно, так, что наше глупое исполнение отличалось от ихнего как деятельность «Красной капеллы» от концертов Вооружённого Ансамбля Краснознамённой Свистопляски.

            Овалó поднял руку, останавливая начавшего вдруг что-то объяснять Кожухару, приказал ему стать в общий строй, обвёл глазами недалёкие склоны гор и неожиданно скомандовал на чисто русском языке:

              — Отделение, слушай мою команду!

              Мы в неописуемом изумлении замерли, оторопев так, что казачья песня зазвучала в полную силу, словно её исполнители находились совсем рядом, за проволочным забором вдоль нашего периметра, и тут же, как будто стараясь перекричать, оглашено и неистово зачирикали птицы, словно обсуждая проект установления вечного мира путём ограниченного применения неограниченной военной силы во имя торжества идей атлантической цивилизации.

Овалó повёл нас уверенным шагом, потом оглянулся – в его глазах по-прежнему не было никакого выражения – но теперь-то мы поняли эту глубоко запрятанную на дне души этого закрытого от всех  человека тоску и негромко начал:

         — Расцветали яблони и груши...

          Я вдруг вспомнил, как Овалó жестоко гонял, заставляя бесконечно отжиматься и маршировать, здоровяка Баумгартена, затянувшего однажды на какую-то германскую годовщину старую песню «Венн ди зольдатен дурьхь ди штадт марширен», которая, честно говоря и у меня до объяснения бедняги-немца ассоциировалась с лужёными нацистскими глотками на фоне горящих городов и качающихся на виселицах трупов партизан. А оказалось – обычная солдатская песенка из далёкой Первой Мировой, текст примерно как во всех песнях подобного рода, типа: «Идёт солдат по городу, по незнакомой улице, от улыбок девичьих вся улица светла...»

           — Выходила на берег Катюша...

            Вот тут-то пришёл наш черёд! Шагая в лагере чужеземного войска вдали от родных земель мы, кучка презренных наёмников, ландскнехтов нового крестового похода, загребающих жар во имя призрачных «стандартов демократии», продажных тварей, готовых в огонь и в воду за поганые разрисованные бумажки, банда профессиональных палачей, таскающих каштаны из огня для чистеньких политиков «Золотого миллиарда», фальшивых «миротворцев», ввергнутых в братоубийственную войну, выкормышей maison de merde, грязных подстилок «свободного мира», соглашающихся как шлюха из подворотни полечь за звонкую монету, вдруг через простые слова знакомой с детства песни хоть на минуту ощутили себя людьми, надеющимися среди грязи и крови сегодняшних мерзостей хотя бы на то, что где-то за тысячи заснеженных километров, за реками, морями и городами «любовь Катюша сбережёт».

              В небе сталкивался средиземноморский циклон с северо-восточным ветром, где-то высоко над Динарским нагорьем сгустились серые тучи, из которых посыпалась мокрая колючая крупа, покрывающая тонким слоем всю обозримую территорию, не разделяя на православные, мусульманские, католические, ооновские и прочие зоны ответственности, мы старались перекричать казаков, тоже подхвативших «Катюшу» и вдруг… В который раз за это насыщенное открытиями утро мы были поражены: с албанской стороны зазвучали еле слышимые голоса двух, самое большее трёх человек: «… чьи письма берегла...». Уловимый гортанный акцент людей, привыкших перекликаться через горные ущелья, придавал песне особое специфическое звучание и выбил из колеи Овалó, который повернул к нам мокрое лицо (конечно, от снега, от чего же ещё?) и негромко произнёс:

— Братки, дальше сами… Я… забыл… Простите...

        Мы бодро пропели всю «Катюшу» заново, иногда замолкая, чтобы услышать её же с сопредельных сторон и, наконец, остановились, подчиняясь зычному «Стой, вольно!» капрала.

       Всё, праздник закончен. Ça a suffit comme ça! Мы разбрелись по своим местам, а вечером нажрались до свинского состояния, благо в близлежащем хуторе всегда было неограниченное количество коварной «сливовицы», легко обмениваемой по бешеным ценам на свеженькие «евро», введёные буквально пару месяцев назад в начале второго года нового тысячелетия, что ошибочно считали началом третьего.  Впрочем, тогда нам было не до этой календарной путаницы...

        Кем был Овалó? Памятуя об одной из традиций Легиона менять всю фамилию при вербовке или перестановке некоторых букв, я вдруг предположил, что он мог быть… Ковалёв? Коваль? Ковальчук? Ковальский? Нет, последняя звучит слишком уж по-польски. Пятнадцать лет, которые уже оттрубил в Легионе, тоже давали пищу для размышления. Когда и как он попал за границу в те времена, когда для среднего советского человека это было невозможно? Неужели… Афган? Где, в каком украинском селе или российском городке до сих пор не верят сообщению «пропал без вести» и жду своего сына или брата? Конечно, все эти вопросы остались без ответа, да никто и не рискнул задавать их сержанту.

       Не раз потом при любой возможности Овалó гонял и драл нас ещё более немилосердно, но отчего-то мы относились к его придиркам иначе и, встречаясь с его по-прежнему замкнутым лицом, испытывали странное чувство совместной сопричастности к некой непостижимой тайне, разгадать которую не удастся никому и никогда.