Помочь сайту
Поздравления
Кузмич
17 марта 2021 -
Александр Данилов
Студия вокально-инструментального ансамбля размещалась в одном из помещений подвала здания школы. Была она просторна. У дальней стены, окрашенной белой известью, тускло горели под флаконами лампы, и на портативном деревянном помосте ребята играли «Yesterday» The Beatles[1]. Напротив помоста на деревянных креслах впечатлённые красивою мелодией раскачивались в такт музыки девочки из восьмого и девятого классов, ставшие за короткое время близкими подругами ребят из «Чиполлино». Мы же с Владимиром нерешительно застыли у самых дверей – всё показалось нам в диковинку. Лёша крикнул «Стоп-стоп!», как только увидел нас, и мелодичная феерия электронных звуков остановилась эффектной россыпью затихающего блюза: за гитарой Лёши зевнула бас-гитара, несколько растянутых писков издало соло и замолкло, и последние звуки последовали за барабаном, за которым восседал мальчик плотного сложения, похожий на грузина.
– Почему остановились? – обратилась к музыкантам Надежда Павлова, ученица девятого класса, избранная секретарём комитета ВЛКСМ интерната.
– Эту музыку я готова слушать бесконечно, – проронил кто-то из девочек.
– Владимир и Андрей, – проговорил в микрофон Лёша, – что вы там встали, как истуканы, проходите.
Было заметно, что он обрадовался нашему приходу.
– Ур-ра-а! Э-Вэ-эМ пр-ришё-о-ол! – картаво пропел в микрофон кто-то из мальчиков.
– Сам ты электронная вычислительная машина! – отреагировала Нинель, подруга Татьяны Петрушовой.
– Владимир, не стесняйся, проходи. Тут все свои, – решительно продекламировала Надежда. – Ну-ка, расскажи нам, как ты научился так быстро считать. Есть ли специальные упражнения для того, чтобы научиться быстро считать?
– Андрей, мальчик мой, иди ко мне, – вдруг поманила меня Татьяна, когда мы с Владимиром приблизились к рядам кресел.
Я, как маленький котёнок, взобрался на её круглые колени, вспоминая тёплое тело своей мамы и её заботливые, ласковые руки.
– Почему ты посадила его на коленки? – ревниво спросил в микрофон Татьяну Лёша.
– Он же маленький.
– Маленький да удаленький, – снова пропел в микрофон кто-то.
– Маркус, уж ты помолчал бы, – снова не без кокетства отреагировала Нинель.
– Не могу молчать![2]
– О-о, Маркус Тамм, ты углубленно изучаешь Льва Толстого? Похвально! – просияла Надежда Павлова.
– При чём тут Лев Толстой? – напустил на себя насмешливое удивление Маркус.
– Я заметила, – сказала девушка, сидевшая рядом с Надеждою, – что ребята братских народов СССР больше читают русскую классику, чем сами русские.
– Ни знай, ни знай, читό углублённо изучает, – сказал мальчик, похожий на грузина, которого звали Кото.
– Владимир, ты специально упражняешься? Скажи, – снова обратилась к моему брату, севшему рядом с нами в кресло, Надежда.
– Нет, – ответил брат, – я специально не упражняюсь. У меня в подсознании высвечиваются цифры, и я отвечаю.
– Классно.
– Я же говорил, что он ЭВМ, – сказал Петя Мартынов, игравший на соло-гитаре.
– Разве можно человека сравнивать с машиной? – спросила Петю Нинель.
– Конечно, сравнивать человека с машиной – глупо, – ответила за Петю Надежда. – Человек – живое творение природы, а машина – запрограммированное творение самого человека. Мы в точности будем знать все возможности нами же изобретённой машины, до мельчайших подробностей её конструирование и её эксплуатацию, а человек, в сущности, есть кладезь неразгаданных тайн, как, например, в случае с Владимиром. На примере Владимира не перестаёшь удивляться, насколько безграничны возможности человека.
– Человека сотворил Бог на шестой день по Писанию, – сказал Владимир. – И сотворил Бог человека, по образу Божию сотворил его: мужа и жену сотворил их. И благословил их Бог, глаголя: раститеся и множитеся, и наполните землю, и господствуйте ею, и обладайте рыбами морскими, и зверьми и птицами небесными, и всеми скотами, и всею землею, и всеми гадами пресмыкающимися по земли.
– Ага, Владимир, ты ещё и Библию изучаешь! Готовишь себя в тайные агенты, чтобы внедриться во вражеский стан богомольцев! – простодушно воскликнула Надежда.
– Сейчас в церковь ходят одни бабушки, – сыронизировала Нинель. – Какие тут богомольцы?
– У нас диспут или репетиция? – возмутился в микрофон Лёша.
– Ой-ой, мальчики, простите нас, мы действительно заболтались. Нам пора, Эльвира? – Надежда нерешительно посмотрела на свою подругу.
– Я не совсем поняла смысл этой песни, – обратилась Эльвира к Лёше и сделала вид, что не собирается никуда уходить.
Петрушова больно сжала мои руки и заёрзала в кресле.
– Эта песня моя самая любимая… У битлов. И кажется мне очень близкой. Прям, как в жизни, – ответил задумчиво Лёша.
– Эта песня о расставании с любимой девушкой. Юноша не понимает, почему она ушла от него. Она ушла и ничего ему не объяснила. Он чувствует себя одиноким, покинутым и вспоминает вчерашний день со всеми его проблемами. Если эти проблемы вчера ещё казались такими неразрешимыми, то сегодня юноша понимает, что он потерял своё счастье, свою любовь. Он снова бы хотел вернуть своё прошлое, вернуться во вчерашний день, и он верит в это, он верит, что они помирятся. Лично я так понимаю эту песню, – сказала сияющая Надежда.
– А что означают эти слова: «Yesterday, love was such an easy game to play. Now I need a place to hide away»[3]? Вчера в любовь было так легко играть? Любовь была не настоящей – притворной? А теперь я хочу от всех спрятаться… То есть, ни с кем не хочу общаться? Как-то всё не клеится, – снова посмотрела на Лёшу Эльвира.
– Он хочет спрятаться, чтобы обо всём подумать, – сказал Петя. – Почему она ушла, он же не знает: «Why she had to go I don’t know»[4].
– Вам делать больше нечего? – вспыхнула Татьяна и снова больно сжала мои руки. – О чём вы спорите?
– У Пола Маккартни есть любимая девушка Джейн Эшер, – Лёша снял с плеча гитару, приблизился к нам, спрыгнул на пол и сел на край сцены. – Он посвятил эту песни ей. Пол говорит, что эта мелодия пришла к нему во сне. Два года назад он жил у её родителей… Жил на верхнем этаже в маленькой комнате, и там возле кровати стояло пианино. Однажды утром он проснулся и понял, что в голове у него вертится красивая мелодия. Он подумал: «Я не знаю эту мелодию. Или всё-таки знаю?» Эта мелодия напоминала ему джаз. Его отец знает много старых джазовых мотивов, и Пол подумал, что, возможно, просто вспомнил один из них. Он сел за пианино, подобрал аккорды и постарался их запомнить, а потом долго приставал ко всем друзьям, спрашивая: «Вам это знакомо? Неплохая мелодия, но я не мог её написать – ведь я услышал её во сне». Однако никто не мог назвать источника, и Пол убедился, что песня была услышана им во сне.
– Вот вам ещё пример загадочности человеческой натуры. Много открытий человеком совершено во сне. Периодическая система химических элементов Менделееву, как мы знаем, пришла во сне.
Странный и увлекательный разговор я слушал со всем вниманием, как и все ребята.
– Нильс Бор открыл во сне модель атома, – сказал Владимир, утомлённо опершись на подлокотник своего кресла.
– Я читала, как Элиас Хоув[5] перед тем, как изобрести швейную машинку, долго мучился, не зная, как расположить игольное ушко, чтобы нитка цеплялась с противоположной стороны ткани, – сказала Эльвира. – И вот, интересно, ему приснилось, что он окружён хороводом дикарей, которые взяли его в плен. Дикари плясали вокруг него, потрясая копьями, – девушка встала со своего кресла и показала, блеснув прелестями своего грациозного тела, как могли бы с копьями танцевать дикари, – и он заметил, что эти копья имеют ушко сразу под острием. Проснувшись, он переместил игольное ушко в противоположный конец иголки – к острию, таким образом, задача была решена.
– Эти явления происходят с творческими людьми – с теми, кто находится в творческом поиске, – заключила Надежда. – Скажи, Лёша, откуда знаешь ты историю песни «Yesterday»?
– В летние каникулы у тётки своей он слушал радио «Свобода», зарубежные радиостанции, – простодушно проронил Маркус Тамм.
– Лёша, ты не боишься вражеской пропаганды? Как ты можешь слушать радио «Свобода»?
– Знаешь, Надежда, я безумно люблю The Beatles. А где можно почерпнуть информацию о них? В нашей стране о «Битлз» ничего не говорят, не пишут, как будто этого ансамбля не существует.
Всё, что говорил мой кумир, мне было безумно интересно впитывать в себя, и мне казалось, что это безумно интересно и всем присутствующим, в том числе и моему брату.
– Ты прав, Лёша. Я и сама удивляюсь, почему у нас не транслируют The Beatles. Что в них крамольного? Мне кажется, напротив, песни битлов светлые.
– Я тоже так считаю. Музыка у них самая красивая, такая чистая, не слащавая.
– Я согласна с тобой, Лёша. У них живая музыка.
– Об этом я и хотел вам рассказать, – вдохновенно произнёс Лёша. – Ты верно заметила, Надежда, что «Yesterday» – о расставании с любимой девушкой… Песня автобиографична. С Джейн Эшер они всё время ссорятся. У них часто происходят размолвки. Таня, иди ко мне! – вдруг обратился Лёша к Петрушовой, он выпрямился горделиво, как славный петушок.
– Зачем? – спросила Татьяна.
– Как зачем? Ты моя girlfriend[6] или нет? Я хочу с тобою помириться. Понимаешь, я только что рассказал историю Пола и Джейн и понял, что и мы с тобою ссоримся из-за пустяков, просто, наши ссоры происходят из-за нашей глупости.
Татьяна разжала мои пальцы рук, и я почувствовал, что она хочет подняться и встал с её колен. В эту минуту она была прекрасна. Карие томные глаза её горели печалью. Она вышла из ряда кресел и села на край сцены рядом с Лёшей, который нежно обнял её, как любящий сын свою милую и добрую маму.
– Нус, нам пора, Эльвира, – сказала с нотками раздражения Надежда Павлова уже твёрдым голосом. – Спасибо, мальчики, за музыку и светскую беседу.
– Да посидите ещё! – крикнул в микрофон Маркус, но девушки даже не обернулись.
– Наконэц «лимончики» ушли-и, – пропел Кото и пропустил по своим барабанам и тарелкам ликующую дробь.
У нас в интернате «лимончиками» называли всех инициативных комсомольцев, думаю, что это нарицательное имя из сказки Джанни Родари «Приключения Чиполлино», скорее всего, привилось в интернате от наших новоиспечённых музыкантов.
– Ур-ра! Свобода! – крикнул Маркус и кокетливо подпрыгнул в воздух со своею гитарой.
– А ты, Маркус, ляпнул: «У тётки своей он слушает радио «Свобода», – сказал, повернувшись к мальчикам, Лёша.
– Извини, Козя, вылетело как-то, – Маркус Тамм изобразил на лице своём ангельскую невинность.
– Надоел мине уже этот интернат! – в сердцах проговорил Кото. – Тут – как тюрьма. С утра до вэчера зубри математику, физику… Никакой свободы!
– Я тоже сыта по горло этой физикой, – поддержала Кото Нинель.
– После окончания интерната я сколочу свою группу, как The Beatles, и мы с Татьяною поженимся, – Лёша снова обнял свою невесту.
– Ой-ой, размечтался. Подрасти ещё, – сыронизировала Нинель.
– Танька, ты не против?
– Я не против, Лёш, только где мы будем жить?
– Ему ещё и в армию надо, – сказал Петя.
– Меня дедушка отмажет, – сказал Маркус.
Дедушка Маркуса Михаил Тамм был известным в Эстонии трубачом, играл в симфоническом оркестре радио и телевидения Эстонской ССР.
– В Москве мы с мамой жили в коммунальной квартире, – Лёша пропустил замечания мальчиков, словно их и не расслышал. – Эта комната прописана за мною. Тётка её сдаёт квартирантам.
– А почему твоя мама умерла? – спросил вдруг Владимир, молчавший всё это время.
– Мама курила папиросы и заболела раком лёгких. Я много раз говорил маме: «Не кури, это вредно!»
– А сам куришь, – заметила Татьяна.
– Я курю не табак, а травку, – мягко отпарировал мой кумир. – Это не вредно, зато арома-ат!..
– Кстати, – сказал Кото, – я сигодня забил пять косяков. Думал дэвичек угостить, а тут Виладимир пришёл. Что делать?
– Я Владимиру пожертвую свой… Ты сегодня, Владимир, мой гость. Я угощаю, – улыбнулся Лёша и ласково посмотрел на моего брата.
Мы вышли на улицу и направились в сторону котельной. Нам с Владимиром было невдомёк, о чём говорили наши новоиспеченные друзья, мы безропотно им доверяли и шли за ними следом; их возбуждённые восклицания, снежный хруст под ногами и непроглядная морозная мгла усиливали наши волнительные впечатления. Мы прошли за котельную, где у нас размещался дровяной склад, сохранившийся со времён уже несуществующей кочегарки, и встали все в кружок.
– Виладимир, ты ещё никогда не пробовал тиравку? Поймаешь кайф, – волнительно проговорил Кото.
– Когда я в первый раз попробовал, меня чуть не стошнило, а теперь я тащусь.
– Испытаешь настоящий рай.
– Будишь на седьмом нэби.
Ребята шутили и в предвкушении сладкого почему-то все дрожали. Даже меня охватил озноб, хотя я точно знал, что меня угощать не будут, потому что все говорили, что я ещё маленький. Кото несколько раз пытался зажечь спичку, но спички у него ломались о коробок.
– Не томи, – сказал Маркус.
Но вот спичка вспыхнула и все пять козьих ножек задымились, обволакивая нас травянистым сладковатым запахом. Лёша Козлов сделал несколько смачных затяжек и передал свой косяк Владимиру:
– На, затянись.
Послышались восклицания:
– Кайф!
– Обалдеть!
Затянулась Татьяна и воскликнула:
– Тьфу! Противно!
Лёша взял у Татьяны козью ножку и затянулся:
– Нормальный косяк!
И передал ножку Нинель, которая после глубокой затяжки произнесла:
– Не чувствую никакого кайфа.
– Подожди немного, – сказал Кото.
– Где-то минут через пятнадцать, – дрожащим голосом проговорил Маркус.
– А чё вы гоните: «Кайф-кайф», – пропела Нинель и снова сделала глубокую затяжку.
Но вдруг яркий свет фонаря осветил нас и раздался хрипловатый зычный голос:
– Не двигаться! Всем стоять на своих местах!
Мы замерли. У меня душа в пятки ушла. Маркус, Петя и Кото быстро скинули свои пятки в сугробы снега.
– Я сказал: «Не двигаться!»
– Это же Кузмич! – воскликнул радостно Лёша.
– Ну и что – Кузмич? Если Кузмич, значит, можно и курить? – уже спокойно пробасил приближающийся к нам учитель по труду. Он фонарём осветил каждого из нас и удивлённо воскликнул: – Ба-а! Здесь и Ардашников – с папиросою в руках! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Ба-а! И Нина Кирюкова – с папиросою!
– Это не папироса, Михаил Кузмич…
– А что у тебя в руках дымит?
– Травка…
– Травка?.. Так, ребятишки, ну-ка, все в котельную – до единого! И не вздумайте разбегаться!
Михаил Кузмич Буянов слыл у нас в интернате добрым человеком, ребята его любили. В столярной мастерской у нас то и дело кипела работа: бывало, и мебель мы чинили, и заказы принимали на изготовление различной деревянной утвари. Ещё Михаил Кузмич тренировал у нас футбольную юношескую команду, которая успешно выступала на республиканских соревнованиях. Как рассказывал учитель, всю свою жизнь он играл в футбол. Родился он в Рязанской области и, будучи ещё мальчиком, со своими сельскими сверстниками гонял на пустыре футбольный мяч, сшитый из лоскутков старых порванных мячей.
Яркое освещение в котельной, монотонный гул котла, напоминающего кирпичный домик, улыбающийся розовощёкий оператор дядя Вася, проживавший в соседнем посёлке, нас веселили. Я почувствовал, что ребята обрадовались тому, что застукал нас не кто иной, как сам Кузмич, справедливый и всё понимающий учитель столярки, поэтому ребята непринуждённо болтали между собою, а, когда появился кот Василий и начал тереться о ноги Кузмича, Нинель бестактно воскликнула:
– Ой, Михаил Кузмич! Шерсть кота Василия и Ваши волосы похожи!
Некогда смолистые волосы Михаила Кузмича с возрастом поседели и, действительно, чем-то напоминали пепельный окрас кота Василия.
– Крыша поехала, – съехидничал Маркус.
– Как заговорил: «крыша поехала»! – Михаил Кузмич подмигнул оператору, и тот растянул свои губы в широкую улыбку. – А ты знаешь, Маркус Тамм, что означают эти слова? Не знаешь.
– Чердак заклинило, – произнёс нахально Петя Мартынов, и мальчики прыснули от смеха.
– Вот что, ребятишки, мы с дядей Васей тоже решили травки покурить. Не угостите ли нас?
Мальчики переглянулись, и после непродолжительной паузы Кото проговорился:
– Тиравка у меня в комнате лежит. Я сийчас принесу.
– Не надо, Матиашвили. Мы пойдём с тобою вместе… И много у тебя этой замечательной травки?
– Осталось польмишочка.
– Та-ак, а был, значит, мешочек?
– Я летом из дома привёз. Лёша Козлов попросил миня тиравку привезти.
– Та-ак, интересно. Лёша, ты просил Кото? Разве неизвестно вам, что конопля – психотропное вещество, из конопли изготавливают наркотические препараты?
– Скажите, Михаил Кузмич, травку вредно курить или нет? – вполне серьёзно спросила Татьяна.
– Это всё равно, что принимать ежедневно по капле яда.
– А почему Леша нам говорит, что курить травку не вредно?
– У мамы в театре артисты курили травку. Они говорили, что если курить коноплю, то успокаиваются нервы, раскрепощается творческое мышление. Моя мама сама курила травку.
– Быть может, поэтому она и умерла? – с укоризною спросила Татьяна.
– Нет, она курила папиросы одна за другою, жаловалась на своё здоровье и не могла бросить курить. Иногда мама срывалась и била меня по голове. К нам приходил дядя Серёжа, мамин друг, – он играл Счастливцева в комедии Островского «Лес», – угощал её травкою, и мама успокаивалась.
– Я насмотрелся на этих наркоманов за свою жизнь и хорошо изучил характерные черты их поведения, – сказал совершенно спокойно учитель.
– Михаил Кузмич, я впервые слышу слово «наркоман». Что означает слово «наркоман»? – спросила Нинель.
– Ребятишки, мои дорогие! Почему я пригласил вас в котельную? Вы должны благодарить Василия Никаноровича, – учитель кивнул на дядю Васю, вдруг опустившего от смущения глаза свои долу, и Лёша посмотрел на оператора котельной с немым укором, как на предателя. – Это Василий Никанорович дал мне знать, что вы каждый вечер ходите сюда за котельную и курите. Я посмотрел и что же увидел: наши всеми любимые ребятишки замечательного интерната курят. Ладно, ещё курили бы сигареты или папиросы, но курят же коноплю! Вовремя, ребятишки, вас я застукал! Только не пугайтесь, я ничего не скажу Вениамину Яковлевичу, директору интерната, не хочу его расстраивать – он так старается для вас, так печётся!.. Вы живёте здесь, как в раю, на всём готовеньком, а где же ваша благодарность? Вы травите себя этой страшной гадостью. Конопля, с одной стороны, имеет свои плюсы. У нас в Рязанской области, где я родился и вырос, во многих коллективных хозяйствах выращивали коноплю и говорили, что конопля – благая травушка. Из конопли производят пеньку. Из пеньки хорошие получаются верёвки и канаты. Из семян конопли выжимают масло, напоминающее подсолнечное. Если пожарить семена конопли, их щёлкают, как жареные семечки. Если извлечь масло из семян конопли, получается жмых, прессованные плитки отходов. Жмыхом кормят лошадей, крупный рогатый скот, свиней… Во время войны жмых спасал нас от голода… Вот, видите, сколько положительного у конопли! Но есть и другая сторона медали. Конопля, так называемая травка, – наркотик, и люди, принимающие наркотики, называются наркоманами. Конопля содержит психотропные вещества. По рекомендациям врачей используют её в лечебных целях, но человек, попадая в зависимость, принимает наркотики в неограниченных дозах. Он испытывает невроз, теряет ориентацию в пространстве. Я так скажу, ребятишки, наркотик – это химический костыль, пожизненный гипс, без которого человек боится ходить. На шахтах на моих глазах совершенно здоровые люди превращались в ходячие трупы, они страдали, мучились, уже не могли работать, надоедливо просили денег в займы, естественно, их не возвращали, врали, изворачивались. Долго такие люди не живут.
– Слава Богу, – сказала Татьяна, – я не стала курить.
– Я чуть-чуть покурила, – сказала испуганно Кирюкова и завопила: – Что теперь со мною будет? Фу, меня тошни-ит!
– Ничего с тобою не будет! – резко проронил Козлов.
– Кото, зачем ты привёз коноплю? – Нинель панически посмотрела на Матиашвили.
– Вай-вай, сразу Кото! В летние каникулы ми жили в Москве, Лёша позвонил мине и спросил: «Кото, ви поедете в Абхазию?» Я сказал: «Поедем, Лёша. Ми всегда ездим в Абхазию лэтом». – «Кото, у вас виращивают в Абхазии коноплю?» – «Виращивают». – «Кото, привези».
– Кото, всё было не так! Ты же сам сказал: «Дедушка у нас кимарит», – с удивлением в глазах воскликнул мой кумир, и мне было искренне жаль его, мне казалось, что его оговаривают.
– Михаил Кузмич, мой дедушка всю жизнь кимарит и не умер, – Кото вопросительно посмотрел на учителя. – Я спросил дедушку: «Почему ты кимаришь?» – «Я погружаюсь в рай», – ответил мой дедушка.
Михаил Кузмич глубоко вздохнул и печально покачал головою:
– Знакомо это всё. Был бы я твоим отцом, Кото, снял бы с тебя штаны и отстегал, как следует, ремнём. Твой дедушка вовсе не нарком, а так, балуется просто. Время от времени глюки ловит на халяву. Конопли вокруг: дыми – не хочу! Плантация!
Кото очумело выпучил свои глаза – россыпью непонятных блатных слов Кузмич дал нам всем понять, что он человек бывалый и спорить с ним нет никакого смысла.
– Я не знаю, ребятишки, что такое рай, но ад я действительно прошёл: все круги ада войны.
– Расскажите, Михаил Кузмич, – попросила учителя по труду явно загрустившая Татьяна – возможно, откровения Кузмича впечатлили её своею непредвзятою правдою?
– О войне вам надо рассказывать, ребятишки. Скоро мы отойдем… на свет иной, а вы должны знать и помнить, как воевали ваши отцы и деды, и рассказывать своим детям и внукам, чтобы и они помнили, и чтобы эти ужасы войны никогда не повторялись, – просто сказал Кузмич. – Только рассказ мой будет не совсем о войне. Смотрю, все вы тут на пороге своей первой любви.
– Андрей только не подходит, маленький ещё, – сказал Маркус, и все ребята засмеялись.
– И Андрей скоро подрастёт! – улыбнулся Михаил Кузмич и ласково посмотрел на меня. – Мой рассказ будет скорее о первой моей любви… и единственной, – продолжил он после незначительной паузы.
– Как романтично! – оживилась Татьяна, печаль слетела с её лица, и вся она расцвела.
– Смотрю на вас, когда приезжают к вам родственники, и вижу ваши счастливые лица.
– У Ардашниковых типерь много родственников, – сказал Кото.
– А ты не завидуй, – ответила ему Татьяна.
– Я нэ завидую.
К нам в интернат приезжали телерепортёры из Шаболовки и сняли передачу о Владимире как о вундеркинде. После выхода передачи по телевидению в интернат стали наведываться поклонники Владимира со всех сторон СССР, привозили гостинцы и подарки.
– Пушкин в «Медном всаднике» обращается к Питеру так: «Люблю тебя, Петра творенье…», – начал свой рассказ учитель, – обращается на «ты», словно разговаривает со своим родным братом… Пушкину Питер – нечто одушевлённое, а вся моя сущность, признаюсь вам, была поглощена в то время не красотами дивного града, а футбольными страстями. Я в Питере и не жил-то вовсе. Весенние предсезонные сборы мы провели в Одессе, а с началом чемпионата отправились в месячное гостевое турне – турне мы в шутку называли «гастролями». Стартовали с поражения от минского «Динамо»… Разразился, помню, страшный ливень… Инспектор предложил перенести матч, но мы, глядя на стадион, полный зрителей, решили играть в этих чудовищных условиях. Месили грязь, так сказать, в героической борьбе. Потом несколько матчей сыграли вничью, а в Киеве одержали волевую победу. Возвращаясь домой, я, как и все, наверное, молодые мужья, терзался ревнивыми чувствами, но как только увидел свою Настеньку, так сразу все мои тревожные предположения улетучились: нам достаточно было одного взгляда, чтобы сразу понять, что мы безумно любим друг друга, мы счастливы и никто и ничто не разлучит нас.
В Туме Рязанской области, мы с Настенькой жили по соседству. В жизни редко так происходит, чтобы мальчик и девочка, дружившие с детства, потом становились мужем и женою. А мы – не разлей вода, повсюду вместе. Иду играть в футбол – и она за мною, мячи мне подаёт. Иду на рыбалку – и она со мною, смотрела, как я рыбу ловил. Родители не препятствовали нашей дружбе и всячески её поощряли. Они и сами не прочь были посидеть в одной компании друг с другом за общим столом. Отец мой занимался торговлей, а папа Насти, мой будущий тесть, работал главным бухгалтером в конторе железнодорожного депо, и были у них, так сказать, общие интересы. Я, наверное, заботился о Насте, как старший брат, но однажды залюбовался чертами её лица и так, между прочим, говорю:
– У тебя пригожее лицо, Настюха.
Настенька зарделась от смущения и поцеловала меня в щёчку. Я спросил её:
– Ты выйдешь за меня замуж?
Она кивнула утвердительно головою и снова поцеловала меня в щёчку. Были мы сопляками тогда: мне одиннадцать лет, а ей девять. Но вскоре судьба разлучила нас: отца моего пригласили работать в Москву, и мы всею семьёй уехали из Тумы. Настя перед моим отъездом плакала в три ручья.
За повседневными хлопотами, связанными с переездом, и новыми впечатлениями я всё откладывал и откладывал написать письмо своей маленькой девочке, а через какое-то время начал понимать, что Настюха – перевернутая страница в моей жизни, прошлое не вернуть.
В Москве я вертелся как белка в колесе: занимался лёгкой атлетикой, волейболом, в театральной студии… Мама говорила:
– Миша, сосредоточься на одном. Нельзя объять необъятное.
Мама больше склоняла меня к актёрскому ремеслу и хотела, чтобы я по окончании школы поступил в театральное училище, но этим планам не суждено было сбыться. Однажды ночью к нам во двор нагрянул «чёрный воронок»… Такая пернатая птица на четырёх колёсах, наводившая ужас на всех москвичей. Моего отца арестовали. В то время сажали всех без исключения торговцев, лавочников, раскулаченных крестьян, бежавших из деревень в большие города. Наверняка, вы знаете блатную песню о Мурке. Такие там слова:
Вот пошли облавы, начались провалы,
Много наших стало пропадать…
Нечто в этом роде происходило и в Москве. Оставаться в столице становилось опасно, и мы с мамой переехали в Луганск.
И там произошло невероятное. На меня, как снег на голову, свалилась популярность. Наша футбольная команда «Дзержинец» в 1938 году стала чемпионом Украины, и я был капитаном этой чемпионской команды. Меня окружила слава. Рекламные щиты с моей фотографией висели практически на каждом углу, меня узнавали на улице, а вездесущие пронырливые мальчишки то и дело просили у меня автограф.
В то время учился я в техникуме физкультуры. Иду как-то по коридору, и, ба-а, своим глазам не верю! Мимо проплывает – кто бы вы думали? – Настя!
Я окликнул девушку…
– Михай! – девушка обернулась и застыла передо мною, как вкопанная.
– Настя! Как ты выросла, какою стала красивой… Я узнал тебя… Ты нисколько не изменилась… – переполненный радостью от столь неожиданной встречи я нёс какую-то нелепицу, – конечно, с возрастом человек меняется, но, странное дело, в нём остаются не тронутые временем прежние характерные черты. Тот же мягкий овал её лица, те же пухленькие губы и курносый нос, те же светлые, как два голубых бездонных озера, глаза воскресли передо мною.
Девушки, однокурсницы Насти, со всех сторон обступили нас.
– Настя, це ж Буянов, капитан «Дзержинцив»! – воскликнула восхищённо одна из них.
А Настя возьми да скажи как бы в шутку:
– Буянов – один из хулиганов, втик от меня за тридевять земель, но теперь я словила тебя, и никуда от меня, мой бегунок, не денешься!
Сказала, как дыхнула на меня родною Мещерой, моею малой родиной, – край, где я родился и вырос, – и заклокотало у меня всё внутри от волнения.
– Настя, привяжи меня, как собаку, на цепь, я вечно твой! – ответил я, вторя её балагурному тону.
Шуточки да прибауточки… Слово за слово… Это весёлое настроение настолько овладело нами, что мы с Настей после занятий купили золотые обручальные кольца и прямиком направились в ЗАГС, расписались, так сказать.
В то время я жил самостоятельно: паровозостроительный завод выделил мне двухкомнатную квартиру в новом четырёхэтажном доме, на заводе, как и все футболисты нашей команды, я числился слесарем-ремонтником и получал приличную зарплату и премиальные, в общем, жил самодостаточно. Мы поехали в общежитие к Насте, забрали её шмотки и перевезли ко мне. Все девочки в общежитии с нескрываемой завистью Насте говорили:
– Ну-у, ти, Настька, даёшь! Такого хлопця видхопила! Очманити!
Настя счастливо улыбалась им в ответ, а дома у нас вдруг тихо мне говорит:
– Что мы с тобою натворили, Миха? Какие ж мы легкомысленные! Не взяли благословения у батьков наших, не сыхрали весёлую свадьбу.
А я отвечаю своей милой жёнушке:
– Не расстраивайся, родная. Самое главное, мы любим друг друга и обручились по взаимному согласию. Никто же нас не неволил.
– Твоя мама в обморок упадёт, коли дознается.
– Вот увидишь, – говорю, – мама обрадуется. И твои родители обрадуются. Им же нравилось, что мы с тобою дружим.
– А ты знаешь, чёму я поступила в Ворошиловградский техникум физкультуры?
Как раз в 35-м Луганск переименовали в Ворошиловград.
– Нет, – говорю, – откуда же мне знать? У тебя же на лбу не написано.
– Ну, ты дурень! Наши мамы переписуются, и я знала, что учишься ты в Ворошиловградском техникуме. Думаю, от поступлю, и встретимся мы с тобою… От и встретились! Честно, я не знала, что ты такой знаменитый футболист!
– А тебе нравится, что я знаменитый?
– Нравится. Ты у меня наикрасивейший!
– Точно?
– Точно-точно!
Мы с Настей кувыркались на ковре, как счастливые дети.
На следующий день решили рассказать моей маме о нашем обручении.
Мама же, выслушав нас, покачала сокрушённо головой и печально сказала:
– Ну и дети пошли безбожные, делают, что хотят, и родителей не спросят.
Мне стало жаль маму. С тех пор, как арестовали отца, она резко сдала: вся голова у неё сединою покрылась, а на лице образовались глубокие морщины.
– Мама, прости, – говорю, – так неожиданно получилось. Мы с Настей любим друг друга. Ещё в детстве решили пожениться.
– Вот какая ты стала, Настя! – сказала вдруг задумчиво моя мама. – Выросла, похорошела… Просто красавица! Ну, давайте, дети, я благословлю вас, – она встала с кресла, перекрестила нас и каждого поцеловала в лоб.
Мы с мамой договорились вместе поехать в Туму, если меня и Настю в техникуме освободят от занятий. На заводе же, как только узнали, что мы поженились, выписали мне большую премию, и сам председатель профкома походатайствовал, чтобы в техникуме освободили нас от занятий на целых две недели.
– У вас медовый месяц, – сказал нам глава профкома. – Так що гуляйте.
Я от всего сердца поблагодарил его за проявленную заботу.
– Для капитана «Дзержинцев», – глава профкома чуть не заплакал, расчувствовавшись от моих благодарственных слов, – ничого не шкода, аби ви були щасливи, Михаил Семёнович. Забивайте, як можна, бильше и радуйте нас, ворошиловградцев, своими перемогами…
– Возвращение домой… Кто испытал это сладостное трепетное чувство, наверняка знает, насколько томительно тянется время в пути, – продолжает свой рассказ Михаил Кузмич. – Мы, – я, Настя и моя мама, – добирались на Туму железнодорожным поездом через Москву и Владимир и жили ожиданием встречи со своею малой родиной. В дороге всё время расспрашивали Настю, как там у нас в Туме – расскажи да расскажи – и Настенька поведала, как выдохнула, – у меня, аж, волосы дыбом встали, – в Курше-2, в рабочем посёлке, находившемся от нашей Тумы в двадцати километрах, сгорело заживо более тысячи человек.
– Ой, ой! Что делается! – запричитала мама.
– Как же так, Настенька! – воскликнул я.
– А летом 36-го жара спекала несусветная. Под Чарусом запылало, а с юга подул сильный ветер и погнал огонь в сторону Курши. А в селе-то ничего не знали, угрозы не осведумливали. Ночью с Тумы прибыл поезд с порожними сцепами. Машинисты потяга знали, что пожар полыхаить, и Михай Чернов-старший гутарить диспетчеру: «Возьмём баб и детвору». А диспетчеру це ж заклинило, и наказываить он машинистам следовать в тупик и грузить скупчившиеся колоды стволов. «За нас не переживайте, – гутарить он. – А добро народное пропадёть, кто будить отвечать?» Ну, горазд, поехали в тупик, да работа затянуласи, вернулиси, огонь уже по пятам гнавси. Люди садились куды попало: на паровоз, на буфера, на сцепки али сверху на колоды. Стоял шум и хам, и всем не высчитали места. Состав тронулси, и сотни-сотни провожали его безумными похлядами. Огонь разгоралси нещадно, заживо загинули сотни и сотни.
Мама разрыдалась. История ужасная.
– Значит, – говорю я, – выжили те, кто сел на поезд?
– Ой, Михай, не-ет! Старания, с годом выявится, напрасными будуть. На шляху в трёх километрах от Курши сгорел мост деревянный, це ж через канал, люди поспрыгивали с поезда, а вокруг пожар полыхаить, деваться было некуды, маялись туды-сюды, спастись пыталиси с последних сил, все заживо сгорели. Царствия им Небеснаго.
Мама заливалась горючими слезами.
– Ой, чую, бяда настае, скоро все заживо гореть будем, – такими словами заключила Настя свой страшный рассказ.
– Не переживай, – говорю, – жёнушка моя, всё будет хорошо.
В народе говорят, божественное дело – успокаивать боль, но все мы слышали тогда запах войны: в Италии, Германии установились фашистские режимы, а в Испании разгорелась кровопролитная гражданская война.
Мы прибыли на станцию Тумская глубокой ночью и сразу же поспешили домой. В депо царило оживление: маячили прожекторы, лязгали сцепы вагонов и гудел фальцетом старенький «мерин», – так называются у нас в народе провозы узкоколейной Мещерской магистрали. Моросил промозглый дождь, и ветер нещадно хлестал в лицо, трепал наши плащи и срывал с меня шляпу.
– В Ворошиловграде у нас – бабье лето, а в России – дожди, – говорю.
– Что не скажи, а Советский Союз – великая держава. На юге – лето, а на севере трещать морозы, – ответила Настя.
– А кто живёт в нашем доме теперь? – спрашиваю.
– Миша, как же ты не знаешь? – возразила мама. – Старые знакомые нашего папы, родом с Екатеринослава.
– А Мухтар жив ещё? – спрашиваю Настю.
– Какой Мухтар?
– А наш пёс Мухтар? Бегал за нами по пятам, помнишь? Куда мы, туда и он.
– Да як вы поехали в Москву, заскучал нещадно, тулилси на станции довгий час, а потом и совсем сник, наверное, помер.
– Помнишь, ходили по грибы и ягоды, а Мухтар за нами бежал – настолько преданная псина!
– С ним спокойно и весело сдавалоси, и чёмусь мы всегда уверены были, что с ним не заблукаемси и не пропадём, хотя вокруг леса глухии, мшары и Нарма, не предбачишь, какая.
– Да, счастливое у нас было детство!
– А я и зараз наищастливейшая! – сказала Настя.
Я не видел её лица при этих её словах, потому что шёл по тракту чуть впереди своих спутниц, но спиною своею, всем своим хребтом, почувствовал, как Настенька засветилась от счастья – а что ещё нужно супругу от своей любимой жены? Её счастье – самый дорогой ему подарок.
Тесть и тёща встретили нас приветливо, но как только дознались, что мы поженились, так слетела с их лица смешинка: провинция – не столица, что на уме, то и на твари, не шибко возрадовались нашему известию.
– Женитьба – дело серьёзное, – хмуро пропыхтел отец. – Раз на всё житие. Тамо надо робить взвешенно, по разуму: сначала взять благословения у бáтьков, а потом и венчатьси, якщо буде на то воля Божья.
– И вы не венчались? Брак без венчания – грех, – подытожила тёща.
Мои новоиспеченные родители заметно сдали: осунулись, погрузнели, у тестя зияла плешь на голове, у тёщи торчала на подбородке бородавка с тремя длинными волосинками. Вид спросонья у них был, так сказать, неказистый и угрюмый, но разве может русский человек не принять славно гостя: накрыли на стол, налили по стопочке малиновой наливочки и за беседою порешили повенчать нас в воскресенье в церкви нашей, Троицкой, Живоначальной. Благо, Настенька и я были крещёными. После трапезы уложили в горнице на кровати; и проспал я с усталости целые сутки, встаю, а на улице светло, выхожу во двор подышать свежим воздухом, а на травке, пожелтевшей солнышко играет, козлёночки бýцаются, куры квохтают, зёрнышки лупят… Благодать! И слышу вдруг разговор Настеньки с тёщей, перебиравших репчатый лук в прирубе и не ведающих, что я во дворе.
– Ах, яка дура ты, Настюха, за жида выскочила замуж, батьков не почитала. Учи тебя, не учи, усе одно: в одно ухо влетаить, с иного вылетаить. Разве не ведала ты, что жиды Христа распяли?
– Господи, мама, про что ты гутаришь? Богородица теж еврейка, и что?
– А то, что будешь мучиться теперь и страдать, уразумела?
– Мама, я ни про что не жалею. Я люблю Михая. У нас интернационал.
«Молодец Настюха! – возрадовался я в душе своей. – Как мамочке родненькой отчебучила – пальца в рот не клади! Ну какой я жид, одно название осталось!» Я тихонечко поднялся по крылечку в хату, хлопнул дверью, звякнул щеколдою так, чтобы услышали меня женщины.
Вышла из прируба Настя, в стареньких лаптях, с подоткнутым спереди подолом крестьянской юбки, прислонилась к косяку и говорит мне с улыбочкой:
– Проснулси, сокол мой ясный! Хошь, молочка налью, хлебушка нарежу?
– Я бы щас быка слопал, – говорю, – так есть хочется.
Разлады с родителями – как больная рана. Сорвалась Настюха моя… Поехали мы на «мерине» по моему настоянию на Куршу-2 почтить память погибших, многие из них стоят у меня перед глазами, как живые, – знал я их по школе. В то время власти пытались возродить жизнь в посёлке: вывезли обгоревшие хаты, построили новый барак, предлагали хорошие заработки, но люди не шли на гиблое место. Походили мы вдоль и поперёк поляны, вокруг стояла мёртвая тишина, лишь только ветер шелестел на верхушках сосен да звенела зеркальная гладь иссиня-тёмного, как свинец, озера, в котором, как рассказывают, спаслось несколько человек. Надо признаться, вынес я тогда тягостные впечатления: холмик братской могилы власти сравняли с землёю, а на свежевспаханной опушке печалился оплетённый венками дубовый могильный крест… И тут, у братской могилы, Настя всплеск разрыдалась:
– Ой, чую, бяда настае, скоро все заживо гореть будем!
В это время как раз в депо загудел «мерин», собравшийся в обратный путь. Где-то в глубине леса раздался выстрел из ружья, и заохало всё вокруг, заполошилось. Я хотел успокоить Настю, а потом думаю: «Пусть лучше выплачется, легче станет».
Не знаю, что произошло на Курше: мёртвые ли перевернулись и за нас помолились, или, быть может, родители наши решились поговорить по душам, – всякой матери своё дитя мило, – но вернулись мы и не понимаем, что происходит: обхаживают нас и вежливо так разговаривают с нами. Начали готовиться к венчанию. В церкви старый батюшка, – всё тот же отец Александр, служил ещё с прошлого века, он и крестил меня, ещё младенца, – спрашивает нас, прищурившись:
– В Бога веруете?
– Веруем, – отвечает Настя.
– А то мода зараз пошла: в Бога не веруют, а всё одно венчаются, а потом и деточек своих крестят.
– А Вы знаете, почему так? – спрашиваю батюшку.
– Неведомо знать мне всё, Михаил, а знаю ось, что без Бога жить страшно… а так спокойнее спать будет.
С юмором был батюшка, весёлый, что ни говори. В сороковом отправят его на Соловки за длинный язык, там он и отдаст Богу душу – старенький был и слабенький.
Вот такое было у нас венчание. Тёща со слезами ко мне подходит и говорит:
– Батьки дочку берегуть до венца, а жинку муж до конца. Береги Настюху мою.
– Не переживайте, – говорю, – Анисия Мироновна. Всё будет хорошо. Я Настю никогда не брошу.
Вот так связал я себя узами брака с моею Настенькой. Жили мы душа в душу, любил я дюже её, а Настя, как в воду глядела: в сорок первом началась война и запылала русская земля.
В сорок первом она приезжала ко мне из Ворошиловграда в Одессу на сборы, а после окончания техникума физкультуры переехала в Ленинград.
И вот мы встречаемся в аэропорту «Шоссейная», в то время – неказистое одноэтажное здание с высокой мансардой для диспетчеров.
Я заключаю подруженьку свою в объятия.
– Ой, задушишь, медведь! – ликует она и бьёт меня кулачками по спине.
А рядом такие же счастливые и жизнерадостные мои товарищи по команде, их нарядные жёны и дети, наши друзья, подруги и наши преданные болельщики, поздравляющие нас с победой над киевским «Динамо».
– У тебя красивая жена, – говорит мне Смагин. – Прямо Золушка из сказки Шарля Перро.
– Ты смотри, не заглядывайся на чужих жён, – отвечаю своему близкому другу – мы с ним подружились на сборах.
– А то что?
– А то… Я страшно ревнив, – отвечаю в шутку.
– Ой, ой! Отелло выискался!
Приезжаем с Настенькой домой, а жили мы на Петроградской, Настя мне и говорит:
– Какой друг у тебя образованный, начитанный!
– Начитанный? А в Киеве команду чуть не подвёл. Удалили его с поля во втором тайме.
– Ой-ой-ой, какой ты злюка! Не гневайси, я ж люблю тебя и ни на какого Смагина не променяю.
– Прости, Настюха, совсем одичал на этих сборах и «гастролях» и по тебе страшно соскучился.
Мы тогда с Настей поскребли по сусекам своих душ и признали, что мало читаем книг, а в культурном, интеллигентном городе стыдно представляться этаким неучем-простофилей, этаким недорослем Митрофанушкой, поэтому и решили, что, пока живём в Ленинграде, нам и карты в руки: здесь много музеев, несколько театров, а вокруг воспитанные, образованные люди… Надежда без действия – что дерево без плодов. Подумали и договорились, что в первую очередь посетим Эрмитаж и Русский музей, а там уж, как Бог даст…
Через неделю, слышу, ребята смеются в раздевалке на базе. Коля Аверин взбудоражил всех своим рассказом, как встретились мы в Эрмитаже. Острый на словцо, в нашей команде он был заводилой.
– А эта его деревенская баба и говорит: «Ой, заблукалиси мы, не знаем, как выбираться отсюда!»
«Николай Аверин так насмехается над нами!» – думаю, и затрясло меня всего от злости. Словом, чуть не подрались мы с Авериным тогда, ребята нас еле разняли.
После тренировки Смагин мне и говорит:
– Повезло тебе, Мишка, с женою. Твоя Настя – светлый родник в этом гнилом болоте.
Что он имел в виду, не знаю, но эта красивая метафора запала мне в душу: Настя, выросшая в таёжных Мещерских лесах, действительно была чиста и наивна, как ребёнок.
– И вот нагрянула война…
Хорошо помню этот первый день войны. Было воскресенье… Светило яркое солнце. Мы готовились к матчу с московским «Спартаком». В ожидании этой игры я слегка волновался: московский «Спартак» – моя любимая команда, там играли мои кумиры: Андрей Старостин, Болгар, вратарь Анатолий Акимов. Я смотрел матч московского «Спартака» с басками в 37-м и, надо сказать, увидел незабываемое зрелище. Баски всех подряд крушили в то время, а тут проиграли «Спартаку» со счетом 6:2!
Я отправился на базу на своём новеньком ГАЗ-А, мне врученным ещё в Ворошиловграде с формулировкой «за достижения в спортивных соревнованиях». На улицах Питера царило оживление, тысячи горожан собирались на отдых в парки и пригороды на дачи. Но вдруг оживают громадные рупоры уличных репродукторов и слышатся гулкие удары метронома. Через некоторое время репродукторы на улицах и площадях передают сообщение Молотова о вероломном нападении фашистской Германии. Выхожу из машины, и, кажется, почва ускользает из-под ног. Страшное сообщение всколыхнуло весь город: люди скучиваются группами и между собою обсуждают новости. У газетного киоска выстроилась длинная очередь.
– Что будет? Что будет? – вздыхает пожилая женщина и плачет.
– Красная Армия побэдит, враг будэт разбит, – ласково улыбается ей в лицо офицер, напоминавший по внешности грузина.
В киоске покупаю центральные газеты, быстро перелистываю страницы, но в газетах ни строчки о войне. «Быть может, это – сон? – думаю. – Или какой-нибудь розыгрыш? Не-ет, маловероятно…» Решаю быстрее добраться до базы – а там всё прояснится.
Помню, в душе царило жуткое смятение, я бы даже сказал – в сердце была какая-то паника. Смотрю, и на базе лица у всех ребят напряжённые, иногда проглядывается растерянность. Все в недоумении. Приезжают к нам на базу руководители московского «Спартака», инспектор матча, судьи… И через час после совещания говорят, что матч отменён.
В этот же день у нас на базе руководители клуба провели собрание, и тогда же на собрании приняли единогласно резолюцию, в которой были такие слова: «Мы до последней капли крови будем бороться за нашу Родину».
23 июня мы все до единого человека из ленинградского «Спартака» мобилизовались в ряды ополченцев. Заезжаю на минутку домой. Настя растеряна и бессильно садится на стул:
– Как, уже?
– Красная Армия побэди-ит, враг будэт разби-ит, – говорю с наигранным грузинским акцентом, чтобы развеселить и подбодрить жену.
Знал бы, что вижу Настю в последний раз…
Из лучезарных глаз её покатились ручьями слёзы… И вся она обмякла… Я подхватываю Настю и прижимаю к своей груди. Ласкаю, успокаиваю и в то же время понимаю, что времени в обрез, что внизу у подъезда стоит полуторка и ребята ждут…
– Ну, Настюха, – говорю, – до скорого свиданьица! – целую крепко её на прощание, выпускаю из рук, разворачиваюсь и бегу скорее вниз по лестнице…
Разместили нас в пятиэтажном здании 1-ой образцовой школы, – ныне в этом здании располагается Нахимовское училище, – и мы два месяца «гусячили» там, проходили, так сказать, учения. Нас предупредили, что все наши письма будут проверяться военной цензурой, в письмах запрещалось указывать место расположения части и ещё – наши письма должны быть краткими. Как сын репрессированного человека я вообще боялся писать к своим родным, как бы что не «накосячить», но в августе всё же решил – дай, думаю, напишу Настеньке, чтобы ехала домой, в Ворошиловград, немцы подступали к Питеру, и мне становилось тревожно за свою супругу; думалось, что в Ворошиловграде, а не в Мещерах, спокойнее – мы были уже наслышаны о зверствах фашистов: они выжигали дотла русские деревни и всех местных жителей вешали на столбах, чтобы русский солдат это видел и устрашился.
Как только Настя получила от меня треугольник, – это я узнал от своей тёщи, – сразу же собрала вещи и выехала из Питера на ГАЗ-А. По шляху заехала в Туму и несколько дней гостила у своих родителей. Анисия Мироновна рассказала, что со слезами упрашивала Настеньку остаться у них, а Настя достала моё письмо, развернула и говорит:
– Муж хочить, кабы ехала я.
В Ворошиловграде моя мама и Настя жили в нашей двухкомнатной квартире. В июле сорок второго Луганск оккупировали немцы, и начались облавы на евреев и коммунистов, рыскали они повсюду, как «ищейки злючие». Настю и маму арестовали. В сорок третьем части нашей Красной Армии освободили Ворошиловград, и стал общеизвестным факт массового расстрела мирных жителей: 1 ноября 1942 года расстреляли около трех тысяч человек. Некоторые останки на Острой Могиле опознали – в большинстве своём это были евреи…
– Настя любила Вас. Она могла остаться в Туме у своих папи-мами, – неожиданно для всех вслух произнёс Кото.
Мы все находились под впечатлением от рассказа и нелепое высказывание Кото встретили с нескрываемым укором – никто не сомневался, что Настя любила Михаила Кузмича.
– Эту безграничную любовь я буду помнить всю оставшуюся жизнь, – сказал грустно учитель и склонил свою седую голову.
– А Вы сами любили Настю? – спросила вдруг учителя Татьяна Петрушова.
– Что за глупый вопрос? – резко отреагировал на слова Татьяны Лёша. – Конечно, Михаил Кузмич любил её. Если бы не любил, не женился бы на ней.
– Почему сразу – глупый? – встряла Кирюкова. – Вполне разумный вопрос.
– Они в первый же день, как встретились в Ворошиловграде, обручились, потому что знали, что любят, – сказал Петя Мартынов.
– Знаете что, ребятишки? – Михаил Кузмич поднял свою седую голову, и прослезившееся лицо его показалось мне в тот миг настолько светлым, что я невольно залюбовался им. – Я прошу прощения у Бога за всё, за всё…
[1] «Yesterday» The Beatles – англ. песня «Вчера» группы «Битлз».
[2] «Не могу молчать!» – статья Л.Н. Толстого, опубликованная в 1908 году.
[3] Англ. «Вчера любовь была такой простой игрой. Теперь мне нужно место, чтобы спрятаться».
[4] Англ. Почему ей пришлось уйти, я не знаю.
[5] Элиас Хоув – американский механик и предприниматель, изобретатель швейной машины.
[6] Girlfriend – англ. подруга.
– Почему остановились? – обратилась к музыкантам Надежда Павлова, ученица девятого класса, избранная секретарём комитета ВЛКСМ интерната.
– Эту музыку я готова слушать бесконечно, – проронил кто-то из девочек.
– Владимир и Андрей, – проговорил в микрофон Лёша, – что вы там встали, как истуканы, проходите.
Было заметно, что он обрадовался нашему приходу.
– Ур-ра-а! Э-Вэ-эМ пр-ришё-о-ол! – картаво пропел в микрофон кто-то из мальчиков.
– Сам ты электронная вычислительная машина! – отреагировала Нинель, подруга Татьяны Петрушовой.
– Владимир, не стесняйся, проходи. Тут все свои, – решительно продекламировала Надежда. – Ну-ка, расскажи нам, как ты научился так быстро считать. Есть ли специальные упражнения для того, чтобы научиться быстро считать?
– Андрей, мальчик мой, иди ко мне, – вдруг поманила меня Татьяна, когда мы с Владимиром приблизились к рядам кресел.
Я, как маленький котёнок, взобрался на её круглые колени, вспоминая тёплое тело своей мамы и её заботливые, ласковые руки.
– Почему ты посадила его на коленки? – ревниво спросил в микрофон Татьяну Лёша.
– Он же маленький.
– Маленький да удаленький, – снова пропел в микрофон кто-то.
– Маркус, уж ты помолчал бы, – снова не без кокетства отреагировала Нинель.
– Не могу молчать![2]
– О-о, Маркус Тамм, ты углубленно изучаешь Льва Толстого? Похвально! – просияла Надежда Павлова.
– При чём тут Лев Толстой? – напустил на себя насмешливое удивление Маркус.
– Я заметила, – сказала девушка, сидевшая рядом с Надеждою, – что ребята братских народов СССР больше читают русскую классику, чем сами русские.
– Ни знай, ни знай, читό углублённо изучает, – сказал мальчик, похожий на грузина, которого звали Кото.
– Владимир, ты специально упражняешься? Скажи, – снова обратилась к моему брату, севшему рядом с нами в кресло, Надежда.
– Нет, – ответил брат, – я специально не упражняюсь. У меня в подсознании высвечиваются цифры, и я отвечаю.
– Классно.
– Я же говорил, что он ЭВМ, – сказал Петя Мартынов, игравший на соло-гитаре.
– Разве можно человека сравнивать с машиной? – спросила Петю Нинель.
– Конечно, сравнивать человека с машиной – глупо, – ответила за Петю Надежда. – Человек – живое творение природы, а машина – запрограммированное творение самого человека. Мы в точности будем знать все возможности нами же изобретённой машины, до мельчайших подробностей её конструирование и её эксплуатацию, а человек, в сущности, есть кладезь неразгаданных тайн, как, например, в случае с Владимиром. На примере Владимира не перестаёшь удивляться, насколько безграничны возможности человека.
– Человека сотворил Бог на шестой день по Писанию, – сказал Владимир. – И сотворил Бог человека, по образу Божию сотворил его: мужа и жену сотворил их. И благословил их Бог, глаголя: раститеся и множитеся, и наполните землю, и господствуйте ею, и обладайте рыбами морскими, и зверьми и птицами небесными, и всеми скотами, и всею землею, и всеми гадами пресмыкающимися по земли.
– Ага, Владимир, ты ещё и Библию изучаешь! Готовишь себя в тайные агенты, чтобы внедриться во вражеский стан богомольцев! – простодушно воскликнула Надежда.
– Сейчас в церковь ходят одни бабушки, – сыронизировала Нинель. – Какие тут богомольцы?
– У нас диспут или репетиция? – возмутился в микрофон Лёша.
– Ой-ой, мальчики, простите нас, мы действительно заболтались. Нам пора, Эльвира? – Надежда нерешительно посмотрела на свою подругу.
– Я не совсем поняла смысл этой песни, – обратилась Эльвира к Лёше и сделала вид, что не собирается никуда уходить.
Петрушова больно сжала мои руки и заёрзала в кресле.
– Эта песня моя самая любимая… У битлов. И кажется мне очень близкой. Прям, как в жизни, – ответил задумчиво Лёша.
– Эта песня о расставании с любимой девушкой. Юноша не понимает, почему она ушла от него. Она ушла и ничего ему не объяснила. Он чувствует себя одиноким, покинутым и вспоминает вчерашний день со всеми его проблемами. Если эти проблемы вчера ещё казались такими неразрешимыми, то сегодня юноша понимает, что он потерял своё счастье, свою любовь. Он снова бы хотел вернуть своё прошлое, вернуться во вчерашний день, и он верит в это, он верит, что они помирятся. Лично я так понимаю эту песню, – сказала сияющая Надежда.
– А что означают эти слова: «Yesterday, love was such an easy game to play. Now I need a place to hide away»[3]? Вчера в любовь было так легко играть? Любовь была не настоящей – притворной? А теперь я хочу от всех спрятаться… То есть, ни с кем не хочу общаться? Как-то всё не клеится, – снова посмотрела на Лёшу Эльвира.
– Он хочет спрятаться, чтобы обо всём подумать, – сказал Петя. – Почему она ушла, он же не знает: «Why she had to go I don’t know»[4].
– Вам делать больше нечего? – вспыхнула Татьяна и снова больно сжала мои руки. – О чём вы спорите?
– У Пола Маккартни есть любимая девушка Джейн Эшер, – Лёша снял с плеча гитару, приблизился к нам, спрыгнул на пол и сел на край сцены. – Он посвятил эту песни ей. Пол говорит, что эта мелодия пришла к нему во сне. Два года назад он жил у её родителей… Жил на верхнем этаже в маленькой комнате, и там возле кровати стояло пианино. Однажды утром он проснулся и понял, что в голове у него вертится красивая мелодия. Он подумал: «Я не знаю эту мелодию. Или всё-таки знаю?» Эта мелодия напоминала ему джаз. Его отец знает много старых джазовых мотивов, и Пол подумал, что, возможно, просто вспомнил один из них. Он сел за пианино, подобрал аккорды и постарался их запомнить, а потом долго приставал ко всем друзьям, спрашивая: «Вам это знакомо? Неплохая мелодия, но я не мог её написать – ведь я услышал её во сне». Однако никто не мог назвать источника, и Пол убедился, что песня была услышана им во сне.
– Вот вам ещё пример загадочности человеческой натуры. Много открытий человеком совершено во сне. Периодическая система химических элементов Менделееву, как мы знаем, пришла во сне.
Странный и увлекательный разговор я слушал со всем вниманием, как и все ребята.
– Нильс Бор открыл во сне модель атома, – сказал Владимир, утомлённо опершись на подлокотник своего кресла.
– Я читала, как Элиас Хоув[5] перед тем, как изобрести швейную машинку, долго мучился, не зная, как расположить игольное ушко, чтобы нитка цеплялась с противоположной стороны ткани, – сказала Эльвира. – И вот, интересно, ему приснилось, что он окружён хороводом дикарей, которые взяли его в плен. Дикари плясали вокруг него, потрясая копьями, – девушка встала со своего кресла и показала, блеснув прелестями своего грациозного тела, как могли бы с копьями танцевать дикари, – и он заметил, что эти копья имеют ушко сразу под острием. Проснувшись, он переместил игольное ушко в противоположный конец иголки – к острию, таким образом, задача была решена.
– Эти явления происходят с творческими людьми – с теми, кто находится в творческом поиске, – заключила Надежда. – Скажи, Лёша, откуда знаешь ты историю песни «Yesterday»?
– В летние каникулы у тётки своей он слушал радио «Свобода», зарубежные радиостанции, – простодушно проронил Маркус Тамм.
– Лёша, ты не боишься вражеской пропаганды? Как ты можешь слушать радио «Свобода»?
– Знаешь, Надежда, я безумно люблю The Beatles. А где можно почерпнуть информацию о них? В нашей стране о «Битлз» ничего не говорят, не пишут, как будто этого ансамбля не существует.
Всё, что говорил мой кумир, мне было безумно интересно впитывать в себя, и мне казалось, что это безумно интересно и всем присутствующим, в том числе и моему брату.
– Ты прав, Лёша. Я и сама удивляюсь, почему у нас не транслируют The Beatles. Что в них крамольного? Мне кажется, напротив, песни битлов светлые.
– Я тоже так считаю. Музыка у них самая красивая, такая чистая, не слащавая.
– Я согласна с тобой, Лёша. У них живая музыка.
– Об этом я и хотел вам рассказать, – вдохновенно произнёс Лёша. – Ты верно заметила, Надежда, что «Yesterday» – о расставании с любимой девушкой… Песня автобиографична. С Джейн Эшер они всё время ссорятся. У них часто происходят размолвки. Таня, иди ко мне! – вдруг обратился Лёша к Петрушовой, он выпрямился горделиво, как славный петушок.
– Зачем? – спросила Татьяна.
– Как зачем? Ты моя girlfriend[6] или нет? Я хочу с тобою помириться. Понимаешь, я только что рассказал историю Пола и Джейн и понял, что и мы с тобою ссоримся из-за пустяков, просто, наши ссоры происходят из-за нашей глупости.
Татьяна разжала мои пальцы рук, и я почувствовал, что она хочет подняться и встал с её колен. В эту минуту она была прекрасна. Карие томные глаза её горели печалью. Она вышла из ряда кресел и села на край сцены рядом с Лёшей, который нежно обнял её, как любящий сын свою милую и добрую маму.
– Нус, нам пора, Эльвира, – сказала с нотками раздражения Надежда Павлова уже твёрдым голосом. – Спасибо, мальчики, за музыку и светскую беседу.
– Да посидите ещё! – крикнул в микрофон Маркус, но девушки даже не обернулись.
– Наконэц «лимончики» ушли-и, – пропел Кото и пропустил по своим барабанам и тарелкам ликующую дробь.
У нас в интернате «лимончиками» называли всех инициативных комсомольцев, думаю, что это нарицательное имя из сказки Джанни Родари «Приключения Чиполлино», скорее всего, привилось в интернате от наших новоиспечённых музыкантов.
– Ур-ра! Свобода! – крикнул Маркус и кокетливо подпрыгнул в воздух со своею гитарой.
– А ты, Маркус, ляпнул: «У тётки своей он слушает радио «Свобода», – сказал, повернувшись к мальчикам, Лёша.
– Извини, Козя, вылетело как-то, – Маркус Тамм изобразил на лице своём ангельскую невинность.
– Надоел мине уже этот интернат! – в сердцах проговорил Кото. – Тут – как тюрьма. С утра до вэчера зубри математику, физику… Никакой свободы!
– Я тоже сыта по горло этой физикой, – поддержала Кото Нинель.
– После окончания интерната я сколочу свою группу, как The Beatles, и мы с Татьяною поженимся, – Лёша снова обнял свою невесту.
– Ой-ой, размечтался. Подрасти ещё, – сыронизировала Нинель.
– Танька, ты не против?
– Я не против, Лёш, только где мы будем жить?
– Ему ещё и в армию надо, – сказал Петя.
– Меня дедушка отмажет, – сказал Маркус.
Дедушка Маркуса Михаил Тамм был известным в Эстонии трубачом, играл в симфоническом оркестре радио и телевидения Эстонской ССР.
– В Москве мы с мамой жили в коммунальной квартире, – Лёша пропустил замечания мальчиков, словно их и не расслышал. – Эта комната прописана за мною. Тётка её сдаёт квартирантам.
– А почему твоя мама умерла? – спросил вдруг Владимир, молчавший всё это время.
– Мама курила папиросы и заболела раком лёгких. Я много раз говорил маме: «Не кури, это вредно!»
– А сам куришь, – заметила Татьяна.
– Я курю не табак, а травку, – мягко отпарировал мой кумир. – Это не вредно, зато арома-ат!..
– Кстати, – сказал Кото, – я сигодня забил пять косяков. Думал дэвичек угостить, а тут Виладимир пришёл. Что делать?
– Я Владимиру пожертвую свой… Ты сегодня, Владимир, мой гость. Я угощаю, – улыбнулся Лёша и ласково посмотрел на моего брата.
Мы вышли на улицу и направились в сторону котельной. Нам с Владимиром было невдомёк, о чём говорили наши новоиспеченные друзья, мы безропотно им доверяли и шли за ними следом; их возбуждённые восклицания, снежный хруст под ногами и непроглядная морозная мгла усиливали наши волнительные впечатления. Мы прошли за котельную, где у нас размещался дровяной склад, сохранившийся со времён уже несуществующей кочегарки, и встали все в кружок.
– Виладимир, ты ещё никогда не пробовал тиравку? Поймаешь кайф, – волнительно проговорил Кото.
– Когда я в первый раз попробовал, меня чуть не стошнило, а теперь я тащусь.
– Испытаешь настоящий рай.
– Будишь на седьмом нэби.
Ребята шутили и в предвкушении сладкого почему-то все дрожали. Даже меня охватил озноб, хотя я точно знал, что меня угощать не будут, потому что все говорили, что я ещё маленький. Кото несколько раз пытался зажечь спичку, но спички у него ломались о коробок.
– Не томи, – сказал Маркус.
Но вот спичка вспыхнула и все пять козьих ножек задымились, обволакивая нас травянистым сладковатым запахом. Лёша Козлов сделал несколько смачных затяжек и передал свой косяк Владимиру:
– На, затянись.
Послышались восклицания:
– Кайф!
– Обалдеть!
Затянулась Татьяна и воскликнула:
– Тьфу! Противно!
Лёша взял у Татьяны козью ножку и затянулся:
– Нормальный косяк!
И передал ножку Нинель, которая после глубокой затяжки произнесла:
– Не чувствую никакого кайфа.
– Подожди немного, – сказал Кото.
– Где-то минут через пятнадцать, – дрожащим голосом проговорил Маркус.
– А чё вы гоните: «Кайф-кайф», – пропела Нинель и снова сделала глубокую затяжку.
Но вдруг яркий свет фонаря осветил нас и раздался хрипловатый зычный голос:
– Не двигаться! Всем стоять на своих местах!
Мы замерли. У меня душа в пятки ушла. Маркус, Петя и Кото быстро скинули свои пятки в сугробы снега.
– Я сказал: «Не двигаться!»
– Это же Кузмич! – воскликнул радостно Лёша.
– Ну и что – Кузмич? Если Кузмич, значит, можно и курить? – уже спокойно пробасил приближающийся к нам учитель по труду. Он фонарём осветил каждого из нас и удивлённо воскликнул: – Ба-а! Здесь и Ардашников – с папиросою в руках! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Ба-а! И Нина Кирюкова – с папиросою!
– Это не папироса, Михаил Кузмич…
– А что у тебя в руках дымит?
– Травка…
– Травка?.. Так, ребятишки, ну-ка, все в котельную – до единого! И не вздумайте разбегаться!
Михаил Кузмич Буянов слыл у нас в интернате добрым человеком, ребята его любили. В столярной мастерской у нас то и дело кипела работа: бывало, и мебель мы чинили, и заказы принимали на изготовление различной деревянной утвари. Ещё Михаил Кузмич тренировал у нас футбольную юношескую команду, которая успешно выступала на республиканских соревнованиях. Как рассказывал учитель, всю свою жизнь он играл в футбол. Родился он в Рязанской области и, будучи ещё мальчиком, со своими сельскими сверстниками гонял на пустыре футбольный мяч, сшитый из лоскутков старых порванных мячей.
Яркое освещение в котельной, монотонный гул котла, напоминающего кирпичный домик, улыбающийся розовощёкий оператор дядя Вася, проживавший в соседнем посёлке, нас веселили. Я почувствовал, что ребята обрадовались тому, что застукал нас не кто иной, как сам Кузмич, справедливый и всё понимающий учитель столярки, поэтому ребята непринуждённо болтали между собою, а, когда появился кот Василий и начал тереться о ноги Кузмича, Нинель бестактно воскликнула:
– Ой, Михаил Кузмич! Шерсть кота Василия и Ваши волосы похожи!
Некогда смолистые волосы Михаила Кузмича с возрастом поседели и, действительно, чем-то напоминали пепельный окрас кота Василия.
– Крыша поехала, – съехидничал Маркус.
– Как заговорил: «крыша поехала»! – Михаил Кузмич подмигнул оператору, и тот растянул свои губы в широкую улыбку. – А ты знаешь, Маркус Тамм, что означают эти слова? Не знаешь.
– Чердак заклинило, – произнёс нахально Петя Мартынов, и мальчики прыснули от смеха.
– Вот что, ребятишки, мы с дядей Васей тоже решили травки покурить. Не угостите ли нас?
Мальчики переглянулись, и после непродолжительной паузы Кото проговорился:
– Тиравка у меня в комнате лежит. Я сийчас принесу.
– Не надо, Матиашвили. Мы пойдём с тобою вместе… И много у тебя этой замечательной травки?
– Осталось польмишочка.
– Та-ак, а был, значит, мешочек?
– Я летом из дома привёз. Лёша Козлов попросил миня тиравку привезти.
– Та-ак, интересно. Лёша, ты просил Кото? Разве неизвестно вам, что конопля – психотропное вещество, из конопли изготавливают наркотические препараты?
– Скажите, Михаил Кузмич, травку вредно курить или нет? – вполне серьёзно спросила Татьяна.
– Это всё равно, что принимать ежедневно по капле яда.
– А почему Леша нам говорит, что курить травку не вредно?
– У мамы в театре артисты курили травку. Они говорили, что если курить коноплю, то успокаиваются нервы, раскрепощается творческое мышление. Моя мама сама курила травку.
– Быть может, поэтому она и умерла? – с укоризною спросила Татьяна.
– Нет, она курила папиросы одна за другою, жаловалась на своё здоровье и не могла бросить курить. Иногда мама срывалась и била меня по голове. К нам приходил дядя Серёжа, мамин друг, – он играл Счастливцева в комедии Островского «Лес», – угощал её травкою, и мама успокаивалась.
– Я насмотрелся на этих наркоманов за свою жизнь и хорошо изучил характерные черты их поведения, – сказал совершенно спокойно учитель.
– Михаил Кузмич, я впервые слышу слово «наркоман». Что означает слово «наркоман»? – спросила Нинель.
– Ребятишки, мои дорогие! Почему я пригласил вас в котельную? Вы должны благодарить Василия Никаноровича, – учитель кивнул на дядю Васю, вдруг опустившего от смущения глаза свои долу, и Лёша посмотрел на оператора котельной с немым укором, как на предателя. – Это Василий Никанорович дал мне знать, что вы каждый вечер ходите сюда за котельную и курите. Я посмотрел и что же увидел: наши всеми любимые ребятишки замечательного интерната курят. Ладно, ещё курили бы сигареты или папиросы, но курят же коноплю! Вовремя, ребятишки, вас я застукал! Только не пугайтесь, я ничего не скажу Вениамину Яковлевичу, директору интерната, не хочу его расстраивать – он так старается для вас, так печётся!.. Вы живёте здесь, как в раю, на всём готовеньком, а где же ваша благодарность? Вы травите себя этой страшной гадостью. Конопля, с одной стороны, имеет свои плюсы. У нас в Рязанской области, где я родился и вырос, во многих коллективных хозяйствах выращивали коноплю и говорили, что конопля – благая травушка. Из конопли производят пеньку. Из пеньки хорошие получаются верёвки и канаты. Из семян конопли выжимают масло, напоминающее подсолнечное. Если пожарить семена конопли, их щёлкают, как жареные семечки. Если извлечь масло из семян конопли, получается жмых, прессованные плитки отходов. Жмыхом кормят лошадей, крупный рогатый скот, свиней… Во время войны жмых спасал нас от голода… Вот, видите, сколько положительного у конопли! Но есть и другая сторона медали. Конопля, так называемая травка, – наркотик, и люди, принимающие наркотики, называются наркоманами. Конопля содержит психотропные вещества. По рекомендациям врачей используют её в лечебных целях, но человек, попадая в зависимость, принимает наркотики в неограниченных дозах. Он испытывает невроз, теряет ориентацию в пространстве. Я так скажу, ребятишки, наркотик – это химический костыль, пожизненный гипс, без которого человек боится ходить. На шахтах на моих глазах совершенно здоровые люди превращались в ходячие трупы, они страдали, мучились, уже не могли работать, надоедливо просили денег в займы, естественно, их не возвращали, врали, изворачивались. Долго такие люди не живут.
– Слава Богу, – сказала Татьяна, – я не стала курить.
– Я чуть-чуть покурила, – сказала испуганно Кирюкова и завопила: – Что теперь со мною будет? Фу, меня тошни-ит!
– Ничего с тобою не будет! – резко проронил Козлов.
– Кото, зачем ты привёз коноплю? – Нинель панически посмотрела на Матиашвили.
– Вай-вай, сразу Кото! В летние каникулы ми жили в Москве, Лёша позвонил мине и спросил: «Кото, ви поедете в Абхазию?» Я сказал: «Поедем, Лёша. Ми всегда ездим в Абхазию лэтом». – «Кото, у вас виращивают в Абхазии коноплю?» – «Виращивают». – «Кото, привези».
– Кото, всё было не так! Ты же сам сказал: «Дедушка у нас кимарит», – с удивлением в глазах воскликнул мой кумир, и мне было искренне жаль его, мне казалось, что его оговаривают.
– Михаил Кузмич, мой дедушка всю жизнь кимарит и не умер, – Кото вопросительно посмотрел на учителя. – Я спросил дедушку: «Почему ты кимаришь?» – «Я погружаюсь в рай», – ответил мой дедушка.
Михаил Кузмич глубоко вздохнул и печально покачал головою:
– Знакомо это всё. Был бы я твоим отцом, Кото, снял бы с тебя штаны и отстегал, как следует, ремнём. Твой дедушка вовсе не нарком, а так, балуется просто. Время от времени глюки ловит на халяву. Конопли вокруг: дыми – не хочу! Плантация!
Кото очумело выпучил свои глаза – россыпью непонятных блатных слов Кузмич дал нам всем понять, что он человек бывалый и спорить с ним нет никакого смысла.
– Я не знаю, ребятишки, что такое рай, но ад я действительно прошёл: все круги ада войны.
– Расскажите, Михаил Кузмич, – попросила учителя по труду явно загрустившая Татьяна – возможно, откровения Кузмича впечатлили её своею непредвзятою правдою?
– О войне вам надо рассказывать, ребятишки. Скоро мы отойдем… на свет иной, а вы должны знать и помнить, как воевали ваши отцы и деды, и рассказывать своим детям и внукам, чтобы и они помнили, и чтобы эти ужасы войны никогда не повторялись, – просто сказал Кузмич. – Только рассказ мой будет не совсем о войне. Смотрю, все вы тут на пороге своей первой любви.
– Андрей только не подходит, маленький ещё, – сказал Маркус, и все ребята засмеялись.
– И Андрей скоро подрастёт! – улыбнулся Михаил Кузмич и ласково посмотрел на меня. – Мой рассказ будет скорее о первой моей любви… и единственной, – продолжил он после незначительной паузы.
– Как романтично! – оживилась Татьяна, печаль слетела с её лица, и вся она расцвела.
– Смотрю на вас, когда приезжают к вам родственники, и вижу ваши счастливые лица.
– У Ардашниковых типерь много родственников, – сказал Кото.
– А ты не завидуй, – ответила ему Татьяна.
– Я нэ завидую.
К нам в интернат приезжали телерепортёры из Шаболовки и сняли передачу о Владимире как о вундеркинде. После выхода передачи по телевидению в интернат стали наведываться поклонники Владимира со всех сторон СССР, привозили гостинцы и подарки.
– Пушкин в «Медном всаднике» обращается к Питеру так: «Люблю тебя, Петра творенье…», – начал свой рассказ учитель, – обращается на «ты», словно разговаривает со своим родным братом… Пушкину Питер – нечто одушевлённое, а вся моя сущность, признаюсь вам, была поглощена в то время не красотами дивного града, а футбольными страстями. Я в Питере и не жил-то вовсе. Весенние предсезонные сборы мы провели в Одессе, а с началом чемпионата отправились в месячное гостевое турне – турне мы в шутку называли «гастролями». Стартовали с поражения от минского «Динамо»… Разразился, помню, страшный ливень… Инспектор предложил перенести матч, но мы, глядя на стадион, полный зрителей, решили играть в этих чудовищных условиях. Месили грязь, так сказать, в героической борьбе. Потом несколько матчей сыграли вничью, а в Киеве одержали волевую победу. Возвращаясь домой, я, как и все, наверное, молодые мужья, терзался ревнивыми чувствами, но как только увидел свою Настеньку, так сразу все мои тревожные предположения улетучились: нам достаточно было одного взгляда, чтобы сразу понять, что мы безумно любим друг друга, мы счастливы и никто и ничто не разлучит нас.
В Туме Рязанской области, мы с Настенькой жили по соседству. В жизни редко так происходит, чтобы мальчик и девочка, дружившие с детства, потом становились мужем и женою. А мы – не разлей вода, повсюду вместе. Иду играть в футбол – и она за мною, мячи мне подаёт. Иду на рыбалку – и она со мною, смотрела, как я рыбу ловил. Родители не препятствовали нашей дружбе и всячески её поощряли. Они и сами не прочь были посидеть в одной компании друг с другом за общим столом. Отец мой занимался торговлей, а папа Насти, мой будущий тесть, работал главным бухгалтером в конторе железнодорожного депо, и были у них, так сказать, общие интересы. Я, наверное, заботился о Насте, как старший брат, но однажды залюбовался чертами её лица и так, между прочим, говорю:
– У тебя пригожее лицо, Настюха.
Настенька зарделась от смущения и поцеловала меня в щёчку. Я спросил её:
– Ты выйдешь за меня замуж?
Она кивнула утвердительно головою и снова поцеловала меня в щёчку. Были мы сопляками тогда: мне одиннадцать лет, а ей девять. Но вскоре судьба разлучила нас: отца моего пригласили работать в Москву, и мы всею семьёй уехали из Тумы. Настя перед моим отъездом плакала в три ручья.
За повседневными хлопотами, связанными с переездом, и новыми впечатлениями я всё откладывал и откладывал написать письмо своей маленькой девочке, а через какое-то время начал понимать, что Настюха – перевернутая страница в моей жизни, прошлое не вернуть.
В Москве я вертелся как белка в колесе: занимался лёгкой атлетикой, волейболом, в театральной студии… Мама говорила:
– Миша, сосредоточься на одном. Нельзя объять необъятное.
Мама больше склоняла меня к актёрскому ремеслу и хотела, чтобы я по окончании школы поступил в театральное училище, но этим планам не суждено было сбыться. Однажды ночью к нам во двор нагрянул «чёрный воронок»… Такая пернатая птица на четырёх колёсах, наводившая ужас на всех москвичей. Моего отца арестовали. В то время сажали всех без исключения торговцев, лавочников, раскулаченных крестьян, бежавших из деревень в большие города. Наверняка, вы знаете блатную песню о Мурке. Такие там слова:
Вот пошли облавы, начались провалы,
Много наших стало пропадать…
Нечто в этом роде происходило и в Москве. Оставаться в столице становилось опасно, и мы с мамой переехали в Луганск.
И там произошло невероятное. На меня, как снег на голову, свалилась популярность. Наша футбольная команда «Дзержинец» в 1938 году стала чемпионом Украины, и я был капитаном этой чемпионской команды. Меня окружила слава. Рекламные щиты с моей фотографией висели практически на каждом углу, меня узнавали на улице, а вездесущие пронырливые мальчишки то и дело просили у меня автограф.
В то время учился я в техникуме физкультуры. Иду как-то по коридору, и, ба-а, своим глазам не верю! Мимо проплывает – кто бы вы думали? – Настя!
Я окликнул девушку…
– Михай! – девушка обернулась и застыла передо мною, как вкопанная.
– Настя! Как ты выросла, какою стала красивой… Я узнал тебя… Ты нисколько не изменилась… – переполненный радостью от столь неожиданной встречи я нёс какую-то нелепицу, – конечно, с возрастом человек меняется, но, странное дело, в нём остаются не тронутые временем прежние характерные черты. Тот же мягкий овал её лица, те же пухленькие губы и курносый нос, те же светлые, как два голубых бездонных озера, глаза воскресли передо мною.
Девушки, однокурсницы Насти, со всех сторон обступили нас.
– Настя, це ж Буянов, капитан «Дзержинцив»! – воскликнула восхищённо одна из них.
А Настя возьми да скажи как бы в шутку:
– Буянов – один из хулиганов, втик от меня за тридевять земель, но теперь я словила тебя, и никуда от меня, мой бегунок, не денешься!
Сказала, как дыхнула на меня родною Мещерой, моею малой родиной, – край, где я родился и вырос, – и заклокотало у меня всё внутри от волнения.
– Настя, привяжи меня, как собаку, на цепь, я вечно твой! – ответил я, вторя её балагурному тону.
Шуточки да прибауточки… Слово за слово… Это весёлое настроение настолько овладело нами, что мы с Настей после занятий купили золотые обручальные кольца и прямиком направились в ЗАГС, расписались, так сказать.
В то время я жил самостоятельно: паровозостроительный завод выделил мне двухкомнатную квартиру в новом четырёхэтажном доме, на заводе, как и все футболисты нашей команды, я числился слесарем-ремонтником и получал приличную зарплату и премиальные, в общем, жил самодостаточно. Мы поехали в общежитие к Насте, забрали её шмотки и перевезли ко мне. Все девочки в общежитии с нескрываемой завистью Насте говорили:
– Ну-у, ти, Настька, даёшь! Такого хлопця видхопила! Очманити!
Настя счастливо улыбалась им в ответ, а дома у нас вдруг тихо мне говорит:
– Что мы с тобою натворили, Миха? Какие ж мы легкомысленные! Не взяли благословения у батьков наших, не сыхрали весёлую свадьбу.
А я отвечаю своей милой жёнушке:
– Не расстраивайся, родная. Самое главное, мы любим друг друга и обручились по взаимному согласию. Никто же нас не неволил.
– Твоя мама в обморок упадёт, коли дознается.
– Вот увидишь, – говорю, – мама обрадуется. И твои родители обрадуются. Им же нравилось, что мы с тобою дружим.
– А ты знаешь, чёму я поступила в Ворошиловградский техникум физкультуры?
Как раз в 35-м Луганск переименовали в Ворошиловград.
– Нет, – говорю, – откуда же мне знать? У тебя же на лбу не написано.
– Ну, ты дурень! Наши мамы переписуются, и я знала, что учишься ты в Ворошиловградском техникуме. Думаю, от поступлю, и встретимся мы с тобою… От и встретились! Честно, я не знала, что ты такой знаменитый футболист!
– А тебе нравится, что я знаменитый?
– Нравится. Ты у меня наикрасивейший!
– Точно?
– Точно-точно!
Мы с Настей кувыркались на ковре, как счастливые дети.
На следующий день решили рассказать моей маме о нашем обручении.
Мама же, выслушав нас, покачала сокрушённо головой и печально сказала:
– Ну и дети пошли безбожные, делают, что хотят, и родителей не спросят.
Мне стало жаль маму. С тех пор, как арестовали отца, она резко сдала: вся голова у неё сединою покрылась, а на лице образовались глубокие морщины.
– Мама, прости, – говорю, – так неожиданно получилось. Мы с Настей любим друг друга. Ещё в детстве решили пожениться.
– Вот какая ты стала, Настя! – сказала вдруг задумчиво моя мама. – Выросла, похорошела… Просто красавица! Ну, давайте, дети, я благословлю вас, – она встала с кресла, перекрестила нас и каждого поцеловала в лоб.
Мы с мамой договорились вместе поехать в Туму, если меня и Настю в техникуме освободят от занятий. На заводе же, как только узнали, что мы поженились, выписали мне большую премию, и сам председатель профкома походатайствовал, чтобы в техникуме освободили нас от занятий на целых две недели.
– У вас медовый месяц, – сказал нам глава профкома. – Так що гуляйте.
Я от всего сердца поблагодарил его за проявленную заботу.
– Для капитана «Дзержинцев», – глава профкома чуть не заплакал, расчувствовавшись от моих благодарственных слов, – ничого не шкода, аби ви були щасливи, Михаил Семёнович. Забивайте, як можна, бильше и радуйте нас, ворошиловградцев, своими перемогами…
– Возвращение домой… Кто испытал это сладостное трепетное чувство, наверняка знает, насколько томительно тянется время в пути, – продолжает свой рассказ Михаил Кузмич. – Мы, – я, Настя и моя мама, – добирались на Туму железнодорожным поездом через Москву и Владимир и жили ожиданием встречи со своею малой родиной. В дороге всё время расспрашивали Настю, как там у нас в Туме – расскажи да расскажи – и Настенька поведала, как выдохнула, – у меня, аж, волосы дыбом встали, – в Курше-2, в рабочем посёлке, находившемся от нашей Тумы в двадцати километрах, сгорело заживо более тысячи человек.
– Ой, ой! Что делается! – запричитала мама.
– Как же так, Настенька! – воскликнул я.
– А летом 36-го жара спекала несусветная. Под Чарусом запылало, а с юга подул сильный ветер и погнал огонь в сторону Курши. А в селе-то ничего не знали, угрозы не осведумливали. Ночью с Тумы прибыл поезд с порожними сцепами. Машинисты потяга знали, что пожар полыхаить, и Михай Чернов-старший гутарить диспетчеру: «Возьмём баб и детвору». А диспетчеру це ж заклинило, и наказываить он машинистам следовать в тупик и грузить скупчившиеся колоды стволов. «За нас не переживайте, – гутарить он. – А добро народное пропадёть, кто будить отвечать?» Ну, горазд, поехали в тупик, да работа затянуласи, вернулиси, огонь уже по пятам гнавси. Люди садились куды попало: на паровоз, на буфера, на сцепки али сверху на колоды. Стоял шум и хам, и всем не высчитали места. Состав тронулси, и сотни-сотни провожали его безумными похлядами. Огонь разгоралси нещадно, заживо загинули сотни и сотни.
Мама разрыдалась. История ужасная.
– Значит, – говорю я, – выжили те, кто сел на поезд?
– Ой, Михай, не-ет! Старания, с годом выявится, напрасными будуть. На шляху в трёх километрах от Курши сгорел мост деревянный, це ж через канал, люди поспрыгивали с поезда, а вокруг пожар полыхаить, деваться было некуды, маялись туды-сюды, спастись пыталиси с последних сил, все заживо сгорели. Царствия им Небеснаго.
Мама заливалась горючими слезами.
– Ой, чую, бяда настае, скоро все заживо гореть будем, – такими словами заключила Настя свой страшный рассказ.
– Не переживай, – говорю, – жёнушка моя, всё будет хорошо.
В народе говорят, божественное дело – успокаивать боль, но все мы слышали тогда запах войны: в Италии, Германии установились фашистские режимы, а в Испании разгорелась кровопролитная гражданская война.
Мы прибыли на станцию Тумская глубокой ночью и сразу же поспешили домой. В депо царило оживление: маячили прожекторы, лязгали сцепы вагонов и гудел фальцетом старенький «мерин», – так называются у нас в народе провозы узкоколейной Мещерской магистрали. Моросил промозглый дождь, и ветер нещадно хлестал в лицо, трепал наши плащи и срывал с меня шляпу.
– В Ворошиловграде у нас – бабье лето, а в России – дожди, – говорю.
– Что не скажи, а Советский Союз – великая держава. На юге – лето, а на севере трещать морозы, – ответила Настя.
– А кто живёт в нашем доме теперь? – спрашиваю.
– Миша, как же ты не знаешь? – возразила мама. – Старые знакомые нашего папы, родом с Екатеринослава.
– А Мухтар жив ещё? – спрашиваю Настю.
– Какой Мухтар?
– А наш пёс Мухтар? Бегал за нами по пятам, помнишь? Куда мы, туда и он.
– Да як вы поехали в Москву, заскучал нещадно, тулилси на станции довгий час, а потом и совсем сник, наверное, помер.
– Помнишь, ходили по грибы и ягоды, а Мухтар за нами бежал – настолько преданная псина!
– С ним спокойно и весело сдавалоси, и чёмусь мы всегда уверены были, что с ним не заблукаемси и не пропадём, хотя вокруг леса глухии, мшары и Нарма, не предбачишь, какая.
– Да, счастливое у нас было детство!
– А я и зараз наищастливейшая! – сказала Настя.
Я не видел её лица при этих её словах, потому что шёл по тракту чуть впереди своих спутниц, но спиною своею, всем своим хребтом, почувствовал, как Настенька засветилась от счастья – а что ещё нужно супругу от своей любимой жены? Её счастье – самый дорогой ему подарок.
Тесть и тёща встретили нас приветливо, но как только дознались, что мы поженились, так слетела с их лица смешинка: провинция – не столица, что на уме, то и на твари, не шибко возрадовались нашему известию.
– Женитьба – дело серьёзное, – хмуро пропыхтел отец. – Раз на всё житие. Тамо надо робить взвешенно, по разуму: сначала взять благословения у бáтьков, а потом и венчатьси, якщо буде на то воля Божья.
– И вы не венчались? Брак без венчания – грех, – подытожила тёща.
Мои новоиспеченные родители заметно сдали: осунулись, погрузнели, у тестя зияла плешь на голове, у тёщи торчала на подбородке бородавка с тремя длинными волосинками. Вид спросонья у них был, так сказать, неказистый и угрюмый, но разве может русский человек не принять славно гостя: накрыли на стол, налили по стопочке малиновой наливочки и за беседою порешили повенчать нас в воскресенье в церкви нашей, Троицкой, Живоначальной. Благо, Настенька и я были крещёными. После трапезы уложили в горнице на кровати; и проспал я с усталости целые сутки, встаю, а на улице светло, выхожу во двор подышать свежим воздухом, а на травке, пожелтевшей солнышко играет, козлёночки бýцаются, куры квохтают, зёрнышки лупят… Благодать! И слышу вдруг разговор Настеньки с тёщей, перебиравших репчатый лук в прирубе и не ведающих, что я во дворе.
– Ах, яка дура ты, Настюха, за жида выскочила замуж, батьков не почитала. Учи тебя, не учи, усе одно: в одно ухо влетаить, с иного вылетаить. Разве не ведала ты, что жиды Христа распяли?
– Господи, мама, про что ты гутаришь? Богородица теж еврейка, и что?
– А то, что будешь мучиться теперь и страдать, уразумела?
– Мама, я ни про что не жалею. Я люблю Михая. У нас интернационал.
«Молодец Настюха! – возрадовался я в душе своей. – Как мамочке родненькой отчебучила – пальца в рот не клади! Ну какой я жид, одно название осталось!» Я тихонечко поднялся по крылечку в хату, хлопнул дверью, звякнул щеколдою так, чтобы услышали меня женщины.
Вышла из прируба Настя, в стареньких лаптях, с подоткнутым спереди подолом крестьянской юбки, прислонилась к косяку и говорит мне с улыбочкой:
– Проснулси, сокол мой ясный! Хошь, молочка налью, хлебушка нарежу?
– Я бы щас быка слопал, – говорю, – так есть хочется.
Разлады с родителями – как больная рана. Сорвалась Настюха моя… Поехали мы на «мерине» по моему настоянию на Куршу-2 почтить память погибших, многие из них стоят у меня перед глазами, как живые, – знал я их по школе. В то время власти пытались возродить жизнь в посёлке: вывезли обгоревшие хаты, построили новый барак, предлагали хорошие заработки, но люди не шли на гиблое место. Походили мы вдоль и поперёк поляны, вокруг стояла мёртвая тишина, лишь только ветер шелестел на верхушках сосен да звенела зеркальная гладь иссиня-тёмного, как свинец, озера, в котором, как рассказывают, спаслось несколько человек. Надо признаться, вынес я тогда тягостные впечатления: холмик братской могилы власти сравняли с землёю, а на свежевспаханной опушке печалился оплетённый венками дубовый могильный крест… И тут, у братской могилы, Настя всплеск разрыдалась:
– Ой, чую, бяда настае, скоро все заживо гореть будем!
В это время как раз в депо загудел «мерин», собравшийся в обратный путь. Где-то в глубине леса раздался выстрел из ружья, и заохало всё вокруг, заполошилось. Я хотел успокоить Настю, а потом думаю: «Пусть лучше выплачется, легче станет».
Не знаю, что произошло на Курше: мёртвые ли перевернулись и за нас помолились, или, быть может, родители наши решились поговорить по душам, – всякой матери своё дитя мило, – но вернулись мы и не понимаем, что происходит: обхаживают нас и вежливо так разговаривают с нами. Начали готовиться к венчанию. В церкви старый батюшка, – всё тот же отец Александр, служил ещё с прошлого века, он и крестил меня, ещё младенца, – спрашивает нас, прищурившись:
– В Бога веруете?
– Веруем, – отвечает Настя.
– А то мода зараз пошла: в Бога не веруют, а всё одно венчаются, а потом и деточек своих крестят.
– А Вы знаете, почему так? – спрашиваю батюшку.
– Неведомо знать мне всё, Михаил, а знаю ось, что без Бога жить страшно… а так спокойнее спать будет.
С юмором был батюшка, весёлый, что ни говори. В сороковом отправят его на Соловки за длинный язык, там он и отдаст Богу душу – старенький был и слабенький.
Вот такое было у нас венчание. Тёща со слезами ко мне подходит и говорит:
– Батьки дочку берегуть до венца, а жинку муж до конца. Береги Настюху мою.
– Не переживайте, – говорю, – Анисия Мироновна. Всё будет хорошо. Я Настю никогда не брошу.
Вот так связал я себя узами брака с моею Настенькой. Жили мы душа в душу, любил я дюже её, а Настя, как в воду глядела: в сорок первом началась война и запылала русская земля.
В сорок первом она приезжала ко мне из Ворошиловграда в Одессу на сборы, а после окончания техникума физкультуры переехала в Ленинград.
И вот мы встречаемся в аэропорту «Шоссейная», в то время – неказистое одноэтажное здание с высокой мансардой для диспетчеров.
Я заключаю подруженьку свою в объятия.
– Ой, задушишь, медведь! – ликует она и бьёт меня кулачками по спине.
А рядом такие же счастливые и жизнерадостные мои товарищи по команде, их нарядные жёны и дети, наши друзья, подруги и наши преданные болельщики, поздравляющие нас с победой над киевским «Динамо».
– У тебя красивая жена, – говорит мне Смагин. – Прямо Золушка из сказки Шарля Перро.
– Ты смотри, не заглядывайся на чужих жён, – отвечаю своему близкому другу – мы с ним подружились на сборах.
– А то что?
– А то… Я страшно ревнив, – отвечаю в шутку.
– Ой, ой! Отелло выискался!
Приезжаем с Настенькой домой, а жили мы на Петроградской, Настя мне и говорит:
– Какой друг у тебя образованный, начитанный!
– Начитанный? А в Киеве команду чуть не подвёл. Удалили его с поля во втором тайме.
– Ой-ой-ой, какой ты злюка! Не гневайси, я ж люблю тебя и ни на какого Смагина не променяю.
– Прости, Настюха, совсем одичал на этих сборах и «гастролях» и по тебе страшно соскучился.
Мы тогда с Настей поскребли по сусекам своих душ и признали, что мало читаем книг, а в культурном, интеллигентном городе стыдно представляться этаким неучем-простофилей, этаким недорослем Митрофанушкой, поэтому и решили, что, пока живём в Ленинграде, нам и карты в руки: здесь много музеев, несколько театров, а вокруг воспитанные, образованные люди… Надежда без действия – что дерево без плодов. Подумали и договорились, что в первую очередь посетим Эрмитаж и Русский музей, а там уж, как Бог даст…
Через неделю, слышу, ребята смеются в раздевалке на базе. Коля Аверин взбудоражил всех своим рассказом, как встретились мы в Эрмитаже. Острый на словцо, в нашей команде он был заводилой.
– А эта его деревенская баба и говорит: «Ой, заблукалиси мы, не знаем, как выбираться отсюда!»
«Николай Аверин так насмехается над нами!» – думаю, и затрясло меня всего от злости. Словом, чуть не подрались мы с Авериным тогда, ребята нас еле разняли.
После тренировки Смагин мне и говорит:
– Повезло тебе, Мишка, с женою. Твоя Настя – светлый родник в этом гнилом болоте.
Что он имел в виду, не знаю, но эта красивая метафора запала мне в душу: Настя, выросшая в таёжных Мещерских лесах, действительно была чиста и наивна, как ребёнок.
– И вот нагрянула война…
Хорошо помню этот первый день войны. Было воскресенье… Светило яркое солнце. Мы готовились к матчу с московским «Спартаком». В ожидании этой игры я слегка волновался: московский «Спартак» – моя любимая команда, там играли мои кумиры: Андрей Старостин, Болгар, вратарь Анатолий Акимов. Я смотрел матч московского «Спартака» с басками в 37-м и, надо сказать, увидел незабываемое зрелище. Баски всех подряд крушили в то время, а тут проиграли «Спартаку» со счетом 6:2!
Я отправился на базу на своём новеньком ГАЗ-А, мне врученным ещё в Ворошиловграде с формулировкой «за достижения в спортивных соревнованиях». На улицах Питера царило оживление, тысячи горожан собирались на отдых в парки и пригороды на дачи. Но вдруг оживают громадные рупоры уличных репродукторов и слышатся гулкие удары метронома. Через некоторое время репродукторы на улицах и площадях передают сообщение Молотова о вероломном нападении фашистской Германии. Выхожу из машины, и, кажется, почва ускользает из-под ног. Страшное сообщение всколыхнуло весь город: люди скучиваются группами и между собою обсуждают новости. У газетного киоска выстроилась длинная очередь.
– Что будет? Что будет? – вздыхает пожилая женщина и плачет.
– Красная Армия побэдит, враг будэт разбит, – ласково улыбается ей в лицо офицер, напоминавший по внешности грузина.
В киоске покупаю центральные газеты, быстро перелистываю страницы, но в газетах ни строчки о войне. «Быть может, это – сон? – думаю. – Или какой-нибудь розыгрыш? Не-ет, маловероятно…» Решаю быстрее добраться до базы – а там всё прояснится.
Помню, в душе царило жуткое смятение, я бы даже сказал – в сердце была какая-то паника. Смотрю, и на базе лица у всех ребят напряжённые, иногда проглядывается растерянность. Все в недоумении. Приезжают к нам на базу руководители московского «Спартака», инспектор матча, судьи… И через час после совещания говорят, что матч отменён.
В этот же день у нас на базе руководители клуба провели собрание, и тогда же на собрании приняли единогласно резолюцию, в которой были такие слова: «Мы до последней капли крови будем бороться за нашу Родину».
23 июня мы все до единого человека из ленинградского «Спартака» мобилизовались в ряды ополченцев. Заезжаю на минутку домой. Настя растеряна и бессильно садится на стул:
– Как, уже?
– Красная Армия побэди-ит, враг будэт разби-ит, – говорю с наигранным грузинским акцентом, чтобы развеселить и подбодрить жену.
Знал бы, что вижу Настю в последний раз…
Из лучезарных глаз её покатились ручьями слёзы… И вся она обмякла… Я подхватываю Настю и прижимаю к своей груди. Ласкаю, успокаиваю и в то же время понимаю, что времени в обрез, что внизу у подъезда стоит полуторка и ребята ждут…
– Ну, Настюха, – говорю, – до скорого свиданьица! – целую крепко её на прощание, выпускаю из рук, разворачиваюсь и бегу скорее вниз по лестнице…
Разместили нас в пятиэтажном здании 1-ой образцовой школы, – ныне в этом здании располагается Нахимовское училище, – и мы два месяца «гусячили» там, проходили, так сказать, учения. Нас предупредили, что все наши письма будут проверяться военной цензурой, в письмах запрещалось указывать место расположения части и ещё – наши письма должны быть краткими. Как сын репрессированного человека я вообще боялся писать к своим родным, как бы что не «накосячить», но в августе всё же решил – дай, думаю, напишу Настеньке, чтобы ехала домой, в Ворошиловград, немцы подступали к Питеру, и мне становилось тревожно за свою супругу; думалось, что в Ворошиловграде, а не в Мещерах, спокойнее – мы были уже наслышаны о зверствах фашистов: они выжигали дотла русские деревни и всех местных жителей вешали на столбах, чтобы русский солдат это видел и устрашился.
Как только Настя получила от меня треугольник, – это я узнал от своей тёщи, – сразу же собрала вещи и выехала из Питера на ГАЗ-А. По шляху заехала в Туму и несколько дней гостила у своих родителей. Анисия Мироновна рассказала, что со слезами упрашивала Настеньку остаться у них, а Настя достала моё письмо, развернула и говорит:
– Муж хочить, кабы ехала я.
В Ворошиловграде моя мама и Настя жили в нашей двухкомнатной квартире. В июле сорок второго Луганск оккупировали немцы, и начались облавы на евреев и коммунистов, рыскали они повсюду, как «ищейки злючие». Настю и маму арестовали. В сорок третьем части нашей Красной Армии освободили Ворошиловград, и стал общеизвестным факт массового расстрела мирных жителей: 1 ноября 1942 года расстреляли около трех тысяч человек. Некоторые останки на Острой Могиле опознали – в большинстве своём это были евреи…
– Настя любила Вас. Она могла остаться в Туме у своих папи-мами, – неожиданно для всех вслух произнёс Кото.
Мы все находились под впечатлением от рассказа и нелепое высказывание Кото встретили с нескрываемым укором – никто не сомневался, что Настя любила Михаила Кузмича.
– Эту безграничную любовь я буду помнить всю оставшуюся жизнь, – сказал грустно учитель и склонил свою седую голову.
– А Вы сами любили Настю? – спросила вдруг учителя Татьяна Петрушова.
– Что за глупый вопрос? – резко отреагировал на слова Татьяны Лёша. – Конечно, Михаил Кузмич любил её. Если бы не любил, не женился бы на ней.
– Почему сразу – глупый? – встряла Кирюкова. – Вполне разумный вопрос.
– Они в первый же день, как встретились в Ворошиловграде, обручились, потому что знали, что любят, – сказал Петя Мартынов.
– Знаете что, ребятишки? – Михаил Кузмич поднял свою седую голову, и прослезившееся лицо его показалось мне в тот миг настолько светлым, что я невольно залюбовался им. – Я прошу прощения у Бога за всё, за всё…
[1] «Yesterday» The Beatles – англ. песня «Вчера» группы «Битлз».
[2] «Не могу молчать!» – статья Л.Н. Толстого, опубликованная в 1908 году.
[3] Англ. «Вчера любовь была такой простой игрой. Теперь мне нужно место, чтобы спрятаться».
[4] Англ. Почему ей пришлось уйти, я не знаю.
[5] Элиас Хоув – американский механик и предприниматель, изобретатель швейной машины.
[6] Girlfriend – англ. подруга.
Рейтинг: +1
519 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
