Костюм Брежнева

В восьмой квартире уже знакомого вам двора проживала семья портного Гурвича, которая состояла из его самого, дородной супруги, таких же грузных двух зрелых дочерей и лоботряса сына школьного возраста. Квартира напоминала вход – тамбурочок с двумя смежными вагончиками и малюсенькими окнами. В дальнем углу стояла швейная машинка, столик и ширма, которая служила занавесом-перегородкой для переодевания клиентов и одновременно скрывала ночлег родителей. Первая комнатушка также на ночь театрально занавеской закрывала диванчик парня.

Утро начинал хозяин, который выставлял примус и суетился над завтраком для всей семьи. А аппетит, надо сказать, у домочадцев был хороший – по комплекции видно. После еды все мгновенно убегали, сославшись на поздний завтрак, забыв «спасибо» и «до свидания» сказать. Жена, умышлено замешкавшись, быстро подходила к мужу и, крепко прижавшись всем телом, целовала в губы. Затем стремительно уходила, помахивая ручкой. Хозяин с улыбкой, счастливый, собирал со стола грязную посуду и тщательно мыл ее. До восьми еще десять минут, можно и посидеть на присьбе, покурить, соседей поприветствовать...

- Доброе утро, Миша. Осколки в ноге спать не дают? А днем хоть бы что – не беспокоят… Ты на фабрику за тканью? Успехов тебе... И вам, Элька, утро доброе… Привет! Нет, Роза, детское не шью… Приходи вечерком, Люба поможет, а мне пора – восемь уже.

Послышался гудок с трикотажной фабрики, протяжно зовущий. Борис резко поднялся и направился в свою мастерскую, откуда уже через несколько минут плавно затараторила швейная машина. Более целый день его никто не видел – работал до самого прихода Любы и приглашения к столу, а это было уже после шести. Бодрым и накормленным продолжал шить до полуночи, до зова жены, что все, спать пора. Долго не мешкая, он выключал свет и тут же радостно бросался в чистую, опрятную, небогатую постель, в такие объятия женщины, что любой король ему позавидует.

Они сразу не засыпали – это было их время, когда могли уединенно чуть пообщаться о событиях прошедшего дня и... мало ли еще чем поделиться. Вот 18-го уже десять лет будет, как он подорвался. Вспомнить страшно.

*

Румыны в районе Унген собрали двух евреев и одного цыгана и заставили проложить дорожку по минному полю. Под дулами оружия обреченные шагали по полю с небольшим интервалом друг от друга. Три взрыва прогремели почти одновременно, подняв облака пыли. Солдаты ушли, чтоб назавтра вернуться и продолжить дорогу, а Люба, у которой все это на глазах произошло, ринулась в смертное поле в поисках останков мужа. Она не кричала, не плакала, а тихо бесконечно звала. Наткнулась на часть ноги в знакомом ботинке, взяла за шнурок и понесла, тщательно ощупывая каждый бугорок. Темнеть начало, а она всё ползла и беззвучно звала: «Боречка... миленький... где ты?» Справа нащупала тело, голова засыпана землей, нога отсутствует… значит он. Перевернула, сорвала платок с головы и стала тщательно обтирать лицо, боясь взглянуть в мертвые глаза. Пересилила себя – прижалась мокрым лицом и целовала, целовала все ближе к глазам, а они моргнули… кажется… может быть... Приложила ухо ко рту – он лизнул, в своей манере… даже сейчас…

Далее тянула его, оставив ногу, кепку и окровавленную куртку на память румынам, до самого сада Кузуека, там взяла тачку, прикрыла раненого и покатила к нанашке (крестной), у которой муж фельдшером в казармах служил. Выходили с риском для жизни. Дети у сестры рядом с Вулканештами жили, район гагаузцев, куда оккупанты не осмеливались сунуться.

После войны семья вернулась в Кишинев. Могли заселиться в любой дом: город пустовал, их квартира была разрушена, но они заняли хибарку родителей, откуда стариков на расстрел увели. Боря на швейной фабрике не ужился: старательно, но медленно шил, да так, что все его изделия шли лишь на выставку. Да и человек он был необщительный – более трех лет в подвале один работал. В итоге он стал дома мужские костюмы шить, да такие, что руководство швейной ему высокопоставленных клиентов поставляло и тканью еще снабжало, добротной.

Все, казалось бы, наладилось: жена, дочери работали, наследник еще учился, запросы скромные, быт отлажен, мир на земле. Но вот с некоторых пор к ним, вернее к Борису, повадился налоговый инспектор, который стал взятки требовать за умолчание о подпольной, якобы, деятельности на дому. При том, приходил каждый месяц, увеличивая запрашиваемые откупные таким образом, что стало невмоготу ни материально, ни морально. Борис решил с участковым Луценко поделиться, с которым некоторые обстоятельства их сблизили.

*

С приходом Луценко стало спокойно как-то жить: отвадил он алкашей, утихомирил дебоширов, не допускал межнациональных перепалок. Все хорошо стало, но один-два раза в месяц он сам заваливался во двор пьяным, притом ночью, и устраивал представление: выстраивал мужиков в шеренгу и, сильно заикаясь, звал в атаку за Родину!.. И… воевал, пока с ног не валился. Затем проклинал жену, всхлипывал, и, обессиленный, затихал на земле…

Борис уже несколько раз участкового к себе затаскивал, особо в дождь. И советовал, конечно, разобраться с женой и не пить больше – контуженный же, должен об этом помнить. Если изменяет жена, и он знает, то надо решиться...

Короче, сегодня на рассвете постучался Гриша Луценко, весь мокрый, замерзший, дрожащий и сообщил, что вот – заболел, простыл и промок в сарае. Из дома ушел еще третьего дня. Просил подыскать угол за оплату, и упал… Хозяева его уложили в свою постель, более некуда было. Участковый, согревшись, мгновенно уснул, а часикам к десяти завалился налоговый инспектор, разложил угрожающую папку на столе и начал психическую атаку на бедного еврея, запугивая, чтобы больше урвать:

- Так, гражданин Гурвич Барух Гиршович, по паспорту, занимается незаконной профессиональной деятельностью, утаивает доходы от обложения налогом и подрывает устои социалистического государства...

Тут Боря уточнил:

- Сколько?

Инспектор назвал такую сумму, что портной крякнул аж... Из-за занавески выскочил неожиданно участковый в трусах и пистолетом в руке. Началась потасовка с избиением налоговика, и плохо кончилось бы это, кабы не случай. Во двор на всей скорости въехали две шикарные легковушки, сроду таких здесь не было. Из первой выскочили три бодрых парня и прямо туда же, к портному. Дерущихся скрутили и затолкали за занавеску. Один из парней оказался знакомым, вернее, родичем жены Любы, он и нашептал что-то хозяину, отчего тот охнул.

Приведя в порядок комнатушку, родич вышел и вернулся в сопровождении гостя. А был это Леонид Ильич Брежнев, который попросил пошить ему костюм из ткани за три дня. О мастерстве Бориса Григорьевича он наслышан, и надеется, что будет выглядеть достойно впервые за рубежом. Оплата, как все...

Из-за занавески шумно вывалился Луценко, удерживая руками инспектора, и, извинившись, в двух словах все выложил о вымогательстве и шантаже. «Убивать таких надо», – закончил участковый. Контролера выставили с условием, что ноги его в этом доме не будет. Больного же в трусах опять уложили, мерки с клиента были тщательно сняты и пообещано через три дня заказ выполнить и завезти куда надо.

- Никаких хлопот, – сказал Брежнев, – сам заеду за костюмом, может, поправки будут. Да еще, из лишней ткани брюки просил пошить, если получится, размер крупный, как у Бориса Григорьевича… для близкого друга. Разрешение на работу на дому завтра оформят и занесут. А участковый почему тут? Помочь надо, говоришь…

Гости попрощались и еще что-то во дворе разглядывали, затем уехали. Когда Люба с работы пришла, друзья были очень даже тепленькими. А у Любы голова «болела» – куда больного Гришу деть? Все кругом как селедки живут, вот только Бетя одна в двух клеточках после смерти матери...

Бетя и слышать не хотела, мужчин не боится, но алкаш он и дебошир… Конечно, жалко его, что контузили, и легкое прострелено на войне, а жена... сволочь, довела. Потом, Люба же знает, что у Бети заскоки случаются, больна на голову… Нет и нет! Тогда Люба попросила приютить только на одну ночь, а завтра что-нибудь найдут. На том и согласились.

*

Сильная простуда и простреленное легкое подкосила больного – он горел и метался всю ночь. К утру вызвала скорую, которая увезла в больницу капитана Луценко с диагнозом «воспаление легких в тяжелой форме». Врач беспомощно развел руками, мол, поздно привезли, посоветовал не дергать больного лечением – бесполезно уже. Но Бетя, закатав рукава, трое суток боролась за жизнь капитана: компрессы днем и ночью, банки, горчичники, массажи, горячие напитки… все, чему её учили в мединституте, еще до войны. Врач мягко отгонял её, но она боролась со смертью в одиночку. На четвертый день Гриша почувствовал тяжесть в ноге, шевельнулся и этим разбудил Бетю, лежавшую тут же, в ногах. Порадоваться не успела, ибо с шумом вошла медсестра, громко сообщившая, что к Луценко жена пришла. И... началось:

- Потаскушка, на чужого позарилась? Бесстыдная! В постель к мужу забралась и, конечно, скрыла от всех, что жидовка? Мало вас немцы резали… и т.д.

Бетя тихо сползла с постели больного, достала котомку из-под дивана и вручила больному кобуру с пистолетом:

- Это ваш, Григорий Анисимович, а это мое, чтоб все знали, кто я, вот... повязка, надену, я ее три года носила в гетто... фашисты мне... дали, я привыкла к ней, думала, уже все...

Раздался выстрел – Бетя рухнула на пол. Луценко направил дуло на бывшую и велел убраться, а то... убьет, шлюху. Сбежался медперсонал, гостей прогнали, больных уложили, а рухнувшую еврейку, всю дрожащую, с пеной на губах, велено было в ординаторскую отнести, привести в норму и домой отправить. Однако доводы капитана, что Бете одной дома быть нежелательно, убедили врача в больницу уложить ее на несколько дней. А чуть свет красавица, как ни в чем не бывало, уже разносила чай, поправляла постели и обходила стороной героя, который сам попросил ее рядом присесть:

- Слушай, Беатрис, так буду звать тебя, с этого дня никто и никогда не посмеет тебя обидеть или прикоснуться, поняла? Я твоим рыцарем стать хочу, если разрешишь.

Героиня прикрыла лицо ладошками и, почему-то всплакнув, впервые сняла платочек с головы. Густая копна прекрасных рыжих волос вырвалась на свободу, чтоб украсить молодое девичье лицо. Луценко, да и вся палата, были очарованы увиденным преображением забитой девчушки в красавицу, что «резко ускорило выздоровление больных», как выразился доктор.

*

А портной, тем временем, глаз не смыкая, кроил, шил, гладил и опять что-то поправлял, пока сам не сказал:

- Все, Люба, спать пойду!

В назначенное утро приехал клиент, зашел за ширму переодеться. Восторгам Брежнева пошитым костюмом не было конца – как влитой сидит, живота не видно, а брюки – загляденье и, вообще, очень благодарен…

- А те брюки, что ещё пошил, примерь на себя, Борис Григорьевич, и эту рубашку новую в них заправь, твоя не пойдет, затертая, довоенная видимо. И еще, почему в раздевалке над кроватью крестик висит?

Вошедшая Люба с тарелкой плацинд и кувшином вина сообщила, что это ее крестик, на ночь снимает, чтоб чуть кашернее стать… гойке. Брежнев посетовал на аналогичную ситуацию со своей женой – тоже юдейкой, но проблем от этого в постели не ощущает, как надеется и...

Из-за занавеси вышел портной в шикарно пошитых брюках и новой рубахе, показывая себя со всех сторон. Выглядел он необыкновенно импозантным и чуть смущенным от непривычного одеяния – он шил всем, но себе никогда. Брежнев налил стаканы и предложил выпить за обновки себе и мастеру, который выглядит сейчас соответственно. Еще обещал мастерскую светлую выкроить Борису Григорьевичу, чтоб уютнее работалось.

Через пару месяцев к жилищу портного добавили примыкающую квартирку Бети. Пришли строители, пробили проемы, ремонт сделали с большим окном в мастерской, где за занавесом примерочную отгородили и кровать поставили для родителей, и деткам по комнатке выделили – все довольны. Бетя и Луценко получили двухкомнатную квартиру – учли беременность молодой супруги капитана.

*

Брежнев уехал в Москву, потолстел, и костюмы Гурвича на нем не сходились. Ему шили лучшие мастера Кремля, но при надевании их изделий он всегда ворчал и обещался обязательно выкроить время и к Борису Григорьевичу подъехать, но увы... более они не увиделись.