Помочь сайту
Поздравления
КОЛОДЕЦ (из серии пацаны)
Зажав в кулаке тюбетейку, Женька смотрел в чёрный провал колодца и шмыгал носом. Там, внизу, в протухлой мокрой темноте, старой затёртой монетой высвечивала вода. Её уже почти всю вычерпали, и с последними цыбарками – две жмени на донышке – поднималось что-то вроде сине-чёрного киселя. Мутное, густое и вонючее – мул, муляка, а никакая не вода. Выплеснув эту густоту в истекающую влагой кучу мула, тётка Марфа прерывисто, как после трудного плача, вздохнула, и Женька увидел, как приподнялись и опустились её большие, раскиданные по сторонам под кофтой, груди.
- Ну, Женя…
И Колька, сын её, подал ей белую качалку – почти метровую обструганную палку, которой она обычно раскатывала тесто для вареников. Это когда ещё мука была. Вот тут, увидев качалку, Женька снял с головы и зажал в кулаке тюбетейку, связанную когда-то матерью из красивых ниток мулинэ. Матери у него временно нету: сразу после освобождения от немцев её приговорили к тюрьме за то, что в оккупацию у них, у Пименовых, в передней комнате на стене
висел портрет Гитлера. Не она же этого фюрера на стенку вешала, а два фрица, которых на квартиру, опять же, не она приглашала – сами они пришли, выгнали Женьку с матерью на кухню, а в передней комнате повесили большую красную бумагу с нарисованной на ней бледной мордой, очень похожей на карикатуры Кукрыниксов в газетах. Если бы отец был дома, говорили соседки, он, может, и выручил бы мать из беды. Но старший Пименов до станицы не дошёл - сложил голову, освобождая Северный Кавказ, где-то под Армавиром. У Женьки бумага на то есть. Нет, не об этом, конечно, думал он сейчас. Да и не думал он вовсе. Он смотрел в глубокую черноту, обрамлённую серыми досками сруба, проеденными зелёной плесенью, а запоздалое опасение присосалось к сердцу и тяжело повисло на нём. Виделось ему, как на днях, греясь утром под солнышком на завалинке сиротской хаты Пименовых, унылым голосом тянул Колька Бирюков:
- Мамка говорила, что колодец надо чистить. А нанять некого: мужики воюют…
Женька знал: вода у Бирюковых в колодце мутная и на вкус противная – ни борща сварить, ни постирать. Корова и та, прежде чем напиться, долго и печально раздумывает над цыбаркой. Ясно –колодец надо чистить. Тут Женька возьми да и ляпни:
- А чо? Мы сами почистить не сможем?
Прежде чем это ляпнуть, Женьке стоило бы сначала вспомнить, как отец говорил об этих Бирюках: мастера драки затевать, а сами в драку не полезут. Вот и Колька из их роду-племени – никогда сходу-слёту слова не скажет, подумает. Сейчас он уставился в лицо друга серыми прозрачными глазами и что-то про себя соображал. Долго соображал, пока Женька не вытерпел и сказал, задираясь:
- А чо? Я и полезу!
Он видел один раз, как дядька Павло, первый в станице мастер не все руки
и первый же пьяница, чистил у кого-то колодец на соседней улице. К колодцу
Женьку не подпустили, так что он с книжками под мышкой ( шёл из школы ) стоял неподалёку и слушал, как из невидимой ему глубины глухо, словно из-под одеяла, доносился крик: «Вира!» Взрослые потные дядьки, блестя белыми спинами, вываливали в чёрную кучу муляку, поднятую наверх в цыбарках. Потом вытащили из колодца самого дядьку Павла, одетого среди лета в ватную стёганку и заляпанного синим мулом до неузнаваемости. Он сидел на палке, привязанной к цепи поперёк, и весело матерился. Помогали ему слезть с палки всё те же взрослые дядьки с сильными высушенными трудом руками. Между ними туда-сюда летало слово: «Осторожно…» В сердце Женьки плескался восторг от сознания, что в этом вот колодце, под этим замшелым от старости срубом, только что был совершён подвиг. А герой - дядька Павло. Уходил Женька домой с чувством глупой детской зависти к удачнику.
Всё это и пришло ему на ум сейчас. Нет, никаких картин из прошлого память ему не вырисовывала, а в каком-то необъяснимом измерении он вдруг переместился туда, к тому колодцу и к тому дядьке Павлу, заляпанному до неузнаваемости, и ощущения, которые взорвались в нём сейчас, были продолжением тех, пережитых уже ощущений. С чисто детским безрассудным нетерпением торопился он сейчас на подвиг. Состояние его чем-то было сродни тому, которое бывает глубокой ночью, когда на спор протискиваешь себя в пролом плетня чужого сада, хозяева которого спят вон там, неподалёку во дворе «впокат», а позади, сливаясь с ночными тенями, под кустами наблюдают при-
дирчивые друзья.
Колька всё смотрел на него прозрачными чистыми глазами и ничего не говорил, и Женька стал опасаться, уж не сам ли он захотел лезть в колодец? Он поднялся с завалинки, отряхнул налипшие крохи глины со штанов.
- Айда к твоей мамке!
Вот тётка Марфа не чета этому мямле Кольке, она сразу по делу:
- Когда будем чистить?
Обговорили скучные детали предстоящей работы. Мягким взглядом мокрых лучащихся глаз она обволокла Женьку, когда он предложил то, что уже знал, видел один раз – попросить у соседей Деркачей цепь с их колодца, чтобы не одной цыбаркой вычерпывать воду, а двумя – одна поднимается, а другая опускается. Смотрела тётка Марфа на него, покачивая головой и пришёптывая: «Голова… Вот – голова… Казак!» И Женька ощущал её не перед собой, а, как ни странно и загадочно, вокруг себя - большую, тёплую и какую-то свою, близкую. Но он не давал отчёта своим ощущениям – ему чем-то лёгким, летучим распирало грудь, а губы, разрушая всю напускную солидность, расползались в совсем не нужной радостной улыбке. Время подошло к обеду, и колькина мать стала накладывать оранжевую кукурузную кашу с кабаком в алюминиевые солдатские миски. Тарелки надо беречь, а миски не разбиваются. Положила себе бугорок, бугорок – Кольке. Случалось, что она и Женьке ложила, но – редко, хотя и знала, что тот доедает последние плесневелые сухари, которыми они с матерью запаслись во время «растащиловки», когда на станции горели наши военные склады, а власти ничьей не было. От сухарей стал побаливать живот, и Женька всё чаще и чаще стал подгадывать невзначай попасть к обеду то к Деркачам, то к Бирюковым. Не всегда затея удавалась, и тогда, чтобы не глотать попусту слюну, глядя на чавкающих за столом, он говорил «Мне бы воды» и черпал кружкой из цыбарки, и пил – долго и много. ,ивот становился тяжёлым, а есть всё
равно хотелось.Наблюдая за тёткой Марфой, Женька давно уже не улыбался и вообще готов уже был встать с табуретки и сказать «Мне бы воды», а она всё стояла над открытым невыносимо вкусно парящим закопчёным чугуном и всё чего-то думала, думала… Это её затянувшееся раздумье и придерживало женькину решительность, что оказалось спасением: опереди он её, встань с табуретки, чтобы кружку взять, так не подняла бы она тяжеленным вздохом свои пудовые груди и не шлёпнула бы каши в третью миску – Женьке.
Теперь, возле колодца, стояла перед ним тётка Марфа, сжав качалку большими красными пальцами в пятнышках мула, и ждала. Теперь не он, а она ждала. Ждала, что скажет Женька, потому что от него одного зависело сейчас быть Бирюковым с чистой водой или не быть. Колька тоже вылупил глаза на него. В синей куче грязи возле колодца тихонько лопотала стекающая вода, старая вишня над ними сухо шелестела листьями, да ещё воробьи заполняли стоячий воздух хлопотливым щебетом. Бирюковы смотрели на Женьку и молчали, замерли. Окаменели. Что-то неприятное по отношению к ним завязывалось у него в груди. Ему чудилось, что вот только что нечто громадно-страшное валилось на них всех откуда-то сверху, а они, Бирюки, успели отскочить в сторону и теперь оттуда, со стороны, наблюдают, что же будет с Женькой? А Женька стоял один над чёрным провалом, в который никто кроме него не полезет. А лезть надо: не труса же праздновать! Вот так, самому себе непонятным образом, незаметно, внезапно оказался он отделённым от них, замерших в ожидании Бирюков, и стал тут главной фигурой. Никогда раньше главной фигурой бывать ему не приходилось, он всегда только помогал. Отцу, например. Теперь будут помогать ему, а главное дело будет делать он, Женька. Но ему было сейчас не до рассуждений: в низу живота что-то тоскливо и нудно щемило.
- Мне бы в уборную… Я сейчас…
Возвращался он, напевая бодрую песню: « В бой за Родину, в бой за Стали-
на!..»
Стёганка – её почему-то называли фуфайкой, но мать говорила, что это неправильно, - и галоши были бирючихиными – она ходила в них по двору зимой. Да ещё носки шерстяные дала она ему. С дырами, но - жаркие.
- Ты, Жек, как водолаз, - оглядел его Колька, - толстый.
Закончив подворачивать рукава, Женька сунул руку под фуфайку, про- шёлся пальцами по рёбрам, и чего-то вспомнилось ему, как он иногда бегал вдоль своего забора, прижимая к нему палку, и воображал, что это пулемёт так часто стучит, а не палка по штакетинам. Он снова склонился над срубом и снова на него дохнуло оттуда холодом и ещё чем-то неживым, хитро и коварно заманивающим, тянущим в свою безжизненность. Снова колючими иголочками защекотало в носу. Через вату фуфайки он ощутил, как на спину ему легла рука тётки Марфы, почти над ухом тепло задышали её необидные сейчас слова:
- Ты не бойся, Женя… Мы тебя удержим. Да я сдохну скорее… И цепь крепкая – быка удержит.
Женька высморкался в траву и вспомнил, что так мощно сморкался дядька Павло, когда вылез из колодца, и от этого снова почувствовал себя главным здесь, на этой работе. А только что успокаивавшая его тётка Марфа… Ну, что тётка Марфа? Баба – она и есть баба, ею командовать надо, а так от неё толку не будет. А кому командовать сейчас? Ну, вот…
- Вы за меня не беспокойтесь, тёть Марфа. Давайте сюда качалку. Сейчас мы её привяжем к цепи… Где верёвочная петля? Ты, Колька, намочи её, чтобы не склизкая была. Во… Протягивай её в кольцо, захлёстывай. Так. Теперь сделаем петлю для качалки, затянем потуже… Во – как мёртвая. Ну, чо? Прощай, любимый город?
- Тьфу, тьфу, тьфу, - торопливо поплевала тётка Марфа, - Чего болтаешь за- зря? Рази такое говорят, когда…- Она махнула рукой.
И вот он сидит на палке, влипнув пальцами в нежданно скользкую, прохла- дную и пугающе податливую цепь. Тюбетейка чиркает по остальной цепи, намо- танной на деревянный ворот. Сверху светит солнышко, пригревая напоследок его голую шею. Внизу качается бездна. Как глянешь туда, так вот тот затёртый полтинник воды начинает скользить куда-то в сторону. Скользит, скользит и всё на месте, а в животе опять делается что-то не так, хотя от тех сухарей, которые утром Женъка размочил в воде и съел, вряд ли чего там осталось.
- Сидишь?
- Сидю! – чересчур уж весело ответил Женька тётке Марфе, едва ни украсив своё задорно произнесённое слово обыкновенным матюком, как сделал бы дядька Павло, да во-время, хотя и нечаянно, посмотрел в её лицо. Не видал он никогда такого у неё лица – белое, в бисеринках пота, а губы втянуты внутрь, как у беззубой старухи. Они вдвоём с Колькой, мать и сын, ухватились за ручку ворота. У неё пальцы тоже белые, как и щёки, а у Кольки нет.
- Опускать что ли? – загнусавил тот. - Держать тяжельше.
Ворот скрипнул и всё, что было внутри Женьки, поднялось вверх, к груди, к горлу. С чего это ему показалось, что цепь оборвалась? Вот она – целая, ей хоть быка… Холодок повеял под тюбетейкой, колюче обдавая корешки волос, а потом схлынул к ногам. Всхлипнулось.
Сразу под срубом земля была зелёная, а потом – чёрная. Вверху скрипел ворот, а квадрат белеющего неба, перечёркнутый этим воротом, заметно стано- вился всё меньше и меньше. Перед женькиным носом уходили и уходили вверх влажно-чёрные стены колодца. «Узкий какой-то,»- подумал он, и тут перед ним обнаружился тёмный глубокий провал в стене. Земля треснула? От бомбёжек что ли? Провал закончился, Женька огляделся: провалы были ещё, и такие же, и поменьше. Много что-то их. И не от бомбёжек, наверно, а от старости, да ещё водой из цыбарок плещут – недаром дядька Бирюк ругается, чтобы воду обратно в колодец не лили, - вот она и отваливается, земля-то. Так может и на голову отвалиться… Вообще-то как старые колодцы заваливаются? Да вот так трескаются стены и рушатся – и нет колодца. А этот колодец очень старый? Старый, если вода закисла. Женька ещё раз глянул вверх: на далёком белом, похожем на кусок луны, небе не видно никого. Ну, да, успокоил он набегающую тоску, они ж ворот крутят, вот и не видно. А цепь такая длинная и тонкая… «Быка удержит…» Вспомнилась отцовская характеристика о мастерах драки затевать. Вот и сейчас, перехитрили они его – отскочили в сторону. А Кольке этому вообще бы дать по круглой морде – пусть он старше на целый год и сильнее. Колодцу, как говорят, в субботу сто лет. Вот сейчас ка-ак… Женьке захотелось перехватить пальцы, чтобы взяться покрепче за натянутую вздрагивающую цепь, а они чего-то вообще не разжимались. Он пырнул галошей в стену, пробуя её надёжность. Вниз безмолвно полетели крошки – таинственно и предостерегающе. Ничего вроде бы, твёрдая земля, держится, успел он подумать прежде чем спиной чиркнул по противоположной стене. Во как отталкивает! Внизу густо и гулко булькала обсыпанная земля. Вот так и стены рушатся – побулькает, побулькает, а потом ка-ак грохнет! А если сверху полетит? Прихлопнет, как муху… А чо матери напишут? «Дорогая соседка Настя,- придумывалось письмо и от этого становились непослушными губы, а подбородок чем-то сжимало,- нету больше на свете вашего сыночка Евгения…Завалило его в колодце…» Мать будет читать одна в каменной камере, подставив письмо под луч света из зарешёченного окна. И плакать будет. Мама, мамочка моя… Ну, да, она и из тюрьмы убежит. Она вам задаст! Не оправдаетесь! Женька вытер нос засученным рукавом, огляделся. Э, да тут тоже сруб! Деревянный. Женька зацепил доску галошей. От неё беззвучно отломилась щепка и также беззвучно опустилась в тусклую жижу. Он вытянул ноги вниз и сразу же набрал в галоши этой противной холодной жижи, а ноги всё дальше уходили вглубь…
- Э-эй!- заорал он, хотя договаривались, что крикнет: «Стоп!», когда опус- тится до дна. Он подтянулся на руках и выпростал ноги из чёрного ила. И сразу почувствовал, что галош на них нету. Обеспокоенный тем, что скажет тётка Марфа за галоши, он не заметил, как цепь остановилась. Болтаясь на ней, попробовал, раскорячив ноги, стать на сруб – ног не хватило. Стал кое-как на один его край, всё ещё вися на цепи.
- Ты чо, Жек? – упал сверху голос Кольки. - Говори быстрей: мамке держать тяжело.
- Потяните трошки обратно! Я никак пальцы не отлеплю!
- Какие пальцы?
- Какие! Та мои ж. Никак не разжимаются!
Наконец, он умастился на срубе и стал разжимать пальцы. Пока разжимал, почуял, что штаны промокли. Значит, сруб тоже мокрый… Сидеть на корточках – того гляди соскользнёшь, но по-другому не сядешь.
- Женя, ты иде?- услыхал он тётку Марфу. «Чего это она? Чи не видит меня?»- подумал Женька и тут только обнаружил, что земля над срубом когда-то обвалилась, образовав глубокую круговую нишу, и что в этой нише он как раз и сидит сейчас, касаясь тюбетейкой ненадёжно нависшей над ним глыбастой земли. Потому и не видно его сверху.
- Тут я, тёть Марфа! – выглянул он из ниши. – Тут тоже сруб есть! А я гало- ши утопил!..
- Эх, ты… Почти новые… Та – ладно, - перебила она сама себя, - галоши до- станем, даст бог. А у тебя без них ноги не мёрзнуть?
А что? Холодно тут, по правде говоря, и воняет, как в лягушачьй речке Зе- ленчук, в мутной воде которой всё лето барахтаются пацаны, даже ещё сильнее.
- Ничего, терпеть можно. Давайте цыбарки!
Первая цыбарка зачерпнулась легко и поплыла вверх, шлёпнув Женьку по тюбетейке шматком грязи. Надо прятаться, понял он. Как же чистят колодцы, если над срубом земля не обвалилась? К голосам Бирюковых приплёлся один голос.
Деркачиха пришла. Женьке тут же захотелось показаться Деркачихе. Захотелось или не захотелось – он об этом не думал, а просто высунул голову из ниши. А сверху летели капли из цыбарки, одна из них и стукнула по щеке. Больно. Может, не капля, а камешек? Женька снова залез в своё укрытие, вытер щеку – нет, не камешек, но стукнуло не слабо. Могло бы и в глаз. Жаль, Деркачиха не увидела его здесь, похожего всё же на дядьку Павла. Голос её звучал раскатисто: наверно, заглядывала в колодец:
- Свого пожалкувала – сироту в колодец спустила…
- Колька тяжёлый…
« А говорила, что цепь быка удержит!..» В глубине Женькиного существа снова завязалось что-то тёмное и тяжёлое по отношению ко всем Бирюковым. Ему стало одиноко и тоскливо. Эх, была бы мамка – она меня сюда бы не пустила… Мокрые шерстяные носки не грели, в них, может быть, даже ещё холоднее. Снять их, что ли? В лужу плюхнулась цыбарка.
- Та я ему казала, - едва слышал он оправдания тётки Марфы. Значит, отош- ла от сруба муляку выливать из цыбарки. - А он боится.
- А Женька, выходит, наоборот, не боится – герой! Или ты за него, сироту, сама не боишься? Не своё, да?
Чётко отсвечивала оцинкованная жесть цыбарки, наполовину засосанной тёмной лужей. Серым комочком в мрачной нише притих Женька. «Не своё…» И там, сверху, все чужие. И Деркачиха тоже, если поправде-то. А он тут… Ноги каж- дое мгновение норовили соскользнуть с мокрых прогнивших бревёшек сруба, и им вдруг стало так холодно, как на голом льду. И ничего не хотелось делать, сидеть бы вот так – и ну их всех… И ещё ему казалось, что давно он тут сидит, в темноте, и долго ему ещё сидеть – сколько Бирюки захотят. А там, на солнышке, пацаны будут играть в чижика. Или в дука. А он тут будет сидеть, всеми заброшенный и никому не нужный, без отца и без матери, как в той песне: «Я остался сиротою, счастья-доли мне нет…» Неудержимо жаль стало ему самого себя, и, не сдерживаясь, заплакал пацан Женька стыдными , но облегчающими слезами.
- Женя! Жень… Ты чего там? Набирай муляку! Да шевелись, Жень, а то
простынешь.
Он вздрогнул, как разбуженный, зачерпнул цыбаркой, свесвшись со сруба, и, пошмыгав носом, пискляво крикнул:
-Вира!
Это короткое рабочее слово возвратило его в состояние главного человека при серьёзном деле. Да и в голосе тётки Марфы прозвучало некое беспокойство о нём, Женьке, как о человеке, которым дорожат, потому что без него все дела оста- новятся. Цыбакра пошла вверх быстро – сразу видно, что Деркачиха вместо Кольки встала. Другая цыбарка летела навстречу прямо Женьке на голову и, казалось, быстрее первой. Он отправил вверх ещё одну, ещё… Лужа загустела, вода посередине – как в миске. Стало неловко дотягиваться до неё со сруба – того гляди свалишься. И набирать труднее – густота. Зато вонять стало поменьше. Или приню-
хался?
- Женя! Жень! Богато там ще муляки? Совсем густая идёт.
Он присмотрелся и увидел обе галоши.
- Тёть Марфа! – обрадовано крикнул он, - галоши нашлись!
- Ладно, куда б они делись? Мула-то сколько? Он вже с песком пошёл и почти не воняе.
Женька задумался. А кто знает, сколько его тут? Бабы наверху говорили чего-то меж собой, ругались что ли? Деркачиха поливала Бирючиху словами, за которые Женьке досталось бы от матери по губам, а среди этих слов слышалось что-то про босые ноги и холодную воду. И чего сцепились? Вот бабы – надо дело делать, а они своё…
- Тёть Марфа, киньте сюда палку – я померяю!
- Кидать – щё в тебя попаду. Вот лопату спущу. Сапёрскую. Ею и набирать
взручно. А то уж дуже густо.
- Мне бы ещё табуретку: со сруба не достать.
- А не утопнет?
- Ногой пробую – не должна.
- Счас Колька сбегае.
Женька попытался цыбаркой зацепить галоши – не зацеплялись. Тогда он наскрёб в неё грязи и поставил на дно. И некоторое время сидел на срубе в мок- рых штанах, как голым задом на мёрзлой земле. От больно леденеющей задницы холод просачивался в спину, по фуфайку. Ноги ломило. И сколько же тут этого мула? И до каких пор его вычерпывать? До каких! Сам говорил, что до чистого песка. Оно, может, и не долго уже: тётка Марфа сказала же, что песок уже пошёл. Жаль, что тут уборной нету: не мочиться же прямо в колодец: из него пить будут. Говорят, что от холода сильнее хочется, а холодина тут куда тому погребу… Ничего! Как отец говорил? На народе не берись за дело, если не уверен, что сделаешь, а если уж взялся, то умри, а сделай: честь дороже всего. Ладно, скоро вылезем. Ему представилось, как обступят его пацаны, а он будет сидеть на завалинке и, на отцовский манер прищурив глаза, дымить цыгаркой… За цыгарку вообще-то можно от матери и по губам схлопотать. А чо? Какой это мужик, если без цыгарки? Наверху, слыхать, снова пришла Деркачиха. Чем-то они там бренькали, стучали да бурчали друг на друга. В конце концов звякнула цепь и в колодце враз потемнело. Сердце у Женьки ёкнуло, прищипнуло его что-то: уж не сруб ли верхний валится? Он опасливо высунул голову из ниши. К нему спускалось что-то бесформенное и большое, закрывающее собой почти весь квадратик неба. Летит! – рубануло по всему хлипкому женькиному существу. Он мигом вжался спиной в неподатливую стену ниши, мёртво застыл, ожидая, как сейчас грохнется перед ним куча обвалившейся земли…
- Принимай, Женя! – услыхал он чей-то женский голос и нутром ощутил, что никакой опасности нет, и тело его затряслось в мелком смехе. Ему совсем не хотелось смеяться, а – смеялось. Чавкнув, мимо него вверх потянулась цыбарка, сбрасывая ошмётки мула. «Как они разминутся?»- подумал Женька и на всякий случай притаился в глубине ниши. Большим и бесформенным оказалась табуре-тка, сапёрная лопатка, ватные штаны, а в ведре ещё и галоши. Глубокие. Что ли Деркачиха за своими сбегала? Да и штанов ватных у Бирюков не было. Стоя на табуретке, притонувшей в песке, он сменил штаны, и сонливое блаженное тепло стало пропитывать костлявое женькино тело. Хотелось потянуться, да пугающе качнулась табуретка. Едва ни соскользнув с неё, Женька успел снова спрятаться в нише. Вот это да!.. Вода-то снова по всему дну! Так её за всю жизнь не вычерпать. Он всё же шагнул на табуретку. Она прогрузла до половины, но заметно выровнялась. Теперь вода была близко, почти у ног. Он зачерпнул её, затем лопаткой выковырял галоши, шлёпнул их в цыбарку и заливисто крикнул:
- Ви-и-ра-а!
Вот тут-то и началось. Чего только, оказывается, в колодец ни бросали – железки, тряпки, стекло какое-то… Вот когда по-настоящему завоняло! Впрочем, это уже семечки: в галошах сухо, от ног поднимался жар, задница не мёрзла и Женьке работалось весело, хотя с поднимающихся цыбарок ляпало, как градина- ми. Но он уже представил себе, как вылезет из колодца, заляпанный мулом до неузнаваемости, и все будут над ним хлопотать, как слезть ему с палки, а он будет, как дядька Павло, весело… Не-е… Отец ведь никогда не матерился, а его все
уважали, может, не меньше, чем самого Павла. Вот курил он много. Мамка его всё время ругала за прожжённые пододеяльники.
Вскоре Женька уже сам стал различать в колодезной темноте, что песок по- светлел, не чёрный уже, а после того как он бросил в очередную цыбарку оброс- ший чёрными лохмами примус, никаких вещей больше не попадалось. Да и вонь была уже не та. А потом и табуретку подняли, так как галоши перестали утопать – надёжно стояли на плотном дне. Может – всё? Шабаш? Он выпрямился, глянул вверх. Его качнуло на сруб, вокруг как-то затуманилось, стало тошновато. Тю – чего это?
- Тёть Марфа! Песок уже чистый!
Высоко в светлом квадрате возникли две головы – её и Деркачихи.
- А сруб кончился?
- Сейчас гляну.
Он ковырнул лопаткой под скользкой доской сруба – пролазит, нет ли? Ковырнул поглубже – не понять. Надавил на лопатку ногой – стал копать, как огород. Взбугрив песок, ему под ноги бросилась тёмная вода. Молча и потому жутко. Секунду-две он смотрел, как она малой волной накатывала на галоши, затем дико заорал:
- Вода-а!
- Быстро идёт! – это он кричал уже сидя на срубе, в нише. Если бы его спро- сили потом, как он туда забрался, он спросил бы: «Чо??» И стал бы вспоминать, но не вспомнил бы.
- Счас мы тебя вытягнем! Колька, иде качалка? – донеслось до Женьки пог- луше. Чего-то долго там возились, а вода тут прибывала и прибывала. Затем он услышал Кольку:
- Лопатку взял?
Лопатка торчала из воды – одна рукоятка. Жалко её оставлять: хоть и фри- цовская, а – хорошая, крепкая. Женька спрыгнул со сруба, обжёгся свежей водой, набрав полные галоши, но на этот раз они остались на ногах.
Сидя верхом на палке, радостно расставаясь с подземным одиночеством, Женька представлял, что он взлетает к квадратику неба, который становился всё больше и больше, а за ним угадывался простор и тепло. Взлетал пацан Женька, и ему упрямо лезло в голову: « А чо? Вот сейчас, когда вытянут, возьму и заматерюсь. Как дядька Павло…» Перед его глазами промелькнули серо-зелёные доски верхнего сруба. Дохнуло сухим жаром, мир мгновенно расступился и сделался цветным, а зелёная вишня вдруг вместе с землёй, на которой стояла, начала переворачиваться комлем вверх. Тю…
На него смотрела тётка Марфа глазами влажными и красными, губы её шевелились, и слышались слова:
- Ой, дура я дура… Та грец с ним, с тим колодцем…
Чего это она? Женька приподнялся и увидел, что лежит он под одеялом на
колькином топчане в бирюковой хате.
- Я ж колодец чистил…
- Та чистил, чистил, Женя… - Не то плакала, не то смеялась тётка Марфа. –
С водой мы теперь. Счас Колька корову напоит и придёт. Я вас кашей с молоком накормлю.
При этих словах горячее жало лизнуло Женьку где-то внутри под краем рёбер, с широким от улыбки лицом он откинулся на подушку. Низ живота раздирало, но тут к нему пришло ещё одно открытие: лежит-то он под одеялом без штанов, а лоскуты от последних изношенных трусов он уже и не помнит, куда извёл.
- Тёть Марфа, мне выйти надо.
У той лицо сделалось насмешливым и вместе с тем виноватым.
- А-а… Счас принесу. Они на верёвке сохнут. Потерпи малость.
Лучше бы она не говорила последних слов. Что девки, что бабы – все одина- ковые: всё понимают, обо всём тут же догадываются, и всё у них просто.
Пришёл Колька, посмотрел на Женьку, оглянулся на дверь.
- Проснулся? А мы ж тебя чуть обратно в колодец ни уронили, - неожиданно
часто заговорил он.- Вот как только тебя подняли, ты тут сразу изделался бледным и – смотрю – валишься с качалки. Я тёткам: держите! А сам как схвачу тебя, как потяну…
В двери стояла тётка Марфа с женькиными штанами в руках, голова её тряслась мелкими кивками.
Чего брехать-то? Чего брехать? Ты ж под вишней с примусом возился. Вот дитё уродилось… - И – Женьке: - Если б не Деркачиха, то кто знает, что плучилось бы. Она мне говорит: « Держи ручку крепче!», а сама – к тебе. А ты весь обвис на цепи, а ручонки влипли в неё, в цепь-то. Она вытащила тебя прямо так, как был на цепи… Даром что маленькая, а жилистая… Положила на землю, я цепь отмотала, да тоже к тебе. Еле вдвоём пальцы твои разжали…
Женьке было не до рассказов Бирючихи: у него глаза на лоб лезли от боли в животе. Он под одеялом шмыгнул ногами в брючины и, не застёгивая штанов, порскнул за дверь. Да не в уборную, которая в огороде, а – за хату: сюда ближе.
Вот на первый взгляд и весь рассказ о том, как он чистил колодец. Да толь-
ко на первый.
Приятно облегчённый, даже в блаженстве каком-то, вышел Женька из-за хаты. Колодец – в нескольких шагах. На вороте лишь одна цепь накручена, - значит, Деркачиха свою уже унесла. Серый песок в куче рябил красными ржа- выми подпалинами, острая верхушка кучи подсохла и раскололась. В сторонке, в траве, валялся очищенный от мула примус. Примус-то зачем в колодец бросать? Он же керосином воняет. Подойдя к срубу, Женька заглянул вниз. Сыро и темно. И глубоко. И тянет в эту тёмную глубину так, что опасение берёт: как бы ноги ни выскользнули из-под тебя – и тогда вверх тормашками… Женька отвернулся, посмотрел на деревья, на далёкое небо над ними, то ли вздохнул, то ли всхлипнул. Тропинка от колодца по бокам густо заросла травой, на вытоптанной ленте земли свежие мокрые пятна. Колька воду корове носил, сообразил Женька.
В хате Бирюковых на столе праздник: тётка Марфа из чугуна щедро ложила оранжевую кашу в сверкающие белые тарелки. Перво-наперво Женька заметил, что тарелки три. Он провёл ладонями по сухой коже своего всосанного рёбра живота, в котором появилось нетерпеливое текучее жжение. Вон та тарелка, что стоит там, где всегда сидел дядька Бирюк, колькин отец, поставлена специально для него, для Женьки. А для кого ж другого? Других тут нету. Тут он сейчас главный работник. И увидел он самого себя сидящим рядом с окутанной паром тарелкой на самодель- ном стуле спиной к окну, нога на ногу, локоть на столе, меж пальцев цыгарка заст- ряла, и голубые тесёмки дыма тянутся вверх, а сам он, прижмурив глаза, выдувает к потолку сизую струйку. На волосах солнышко играет, а тётка Марфа с Колькой положили ложки и смотрят на него, разинув рты, - ждут, что Женька скажет…
Тётка Марфа разложила кашу, которая вопреки женькиному воображению парила не очень, увидела его, главного на сегодняшний день работника.
- Садись, Женя, садись. Вот сюда, на отцов стул. Ты у нас сегодня, можно сказать, за него работал. А я счас, я за молочком.
Сидели. Ждали. Хотелось наброситься на кашу, но разве настоящие мужики так поступают? У Кольки морда, как у обиженного кота. Чего дуется? Ну, соврал – с кем не бывает? Женька закинул босую ногу на другую босую, пошевелил её чумазыми пальцами. Эх, цыгарку бы сейчас! А чо? У Кольки должно быть. Они с ним вдвоём вместе начинали курить. У квартировавших немецких солдат… Во! У них тоже квартировали – и никому ничего от советской власти. Так вот, у них, у
фрицев, до чёрта всякого курева было – папиросы, сигареты, сигары и эти - как их мама называла? – пахитоски какие-то, на гнутую хворостину похожие. Валялось это добро по всей хате. Попробовали. Чиркнули оставленной каким-то фрицем зажигалкой, задымили. Красиво! Колька пристрастился, а Женьке не по вкусу пришлось: горько и тошнит, особенно от сигар и этих, пахитосок.
- Колька, а где у тебя курево? Давай сюда!
- А мамка?
- А чо – мамка? Мы теперь мужики: во какую работу сделали! Как дядька Павло!
- Ты – ладно, тебе чо? Никто не всыпет. А мне мамка по губам…
- Эх, ты… Штаны намочил. А я, давай, закурю.
Колька поморгал, поморгал прозрачными ключевыми глазами да полез на печку. Сигареты – целая пачка. Красивая – бордовое с золотом. Растягивая движе- ния, словно по ненужной ему обязанности, Женька достал сигарету, постучал торцом по пачке – получилось совсем по-взрослому.
- Присмоли. - протянул он сигарету Кольке. Тот секунду постоял в нереши-
тельности, затем непослушными пальцами выцарапал из пачки сигарету для себя. Пока он сопел и торчал задом из печки, разжигая сигареты, Женька разбирал надписи на пачке. «Анна унд Марта Баден» - это он знал с первой страницы учебника немецкого языка, а тут, ясно, ни про какую Марту никто писать не станет. Но сложить слова из латинских букв он может.
- Э-э, Колька, да они совсем не немецкие, а турецкие!
Друг топал к столу, попыхивая дымком.
- Дак это ещё лучше: старшие пацаны говорят, что турецкий табак самый лучший в мире.
Двумя пальцами, оттопырив остальные, Женька взял свою сигарету. Он знал, что, если не затягиваться, то кашлять не будешь, но что-то вообще не хотелось сига-
рету в рот совать. Колька – тот сразу сел и, спрятав свою под ладонью, на манер того же дядьки Павла, стал сосать её, пригнувшись к столу за тарелку с кашей. Заранее прятался от мамки. А Женька – нет. Он ещё выше задрал закинутую ногу, отвалился на спинку стула, локоть на столе, меж пальцев сигарета застряла.
Вот так и застала их тётка Марфа. Она тут же, у порога, поставила на пол кувшин с молоком и мутную бутылку, - видать, у Деркачихи самогону позычила – и крикнула:
- Это вы чего тут, сопляки?!
Кинулась к Кольке, сигарету выхватила изо рта, чуть ни опрокинув кашу, и с размаху ляснула его по губам. Затем повернулась к Женьке и не так уж решительно и смачно, но тоже ляснула. Красивая пачка полетела в печку.
- У тебя ещё есть?
- Н… Не-а. - неуверенно прогудел Колька из-за локтя, которым прикрыл губы. Тётка Марфа знала особенности склада ума своего сынишки или просто заметила неуверенность в его поведении. В руке у неё появилась качалка, та самая, на которой Женька спускался в колодец.
- А мы вот счас выясним, чи есть, чи нема.
- Тама, на печке, - не стал Колька дожидаться процедуры выяснения.
Бирючиха сама полезла на печку и оттуда глухо ахнула:
- Да туточки целый склад!..
На пол шмякнулся узелок, затем с печи слезла тётка Марфа, пнула узелок ногой.
- А я гадала, куда делась отцова серая рубаха? – стала она ворчать, развязы-
вая узелок. – Тут целая цыбарка этой гадости… Немецкие!
Может, всего несколько мгновений, но Женьке показалось до бесконечности долго смотрела она на своего сына – до того трудным был её взгляд.
- Воровал… У фрицев! Да они ж за воровство без суда и следствия – пулю в лоб…
Она грузно опустилась на табуретку, при помощи которой лазила на печку, зажала руки в коленях и завыла:
- Тумак несчастный! Что мне делать с тобой? У людей дети как дети… Без отца с матерью живут…
Смотрел Женька на её тяжело обвислые груди под линялой кофтой, на рассыпанные седеющие волосы, на Кольку, у которого морда снова стала, как у обиженного кота – стерплю, но запомню. Смотрел на них, а ему так хотелось каши…
Нет комментариев. Ваш будет первым!
