Когда моей задачей было...

                Моей единственной задачей было выживание. Да, это звучит глупо в масштабе сегодняшнего действия, но все, что я хотела – только найти ночлег и чашку холодного супа, да проснуться завтра, чтобы вновь заняться поиском ночлега, чашки холодного супа…
                Каждый нищий, оборванец, то отродье, мимо которого проходите вы, знатные господа, с выражением крайней брезгливости, иногда расщедрившись на монетку, знает, что начинать думать об ужине и ночлеге нужно с утра.
                Ия это знаю. Вернее, я знала это так же, как и вы…проходили.
                Всё, что я хотела – выжить. Конечно, приходили и другие мысли, особенно, если удавалось найти кусочек повкуснее да побольше, приходили наивные разговоры между мной и такими же, как я.
                Мы редко помним имена друг друга, потому что наша задача – запомнить хотя бы своё. Да и какой смысл запоминать имя своих соратников по несчастью, если уже завтра вас раскидает по другим частям города, и вы встретитесь только через полгода – год, и то, когда я буду брести утром по улице, осторожно выбирая целые плиты мостовой, чтобы не так больно было наступить в истертом башмаке, да увижу в канавке белое тело, и только тогда смутно припомню, что да…кажется, это тело имеет имя.
                Имело имя.
                Но мы мечтали. Редко, и только насытившись, и лениво, потому что хотелось спать. Спать хотелось всегда больше, чем есть. Желудок привыкает к голоду, отвыкает бунтовать, а вот спина, затекающая на каких-то ящиках, нога, подогнутая так, чтобы была хоть какая-то возможность плотнее уместиться на этих ящиках – все это сна не делает.
-Что бы ты делала, если бы вдруг стала хозяйкой почтенного дома? – спрашивают справа.
                Я смеюсь. Хрипло смеюсь. Воздух теплый, лето выдалось даже жарким, но всё же по ночам гуляет ветер и тянет сыростью.
-Я? – на минуту хочется помечтать. Я видела девушку недавно, она моих лет, но утверждать о том я не могу, конечно, так вот…та девушка. Она молода, ее кожа что бархат, а платье – боже милостивый знает, что я не лгу и такого платья я не видела прежде! Нежная ткань и вышивка. Я загляделась. И, вижу, знаю, что грешно, но я представила себя в этом платье.
-Она у нас известная красотка! – гоготнули слева.
                Что правда, то правда. Кожа моя посерела. В ней не узнать больше южного солнца. Огрубели пальцы от тяжелой работы, за которую приходится еще и, бывает, подраться. Волосы сиротятся – не нравится им отсутствие нормального гребня. Между тем, некоторые находят, что я еще привлекательна, вот только мне уже до этого дела нет, умерло во мне все женское кокетство и желание быть привлекательной, нравится. Осталась тупая плоть, которой нужно раздобыть еды да приткнуть усталость на какие-нибудь ящики.
                Но так ведь было не всегда! У меня был отец, был брат и да, жили мы бедно, но так жили все. Мы собирали последнее по закромам, шатались от усталости и голода, но хотя бы были вместе.  Так у меня была семья, а не сборище нищих и голодных, не такие, как я теперь. И я со стыдом вспоминаю, что когда-то и я, как важная госпожа, бросала монетки, и мне казалось, что я творю благодетель.
                Когда-то моей единственной задачей было выживание.
***
                Мой отец умер, не выдержав голодной жизни и тяжелой работы. Мать ушла и того раньше. И мы могли оставаться на юге, и мы могли бы голодать там, но мой брат был слишком юн, чтобы принять на себя ответственность за свою и мою жизни. Он хотел действовать, жаждал отомстить за нашу нищету, за все тяжелые дни.
-В столицу, Сатор! – убеждал он.
-Оставь, Гийом, мы в ней умрем, - пыталась убедить его я.
                Но когда он меня слушал? Я – женщина. Я – младшая сестра. Ему плевать, что я скажу. Я ему обуза. Когда счет идет на выживание, все становится обузой и самый разумный довод обращается в ничто. Он хотел действовать назло мне и мы, раздобыв немного средств, отправились в столицу.
                В какой-то момент мне казалось, что все начинает налаживаться, но Гийом наслушался речей там, наслушался здесь, нахватался от таких же, недовольных и жаждущих войны, слов и мыслей, стал во что-то ввязываться, какие-то памфлеты сочинять. Он все реже появлялся в нашей бедной комнатке, предоставляя мне полное распоряжение своей судьбой.
                Я голодала.
                Оказалось, что в столице высокая конкуренция даже за самую низкую работу. Чтобы быть прачкой и стирать в ледяной реке белье, нужно было еще пробиться через желающих горожан. А кто я? Южанка, со смешным акцентом, молодая и одинокая.
                Тогда я не думала о власти. О том, что о ней вообще можно было думать. Тогда все было проще. Мне было плевать, что кричат на улицах, е и кто выходит из повиновения – плевать на всех и всё. Я хотела есть.
                Мне не было дела до памфлетов, и даже, когда Гийом сгинул в кутерьме столицы, я не оплакивала его – не было сил. Я просто ждала его, а потом мысленно похоронила.
                Во мне не было жизни. Не было юга. Был какой-то чужой холод и судорога в животе от недоедания, ломота в костях от недосыпания и тяжести труда. Но и труд тот был в радость.
                По улицам была возня. По улицам выступали на бочках, собирали толпу вокруг себя и кричали о свободе…
                А я стирала, чистила, убирала, и единственная моя мысль была сосредоточена на дрожащих пальцах, в которых драгоценная похлебка.
                Когда-то моей единственной задачей было выживание!
***
                Закрылась прачечная, где я сбивала руки. Закрылся один трактир, другой…в третьем мне повезло. Хозяйка оглядела меня с подозрительностью и вдруг широко улыбнулась:
-Мытье посуды – это тяжкий труд, милочка.
-Я не боюсь тяжелой работы, мадам, - кажется, я едва стояла, придерживалась за стену, стараясь сделать непринужденный вид, но быть актрисой у меня никогда не получалось. А ведь нужно было создать о себе впечатление как о крепкой, не боящейся тяжести, девушке!
-Так я не о том! – хозяйка расхохоталась и ткнула длинным ногтем мне в грудь, - ну-ка, развяжи корсаж.
                У меня была крыша над головой, возможность спать днем, горячая похлебка и даже вино – самое дешевое, но все же. Я терпела побои, когда клиентов не было, слышала угрозы, что меня выкинут на улицу и была благодарна судьбе за то, что когда-то полагала самым низким и жалким.
                Но тогда все было просто. Тогда нужно было выжить.
                Атмосфера накалялась и я, как и мои соратницы, чувствовали это. Мы слышали это в хмельных разговорах, все чаще случались драки, в воздухе проносился неприкрытый уже шепот:
-Восстание! Будет восстание!
-Это не восстание, это бунт.
-Ошибаетесь, господа, это революция!
                Мы менялись. Вернее, мои товарки менялись, а меня какая-то сила оберегала. Я не затяжелела, я не заболела и не была убита или изувечена. Мне везло. Я оставалась.
                Ночами я слушала от одного, как нужно резать и бить всех, кто называет себя «патриотом», а на деле – только предатель нации и божественного провидения. Потом от другого, в ту же ночь я слышала, что «бог ошибся, и трон надлежит выбирать людям, ведь людям с ним жить».
                Однажды одна из моих товарок неосторожно заметила, хмельному клиенту, что тот не голос божий, чтобы рассуждать. Она когда-то росла в очень набожной семье, ее отец был священником и был убит…
                Клиент выбил ей все зубы, а хозяйка выгнала прочь на улицу. И ни я, ни кто-то из нас не сделал ничего, чтобы защитить ее или найти.
                Мы просто молчали. Молчали и ждали грозы, что собиралась в воздухе.
                Во мне тогда тоже не было женского. Я одевалась, украшала лицо белилами и красила губы кровавой помадой. Я расчесывала волосы жестким гребнем, чтобы нравится моим клиентам и чувствовала себя, по меньшей мере, куклой.
                Я не понимала, как эти тела, вваливающиеся к нам, пахнущие потом и пойлом, могут всерьез кому-то нравится. От кого-то шел запах гнили, от кого-то несло кровью, но мы были вежливы и покорялись, или отправлялись вон.
                Я научилась отключать голову. Я отправлялась в своих мучительных ночах на юг, где снова и снова ходила босая по земле, и земля обжигала мне ступни. Я танцевала под солнцем, я кружилась там.
                Наяву же я не чувствовала ничего. Моей единственной задачей было выживание.
***
                Гроза ударила. Ударила таким потоком, явилась такой силой, что мне думалось, что никто не уцелеет в этом вихре и водовороте тел и имен.
-Приказы короля недействительны! Король – преступник!  - понеслось по улицам и страшный рок звенел в домах.
                Погромы. Беспорядки. Улицы сошли с ума. Газетчиков, приносивших дурные вести, убивали, затаптывали. Закалывали и резали в проулках пачками. Все обратились против всех. Кто-то возвышался утром, а вечером уже был убит, кто-то призывал к покаянию, а кто-то взывал к тому, что «надо положить тысячу голов и тогда нация спасется».
                Наши же улицы стали хилыми. К нам редко кто заходил. Однажды, правда, ворвалась какая-то шайка и знатно побуйствовала с моими товарками, а мне повезло снова – хозяйка в тот день взяла меня с собой по делам.
                Взяла без особой цели, на самом деле. Может быть, так ей было не страшно. Может быть, чуяла что-то, но… факт остался фактом. Мы вернулись на пепелище – шайка, изувечив товарок, сожгла наш приют. Последний приют.
-Пора расставаться, Сатор, - хозяйка даже не всплакнула. Она твердо взяла меня за руку и, не глядя на меня, попросила: - постарайся выжить.
                Я не успела ее отблагодарить, а она уже бросилась прочь по улицам. Больше я ее не видела.
                И снова остро встал вопрос выживания.
***
                Гроза набирала обороты. Голод и пустота в желудке тоже. Но было одно разительное отличие – народ, к таким как я…подобрел! Я не шучу. Если раньше на меня при свете дня смотрели как на отребье, отброс общества, а кто-то откровенно презирал меня, боясь коснуться, то сейчас такого не было.
                Я пыталась предлагать себя на улицах, но я была не одна. Нас и раньше было в избытке, а сейчас и многие городские дамы наперебой задирали юбки, перенимая жажду жизни и ища выживание.
                Но от нас больше не шарахались. Толку мало, но это было единственным благом для меня.
                Я попала в трактир. На этот раз – помощницей жены трактирщика. Мы перебирали овощи, готовили, убирались, ходили за покупками, и было легче. Казалось, всё налаживается, наконец-то идет по спокойной дороге.
                В желудке было еще голодно, но всё же! Забрезжила надежда. Странная надежда… мне стало мечтаться.
                Мне было тошно смотреть на себя в зеркало, а раньше я была к нему равнодушна. Но теперь я смотрела и понимала, что отвратительна сама себе. Мне казалось, что у меня было другое лицо. Мне грезилось, что цвет глаз был тоже иным.
                Мне стало тошно от взгляда на себя, впервые, со времен моего выживания. Чего-то перестало хватать, и то было не вызвано голодом или холодом. Тошно, было тошно.
                И, впервые, со времен выживания, стало стыдно за себя. А ведь когда выживаешь, то плевать на методы.
***
                Трактир сожгли. Я снова осталась без крыши. Я снова осталась без ночлега и снова перебивалась куском. Прибилась к нищим, вернее, к таким, кто был бы и достойным гражданином (теперь всех полагалось называть «гражданин»), но, в силу обстоятельств…
                Гроза носилась. Носилась смерть. Кровь текла. Шумела история. А я снова выживала. И выживать было привычно и просто. Был один враг – смерть. Не было борьбы за власть, была борьба за новый день. И разговоры, в редкие ленные минуты.
***
                За таких, как я, не заступаются. С нами можно делать все, что угодно и никто не скажет и слова. Нас можно насиловать и убивать, резать на куски, оскорблять, пинать…
                Грабить нас только нельзя – взять с нас нечего, кроме жизни, а мы за нее, хоть и цепляемся для вида, но тоже устаем, и в минуту усталости легко готовы ее отпустить.
                Две тени последовали за мной однажды по проулку. Подвыпившие, качающиеся, желающие развлечься с моей жизнью. И я уже знала, что мне не уйти и, стараясь не изменять твердого шага, понимала, что все кончено. Жалела свою молодую жалкую жизнь, впервые – жалела! Жалела свое тело, отданное и не раз клиентам, вину, голоду и холоду. Жалела спину, которую ломало от сна на ящиках, пальцы, ноющие от работы, ноги, вынужденные выбирать целые плиты, зубы, начинающие болеть и волосы – поблекшие и тусклые, снова спутанные.
                Я жалела себя. Жалела, что не могу расплакаться… разучилась будто.
***
                До сих пор не знаю, какая сила привела Его на ту улицу еще и в такой час. Позже он сказал мне, что это было что-то вроде какого-то Ордена…или ложи, и то была тайная встреча.
                До сих пор не знаю, почему Его вдруг потянуло заступиться. Он никогда не отличался развитой мускулатурой, драться тоже не умел, но храбрости ему было не занимать.
                Романтик, любивший чистоту также сильно, как и порок! Он уже имел свет подле себя – воплощение света и нежности, добродетельную супругу, но его романтичная натура требовала и другой крайности, которую он узрел тогда во мне.
                Это была любовь. Любовь художника к музе. Он умел находить красоту в грязи, на дне. А я в нем увидела едва ли не бога.
                Особенно, когда узнала, кто он. Человек, стоявший в первой линии, что породила на улицах грозу, спас меня. Привел к себе, накормил, пригрел…
                Я полюбила. Впервые полюбила – безумная! И с горечью поняла, что когда речь шла о выживании было проще. Тогда задачей было – выжить, найти ночлег, похлебку. А теперь приходилось его любить и скрывать это, приходилось бояться за него – ведь вокруг него сплетались тоже грозы…
                Когда моей единственной задачей было выживание я не думала, что я живая, что есть боль, кроме физической. Оказалось, что есть.
                Во мне родилось что-то нежное, робкое, слабое. Мне захотелось быть красивой, я вдруг вспомнила, что молода. Почувствовала, что еще могу жить, даром, что не хотелось порою.
                Когда единственной задачей было выживание, я, как иронично, не боялась смерти, но стоило задрожать в любви, в надежде, в свете чувств – смерть стала пугать меня.
                И я ослабела. Ослабела, чувствуя, что скоро сгину, и улицы ничего не потеряют с этим.
 
 
 
 
 
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2021

Регистрационный номер №0489275

от 17 февраля 2021

[Скрыть] Регистрационный номер 0489275 выдан для произведения:                 Моей единственной задачей было выживание. Да, это звучит глупо в масштабе сегодняшнего действия, но все, что я хотела – только найти ночлег и чашку холодного супа, да проснуться завтра, чтобы вновь заняться поиском ночлега, чашки холодного супа…
                Каждый нищий, оборванец, то отродье, мимо которого проходите вы, знатные господа, с выражением крайней брезгливости, иногда расщедрившись на монетку, знает, что начинать думать об ужине и ночлеге нужно с утра.
                Ия это знаю. Вернее, я знала это так же, как и вы…проходили.
                Всё, что я хотела – выжить. Конечно, приходили и другие мысли, особенно, если удавалось найти кусочек повкуснее да побольше, приходили наивные разговоры между мной и такими же, как я.
                Мы редко помним имена друг друга, потому что наша задача – запомнить хотя бы своё. Да и какой смысл запоминать имя своих соратников по несчастью, если уже завтра вас раскидает по другим частям города, и вы встретитесь только через полгода – год, и то, когда я буду брести утром по улице, осторожно выбирая целые плиты мостовой, чтобы не так больно было наступить в истертом башмаке, да увижу в канавке белое тело, и только тогда смутно припомню, что да…кажется, это тело имеет имя.
                Имело имя.
                Но мы мечтали. Редко, и только насытившись, и лениво, потому что хотелось спать. Спать хотелось всегда больше, чем есть. Желудок привыкает к голоду, отвыкает бунтовать, а вот спина, затекающая на каких-то ящиках, нога, подогнутая так, чтобы была хоть какая-то возможность плотнее уместиться на этих ящиках – все это сна не делает.
-Что бы ты делала, если бы вдруг стала хозяйкой почтенного дома? – спрашивают справа.
                Я смеюсь. Хрипло смеюсь. Воздух теплый, лето выдалось даже жарким, но всё же по ночам гуляет ветер и тянет сыростью.
-Я? – на минуту хочется помечтать. Я видела девушку недавно, она моих лет, но утверждать о том я не могу, конечно, так вот…та девушка. Она молода, ее кожа что бархат, а платье – боже милостивый знает, что я не лгу и такого платья я не видела прежде! Нежная ткань и вышивка. Я загляделась. И, вижу, знаю, что грешно, но я представила себя в этом платье.
-Она у нас известная красотка! – гоготнули слева.
                Что правда, то правда. Кожа моя посерела. В ней не узнать больше южного солнца. Огрубели пальцы от тяжелой работы, за которую приходится еще и, бывает, подраться. Волосы сиротятся – не нравится им отсутствие нормального гребня. Между тем, некоторые находят, что я еще привлекательна, вот только мне уже до этого дела нет, умерло во мне все женское кокетство и желание быть привлекательной, нравится. Осталась тупая плоть, которой нужно раздобыть еды да приткнуть усталость на какие-нибудь ящики.
                Но так ведь было не всегда! У меня был отец, был брат и да, жили мы бедно, но так жили все. Мы собирали последнее по закромам, шатались от усталости и голода, но хотя бы были вместе.  Так у меня была семья, а не сборище нищих и голодных, не такие, как я теперь. И я со стыдом вспоминаю, что когда-то и я, как важная госпожа, бросала монетки, и мне казалось, что я творю благодетель.
                Когда-то моей единственной задачей было выживание.
***
                Мой отец умер, не выдержав голодной жизни и тяжелой работы. Мать ушла и того раньше. И мы могли оставаться на юге, и мы могли бы голодать там, но мой брат был слишком юн, чтобы принять на себя ответственность за свою и мою жизни. Он хотел действовать, жаждал отомстить за нашу нищету, за все тяжелые дни.
-В столицу, Сатор! – убеждал он.
-Оставь, Гийом, мы в ней умрем, - пыталась убедить его я.
                Но когда он меня слушал? Я – женщина. Я – младшая сестра. Ему плевать, что я скажу. Я ему обуза. Когда счет идет на выживание, все становится обузой и самый разумный довод обращается в ничто. Он хотел действовать назло мне и мы, раздобыв немного средств, отправились в столицу.
                В какой-то момент мне казалось, что все начинает налаживаться, но Гийом наслушался речей там, наслушался здесь, нахватался от таких же, недовольных и жаждущих войны, слов и мыслей, стал во что-то ввязываться, какие-то памфлеты сочинять. Он все реже появлялся в нашей бедной комнатке, предоставляя мне полное распоряжение своей судьбой.
                Я голодала.
                Оказалось, что в столице высокая конкуренция даже за самую низкую работу. Чтобы быть прачкой и стирать в ледяной реке белье, нужно было еще пробиться через желающих горожан. А кто я? Южанка, со смешным акцентом, молодая и одинокая.
                Тогда я не думала о власти. О том, что о ней вообще можно было думать. Тогда все было проще. Мне было плевать, что кричат на улицах, е и кто выходит из повиновения – плевать на всех и всё. Я хотела есть.
                Мне не было дела до памфлетов, и даже, когда Гийом сгинул в кутерьме столицы, я не оплакивала его – не было сил. Я просто ждала его, а потом мысленно похоронила.
                Во мне не было жизни. Не было юга. Был какой-то чужой холод и судорога в животе от недоедания, ломота в костях от недосыпания и тяжести труда. Но и труд тот был в радость.
                По улицам была возня. По улицам выступали на бочках, собирали толпу вокруг себя и кричали о свободе…
                А я стирала, чистила, убирала, и единственная моя мысль была сосредоточена на дрожащих пальцах, в которых драгоценная похлебка.
                Когда-то моей единственной задачей было выживание!
***
                Закрылась прачечная, где я сбивала руки. Закрылся один трактир, другой…в третьем мне повезло. Хозяйка оглядела меня с подозрительностью и вдруг широко улыбнулась:
-Мытье посуды – это тяжкий труд, милочка.
-Я не боюсь тяжелой работы, мадам, - кажется, я едва стояла, придерживалась за стену, стараясь сделать непринужденный вид, но быть актрисой у меня никогда не получалось. А ведь нужно было создать о себе впечатление как о крепкой, не боящейся тяжести, девушке!
-Так я не о том! – хозяйка расхохоталась и ткнула длинным ногтем мне в грудь, - ну-ка, развяжи корсаж.
                У меня была крыша над головой, возможность спать днем, горячая похлебка и даже вино – самое дешевое, но все же. Я терпела побои, когда клиентов не было, слышала угрозы, что меня выкинут на улицу и была благодарна судьбе за то, что когда-то полагала самым низким и жалким.
                Но тогда все было просто. Тогда нужно было выжить.
                Атмосфера накалялась и я, как и мои соратницы, чувствовали это. Мы слышали это в хмельных разговорах, все чаще случались драки, в воздухе проносился неприкрытый уже шепот:
-Восстание! Будет восстание!
-Это не восстание, это бунт.
-Ошибаетесь, господа, это революция!
                Мы менялись. Вернее, мои товарки менялись, а меня какая-то сила оберегала. Я не затяжелела, я не заболела и не была убита или изувечена. Мне везло. Я оставалась.
                Ночами я слушала от одного, как нужно резать и бить всех, кто называет себя «патриотом», а на деле – только предатель нации и божественного провидения. Потом от другого, в ту же ночь я слышала, что «бог ошибся, и трон надлежит выбирать людям, ведь людям с ним жить».
                Однажды одна из моих товарок неосторожно заметила, хмельному клиенту, что тот не голос божий, чтобы рассуждать. Она когда-то росла в очень набожной семье, ее отец был священником и был убит…
                Клиент выбил ей все зубы, а хозяйка выгнала прочь на улицу. И ни я, ни кто-то из нас не сделал ничего, чтобы защитить ее или найти.
                Мы просто молчали. Молчали и ждали грозы, что собиралась в воздухе.
                Во мне тогда тоже не было женского. Я одевалась, украшала лицо белилами и красила губы кровавой помадой. Я расчесывала волосы жестким гребнем, чтобы нравится моим клиентам и чувствовала себя, по меньшей мере, куклой.
                Я не понимала, как эти тела, вваливающиеся к нам, пахнущие потом и пойлом, могут всерьез кому-то нравится. От кого-то шел запах гнили, от кого-то несло кровью, но мы были вежливы и покорялись, или отправлялись вон.
                Я научилась отключать голову. Я отправлялась в своих мучительных ночах на юг, где снова и снова ходила босая по земле, и земля обжигала мне ступни. Я танцевала под солнцем, я кружилась там.
                Наяву же я не чувствовала ничего. Моей единственной задачей было выживание.
***
                Гроза ударила. Ударила таким потоком, явилась такой силой, что мне думалось, что никто не уцелеет в этом вихре и водовороте тел и имен.
-Приказы короля недействительны! Король – преступник!  - понеслось по улицам и страшный рок звенел в домах.
                Погромы. Беспорядки. Улицы сошли с ума. Газетчиков, приносивших дурные вести, убивали, затаптывали. Закалывали и резали в проулках пачками. Все обратились против всех. Кто-то возвышался утром, а вечером уже был убит, кто-то призывал к покаянию, а кто-то взывал к тому, что «надо положить тысячу голов и тогда нация спасется».
                Наши же улицы стали хилыми. К нам редко кто заходил. Однажды, правда, ворвалась какая-то шайка и знатно побуйствовала с моими товарками, а мне повезло снова – хозяйка в тот день взяла меня с собой по делам.
                Взяла без особой цели, на самом деле. Может быть, так ей было не страшно. Может быть, чуяла что-то, но… факт остался фактом. Мы вернулись на пепелище – шайка, изувечив товарок, сожгла наш приют. Последний приют.
-Пора расставаться, Сатор, - хозяйка даже не всплакнула. Она твердо взяла меня за руку и, не глядя на меня, попросила: - постарайся выжить.
                Я не успела ее отблагодарить, а она уже бросилась прочь по улицам. Больше я ее не видела.
                И снова остро встал вопрос выживания.
***
                Гроза набирала обороты. Голод и пустота в желудке тоже. Но было одно разительное отличие – народ, к таким как я…подобрел! Я не шучу. Если раньше на меня при свете дня смотрели как на отребье, отброс общества, а кто-то откровенно презирал меня, боясь коснуться, то сейчас такого не было.
                Я пыталась предлагать себя на улицах, но я была не одна. Нас и раньше было в избытке, а сейчас и многие городские дамы наперебой задирали юбки, перенимая жажду жизни и ища выживание.
                Но от нас больше не шарахались. Толку мало, но это было единственным благом для меня.
                Я попала в трактир. На этот раз – помощницей жены трактирщика. Мы перебирали овощи, готовили, убирались, ходили за покупками, и было легче. Казалось, всё налаживается, наконец-то идет по спокойной дороге.
                В желудке было еще голодно, но всё же! Забрезжила надежда. Странная надежда… мне стало мечтаться.
                Мне было тошно смотреть на себя в зеркало, а раньше я была к нему равнодушна. Но теперь я смотрела и понимала, что отвратительна сама себе. Мне казалось, что у меня было другое лицо. Мне грезилось, что цвет глаз был тоже иным.
                Мне стало тошно от взгляда на себя, впервые, со времен моего выживания. Чего-то перестало хватать, и то было не вызвано голодом или холодом. Тошно, было тошно.
                И, впервые, со времен выживания, стало стыдно за себя. А ведь когда выживаешь, то плевать на методы.
***
                Трактир сожгли. Я снова осталась без крыши. Я снова осталась без ночлега и снова перебивалась куском. Прибилась к нищим, вернее, к таким, кто был бы и достойным гражданином (теперь всех полагалось называть «гражданин»), но, в силу обстоятельств…
                Гроза носилась. Носилась смерть. Кровь текла. Шумела история. А я снова выживала. И выживать было привычно и просто. Был один враг – смерть. Не было борьбы за власть, была борьба за новый день. И разговоры, в редкие ленные минуты.
***
                За таких, как я, не заступаются. С нами можно делать все, что угодно и никто не скажет и слова. Нас можно насиловать и убивать, резать на куски, оскорблять, пинать…
                Грабить нас только нельзя – взять с нас нечего, кроме жизни, а мы за нее, хоть и цепляемся для вида, но тоже устаем, и в минуту усталости легко готовы ее отпустить.
                Две тени последовали за мной однажды по проулку. Подвыпившие, качающиеся, желающие развлечься с моей жизнью. И я уже знала, что мне не уйти и, стараясь не изменять твердого шага, понимала, что все кончено. Жалела свою молодую жалкую жизнь, впервые – жалела! Жалела свое тело, отданное и не раз клиентам, вину, голоду и холоду. Жалела спину, которую ломало от сна на ящиках, пальцы, ноющие от работы, ноги, вынужденные выбирать целые плиты, зубы, начинающие болеть и волосы – поблекшие и тусклые, снова спутанные.
                Я жалела себя. Жалела, что не могу расплакаться… разучилась будто.
***
                До сих пор не знаю, какая сила привела Его на ту улицу еще и в такой час. Позже он сказал мне, что это было что-то вроде какого-то Ордена…или ложи, и то была тайная встреча.
                До сих пор не знаю, почему Его вдруг потянуло заступиться. Он никогда не отличался развитой мускулатурой, драться тоже не умел, но храбрости ему было не занимать.
                Романтик, любивший чистоту также сильно, как и порок! Он уже имел свет подле себя – воплощение света и нежности, добродетельную супругу, но его романтичная натура требовала и другой крайности, которую он узрел тогда во мне.
                Это была любовь. Любовь художника к музе. Он умел находить красоту в грязи, на дне. А я в нем увидела едва ли не бога.
                Особенно, когда узнала, кто он. Человек, стоявший в первой линии, что породила на улицах грозу, спас меня. Привел к себе, накормил, пригрел…
                Я полюбила. Впервые полюбила – безумная! И с горечью поняла, что когда речь шла о выживании было проще. Тогда задачей было – выжить, найти ночлег, похлебку. А теперь приходилось его любить и скрывать это, приходилось бояться за него – ведь вокруг него сплетались тоже грозы…
                Когда моей единственной задачей было выживание я не думала, что я живая, что есть боль, кроме физической. Оказалось, что есть.
                Во мне родилось что-то нежное, робкое, слабое. Мне захотелось быть красивой, я вдруг вспомнила, что молода. Почувствовала, что еще могу жить, даром, что не хотелось порою.
                Когда единственной задачей было выживание, я, как иронично, не боялась смерти, но стоило задрожать в любви, в надежде, в свете чувств – смерть стала пугать меня.
                И я ослабела. Ослабела, чувствуя, что скоро сгину, и улицы ничего не потеряют с этим.
 
 
 
 
 
 

 

В эту ночь я падал в бездну снова...

"J'adore mon Paris"