Кобылка

Дед Никита Сергеич был городским. Но не из тех, что всю жизнь свою в научных и прочих учреждениях порты просиживают. Он был потомственным станочником — токарем высшего разряда. И хоть институтов не заканчивал, дело свое знал так, что и большие ученые без него частенько обойтись не могли. Самые сложные детали для наиточнейших приборов были ему по плечу. Имелись у Никиты Сергеича и трудовые награды. Вот только в насекомой живности он разбирался плохо. Поэтому упорно и звал цикадой наглого кузнечика, что круглые сутки трещал за окнами купленного по весне довольно ветхого одноэтажного кирпичного домишки, в два окна, одиноко стоявшего в конце единственно обитаемой улицы большого и некогда богатого села. К халупке прилегал весьма приличный кусок земли с садом и огородом. Все это было крайне запущено, зато и стоило дешево.

Наезжавшие по выходным дети Сергеича величали развалюху дачей и откровенно бездельничали, валяясь весь день в саду или уматывая к реке, пока дед пытался привести в жилое состояние эту самую «дачу», а бабка реанимировала посадки. Но когда все, что было по силам и средствам, отремонтировалось, Никита Сергеич вдруг как-то сразу осознал разницу между городской и сельской жизнью. И, наконец, увидел и небо, не зашоренное многоэтажками, и заливной луг, и лес за речкой. И услышал цикаду…

— Цып-цып-цып, цикадка моя, — подманивал он скрипунью то на мушку, выловленную из одуванчикового варенья, то на хлебные крошки, которые специально сгребал со стола теперь не в рот, по давнишней привычке полуголодного послевоенного детства, а в ладонь, и нес в кулаке на улицу.

Жена Никиты Сергеича, Зинаида Павловна, бывший бухгалтер, а ныне такая же пенсионерка со стажем, посмеивалась:

— Ишь, подружку себе завел! Дед, да она к твоим гостинцам и не притрагивается! Шут их знает, что они вообще едят-то — эти кузнечики!

— Да не кузнечик это, Зин, а цикада! Слышь, как поет, старается…

— Все б тебе, старый, хренью страдать, — серчала бабка и принималась яростно полоть осот в палисаднике. Она тоже была из городских, и все ее усилия что-либо взрастить на огороде и в цветнике пока особых плодов не приносили. Зинаида боролась как могла — выписывала кучу специальной литературы, закупала элитные семена. Но в результате, после трех пересевов, посреди ее грядок сиротливо торчали лишь чахлые островки петрушки, моркови и нитевидного лука. Салат, не успев завязать кочешок, зацветал, лук уходил в стрелку, а кабачки и тыквы рядились исключительно в мужской пустоцвет. Зато пырей, сныть и прочая некультурная трава так и перли. В отместку Зинаида варила из одуванчиков мед, из цикория — «кофе», а из полыни мутила такой ядреный абсент, что даже от глотка его муж делался зеленым, икал аптекой и слышал райских цикад.

Нет, когда-то он прикладывался крепко и мог выпить и не такое. Но с утратой былого здоровья и компании интерес к этому делу у него подостыл. И если пилось, так разве что когда благоверная доводила до ручки. Правда, для аппетита и Зинаида повадилась пропустить наперсток перед обедом, оправдываясь тем, что старикам и врачи советуют по чуть-чуть, для проходимости сосудов. Дед не особо верил жене, ибо знал ее трезвенницей всю жизнь и грешным делом думал, что бабка к старости таки распробовала, в чем счастье. Но никогда не упрекал и не подкалывал, а даже поддерживал для виду, нахваливая ее питейные деликатесы. Да и с трех капель домашней настойки вряд ли бы она в свои неполные семьдесят спилась до синявки.

Но сейчас Сергеич был трезв, как стекло, и звуки были реальными.

— Ты бы, дед, не кузнечиков ловил, а делом занялся! Траву вон за воротами обкоси, скоро выше головы станет!

А новообращенный дачник Сергеич ее уже и не слышал — он смотрел на поросший многотравьем лужок и внутренним взором видел свою цикадку, которая вела с ним непрерывную беседу и день, и долгую бессонную ночь… Виделась она деду маленькой зеленоглазой дриадой, и будто бы звала она его бросить к лешему и бабку, вечно зудящую над ухом, и новую развалюшку. Да просто лечь в медвяные травы и раствориться в знойном томлении лета…

Не спалось ему здесь, совсем не спалось. То ли душно было в дому, то ли небо над селом было такое просторное, что чувствовал себя бывший житель мегаполиса жалкой букашкой, и его смятенная душа маялась. А может, и из-за того, что дом был давно нежилой и припахивал плесенью. Его по уму-то, прежде чем заселять, надо было  хорошенько выветрить да прожарить, но уж больно Зинаиде хотелось поскорее дачу.

Лишь к середине июля в домишке задышалось по-человечески, вот тогда-то старикам и подкинули внука Гришку — пятиклассника.

Бабка Зина сразу же намекнула ему на дедовы чудачества. Так малец не поленился: залез в свой «нубук», нашел там завирашки про цикад и показал деду…

С фотографии на Сергеича смотрела жирная зеленая козявища, лишь головой да передней частью тельца напоминавшая кузнечика. Крылья у насекомого были огромными, пузо волочилось, а прыгучих лапок не было вовсе.

И предъявляла эта тварь паспорт, в котором черным по белому было написано: что она — жительница в основном тропических лесов, и там видов ее — полторы тысячи, короче, тьма-тьмущая. Да и здоровенные бывают — до восемнадцати сантиметров размах крыльев. Нет, и у нас на юге тоже встречаются, но мелочевка — каких-то четыре-пять сантиметров. А внешне что большие, что самые малые — все на одну колодку сшиты. На голове у каждой между крупными фасеточными глазами расположены треугольником три простых глазка. Обе пары крыльев одинаковой прочности, прозрачные, прошитые, словно листья растений, толстыми жилками. На расширенных голенях передних ног есть особенные шипики. Но поют только самцы, у которых на нижней стороне переднего сегмента брюшка имеются цимбалы — пара выпуклых пластинок. Теми шипиками-то они по цимбалам и наяривают…

«Пение» маленькой горной цикады в наших степных лесопосадках и ясеневых лесах напоминает стрекотание кузнечиков. Вечерами в Крыму неумолчно шелестит цикада обыкновенная. Чем ближе к тропикам, тем громче их голос, который порой напоминает звук циркулярной пилы. А в Южной Америке и в Индии их звуки и по резкости не уступают гудку паровоза.

— Жилка, прожила... — пробурчал разочарованный Сергеич, — да еще и самец…
Пока он читал, водрузив на свой увесистый нос ядовито-розовые очки бабки Зины, первыми подвернувшиеся под руку, шустрый Гришка приволок с улицы большого зеленого кузнечика и начал дразниться, приплясывая и грозясь оторвать дедовой «зазнобе» прыгучие ноги и сделать из нее цикаду.

Осерчавший Никита схватил внучка за ухо и выволок на крыльцо, приказав «немедленно выпустить на свободу ни в чем не повинное животное!» А для пущей острастки прошипел в это красное от взбучки ухо:

— Еще раз позволишь себе такое, поганец, и я сам из тебя девочку сделаю, оторвав сам знаешь что…

Перепуганный «поганец», не привыкший видеть деда в гневе, но перенявший манеру поведения у бабки и матери, которые мужиков в семье сроду за людей не считали, ударился в рев, призывая на помощь бабушку-заступницу. Но Сергеич и жену свою так окатил взором, что та, раззявившая было пасть для ора, вся как-то сразу подобралась, уменьшилась в размерах… и кротко молвила:

— Слушайся деда, Гришенька, он у нас тут главный.

Сергеич вернулся в дом и долго тыкал указательным пальцем в непослушные клавиши «нубука». Потом созвал домашних и гордо продемонстрировал им статью с фотографией певчего кузнечика, которого как-то незаметно для себя переименовал из цикады в кобылку. А потом велел Гришке прочитать и пересказать своими словами. Внук, пошептавшись с бабулей, даже спорить не стал, а бегло пробежался по тексту и, изредка подглядывая в монитор, не без ехидцы, забубнил про бесчисленную банду прямокрылых, в состав которой входят саранча, кобылки, травянки, зеленчуки и сверчки, ведущих скрытый образ жизни. И что эта мелюзга захватила весь земной шар. Ее восемнадцать тысяч видов, и это в четыре раза больше, чем всех-всех-всех зверей. Что все эти прямокрылые сколотили отряд звучащих и при помощи скрипа общаются друг с другом и со всем миром.

— И чтобы ты, деда, себе не думал — они не поют, а что-то там у них… какие-то, ну, в общем, — принялся объяснять на пальцах Гришка, — у них четыре крылышка, из которых передние — надкрылки: на одном перепонка-зеркальце, а на другом зазубренная жилка. Ну, в общем, они и пилят как на скрипке — туда-сюда. А зеркальце еще и микрофон. Это у кузнечиков и этих, сверчков. А у всяких там кобылок и саранчи чей-то с ногами. В общем, на прыгучей ноге, ну где окорочок, изнутри какие-то бугорки — сверху вниз. А на надкрылке жилка жирная. В общем, дрыгают ногой и по жилке пилят. У них свой особый шифр, который только они и понимают: так попилил, девчонка прискакала, а так — показывают, кто тут хозяин, — внук незаметно для деда подмигнул бабке Зине, но та, заслушавшись, не заметила, — ну, и когда опасно, предупреждают друг друга. Там еще написано про то, что все эти прямокрылые пилят на разных языках. Прикинь, деда, у кузнечиков и сверчков уши на передних ногах, а у саранчи, — Гришка зашелся смехом, — на пузе!

А вообще все они очень древние — им больше трехсот миллионов лет. Но тогда они были огромными — полметра размах крыльев, прикинь?! И еще они были хищниками и всех жрали! Самые старые — это сверчки. Но стрекозы их все равно старше. А потом уже появились кузнечики и саранча… Когда, когда, — подглядел Гришка в «нубук», — появились степи.

Почти все они — всеядные. Только саранча — вегетарианка. Но зато и лопает ого-го! Но и ее лопают. Вот в древнем Багдаде, когда саранча налетала, падали цены на мясо! — снова подглядел в «нубук»: — Акридой называли и жрали, — в этот момент перехватил осуждающий взгляд деда, — ну, то есть ели. Прикинь, в котлах с маслом варили — прямо из мешка туда натрясут, а потом выловят, и ам! Дед, а давай я наловлю, а бабушка тебе нажарит!

Никита Сергеевич, безнадежно отмахнулся от внука и пошел к двери.

— Дед там еще написано было, что кобылки поют только днем, а по ночам — кузнечики… И еще кобылок в Красную книгу занесли — я не буду больше ловить их! — пообещал Гришка уже вдогонку деду.

Баба Зина, восхищенная эрудицией внука, незаметно сунула ему обещанную тыщу и увела из горницы в спаленку. Дитятко, утомленное умственным трудом, уже давно зевало через слово.

Сергеич погасил в доме свет и вышел в ночь. Лег в некошеные травы, прикрыл глаза и растворился в стрекоте кобылок…

— «Иго-го! — кричит лошадка», — съязвил из-под одеяла Гришка.

— «Спи, мышонок, сладко-сладко!» — подхватила знамя бабка Зина.

Дом наполнился радостным ржанием. Но дед их не слышал — он крепко спал, заложив руки за голову, и его могучий храп перекрывал все окрестные звуки…

02.07.2016

© Copyright: Алёна Подобед, 2016

Регистрационный номер №0346880

от 4 июля 2016

[Скрыть] Регистрационный номер 0346880 выдан для произведения:
Дед Никита Сергеич был городским. Но не из тех, что всю жизнь свою в научных и прочих учреждениях порты просиживают. Он был потомственным станочником — токарем высшего разряда. И хоть институтов не заканчивал, дело свое знал так, что и большие ученые без него частенько обойтись не могли. Самые сложные детали для наиточнейших приборов были ему по плечу. Имелись у Никиты Сергеича и трудовые награды. Вот только в насекомой живности он разбирался плохо. Поэтому упорно и звал цикадой наглого кузнечика, что круглые сутки трещал за окнами купленного по весне довольно ветхого одноэтажного кирпичного домишки, в два окна, одиноко стоявшего в конце единственно обитаемой улицы большого и некогда богатого села. К халупке прилегал весьма приличный кусок земли с садом и огородом. Все это было крайне запущено, зато и стоило дешево.
Наезжавшие по выходным дети Сергеича величали развалюху дачей и откровенно бездельничали, валяясь весь день в саду или уматывая к реке, пока дед пытался привести в жилое состояние эту самую «дачу», а бабка реанимировала посадки. Но когда все, что было по силам и средствам, отремонтировалось, Никита Сергеич вдруг как-то сразу осознал разницу между городской и сельской жизнью. И, наконец, увидел и небо, не зашоренное многоэтажками, и заливной луг, и лес за речкой. И услышал цикаду…
— Цып-цып-цып, цикадка моя, — подманивал он скрипунью то на мушку, выловленную из одуванчикового варенья, то на хлебные крошки, которые специально сгребал со стола теперь не в рот, по давнишней привычке полуголодного послевоенного детства, а в ладонь, и нес в кулаке на улицу.
Жена Никиты Сергеича, Зинаида Павловна, бывший бухгалтер, а ныне такая же пенсионерка со стажем, посмеивалась:
— Ишь, подружку себе завел! Дед, да она к твоим гостинцам и не притрагивается! Шут их знает, что они вообще едят-то — эти кузнечики!
— Да не кузнечик это, Зин, а цикада! Слышь, как поет, старается…
— Все б тебе, старый, хренью страдать, — серчала бабка и принималась яростно полоть осот в палисаднике. Она тоже была из городских, и все ее усилия что-либо взрастить на огороде и в цветнике пока особых плодов не приносили. Зинаида боролась как могла — выписывала кучу специальной литературы, закупала элитные семена. Но в результате, после трех пересевов, посреди ее грядок сиротливо торчали лишь чахлые островки петрушки, моркови и нитевидного лука. Салат, не успев завязать кочешок, зацветал, лук уходил в стрелку, а кабачки и тыквы рядились исключительно в мужской пустоцвет. Зато пырей, сныть и прочая некультурная трава так и перли. В отместку Зинаида варила из одуванчиков мед, из цикория — «кофе», а из полыни мутила такой ядреный абсент, что даже от глотка его муж делался зеленым, икал аптекой и слышал райских цикад.
Нет, когда-то он прикладывался крепко и мог выпить и не такое. Но с утратой былого здоровья и компании интерес к этому делу у него подостыл. И если пилось, так разве что когда благоверная доводила до ручки. Правда, для аппетита и Зинаида повадилась пропустить наперсток перед обедом, оправдываясь тем, что старикам и врачи советуют по чуть-чуть, для проходимости сосудов. Дед не особо верил жене, ибо знал ее трезвенницей всю жизнь и грешным делом думал, что бабка к старости таки распробовала в чем счастье. Но никогда не упрекал и не подкалывал, а даже поддерживал для виду, нахваливая ее питейные деликатесы. Да и с трех капель домашней настойки вряд ли она в свои неполные семьдесят спилась бы до синявки.
Но сейчас Сергеич был трезв, как стекло, и звуки были реальными.
— Ты бы, дед, не кузнечиков ловил, а делом занялся! Траву вон за воротами обкоси, скоро выше головы станет!
А новообращенный дачник Сергеич ее уже и не слышал — он смотрел на некошеный лужок и внутренним взором видел свою цикадку, которая вела с ним непрерывную беседу и день, и долгую бессонную ночь… Виделась она деду маленькой зеленоглазой дриадой, и будто бы звала она его бросить к лешему и бабку, вечно зудящую над ухом, и новую развалюшку. Да просто лечь в медвяные травы и раствориться в знойном томлении лета…
Не спалось ему здесь, совсем не спалось. То ли душно было в дому, то ли небо над селом было такое просторное, что чувствовал себя бывший житель мегаполиса жалкой букашкой, и его смятенная душа маялась. А может, и из-за того, что дом был давно нежилой и припахивал плесенью. Его по уму-то, прежде чем заселять, надо было  хорошенько выветрить да прожарить, но уж больно Зинаиде хотелось поскорее дачу.
Лишь к середине июля в домишке задышалось по-человечески, вот тогда-то старикам и подкинули внука Гришку — пятиклассника.
Бабка Зина сразу же намекнула ему на дедовы чудачества. Так малец не поленился: залез в свой «нубук», нашел там завирашки про цикад и показал деду…
С фотографии на Сергеича смотрела жирная зеленая козявища, лишь головой да передней частью тельца напоминавшая кузнечика. Крылья у насекомого были огромными, пузо волочилось, а прыгучих лапок не было вовсе.
И предъявляла эта тварь паспорт, в котором черным по белому было написано: что она — жительница в основном тропических лесов, и там видов ее — полторы тысячи, короче, тьма-тьмущая. Да и здоровенные бывают — до восемнадцати сантиметров размах крыльев. Нет, и у нас на юге тоже встречаются, но мелочевка — каких-то четыре-пять сантиметров. А внешне что большие, что самые малые — все на одну колодку сшиты. На голове у каждой между крупными фасеточными глазами расположены треугольником три простых глазка. Обе пары крыльев одинаковой прочности, прозрачные, прошитые, словно листья растений, толстыми жилками. На расширенных голенях передних ног есть особенные шипики. Но поют только самцы, у которых на нижней стороне переднего сегмента брюшка имеются цимбалы — пара выпуклых пластинок. Теми шипиками-то они по цимбалам и наяривают…
«Пение» маленькой горной цикады в наших степных лесопосадках и ясеневых лесах напоминает стрекотание кузнечиков. Вечерами в Крыму неумолчно шелестит цикада обыкновенная. Чем ближе к тропикам, тем громче их голос, который порой напоминает звук циркулярной пилы. А в Южной Америке и в Индии их звуки и по резкости не уступают гудку паровоза.
— Жилка, прожила... — пробурчал разочарованный Сергеич, — да еще и самец…
Пока он читал, водрузив на свой увесистый нос ядовито-розовые очки бабки Зины, первыми подвернувшиеся под руку, шустрый Гришка приволок с улицы большого зеленого кузнечика и начал дразниться, приплясывая и грозясь оторвать дедовой «зазнобе» прыгучие ноги и сделать из нее цикаду.
Осерчавший Никита схватил внучка за ухо и выволок на крыльцо, приказав «немедленно выпустить на свободу ни в чем не повинное животное!» А для пущей острастки прошипел в это красное от взбучки ухо:
— Еще раз позволишь себе такое, поганец, и я сам из тебя девочку сделаю, оторвав сам знаешь что…
Перепуганный «поганец», не привыкший видеть деда в гневе, но перенявший манеру поведения у бабки и матери, которые мужиков в семье сроду за людей не считали, ударился в рев, призывая на помощь бабушку-заступницу. Но Сергеич и жену свою так окатил взором, что та, раззявившая было пасть для ора, вся как-то сразу подобралась, уменьшилась в размерах… и кротко молвила:
— Слушайся деда, Гришенька, он у нас тут главный.
Сергеич вернулся в дом и долго тыкал указательным пальцем в непослушные клавиши «нубука». Потом созвал домашних и гордо продемонстрировал им статью с фотографией певчего кузнечика, которого как-то незаметно для себя переименовал из цикады в кобылку. А потом велел Гришке прочитать и пересказать своими словами. Внук, пошептавшись с бабулей, даже спорить не стал, а бегло пробежался по тексту и, изредка подглядывая в монитор, не без ехидцы, забубнил про бесчисленную банду прямокрылых, в состав которой входят саранча, кобылки, травянки, зеленчуки и сверчки, ведущих скрытый образ жизни. И что эта мелюзга захватила весь земной шар. Ее восемнадцать тысяч видов, и это в четыре раза больше, чем всех-всех-всех зверей. Что все эти прямокрылые сколотили отряд звучащих и при помощи скрипа общаются друг с другом и со всем миром.
— И чтобы ты, деда, себе не думал — они не поют, а что-то там у них… какие-то, ну, в общем, — принялся объяснять на пальцах Гришка, — у них четыре крылышка, из которых передние — надкрылки: на одном перепонка-зеркальце, а на другом зазубренная жилка. Ну, в общем, они и пилят как на скрипке — туда-сюда. А зеркальце еще и микрофон. Это у кузнечиков и этих, сверчков. А у всяких там кобылок и саранчи чей-то с ногами. В общем, на прыгучей ноге, ну где окорочок, изнутри какие-то бугорки — сверху вниз. А на надкрылке жилка жирная. В общем, дрыгают ногой и по жилке пилят. У них свой особый шифр, который только они и понимают: так попилил, девчонка прискакала, а так — показывают, кто тут хозяин, — внук незаметно для деда подмигнул бабке Зине, но та, заслушавшись, не заметила, — ну, и когда опасно, предупреждают друг друга. Там еще написано про то, что все эти прямокрылые пилят на разных языках. Прикинь, деда, у кузнечиков и сверчков уши на передних ногах, а у саранчи, — Гришка зашелся смехом, — на пузе!
А вообще все они очень древние — им больше трехсот миллионов лет. Но тогда они были огромными — полметра размах крыльев, прикинь?! И еще они были хищниками и всех жрали! Самые старые — это сверчки. Но стрекозы их все равно старше. А потом уже появились кузнечики и саранча… Когда, когда, — подглядел Гришка в «нубук», — появились степи.
Почти все они — всеядные. Только саранча — вегетарианка. Но зато и лопает ого-го! Но и ее лопают. Вот в древнем Багдаде, когда саранча налетала, падали цены на мясо! — снова подглядел в «нубук»: — Акридой называли и жрали, — в этот момент перехватил осуждающий взгляд деда, — ну, то есть ели. Прикинь, в котлах с маслом варили — прямо из мешка туда натрясут, а потом выловят, и ам! Дед, а давай я наловлю, а бабушка тебе нажарит!
Никита Сергеевич, безнадежно отмахнулся от внука и пошел к двери.
— Дед там еще написано было, что кобылки поют только днем, а по ночам — кузнечики… И еще кобылок в Красную книгу занесли — я не буду больше ловить их! — пообещал Гришка уже вдогонку деду.
Баба Зина, восхищенная эрудицией внука, незаметно сунула ему обещанную тыщу и увела из горницы в спаленку. Дитятко, утомленное умственным трудом, уже давно зевало через слово.
Сергеич погасил в доме свет и вышел в ночь. Сел на скамью за воротами, прикрыл глаза и растворился в стрекоте кобылок…
— «Иго-го! — кричит лошадка», — съязвил из-под одеяла Гришка.
— «Спи, мышонок, сладко-сладко!» — подхватила знамя бабка Зина.
Дом наполнился радостным ржанием. Но дед их не слышал — он крепко спал на скамье, заложив руки за голову, и его могучий храп перекрывал все окрестные звуки…
02.07.2016

 

Не узнать Москву по учебникам

Кое-как живым