Клетчатый. Явление второе

8 июля 2014 - Владимир Степанищев

По здравому размышлению, мне б, неразумному, радоваться, что Его нет уж три дня как, и вообще, видимо со всяким в жизни случается такое, когда задаешь себе, всклоченному и небритому похмельному отражению своему в утреннем зеркале удивленный вопрос: «А был ли мальчик?». Конечно же не вопрос это никакой, а спасительная метафора, когда хотят забыть нечто, что не хочется вспоминать, но я-то вовсе не стараюсь забыть, я даже согласен и на пожизненный приговор к алкоголизму и белой горячке, черт с ними, лишь бы было с кем словом перекинуться, пусть и в безумии. Мы традиционно зачем-то считаем безумных людей несчастными, в инфантильной гордыне своей почитая адекватную психику благом и нормой, но откуда, из-за каких загоризонтов нам ведомо, что это на самом деле так? Наши знания о жизни рассудка в безумии не глубже, чем наши знания о жизни души в царстве мертвых. Вернувшиеся из клинической смерти не могут описать более, чем какой-то там свет, непонятную легкость и неожиданную счастливую индифферентность к происходящему внизу - все остальное не более чем выдумки уже живого, ожившего, вернувшегося из небытия разума, наивные произвольные блюзовые гаммы и доминант-септ арпеджио имманентного о трансцендентном. Не так ли и с сумасшествием? Я уже пересказывал Вам аллегорию Платона, когда некий человек, вырвавшись из «пещеры теней» обнаружил, как прекрасен мир истинных вещей, и что остальные наблюдают и судят лишь их тени, но его признают сумасшедшим и даже, если правильно помню (лень до книжки дотянуться), казнят. Но Платон Афинский, ученик Сократа, учитель Аристотеля не был первым мыслителем, вознамерившимся преодолеть границы ограниченного (уместная здесь тавтология), подслеповатого нашего сознания, - вся античная философия до Пифагора – попытка проникнуть за пределы «пещеры теней» – Анаксагор, Анаксимандр, Гераклит… Потом на несчастную голову человечества свалилось ущербное, прости господи, христианство и на полторы тысячи лет каленым железом, «испанским сапогом» и «очистительным» костром прекратило любые поползновения проникнуть в тайны разума, объявив всякое отклонение от канонических, богоданных трактовок сознания безумием, а безумие происками дьявола. Но непослушный, нетерпеливый ребенок человек вырос-таки из подгузников Ветхого и коротких штанишек Нового Завета, и церкви пришлось извиняться за обугленный труп Коперника и даже вовсе признать, что во времена святой инквизиции папский престол был захвачен лукавым (опять не тому досталось). Однако дамба между умом и безумием оставалась нетронутой и река Стикс по-прежнему текла лишь в одном направлении – к Стигийским болотам царства Аида, то есть в никуда. Вернувшийся из безумия, равно как и вернувшийся из сна, мало что может поведать нам о волшебной стране «Заразумья». Тут-то и родилось квази-новое, чертовски привлекательное и весьма емкое понятие - категория персонального бессознательного и коллективного бессознательного. Особенно здесь поднаторели адепты Фрейда, Адлера и Юнга, хотя человек, лишь только слезши с дерева или вышедши из-под сени древа познания добра и зла (в зависимости от того, Дарвинист он или теософ), тут же употребил все свободное от добывания пищи время творческому осмыслению того, чего он не может, но очень хотел бы увидеть и потрогать. Признавая в полный голос, что бессознательное начинается там, где заканчивается сознание и наоборот, то есть, декларируя на словах абсолютную невозможность усвоения метафизических знаний, они, совершенно противореча изначальному посылу, тем не менее смогли как-то описать структуру и содержание бессознательно, а так же определили методы исследования этого содержания. М-да… Порочность круга очевидна, ибо психология взялась изучать psyche (душу) в качестве объекта исследования, используя саму психику, ее суждения о себе как инструмент, сиречь, субъект исследования.

   Эх, зеркало!.. Кто сказал, что интеллект делает человека красивым? Мысль, особенно та, что не поддается зубу, искажает, а не украшает лицо; благотворно воздействует на лицо только эмоция и эмоция исключительно положительная. Я попытался улыбнуться своему отражению, - улыбка вышла кривою гримасою бестолковой обезьяны. Воистину никакая высокая мысль не проникнет сквозь толстый слой штукатурки дремучего невежества, но лишь пустит паутину трещин по давно засохшей маске мнимой образованности, воспитанности, порядочности… Я умылся, почистил зубы, привел в порядок бритвою щеки, шею и подбородок. Изображение в зеркале больше не кричало о безотлагательной своей замене, но настроение не улучшилось. Я прошел на кухню, достал из холодильника бутылку единственного на все времена средства от хандры и налил в бокал. Выпил. Закурил. «Проснется за-полдень, и снова до утра жизнь его готова, однообразна и пестра, и завтра то же, что вчера…». Однообразна? – да, пестра? – навряд ли. Тысячный день одиночества опять начался, покатился сизифовым камнем под гору. Какое это счастье всегда быть в начале пути! Где же ты, клетчатый мой друг!

- Я заглядывал вчера вечером, но вы, любезный мой психолог, были, простите, в муку, как принято говорить у вас в России, – раздался приглушенный дверьми голос из спальни. Услышав его, я схватил бутылку и рванул в свою комнату. Клетчатый сидел развалившись в моем рабочем кресле и курил сигару. - Почему, любопытно мне знать, именно в муку?

- Наверное, может, где у Даля есть объяснение, но думаю так, - затараторил я не помня себя от радости, – мельник на Руси был один на всю деревню, а то и на несколько деревень один, сам хлеб не растил, а плату за работу брал когда мукою, мясом, овощем, но остальное водкой, отчего бывал вечно пьян, а куда ж ему падать на мельнице, как не в муку, когда напьется? Говорят еще и более цветисто: в стельку, в дребодан, в шматы, в хлам, в зюзю, в доску, в дым… Все это, я понимаю, должно указывать на профессиональную принадлежность фигуранта фразеологизма: сапожник пьян в стельку, плотник - в доску, печник - в дым… Идиомы же: дребодан, хлам, зюзя, шматы по-видимому должны относиться к профессиям трудноопределимого направления и свойства, таким как, скажем, философия.

- М-да… Вы, дражайший мой трудноопределимый философ, валялись вчера, простите мне Хамов мой грех, голый на голом полу… Но спасибо за пояснения, они вполне приемлемы. Только вот вы-то с чего пьете, голый-то, на какие то есть шиши (люблю я все-таки русскую речь, - что ни слово, то образ, вроде и не всегда понятный, но дюжа сочный)? Вы же муку не мелете и вам никто не подносит? Философические эпистолярии ваши мало кто читает, а уж чтобы издать, да еще с гонораром, - так, уж простите…, м-да… Помню, юный еще тогда старик Шопенгауэр напечатал главный труд своей жизни тиражом всего-то в сто штук, да ещё и за свои деньги, да только вот…, за неимением рыночного интересу, сам все и скупил, но не как Гоголь тираж Кюхельгартена, дабы сжечь, а чтобы до смерти пестовать и дополнять его, раздув из двух аж четыре тома, плюс всякие Перерги с Паралипоменами. Ах, я занял ваше место? – смутившись пробормотал гость. - Простите наглеца. Вы присаживайтесь, добрый мой хозяин, а я уж на старом своем пристроюсь, - Клетчатый поднялся и перепорхнул на кровать с юношеской проворностью, хоть, полагаю, лет ему было страшно подумать сколько. - Вы, уж не обижайтесь, ради всего, что для вас свято, но в писателях-то вы, хм, дилетантец тот еще. Как и в театре, дружище, в литературе, даже пускай и около-философской, есть великое триединство, надо вполне определиться: первое, - что пишешь, второе, - для кого пишешь, ну и третье, - в какое историческое время пишешь. Уж если глядеть на письмо с сугубо прагматической позиции, ну хотя бы чтобы было с каких денег напиваться, то глупо предлагать такое кушанье, что заведомо не имеет здесь спросу, не рождает, не разжигает аппетиту, во всяком случае у той части населения, что и могла бы ещё заплатить за иную книжонку ради скуки. Люди сегодня (я опять-таки о той количественно ничтожной части репрезентативной аудитории, что пока готовы платить за печатную продукцию) берут в руки книгу, чтобы расслабиться, уйти от реальности хоть на время поездки в метро, а не чтобы загрузить и так-то усталые уже с утра заботами о дне грядущем мозги вашими труднопереводимыми размышлениями о квиетизме, картезианстве или детерминизме Лапласа. Да и то, против пошленьких детективчиков или мелодраматических соплей авторства пошленьких же, съехавших с катушек от диких гонораров, старых дев, большинство предпочтет послушать музыку, какая попроще, либо посмотреть кино, которое поглупее, на планшете иль телефоне (как шагнул мир!). Лично я, пусть и совсем случайно, натолкнулся, правильнее, споткнулся о вас по иным признакам, не через интернет – жалкое подобие разума, даже, скорее, если пользоваться анатомическими аллюзиями, аппендикс, мешок для мусора разума, но, согласитесь, все, что вам доступно в смысле самовыражения вовне, - это бесплатные, беспошлинные публикации в сети. Попробуйте выставить хоть рубль за право прочтения ваших, хм, инфантильных интеллектуальных экзальтаций, и счетчик посещений вашей страницы тут же обнулится. Таким образом, вы попали совершенно мимо великого триединства, в молоко, в муку: вы родились совсем не в то время и не в том месте, вы пишите совсем не то, что хотели, если б вдруг и захотели бы читать читатели, и не для таких из них, кто смилостивился бы подобное употреблять хотя бы в деликатно-мизерный порциях. Так я повторяю свой вопрос: на какие шиши вы пьете?

   Самолюбие мое безусловно было больно задето, хоть и понимал я, что кругом ментор мой прав, однако, я так был рад сколь неожиданному, столь и желанному возвращению его, что спрятал подальше израненную, истерзанную в обе стороны одиночеством гордыню свою.

- Я бы не…, - поискал я глазами бутылку, схватил и крепко, долго «поцеловал» её прямо в «губы».

- Ну и правильно, - махнул Клетчатый рукою, будто осенил крестом, выслушав покаяние и отпуская грехи. - Простите неизлечимого циника, будто последний иеромонах, ленивого к чужим болям, или как старый понурый доктор, уставшего от стонов своих пациентов. Мне и так все про вас известно. Бывает конечно, что точное вербальное называние источника болезни ведет к на какое-то время излечению, но гораздо чаще осознание глубины и неизлечимости этой болезни лишь приближает трагический конец, что никогда не было, клянусь небесами, моей целью. Разум есть и причина, и следствие всему и никогда не угадаешь, которая за которой следует – вечный вопрос о курице и яйце. И вы абсолютно правы, когда не доверяете Юнгу. Исследовать сознание по отпечаткам в нем бессознательного – дело занятное, но вряд ли конструктивное, как изучать Платоновы вещи по теням их.

- Юнг утверждает, - посмотрел я на Клетчатого с благодарностью, что оставил неудобную мне тему, - что…, - тут я рассмеялся, вспомнив цитату из него. – Юнг говорит, что «мышление, если спросить философа, представляет собой что-то очень сложное, поэтому лучше его об этом никогда не спрашивать. Философ – единственный человек, который не знает, что такое мышление. Мышление в своей простейшей форме говорит, что есть присутствующая вещь. Оно дает имя вещи и вводит понятие, ибо мышление есть восприятие и суждение. Германская психология называет это апперцепцией». Каков, а? Как он брату моему в ухо заехал? «Германская психология называет…», - передразнил я, - будто не было до него классической немецкой философии, будто не Кант ввел термин апперцепции как самосознания в «Критике чистого разума»!

- Ну не обижайтесь вы так, - улыбнулся Клетчатый, - грех пенять покойнику, да еще и преставившемуся в год вашего рождения. А вдруг вы его преемник, о вероятности чего утверждает переведенная им «Книга Мертвых»; не случится ли так, что вы пеняете зеркалу? Я увидел Карла впервые в девятисотом году, когда он проходил стажировку в университетской психиатрической клинике в Цюрихе. Тогда он был беден, как церковная мышь (или был скуп и экономил) и жил прямо на территории, в здании университета, а ночи проводил в богатейшей его библиотеке, где и начитался выше всякой меры не столько медицинских, сколько философских трудов. В принципе, многие проходят подобный путь. Начав с банального низкого старта веры в бога, в богов или с атеизма, человек (я говорю о людях мыслящих), с разной скоростью разочаровывается в инфантильной ограниченности религиозных или антирелигиозных догматов-сказок о добре и зле, и неизбежно погружается в океан философии, который, - кто раньше, кто позже это обнаруживает, - сколь бы ни был обширен, имеет свои берега, обусловленные твердью прагматического разума или собственной способности суждения, либо эфемерными, умозрительными, от руки прочерченными границами с иными океанами интеллекта. Тут-то и приходит на помощь психология, точнее, та ее часть, что называют психоанализом, обязывающим взглянуть как внутрь себя, в свое Эго, в подсознание, так и в бескрайнее небо коллективного бессознательного. Те, кто успевают разочароваться (или захлебнуться бескрайностью) и в нем, в них, - ударяются в мистику, эзотерику, то есть возвращаются на круги своя – к религии с богами или без них. Но это несчастье постигает лишь те единицы, у кого мало что от рождения ума палаты, но и отменное здоровье, позволяющее прожить ну хотя бы три четверти века – времени достаточного, чтобы написать в завещании: scio me nihil scire (я знаю только то, что ничего не знаю). Единственный же вывод, который возможно сделать из сотни трудов и восьмидесяти пяти лет жизни Юнга, так это тот, что лишь безумие в чистом виде, либо невротические отпечатки его на психике относительно нормального человека, все эти вытеснения, сублимации, перенесения, либидо, Эдиповы комплексы и прочая психоаналитическая белиберда, хоть сколько-то подводят вас к выходу из «пещеры теней» разума. В конечном же счете, как нет человека бессмертного, так и нет человека с абсолютно здоровой психикой, почему и смерть, и безумие страшат вас в совершенно одинаковой степени. Врач, заразивший себя смертельной болезнью, дабы оставить потомкам описание симптомов и возможных способов лечения – герой конечно, но и совершеннейший дурак, ибо у бога милостей много, то есть у смерти на всякую одну таблетку тысяча ответов. Лишь медленное самоубийство, равно как и медленное сумасшествие может дать пускай не истинную, но вполне удовлетворительную картину смерти как тела, так и души. Memento mori – альфа и омега познания.

- Но ведь из Юнгова коллективного бессознательного прямо вытекает наличие склада опытов поколений и, что наиболее любопытно, экстраполяция на опыт поколений будущих? Если опыт суммируется, то он суммируется из опыта каждой отдельной души, что предполагает наличие в шкале времени как «-t», так и «+t», то есть вечности? Взять хотя бы вас, ваше осязаемое наличие?

- Будущего, мой друг, я вас уверяю, не знает не только Юнг, но и сам Создатель, ну…, кроме того знания, правильнее, самосознания, что сам-то он, несчастный, - бесконечно, неизлечимо вечен. Что же до покорного слуги вашего, то я субстанция временная, локальная, если хотите, совсем не равная, спаси Христос, Богу, посланная, низвергнутая в такую ничтожную точку, такую Тмутаракань вселенной, как земля, скрасить убогое ваше человечье существование, сделать его хоть сколько-то достойным хотя бы годка-другого счастья. Я пребываю с вами от первых дней творенья земли и до гибели её, «клянусь я первым днем творенья, клянусь его последним днем…», - как черканул от моего имени неплохой ваш поэт-философ, - что станется со мною дальше - и мне неведомо. Вы же, философы-софисты, возомнившие себя богами, а теперь вот еще и никчемные врачишки-психологи, возомнившие себя философами, о бестолковых попах, кюре, патерах да ксёндзах я уж вообще помолчу, - всё рветесь за границы сознания или смерти, будто там мёдом вам мазано и ключ поручен только вам, никак не можете принять того простого факта, что нет у вас таких органов чувств, чтобы пощупать или увидеть «ничто». Ежели какой Будда, Иисус или Магомет и проник в тайны мирозданья (в чем я очень сильно сомневаюсь), так он молчит, и молчит не из жадности, мол это моё, а вы уж сами как-нибудь, а потому, что с момента прозрения больше не принадлежит этому миру, а из мира иного сюда нету волшебных задних калиток в глубине сада. Единственный, кто еще может хоть сколько-то рассказать о сём эфемерном предмете, - так это сумасшедший, но говорит он такими бессвязными загадками, что ни одному святому писанию и не снилось, и нет на земле переводчиков, от Фрейда и до сегодня, с божественного его языка. Лишь один разумный вывод, который можно сделать из создавшейся ситуации, - что Бог и есть самый главный психопат-шизофреник, а современные психоаналитики – ни что другое, как последние его неофиты, как до них и попы, делающие деньги на безумии, из безумия своего божества, лик которого наскоро набросали своей же дилетантской рукою. Таким образом, я уж повторяюсь, и безумие, и смерть суть одно, почему Аристотель и не делает разницы, когда говорит о пьянстве как добровольном сумасшествии и о пьянстве как добровольном самоубийстве. Возвращаясь же к давешней нашей дискуссии о локомотиве, одно положительное резюме для вас, дорогой мой философ, состоит в том, что вы, столь усердно и рьяно исповедующий Бахуса, находитесь на единственно верном пути. И не уговаривайте, - остановил он мое протестующее движение рукою, - я старше вас, я имею право советовать. Никогда не перечьте тому, что видите, - похлопал Клетчатый себя по клетчатому колену, - но и никогда не приписывайте тому, что видите того, что вам кажется, что вы видите и никогда не утверждайте сомнительных даже для вас предположений в безапелляционной форме. Поверьте, пройдут годы и явится, всенепременно явится однажды на какие-нибудь Патриаршие пруды какой-нибудь странный иностранец, да и скажет, обращаясь к вам, Канту или Юнгу через века: «Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут».

   Тут Клетчатый опять, как и в прошлый раз, растворился в воздухе не прощаясь, только-только распалив меня к спору. Экая досада! Даже если предположить, что Гегель прав и в споре рождается не истина, но проблема, - все равно ключевое слово здесь спор. Без оппонента, все что ты можешь, это перемолоть мешок зерна в мешок муки, не изменив ни на йоту качества хлеба. Философ очень похож на мельника, начиная с античных времен перемалывающего тонны философской литературы, но по сути не рождающего ничего существенно нового, а лишь называя старые понятия новыми именами. Но какая разница - назвать сознание сознанием или апперцепцией, а причинность причинностью или детерминизмом, назвать ли признак предикатом, познаваемость гносеологией, чувственность сенсуализмом?.. Самый факт, что философ произносит простые и понятные слова греческими либо латинскими транскрипциями уже говорит за то, что со времен Фалеса ничего нового он не говорит. Что же до психоаналитиков, так за их книги без знания латыни и вовсе не следует браться. В общем… все мы мельники, перемалывающие зерно в муку – хлеб испечь можно, но что-либо посадить и вырастить – увы… Как же он прав… Что бы мы ни выдумали – над нами потешаться будут, то есть он растворился потому, что все уже и сказал. Напьюсь-ка я… в муку!

Регистрационный номер №0225690

от 8 июля 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0225690 выдан для произведения: По здравому размышлению, мне б, неразумному, радоваться, что Его нет уж три дня как, и вообще, видимо со всяким в жизни случается такое, когда задаешь себе, всклоченному и небритому похмельному отражению своему в утреннем зеркале удивленный вопрос: «А был ли мальчик?». Конечно же не вопрос это никакой, а спасительная метафора, когда хотят забыть нечто, что не хочется вспоминать, но я-то вовсе не стараюсь забыть, я даже согласен и на пожизненный приговор к алкоголизму и белой горячке, черт с ними, лишь бы было с кем словом перекинуться, пусть и в безумии. Мы традиционно зачем-то считаем безумных людей несчастными, в инфантильной гордыне своей почитая адекватную психику благом и нормой, но откуда, из-за каких загоризонтов нам ведомо, что это на самом деле так? Наши знания о жизни рассудка в безумии не глубже, чем наши знания о жизни души в царстве мертвых. Вернувшиеся из клинической смерти не могут описать более, чем какой-то там свет, непонятную легкость и неожиданную счастливую индифферентность к происходящему внизу - все остальное не более чем выдумки уже живого, ожившего, вернувшегося из небытия разума, наивные произвольные блюзовые гаммы и доминант-септ арпеджио имманентного о трансцендентном. Не так ли и с сумасшествием? Я уже пересказывал Вам аллегорию Платона, когда некий человек, вырвавшись из «пещеры теней» обнаружил, как прекрасен мир истинных вещей, и что остальные наблюдают и судят лишь их тени, но его признают сумасшедшим и даже, если правильно помню (лень до книжки дотянуться), казнят. Но Платон Афинский, ученик Сократа, учитель Аристотеля не был первым мыслителем, вознамерившимся преодолеть границы ограниченного (уместная здесь тавтология), подслеповатого нашего сознания, - вся античная философия до Пифагора – попытка проникнуть за пределы «пещеры теней» – Анаксагор, Анаксимандр, Гераклит… Потом на несчастную голову человечества свалилось ущербное, прости господи, христианство и на полторы тысячи лет каленым железом, «испанским сапогом» и «очистительным» костром прекратило любые поползновения проникнуть в тайны разума, объявив всякое отклонение от канонических, богоданных трактовок сознания безумием, а безумие происками дьявола. Но непослушный, нетерпеливый ребенок человек вырос-таки из подгузников Ветхого и коротких штанишек Нового Завета, и церкви пришлось извиняться за обугленный труп Коперника и даже вовсе признать, что во времена святой инквизиции папский престол был захвачен лукавым (опять не тому досталось). Однако дамба между умом и безумием оставалась нетронутой и река Стикс по-прежнему текла лишь в одном направлении – к Стигийским болотам царства Аида, то есть в никуда. Вернувшийся из безумия, равно как и вернувшийся из сна, мало что может поведать нам о волшебной стране «Заразумья». Тут-то и родилось квази-новое, чертовски привлекательное и весьма емкое понятие - категория персонального бессознательного и коллективного бессознательного. Особенно здесь поднаторели адепты Фрейда, Адлера и Юнга, хотя человек, лишь только слезши с дерева или вышедши из-под сени древа познания добра и зла (в зависимости от того, Дарвинист он или теософ), тут же употребил все свободное от добывания пищи время творческому осмыслению того, чего он не может, но очень хотел бы увидеть и потрогать. Признавая в полный голос, что бессознательное начинается там, где заканчивается сознание и наоборот, то есть, декларируя на словах абсолютную невозможность усвоения метафизических знаний, они, совершенно противореча изначальному посылу, тем не менее смогли как-то описать структуру и содержание бессознательно, а так же определили методы исследования этого содержания. М-да… Порочность круга очевидна, ибо психология взялась изучать psyche (душу) в качестве объекта исследования, используя саму психику, ее суждения о себе как инструмент, сиречь, субъект исследования.

   Эх, зеркало!.. Кто сказал, что интеллект делает человека красивым? Мысль, особенно та, что не поддается зубу, искажает, а не украшает лицо; благотворно воздействует на лицо только эмоция и эмоция исключительно положительная. Я попытался улыбнуться своему отражению, - улыбка вышла кривою гримасою бестолковой обезьяны. Воистину никакая высокая мысль не проникнет сквозь толстый слой штукатурки дремучего невежества, но лишь пустит паутину трещин по давно засохшей маске мнимой образованности, воспитанности, порядочности… Я умылся, почистил зубы, привел в порядок бритвою щеки, шею и подбородок. Изображение в зеркале больше не кричало о безотлагательной своей замене, но настроение не улучшилось. Я прошел на кухню, достал из холодильника бутылку единственного на все времена средства от хандры и налил в бокал. Выпил. Закурил. «Проснется за-полдень, и снова до утра жизнь его готова, однообразна и пестра, и завтра то же, что вчера…». Однообразна? – да, пестра? – навряд ли. Тысячный день одиночества опять начался, покатился сизифовым камнем под гору. Какое это счастье всегда быть в начале пути! Где же ты, клетчатый мой друг!

- Я заглядывал вчера вечером, но вы, любезный мой психолог, были, простите, в муку, как принято говорить у вас в России, – раздался приглушенный дверьми голос из спальни. Услышав его, я схватил бутылку и рванул в свою комнату. Клетчатый сидел развалившись в моем рабочем кресле и курил сигару. - Почему, любопытно мне знать, именно в муку?

- Наверное, может, где у Даля есть объяснение, но думаю так, - затараторил я не помня себя от радости, – мельник на Руси был один на всю деревню, а то и на несколько деревень один, сам хлеб не растил, а плату за работу брал когда мукою, мясом, овощем, но остальное водкой, отчего бывал вечно пьян, а куда ж ему падать на мельнице, как не в муку, когда напьется? Говорят еще и более цветисто: в стельку, в дребодан, в шматы, в хлам, в зюзю, в доску, в дым… Все это, я понимаю, должно указывать на профессиональную принадлежность фигуранта фразеологизма: сапожник пьян в стельку, плотник - в доску, печник - в дым… Идиомы же: дребодан, хлам, зюзя, шматы по-видимому должны относиться к профессиям трудноопределимого направления и свойства, таким как, скажем, философия.

- М-да… Вы, дражайший мой трудноопределимый философ, валялись вчера, простите мне Хамов мой грех, голый на голом полу… Но спасибо за пояснения, они вполне приемлемы. Только вот вы-то с чего пьете, голый-то, на какие то есть шиши (люблю я все-таки русскую речь, - что ни слово, то образ, вроде и не всегда понятный, но дюжа сочный)? Вы же муку не мелете и вам никто не подносит? Философические эпистолярии ваши мало кто читает, а уж чтобы издать, да еще с гонораром, - так, уж простите…, м-да… Помню, юный еще тогда старик Шопенгауэр напечатал главный труд своей жизни тиражом всего-то в сто штук, да ещё и за свои деньги, да только вот…, за неимением рыночного интересу, сам все и скупил, но не как Гоголь тираж Кюхельгартена, дабы сжечь, а чтобы до смерти пестовать и дополнять его, раздув из двух аж четыре тома, плюс всякие Перерги с Паралипоменами. Ах, я занял ваше место? – смутившись пробормотал гость. - Простите наглеца. Вы присаживайтесь, добрый мой хозяин, а я уж на старом своем пристроюсь, - Клетчатый поднялся и перепорхнул на кровать с юношеской проворностью, хоть, полагаю, лет ему было страшно подумать сколько. - Вы, уж не обижайтесь, ради всего, что для вас свято, но в писателях-то вы, хм, дилетантец тот еще. Как и в театре, дружище, в литературе, даже пускай и около-философской, есть великое триединство, надо вполне определиться: первое, - что пишешь, второе, - для кого пишешь, ну и третье, - в какое историческое время пишешь. Уж если глядеть на письмо с сугубо прагматической позиции, ну хотя бы чтобы было с каких денег напиваться, то глупо предлагать такое кушанье, что заведомо не имеет здесь спросу, не рождает, не разжигает аппетиту, во всяком случае у той части населения, что и могла бы ещё заплатить за иную книжонку ради скуки. Люди сегодня (я опять-таки о той количественно ничтожной части репрезентативной аудитории, что пока готовы платить за печатную продукцию) берут в руки книгу, чтобы расслабиться, уйти от реальности хоть на время поездки в метро, а не чтобы загрузить и так-то усталые уже с утра заботами о дне грядущем мозги вашими труднопереводимыми размышлениями о квиетизме, картезианстве или детерминизме Лапласа. Да и то, против пошленьких детективчиков или мелодраматических соплей авторства пошленьких же, съехавших с катушек от диких гонораров, старых дев, большинство предпочтет послушать музыку, какая попроще, либо посмотреть кино, которое поглупее, на планшете иль телефоне (как шагнул мир!). Лично я, пусть и совсем случайно, натолкнулся, правильнее, споткнулся о вас по иным признакам, не через интернет – жалкое подобие разума, даже, скорее, если пользоваться анатомическими аллюзиями, аппендикс, мешок для мусора разума, но, согласитесь, все, что вам доступно в смысле самовыражения вовне, - это бесплатные, беспошлинные публикации в сети. Попробуйте выставить хоть рубль за право прочтения ваших, хм, инфантильных интеллектуальных экзальтаций, и счетчик посещений вашей страницы тут же обнулится. Таким образом, вы попали совершенно мимо великого триединства, в молоко, в муку: вы родились совсем не в то время и не в том месте, вы пишите совсем не то, что хотели, если б вдруг и захотели бы читать читатели, и не для таких из них, кто смилостивился бы подобное употреблять хотя бы в деликатно-мизерный порциях. Так я повторяю свой вопрос: на какие шиши вы пьете?

   Самолюбие мое безусловно было больно задето, хоть и понимал я, что кругом ментор мой прав, однако, я так был рад сколь неожиданному, столь и желанному возвращению его, что спрятал подальше израненную, истерзанную в обе стороны одиночеством гордыню свою.

- Я бы не…, - поискал я глазами бутылку, схватил и крепко, долго «поцеловал» её прямо в «губы».

- Ну и правильно, - махнул Клетчатый рукою, будто осенил крестом, выслушав покаяние и отпуская грехи. - Простите неизлечимого циника, будто последний иеромонах, ленивого к чужим болям, или как старый понурый доктор, уставшего от стонов своих пациентов. Мне и так все про вас известно. Бывает конечно, что точное вербальное называние источника болезни ведет к на какое-то время излечению, но гораздо чаще осознание глубины и неизлечимости этой болезни лишь приближает трагический конец, что никогда не было, клянусь небесами, моей целью. Разум есть и причина, и следствие всему и никогда не угадаешь, которая за которой следует – вечный вопрос о курице и яйце. И вы абсолютно правы, когда не доверяете Юнгу. Исследовать сознание по отпечаткам в нем бессознательного – дело занятное, но вряд ли конструктивное, как изучать Платоновы вещи по теням их.

- Юнг утверждает, - посмотрел я на Клетчатого с благодарностью, что оставил неудобную мне тему, - что…, - тут я рассмеялся, вспомнив цитату из него. – Юнг говорит, что «мышление, если спросить философа, представляет собой что-то очень сложное, поэтому лучше его об этом никогда не спрашивать. Философ – единственный человек, который не знает, что такое мышление. Мышление в своей простейшей форме говорит, что есть присутствующая вещь. Оно дает имя вещи и вводит понятие, ибо мышление есть восприятие и суждение. Германская психология называет это апперцепцией». Каков, а? Как он брату моему в ухо заехал? «Германская психология называет…», - передразнил я, - будто не было до него классической немецкой философии, будто не Кант ввел термин апперцепции как самосознания в «Критике чистого разума»!

- Ну не обижайтесь вы так, - улыбнулся Клетчатый, - грех пенять покойнику, да еще и преставившемуся в год вашего рождения. А вдруг вы его преемник, о вероятности чего утверждает переведенная им «Книга Мертвых»; не случится ли так, что вы пеняете зеркалу? Я увидел Карла впервые в девятисотом году, когда он проходил стажировку в университетской психиатрической клинике в Цюрихе. Тогда он был беден, как церковная мышь (или был скуп и экономил) и жил прямо на территории, в здании университета, а ночи проводил в богатейшей его библиотеке, где и начитался выше всякой меры не столько медицинских, сколько философских трудов. В принципе, многие проходят подобный путь. Начав с банального низкого старта веры в бога, в богов или с атеизма, человек (я говорю о людях мыслящих), с разной скоростью разочаровывается в инфантильной ограниченности религиозных или антирелигиозных догматов-сказок о добре и зле, и неизбежно погружается в океан философии, который, - кто раньше, кто позже это обнаруживает, - сколь бы ни был обширен, имеет свои берега, обусловленные твердью прагматического разума или собственной способности суждения, либо эфемерными, умозрительными, от руки прочерченными границами с иными океанами интеллекта. Тут-то и приходит на помощь психология, точнее, та ее часть, что называют психоанализом, обязывающим взглянуть как внутрь себя, в свое Эго, в подсознание, так и в бескрайнее небо коллективного бессознательного. Те, кто успевают разочароваться (или захлебнуться бескрайностью) и в нем, в них, - ударяются в мистику, эзотерику, то есть возвращаются на круги своя – к религии с богами или без них. Но это несчастье постигает лишь те единицы, у кого мало что от рождения ума палаты, но и отменное здоровье, позволяющее прожить ну хотя бы три четверти века – времени достаточного, чтобы написать в завещании: scio me nihil scire (я знаю только то, что ничего не знаю). Единственный же вывод, который возможно сделать из сотни трудов и восьмидесяти пяти лет жизни Юнга, так это тот, что лишь безумие в чистом виде, либо невротические отпечатки его на психике относительно нормального человека, все эти вытеснения, сублимации, перенесения, либидо, Эдиповы комплексы и прочая психоаналитическая белиберда, хоть сколько-то подводят вас к выходу из «пещеры теней» разума. В конечном же счете, как нет человека бессмертного, так и нет человека с абсолютно здоровой психикой, почему и смерть, и безумие страшат вас в совершенно одинаковой степени. Врач, заразивший себя смертельной болезнью, дабы оставить потомкам описание симптомов и возможных способов лечения – герой конечно, но и совершеннейший дурак, ибо у бога милостей много, то есть у смерти на всякую одну таблетку тысяча ответов. Лишь медленное самоубийство, равно как и медленное сумасшествие может дать пускай не истинную, но вполне удовлетворительную картину смерти как тела, так и души. Memento mori – альфа и омега познания.

- Но ведь из Юнгова коллективного бессознательного прямо вытекает наличие склада опытов поколений и, что наиболее любопытно, экстраполяция на опыт поколений будущих? Если опыт суммируется, то он суммируется из опыта каждой отдельной души, что предполагает наличие в шкале времени как «-t», так и «+t», то есть вечности? Взять хотя бы вас, ваше осязаемое наличие?

- Будущего, мой друг, я вас уверяю, не знает не только Юнг, но и сам Создатель, ну…, кроме того знания, правильнее, самосознания, что сам-то он, несчастный, - бесконечно, неизлечимо вечен. Что же до покорного слуги вашего, то я субстанция временная, локальная, если хотите, совсем не равная, спаси Христос, Богу, посланная, низвергнутая в такую ничтожную точку, такую Тмутаракань вселенной, как земля, скрасить убогое ваше человечье существование, сделать его хоть сколько-то достойным хотя бы годка-другого счастья. Я пребываю с вами от первых дней творенья земли и до гибели её, «клянусь я первым днем творенья, клянусь его последним днем…», - как черканул от моего имени неплохой ваш поэт-философ, - что станется со мною дальше - и мне неведомо. Вы же, философы-софисты, возомнившие себя богами, а теперь вот еще и никчемные врачишки-психологи, возомнившие себя философами, о бестолковых попах, кюре, патерах да ксёндзах я уж вообще помолчу, - всё рветесь за границы сознания или смерти, будто там мёдом вам мазано и ключ поручен только вам, никак не можете принять того простого факта, что нет у вас таких органов чувств, чтобы пощупать или увидеть «ничто». Ежели какой Будда, Иисус или Магомет и проник в тайны мирозданья (в чем я очень сильно сомневаюсь), так он молчит, и молчит не из жадности, мол это моё, а вы уж сами как-нибудь, а потому, что с момента прозрения больше не принадлежит этому миру, а из мира иного сюда нету волшебных задних калиток в глубине сада. Единственный, кто еще может хоть сколько-то рассказать о сём эфемерном предмете, - так это сумасшедший, но говорит он такими бессвязными загадками, что ни одному святому писанию и не снилось, и нет на земле переводчиков, от Фрейда и до сегодня, с божественного его языка. Лишь один разумный вывод, который можно сделать из создавшейся ситуации, - что Бог и есть самый главный психопат-шизофреник, а современные психоаналитики – ни что другое, как последние его неофиты, как до них и попы, делающие деньги на безумии, из безумия своего божества, лик которого наскоро набросали своей же дилетантской рукою. Таким образом, я уж повторяюсь, и безумие, и смерть суть одно, почему Аристотель и не делает разницы, когда говорит о пьянстве как добровольном сумасшествии и о пьянстве как добровольном самоубийстве. Возвращаясь же к давешней нашей дискуссии о локомотиве, одно положительное резюме для вас, дорогой мой философ, состоит в том, что вы, столь усердно и рьяно исповедующий Бахуса, находитесь на единственно верном пути. И не уговаривайте, - остановил он мое протестующее движение рукою, - я старше вас, я имею право советовать. Никогда не перечьте тому, что видите, - похлопал Клетчатый себя по клетчатому колену, - но и никогда не приписывайте тому, что видите того, что вам кажется, что вы видите и никогда не утверждайте сомнительных даже для вас предположений в безапелляционной форме. Поверьте, пройдут годы и явится, всенепременно явится однажды на какие-нибудь Патриаршие пруды какой-нибудь странный иностранец, да и скажет, обращаясь к вам, Канту или Юнгу через века: «Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут».

   Тут Клетчатый опять, как и в прошлый раз, растворился в воздухе не прощаясь, только-только распалив меня к спору. Экая досада! Даже если предположить, что Гегель прав и в споре рождается не истина, но проблема, - все равно ключевое слово здесь спор. Без оппонента, все что ты можешь, это перемолоть мешок зерна в мешок муки, не изменив ни на йоту качества хлеба. Философ очень похож на мельника, начиная с античных времен перемалывающего тонны философской литературы, но по сути не рождающего ничего существенно нового, а лишь называя старые понятия новыми именами. Но какая разница - назвать сознание сознанием или апперцепцией, а причинность причинностью или детерминизмом, назвать ли признак предикатом, познаваемость гносеологией, чувственность сенсуализмом?.. Самый факт, что философ произносит простые и понятные слова греческими либо латинскими транскрипциями уже говорит за то, что со времен Фалеса ничего нового он не говорит. Что же до психоаналитиков, так за их книги без знания латыни и вовсе не следует браться. В общем… все мы мельники, перемалывающие зерно в муку – хлеб испечь можно, но что-либо посадить и вырастить – увы… Как же он прав… Что бы мы ни выдумали – над нами потешаться будут, то есть он растворился потому, что все уже и сказал. Напьюсь-ка я… в муку!

Клетчатый. Явление первое.

Эдипов комплекс

Рейтинг: 0 313 просмотров

Комментарии (0)

Нет комментариев. Ваш будет первым!