Казанская

          Обозримую перспективу, открывающуюся с крыльца убогой кафешки, можно было бы принять за 3D анимацию многострадальной Новороссии, после усмирительных акций вновь испечённых европейцев. Но плешивенький холмик размытых отбросов, жалкая отрыжка величественных терриконов Донбасса, как печать на верительной грамоте, бывших горных дел мастеров, скреплял принадлежность сей территории к Среднерусской возвышенности, причём ближе к широтному отрезку истоков Дона, чем к Донецкому кряжу.
Доминирующий над регионом химический монстр щедро делился эрозийными компонентами с естественными испражнениями матушки природы и мочевых пузырей завсегдатаев зловонной рыгаловки с нелепым, на первый взгляд, названием «Альянс». Но это только на первый взгляд… После второй, а тем более третьей дозы убойного пойла - срывало тормоза, и бескостная говорливая мышца, облизнув губы, начинала молоть всё что, ни попадя. Редкому стороннему наблюдателю вскоре открывалась нерушимая связь между тётей Дусей, вором, мэром, пэром и прочим х*ром. Альянс – он и есть альянс, добавить к этому не чего.
Некогда процветающий, обласканный правителями, подмосковный угольный бассейн исчерпался, ископался, опустился на дно в безысходно – запойной деградации. Посёлки бывших шахт превратились в зону отчуждения, щедро посыпанную Чернобыльским пеплом. После взрыва, ветер нёс привет от человеческого безрассудства и раздолбайства вглубь матушки России. Радиоактивные облака обрабатывали из зениток и с самолётов всевозможными реагентами, чтобы смертельная угроза излилась дождями на подступах к Москве. Заразив, таким образом, обширнейшие территории вокруг златоглавой - её, белокаменную, вроде бы удалось уберечь. Уголёк закончился, лишив при этом мужское населения не только заработков - но и самого смысла жизни. Кто – то кинулся в поисках источников пропитания на севера́, на шабашки в первопрестольную и почти заграничный Питер. Но большинство квартиросъёмщиков остались в регионе, где работы на всех просто не было. Выживали, кто как мог, обсасывая тощие пенсии родителей, перебиваясь случайными заработками, воруя и сдавая на металлолом всё от кухонной посуды до брошенной, бесхозной техники, а кто и вовсе промышлял разбоем и грабежами, собираясь в злобные, безжалостные стаи. Были и такие, кто не принял этих правил выживания. С последним приветом к гибнувшей отчизне и проклятьем предателям Родины, во главе с прогнившей верхушкой – с петлёй на шее выталкивали из-под себя последнюю в этой жизни опору.
Жернова горбачёвской перестройки, обработав по полной, запустили в переработку на ельцинский «мясокомбинат» основную массу мужиков, развратив, споив и опустив на четвереньки к помойному корыту. А тем временем на бескрайних просторах матушки России подрастало поколение ничего не производящих дармоедов. Молодые парни валом пёрлись в большие города, чтобы вахтовым методом пролёживать раскладушки и просиживать форменные штаны в охране чего – либо, а вернее всего подряд.

           Всё, что осталось от дороги, упиралось откусанным рылом в «народную тропу», проложенную и утоптанную годами к рыгаловке. Людишек становилось всё меньше и меньше в силу естественной и всякой прочей убыли и почти нулевой рождаемости. Городские выпивохи перестали посещать посёлок с той поры, как отменили сухой закон. Правда, в дачный сезон зал гудел как улей, собирая в себя тружеников с многочисленных садовых участков вокруг посёлка, утрамбованных друг в друга, как дробинки в снаряжённом промысловом патроне. Долгие годы Евдокия Ксенофонтовна заведовала «Райпо», обрастая знакомствами и связями, подчас весьма сомнительными. В Андроповскую шерстобитку не попала – во́ время соскочив с руководящей должности и взяв под себя скромную кафешку на посёлке одной из шахт. Превратившись в толстую, неряшливую тётю Дусю, она, каким – то мистическим образом, умудрилась обойти все препоны и запреты, включая горбачёвский «смертный приговор». В том числе благодаря непрекращающейся, в пору сухого закона, бойкой торговле разбавленным пивом и самопальной «водкой», вырастила, выучила и снабдила начальным капиталом двух сыновей. Один прочно засел в думе, другой обосновался на туманном Альбионе, сменив гражданство и фамилию, а заодно и веру отцов, скрываясь от подельников по криминальному бизнесу. В разгул приватизации, Дуся прихватила долю на крытом рынке в районном центре, небольшой автосервис под ментовской крышей и бойкую шахтную кафешку – где и доживала свой век в смраде, прокурено - заплёванного, перегарно – похмельного выхлопа, продукта жизнедеятельности определённого контингента, подверженного известному синдрому. Вся нехитрая логистика была выстроена с привязкой к старенькой грузовой «Газельке» и встроенному в кафешку довольно объёмному складу. Шоферил Вован, проверенный годами, друг детства старшего сына Евдокии. Когда самому приходилось хозяйку на кассе подменять - на подхвате был его сын Димка. Они вдвоём жили на краю посёлка в полу - развалившейся хибарке. Татьяна, жена Вовки, погибла несколько лет назад, попав под колёса самосвала, которым управлял, пьяный вдрызг, соседский парень. Все работы по залу и кухне выполняли две раскормленные наёмные тётки. Дуся иногда помогала им в дачный сезон, не желая нанимать ещё одну «нахлебницу». Всю бухгалтерию и денежные расчёты с клиентами и компаньонами, хозяйка проводила самостоятельно и единолично. Сыновья, на её деньги, построили на берегу шахтного пруда добротный, двухэтажный дом. Но не, то чтобы жить, а и посещать его практически не стали, поскольку зов малой Родины, срезонировав со стрункой души под названием ностальгия, очень скоро затерялся в ритмах нового времени – а вскоре и вовсе утих. Поначалу дом очень нелепо смотрелся на фоне повальной разрухи – но сумел притерпеться, примелькаться и прописаться в этом скопище развалин бывшего псевдо - урбанического поселения. В комнатке для прислуги, смежной с громадной, и необжитой кухней, Дуся изредка ночевала, когда, закатав в очередную трёхлитровую банку, плотно уложенные, в равных долях, пачки со стодолларовыми купюрами и пятисотенными евро - торжественно опускала их в «именной» подпол. Там, под цифровым японским замком за полутораметровой сейфовой дверью таилась бронированная капсула оружейной комнаты, выполненная за неделю латышскими умельцами, по ГБэшным чертежам. Латышей сын привёз в глухом камазовском кунге, вместе с компонентами капсулы, ночью из Москвы. За неделю проживания четверо спецов ни разу не выходили из дома даже во двор. После приёмки работ Евдокией, их так же ночью увезли к самолёту. Лючок в подпол находился в комнатке прислуги. Его прикрывал простенький коврик, со стоявшей на нём лёгкой, армейской кроватью с тонюсеньким поролоновым матрасом на панцирной сетке. Евдокия закатывала банки металлическими крышками, с помощью старенькой, проверенной, ручной машинки, подспудно не доверяя надёжности полиэтиленовых заменителей. И не то что бы она не понимала всю очевидную глупость этой процедуры - просто этот процесс доставлял ей почти такое же удовольствие – как, давно ушедший в область воспоминаний, восторг эротических ласк и плотских утех.
Ещё реже Дуся заезжала на «Газельке» чтобы затарить продуктами холодильник, размером с эту самую «Газельку». Всё остальное время, из «отпущенных Богом» благ, она предпочитала свой кабак и лежанку на ларе́ в подсобке рыгаловки. А в доме безвылазно проживала подряхлевшая домработница Нюрка, прослужившая семье всю свою сознательную жизнь, сбежав по молодости из деревни в «город». Она занимала громадную Дуськину спальню, на первом этаже. Роскошная кровать, больше похожая на автодром, упиралась изголовьем в персидский ковёр, во всю стену. На противоположной стене чернела плазма, размером с экран поселкового кинотеатра. В верхнем правом углу висела старая, семейная икона с ликом Спасителя в потемневшем медном окладе. Нюрка каждую ночь подолгу стояла на коленях под Образом и всем своим словарным запасом славила Господа за дарованный прижизненный Рай. На довольствии у неё стояло несчитанное стадо котов и кошек, которые, по мере размножения, занимали одну комнату за другой. Так же она подкармливала несколько набожных приживалок, но в дом их не пускала, отдав им, с Дуськиного согласия, в полное пользование старенький флигелёк. Очень редко появлялся на посёлке на часок другой думский заседатель и, прихватив подарочек, в виде пакета с пачками банкнот, небрежно швырнув его в багажник, укатывал в столицу, забыв поцеловать мамашу на прощание. На время его посещения Дуська ставила на кассу Вована, приказав работницам следить за ним в четыре глаза. Англичанин пропал без вести на чужбине и всякую связь с матерью прекратил.

          - Бабушка Дуся, я Никита - твой внук. Евдокия покачнулась от внезапной слабости и, вцепившись в камуфлированную куртку говорившего, тяжело опустила грузное тело на стул. Перед ней стоял, пропавший на чужбине старший сын. Парень поморщился от боли – правая рука висела на чёрной перевязи, на лбу, ближе к виску пульсировал большой зигзагообразный шрам.
          - Никитушка, родной, как же ты на папку похож! Ты откуда? Я вас совсем потеряла… Ни адреса, ни телефона, ни весточки, ни пол-весточки. Почему из госпиталя?
           - Я в Новороссии был, бабуль. Ранило под Луганском. Сначала в Ростове лежал, потом перевезли в Бурденко, в Москву – папа подсуетился. Евдокия встала со стула, осторожно обняла Никиту, уткнувшись заплаканным лицом в пропахшую порохом гимнастерку.                                                 
            - Ба, не плачь! Ничего страшного нет – руку зацепило, да лоб слегка поцарапало.
Евдокия закрыла кафе на два часа раньше. Включила сигнализацию, едва вспомнив необходимые действия и, вцепившись в здоровую руку внука, повела его к дому.                 
           - Завтра большой праздник, Казанская. Нюрка со своими приживалками сегодня в деревню попёрлась. У них престольный праздник на Казанскую, да она там сто лет не была. Так что тебе ни кто мешать не будет. Еды полно всякой. У меня скважина своя. Вода холодная, горячая – какая хошь.                                                                                       
           - Бабуль, мне завтра в Москве быть надо - очень важная встреча с сослуживцами. «Ну вот, не успел появиться и бросаешь меня» - задохнувшись, захныкала Дуська.                    
           - Да я вернусь, обязательно, мне ведь некуда больше деваться, бабушка. С отцом мы разругались наглухо. Он, когда узнал, что я воюю в Новороссии, заблокировал мой счёт – не могу снять ни цента. У дяди Лёни занял немного денег на первое время. Устроюсь на работу – отдам.                
           - Ой, внучек, деньги! Да у меня их много, очень много… И собирала только ради вас. Зачем тебе работать-то? Cовсем необязательно – на твой век хватит с лихвой! Витька с Лёшкой ни в чём не нуждаются. Ты ж у меня один! Лёшка так никого и не народил – всё в своей думе штаны просиживает.                                                                                  
           - Он у нас несколько раз был, бабуль. Отец просил его ничего тебе не рассказывать – всё боялся, что через тебя на него дружки выйдут. У нас и фамилия совсем другая – нерусская.                                                                                        
           - Ой, Господи, Господи! Прости нас грешных! Спаси, Сохрани! Да это урло, дружки его, поизвели́ друг друга  давным-давно. Да и я на что? У меня все тут!                                                                              
Дуська, оторвавшись на секунду, сжала до хруста кулак, поспешно перекрестила лоб и снова вцепилась в Никиту, словно боялась потерять внезапно обретённое счастье.
          Солнце, зацепилось за лысую макушку террикона и зависло на мгновение, словно желая заглянуть в окошко одиноко стоявшего двухэтажного особняка.
          - По нашему-то как хорошо разговариваешь – как будто и не жил всю жизнь в этой проклятущей басурманщине.                                                                               
          - Я сначала в русской школе учился, при нашем посольстве. Отец устроил, по своим связям. Потом отправили в частную школу в Швейцарию. Но у меня в индивидуальной программе обучения была и воскресная школа в Крестовоздвиженском соборе – там же, в Женеве.     
          - Так ты в Бога веруешь, внучек?                                     
          - До войны не очень верил, а когда попал в Новороссию – как будто прозрел… Сейчас верю, по-настоящему. Никита уверенно, размашисто перекрестился. Дуська следом перекрестилась, прижалась к груди Никиты и тихонько, счастливо всплакнула.
Пока внук мылся, она слазила в подпол и приготовила для него пачку из ста листов новеньких, хрустящих, европейских пятисоток. Несколько раз пересчитала и перетянула тугой резинкой.
           - Бабуль, мне, правда, неудобно! Я даже не знаю когда смогу вернуть такие деньжищи…                                                  
           - Бери, Никитушка, бери! Это твои деньги и всё здесь твоё! Дела порешаешь, купишь себе машинёнку и приезжай к бабушке. Живи здесь, если захочешь. Лёшке скажешь, что я отдам ему твой долг. А коли захочешь квартиру в Москве, или в Ленинграде – возьмём любую. Только с условием, чтобы приезжал ко мне почаще! Дуська, ни в какую, не принимала постперестроечное переименование многих городов. Хотя коммунистов никогда и не любила - для неё по-прежнему были роднее и понятнее Ленинград и Свердловск.
            Вован аккуратно вёл между бездонных, прожорливых луж.                                                                                                     
            - Ещё километров пять, и нормальная дорога будет, а там и до Новомосковска рукой подать. Маршрутки, автобусы до Москвы – всего навалом! Каждые полчаса чего-нибудь, да едет. Как там батя-то? Мы с ним в своё время пудик соли схавали на двоих.                                                                               
            - Дядь Вов, ты никому про меня не рассказывай, пожалуйста.                                                                                   
            - Да бабка уже наказала. Её ослушаться – себе дороже. Она, со своими подвязками, кого хошь уроет. Только ты на батю-то как две капли воды… Не боись! Времена нынче не те – дела без мочилова решаются. Да и братков почти не осталось – кто маслину схавал, кто крякнул от бабкиной сивухи.                                                                         
            - Маслинами отравились?                                                  
            - Хе-хе, эх, англичанин! Маслина – это пуля по-нашему. Деньжат-то на дорожку бабка подкинула?                      
            - Да я в шоке, дядь Володь! Пятьдесят тысяч евро заставила взять. Говорит: « Купи машину в Москве и приезжай ко мне»… 
...Горячая волна прокатилась от горла до кончиков пальцев ног.                                                                                                  
            - Пятьдесят тыщ… Евро! Блин такому щенку, за что? Я пашу на неё как негр на плантации. Все жилы вытянула, сука! Год прошу денег на машину Димке. Кормит завтраками, тварь. Вован до хруста в суставах сжал баранку: « Ну и правильно! Родная кровь всё-таки. В могилу с собой всего не унесёшь» А сам подумал: « Грохнуть бы тебя, сучонок, и забрать всё». Решение пришло неожиданно, вместе со второй волной, прокатившейся по телу.                       
            - Отлить не хочешь? А то на вокзале некогда будет.
            - Да можно. Вован аккуратно срулил на обочину и остановил машину. Никита вышел из кабины, спустился с насыпи и пошёл к посадке.                                                            
            - Вот интеллигенция вшивая, поссать на дороге ему западло. Но тут же понял, что это хорошо: « Подальше, подальше, чтобы ни одна тварь не увидела». Достал из бардачка большой сапожный тесак, догнал Никиту уже в посадке. Схватив одной рукой за волосы, с размаху, уверенно всадил в шею, нож. Никита, молча, упал как осыпавшийся сноп, мелко-мелко засучил ногами по жухлой листве. Вдруг, развернувшись, пронзил Вована бездонным, чёрным взглядом и  затих в нелепой, неестественной позе. Он обыскал карманы куртки, выгребая всё, вплоть до мелочи. Часы оставил на руке Никиты. Покрутил в руках айфон, отключил и, протерев носовым платком, зашвырнул в огромную, непересыхающую лужу на краю посадки. Когда нащупал пачку банкнот – почувствовал лёгкое покалывание в кончиках пальцев, и третья волна прокатилась по телу, вызвав чувство близкое к экстазу.
         На вокзале Вован потусовался немного, чтобы засветиться. Перекинулся парой фраз со знакомым водилой и поехал назад. Он был один и совершенно спокоен, как будто каждый день колол людей налево и направо. По этому подобию дороги и так практически ни кто не передвигался – а уж в это время и подавно. Завернув тело Никиты в кусок брезента, погрузил его в будку и поехал на карьер, где к мостику был пристёгнут его рыбачий плотик.
Вован сжёг брезент на старых угольях от многочисленных костров и вернулся домой с приятным чувством выполненного долга…


           Казанская! Праздник! День обещал быть чудесным. Лёгкий морозец купался в лучах яркого, нежаркого солнца, похрустывая заиндевелой листвой под ногами первых посетителей Дуськиной рыгаловки. Но на дверях висел замок и, криво улыбалась, выцветшая табличка. « Закрыто» - ёмко, лаконично и очень даже обломно!                                                     
           - Чего за дела?                                                                     
           - Да говорят, слегла ведьма, а кассу никому не доверяет, тварь!..
           Дуська лежала на кровати, мощная, величественная, как сфинкс над пещерой Али-бабы. Ничего не болело – но под ложечкой сосало чувство душевной немощи, безысходности и глубокого одиночества.                                       
           - Сегодня помру. Она вдруг с необыкновенной ясностью осознала, что это её последний день. В сотый раз набрала Никиту и опять безрезультатно.                                         
           - Наверное, разрядился телефон, где он там его подключит? Набрала Лёшку, спросила про Никитку и коротко властно сказала: « Неможется мне, сынок. Приезжай сегодня… С нотариусом!»
Зашёл Вован, присел на табурет у кровати: « Ну, ты чего, мать? Кончай хандрить! Пора кафе открывать.                             
           - Помру я сегодня, Вовка. Все дела и кафе Никитке передам – пусть на жизнь зарабатывает дома, в России. Езжай в Брусникино, привези батюшку, за любые деньги. Сегодня праздник большой – уговори за ради Бога! Слышишь, только Брусникинского батюшку – городской мне не нужен!                                                                                           
           - Да ладно, тёть Дусь, хорош ерунду-то молоть. Ты ещё всех нас переживёшь! Евдокия вперилась в глаза Вована - насквозь прожгла душу и высушила. Он, молча, встал и вышел во двор.                                                                                
           - Вот ведь ведьма! Неужели почуяла чего? Да нет! Не может быть – иначе к попу не посылала бы. А ведь точно сдохнет, сегодня! Во попёрло! Прости, Господи!
          Вован отвёз батюшку домой, после обряда соборования. Обратно, на посёлок с ним вернулась Нюрка, в глубоком, почти мистическом, трансе.
Дуся обстоятельно, уверенно диктовала натариусу посмертную волю. Расписала всё движимое и недвижимое по своей задумке. С Лёшки взяла клятву, что будет содержать Нюрку до самого конца. Да он и без того её любил – Нюра его вынянчила и не только его. Она давно уже стала полноправным членом семьи. Из рублёвых счетов помянула и Вовку, и его Димку: «Парню машинку надо. Давно обещала». На ухо продиктовала Лёшке цифровой код замка на капсуле.                                                                                         
            - Запомни наизусть, как Отче наш! Потом бумажку сожги! Половина вам с Витей, а другую половину Никитушке! Номера счетов в завещании – поделите по совести!                                                                                        
           Нюрка, поставила в изголовье свечку, маленькую иконку и стала молиться. Дуська закрыла глаза, обратилась к Господу с последней просьбой и тихо ушла.                          
           Вован пил одну за другой. Наконец-то он мог не сдерживать себя и напиться вволю! Ну вот, свершилось.                 
          - Как говорится - Царствие Небесное старой карге, прости Господи! В праздник померла, как святоша. Мразь, кровопийца, нэпманша недорезанная! Ноги едва держали непослушное тело. Вовка повалился на кровать.                        
          - Как же хорошо, Господи… Он потянулся к тумбочке. С трудом добыл сигарету, зажигалку и с наслаждением закурил.
          Хоронили их в один день. Вовку, вернее его обугленную, вонючую мумию в закрытом гробу. На посёлке был траур. Рыгаловка, похоже, приказала долго жить. Накануне, ночью, кто-то и её поджёг. Говорили, правда, что якобы бабы видели, как в неё угодила молния. Но какая молния без грозы, да ещё поздней осенью?.. Хотя... Пожарные так и не появились. Кафе, отгорев, долго тлело.  В следующую ночь, на какой-то миг, вдруг опять вспыхнуло торжественным, поминальным костром, выстрелив в чёрное небо большим огненным шаром. Он завис зловеще-торжественно и рассыпался на тысячи играющих искр.              
           - Ты глянь, прям салют по нашей Дуське.                             
           - Упокой, Господи, её душу грешную…