Изба...

Изба

(В. Исаков)

  Было    жарко!  Металлическая печка   в  левом углу моей   рыбацкой   избы  раскраснелась, словно девушка на сватанье.  Печка  вкусно и, не скромничая  громко на всю избу, хрупала березовые полешки, выплевывая в трубу  попадающиеся   ей на  зубы сучки. Иногда   от порыва  ветра брякала  металлическим  утробным звуком заслонка  трубы,  это ветер просился  в  избу погреться со  стужи,  но  печка   цыкала   на него несъедобными   сучками.  Она,  стараясь  наполнить  жаром избу, переживала за меня.   Мне  было  зябко,  натянул   теплый  свитер поверх  футболки,  прилег на топчан и, чтобы  было теплее, сверху  одеяла  ещё укрылся оленьей  шкурой.  Простуда липкой  ледяной   змеей скользила  по ногам, по миллиметру   вползая  медленно на грудь, но уж  очень  настырно, закручивая  в кольца  боли голову.  Охапка  березовых  полешек,   салютуя мне   обрывками  бересты, как флагами валялись  рядом с печкой,  плача  от  счастья. Наконец - то  они  в тепле и ненавистный  леденящий душу  мороз  больше не будет касаться их.   Касаться, притрагиваясь к  ним  мерзлыми  пальцами, от жуткого их прикосновения  кожа полешек  береста   лопалась лоскутками. Знал  по себе, Мороз   не верит своим глазам,  ему  всегда надо  потрогать, что и кого  он морозит.   Печка  прощала  мне  сегодняшний  беспорядок  возле  неё:  у меня   не было  сил  даже встать  и сложить поленья  аккуратно  возле ее   горячего бока на жестяной  поддон, а потом замести мусор от дров.   Понимаю  хозяйку избы  печку,  сам  ненавижу  бардак.   На дощатом  столе, застеленной  газетой  одиноко  лежали мои часы, стояла   кружка с клюквенным  морсом, из кастрюли  стараясь быть незамеченным,  убегал  вверх, будто из плена  пар от  варёной  картошки в мундирах.  Маленький  радиоприемник  на батарейках,  собирая силы от напряжения, осипшим   голосом передавал  погоду.   Пламя солярной  лампадки,  отражаясь от  листа зеркального металлического  глянцевателя  (был такой  раньше  для  придания   блеска   фотографиям)  выхватывало   из темноты избы  рамку с фотографией  смеющейся  женщины.  Оно  сломя голову  играло с темнотой в  прятки  и блики  света от этой игры   задерживались на фотографии,  спящей  в   простой деревянной  рамке   на столе,  рассматривая портрет белокурой  женщины. Казалось  от   непрерывных  бликов света  отражающихся  на мгновение  на  глянце фотографии,   женщина    улыбалась.  На   стеклах  двух  маленьких  окошках  избы  мороз  выводил   ледяной пушистой  кистью  узор.  Да  уж, у старика    фантазии в  рисунках  было не отнимать, хватало.   Художник, да и только! Тишину  избы лишь нарушал сухой  треск  поедаемых дров   печкой да   половицы порой  протяжно  вздыхали стариковским  скрипом   в ожидании  моих  шагов,  они привыкли  к  их  задумчивой тяжести   в такие морозы  за  минус  сорок, как  сейчас.  Печка переворачивала    языком  пламени горящие дрова за  чугунной  дверкой, как жвачку.  На дощатом  полу уныло спали  меховые  пимы, к ним, как к  старшему  брату  притулились   домашние тапки:  спали в обнимку. За стенами избы   вьюга  белыми крыльями  колкого сухого  снега, заметала  всё  вокруг.   В тишине  избы, слышно было  удары бьющеюся об край  крыши   лапы  громадной ели, она   предупрежадала   меня о  надвигающемся  буране. Все  бывалыче  хотел  срезать эту лапу,  но рука    не  поднималась: не хотел  причинять боль красивой  столетней ели.  Вьюга баловалась, бросая  в оконца  избы  снег, как мы   снежки в детстве,  просилась  зайти в гости.   Через  узоры деда  Мороза  на окнах  я чувствовал   на себе её  изучающий меня продолжительно  пронзительный  взгляд.  Она  напевала  мне   колыбельную, а   я, сомкнув  ресницы,  вспоминал Ту, что  на фотографии.  

Зачем стоит  на столе  портрет Той?!   Не знаю?! Уже прошло   длинное и  серое время без неё, оно  двигалось, как длинный  нескончаемый железнодорожный  состав на  забытом  сельском переезде: вяло и  неторопливо.  Кажется, в груди  зарубцевался   шрам от потери  Её  дыхания рядом  и краски   стали потихоньку  наполнять    жизнь! Казалось,  уже и забыл Ту, что  на фотографии, но  из памяти   выжечь  так и не смог. В  груди вместо  сердца  оставалась  чёрная пустота с запахом   гари от сожженной, когда - то   красивой  и светлой  моей любви.  Помню, как у души  почернели  крылья, когда сердце   вспышкой   в  миг  сгорело от    измены   Той, что на фотографии.  Я   мог  приказывать себе и  своим  подчиненным всё! Знал, что все  мои приказы выполнялись  беспрекословно  бегом  и в срок.   Но,  так и не смог выполнить  единственный   приказ дл себя.   Свой   приказ: выкинуть  Её чёрно - белый  портрет, почему  - то рука не поднялась.  Сколько лет прошло, а  Она  смотрит на меня с портрета, загадочно  улыбаясь: голубоглазая  длинноногая  красавица.  Не смог   фотографию с  дарственной надписью  на обороте,  подаренной Той  выбросить в  открытое  окно, сжечь, растоптать, порвать, забыть!  Вот  и вожу   везде её   портрет рядом с  иконой   БОГОРОДИЦЫ  в чемодане, в  рюкзаке, в  портфеле по всему  свету, даже  за границу и, конечно  на избу.

  Снег  бился   в дверь жалким   белым щенком, поскуливая,  возился  у двери, царапая её   коготками острых  снежинок  лап.   А  серые ледяные  глаза  вьюги пронизывали  сумрак  избы.   Её  руки – крылья   играли  на белых клавишах  органа зимы.  Трубы  свинцового цвета зимних  туч,  наполняемые ледяным  ветром,   исполняли завораживающие    мелодию. А  пламя  свечи трепетало  от желания слушать  и внимать  в такт ей.  Меня  музыка  мелодии  обволакивала   паутинкой нежности  и сетью непонятной  подспудной тревоги.  Мне  казалось, я  вижу вьюгу  в  образе невысокой  девушки.   Да, именно  девушки  с  пепельными  волосами, выбивающиеся  из - под меховой  белоснежной шапочки  украшенной   серебряными позументами. Мочки  ушей украшали  серебряные  сережки в виде   снежинок.  Одета  она была  в  голубого цвета  полушалочек,  отороченной мехом и украшенный  розовым  речным   жемчугом  в  виде  цветов на груди.  Шею    укутывала   чернобурка, и хвост  лисы   свисал шарфом  с плеча  девушки - вьюги.   Длинная  серебряная   юбка   длиной до самого  снега  струилась, переливаясь  светом при ходьбе:  юбка  была соткана  из множества   бриллиантов.  Белые  варежки  с  северным орнаментом   выглядывали  из карманов  полушалочка,  а руки   спрятались  в  меховой   муфте из  шкурки белого  зверька, такого меха, что за  долгий опыт охоты и пребывания в лесу  не видел  ни разу.   На ногах белые, украшенные  серебряными звездочками  и подшитые   светло коричневой  кожей на пятках  валеночки.  

 Через  силу встал и,  стараясь  держаться  ровно, не  качаться   от бессилия, толкнул   в улыбающийся красный  от углей   зев печки   ещё   порцию березовых   поленьев. Пламя  печки  на секунду языком   голодной   дворняги  лизнуло  руки и  протяжно зашумело  за  чугунной створкой  от счастья.  Через  тяжесть в руках   с полка  снял  две оленьи  шкуры, кинул их  на постель поверх первой.   С трудом   медленно сунул   ноги в    шерстяных  носках  в темноту  раструбов голенищ  пим  из  оленьего  меха, разбудив  их бесцеремонно.  Рухнул на топчан  и из  последних сил   ползком  залез под  одеяло.   Меня уже било  от холода, так  что   зубы стучали друг  об друга, им было, наверное, весело (так  отплясывать могут только   веселые  зубы) губы неожиданно  стали сухими.   Я смотрел  на портрет Той, но  темнота  сцепила  ресницы  и  выключила свет  в моем  сознании.

  Девушка - Вьюга  успокаивала меня,  завернув  в свои руки - крылья.   Душа  первый раз забыла  Ту и  летала  по низкому    северному  небу, под  всклокоченными от тяжести снега  серыми   тучами.  Летал  невысоко: у нас тут   небо почти сходится  с   матушкой Землей.  Летал,  и сердце  отчаянно билось  от высоты  и скорости  полета. За многие   годы  первый  раз  душе было свободно  и легко. Открыл  глаза,   не понимая,  почему   рядом  со мной  на деревянном  топчане  сидит   девушка   в  красивом  старинном сарафане, расшитым  голубыми  птицами.  Пепельные волосы  аккуратно   зачесаны в тяжелую косу в  неё  была вплетена  атласная   красная лента.  Белоснежную  шею  украшали   красные   коралловые бусы.  Внимательные    серые глаза   улыбались мне,  по щеке  из  глаз тянулась мокрая  полоска слез   от сострадания ко мне.   Полушалочек,  отороченный   мехом  висел  в сумраке  избы   на березовой   вешалке возле  двери.   

 Из моей старинной  деревянной  хохломской кружки расписанной диковинными зверями,  она  поила  меня  клюквенным терпким   морсом  без сахара, вытирая  губы белоснежным  маленьким платочком после  каждого   моего  мучительного  глотка.  С трудом  через силу попил  морса,  голова раскалывалась, мне  хотелось скинуть все  шкуры  вместе ставшим  тяжелым  пуховым одеялом с себя.  Но она  по - матерински  заботливо и осторожно положив  левую руку мне  на грудь, слегка  наклонившись надо мной успокаивала,  шепча  в темноту избы:  «Потерпи  немножко миленький,   всё  будет хорошо, скоро  пройдет,  вот увидишь!».  Правую ладошку  положила на  мокрый  от жара  лоб,   ладошка была   неширокая  и ледяная. От ее  ладошки боль   успокаивалась и, свернувшись жгутом,  нехотя  змеей  струилась,  отступая  к дверям избы  через   трещинки  в двери  на мороз.    Я  произнес вслух  имя  Той,  ладошка   на лбу  вздрогнула на мгновение, замерла, но осталась. И опять до слуха доносился   ее добрый  печальный  голос: «Ночь  кончится,  и ты встанешь здоровым и крепким!»  Чувствовал, как  она промокает   полотенцем мне  испарину со лба, шеи,  груди, что – то приговаривая  про себя. Из  последних  сил  посмотрел  на неё  и,  опять   полетел  и со мной,   радуясь,   летала  душа  с опаленными крыльями.  На удивление опаленные  крылья  души в полете  потихоньку начали приобретать прежний  светящийся  в темноте  белый  струившийся   от них свет.    Коснулся  туч  кончиками пальцев, всегда  хотелось к  ним  прикоснуться на рыбалке, когда после  поедания  вкуснятины ухи  лежал  спиной на траве  и  смотрел на  пробегающие по голубому  небу белые тучи.   Тучи  расступились  от такого  не джентльменского обращения  и, стараясь  отойти, боязливо  неуклюже   вразвалочку     потрусили за горизонт.   А  я   раздвинул их руками  и улетел  в высоту   черного  звездного неба.  Первый  раз после   серой  жизни я смеялся  забытым веселым смехом  от души,  смеялся во весь голос и,  мне это начинало  нравиться.    

   Глаза  разбудил  солнечный зайчик,  нагло  сидящий у меня   на  веках. Открыл глаза, обвел  взглядом   избу. 

Печка   шуршала после   ночной  работы тлеющими   углями.  Обвел  взглядом избу, странно,  а голова не болела. Привычным движением   кинул   ноги в теплые   тапки, пимы  аккуратно стояли  у порога. Стоп, я вчера  спал в пимах:  замерзал же!  Шкуры  лежали на полу  ровными   квадратами, балуя   теплом, крашенные кряхтящие  по - стариковски  коричневые  бока  досок.   В избе было все чисто,  дрова  спали  рядом  с теплым  боком печки,  мусора  от них нигде не было.   Посуда умытой  аккуратно  спала на своем месте,  и,  солнечный заяц   отражался  от её чистоты.  Все было на своих местах,  как бы.  Обвел  еще раз  непонимающим взглядом  избу.

Рука  притронулась к вороту  свитера, но он  аккуратно  по-женски сложенным   вальяжно  улыбался мне с табурета  возле  постели, а  табурет гордился  оказанным ему вниманием.  Рука дотронулась до  ворота   футболки. Синяя  футболка   на мне была  свежей, а старая  чёрная висела  на проволоке  под крышей   постиранной: сохла.    

Я никак  не мог  придти в себя, вспоминая   события  ночи. Да,  простыл,  заболел (не мудрено  в  сорок пять мороза    утром выйти и обтираться  снегом  на улице,  не  молодой уж чай, а потом  идти  на  рыбалку).  Вспомнил, как летал  и  сквозь    скорость полета  видел  странную девушку, ухаживающую  за мной. Отставить   предрассудки! На дворе   21  век, какие  девушки  на БОГОМ  забытой  рыбацкой избе в   бескрайнем лесу  на  сотни  верст?!  Обратил внимание  на металлический  крюк, закрывающий дверь, его  каленое жало   блистало  спокойствием в  петле скобы  с  уверенностью, что  враг  не   пройдет.  В таком состоянии сна  он  никогда и никого  не смог пустить, даже  мерзкую рассомаху нередко  пробующую  на  выносливость  дверь   избы: дверь в избе  была  надежной из мощных  досок дуба  шестидесятки, да ещё на  кованых петлях: друзья изготовили и подарили избе  на  её  день рождения. Видимо  привиделось,   постирал и убрал в избе   всё  сам  в   бреду  по привычке на  «автомате»  всё делать самому:  помогать  - то было некому,  да и не  люблю, чтобы  женские  руки дотрагивались  до моих вещей!  Сам стираю всё, и полощу  в   ручье с родниковой  ледяной водой, умею, хотя    руки  мерзнут от холода!  На  столе  все  было по-прежнему, только  приемник  уже  не хрипел, а  свистел простуженным  сипом.  Но всё - таки, что – то на столе   было не так! По  старой  армейской привычке   почувствовал холодок  в желудке, это  опасность,   желудок чуял   опасность за  километр,   не обманешь.    Боковым зрением  на столе   увидел то,  от чего замер в ступоре    телеграфным  столбом от неожиданности!  На столе одиноко  спали  забытые   белые   варежки с северным орнаментом.  Присел на табурет  поверх  свитера,  вытерев холодный  пот  ладонью…. Обратил  внимание на фотографию Той  в  рамке. Стекло    рамки  покрылось  мелкими трещинками,  а  с фотографии  на меня  смотрела  белокурая  со злой   ревнивой ехидной  усмешкой  на сером постаревшем  лице  Та.

 Она за ночь  неожиданно стала   некрасивой. Взял  рамку  в руки, стекло  мелкими  кусочками   рухнуло  на мои тапки.    Фотография  Той   в мгновение  почернела, только  один кусочек  остался  нетронутым. С  кусочка на меня  смотрели   злые глаза, пронизывающие   буравчиками. Передернуло плечи от злого  просчитанного взгляда.  Почему – то с  омерзением, будто  держал в руке дохлую крысу за хвост,  бросил   рамку с  чёрной  фотографией к дровам  у  печки. Она в знак  возмущения   пыхнула искрой  из  поддувала.   Осторожно взял  белые   невесомые  варежки  со стола  с северным   орнаментом, вышитым   заботливо  красной  ниткой.  От  варежек исходил   запах рук   той  самой девушки, что    видел  в бреду.  Встал, походил  по избе, почему  - то прижимая  варежки к  груди.  Мне стало  грустно  и первый раз  за столько   лет  холостяцкой жизни  очень тоскливо и одиноко в  моей  любимой  рыбацкой избе,  в моем  любимом  лесу на берегу  спящей  под  одеялом  толстого  льда любимой  горной реки.  Присел  на табурет, невидящим взглядом   через  морозный рисунок  деда,  вглядываясь  в   оконце  избы.  

Набравшись смелости  срывающимся шепотом   вслух,  попросил  придти   девушку  Вьюгу.  

В груди  застучало сердце, как   в прежние  времена,  от поземки,  предвещающий приход  Вьюги,  моей  Вьюги!    Душа   немела от нетерпения  увидеть  родную душу  моей  женщины, с   такими  теплыми  серыми глазами и ледяными, но  нежными пальцами  ладошек,  но это ничего:  варежки я нагрел у себя  на груди. 

 Разве  много  надо мужчине?!   Нет, всего, какой – то малый   пустяк.  Скажу, что это  просто:  рядом с  тобой  всегда должна быть душа, с которой  так  хочется   летать  всю жизнь и даже  во сне,  без которой   тоскливо и  одиноко на любимой    рыбацкой  избе.