Игла

–Зашейте мне сны! – у гостьи мягкие черты лица и тихий, напуганный ночными кошмарами голос. Да и сама она какая-то вся тихая, робкая, и такая тоненькая, что даже я, наверное, её смогу поднять безо всякой магии, по-людски.
–А что в этих снах? – я это уже вижу и знаю. По глазам читаю бесконечные кошмары, из которых никак моей несчастной гостье не выбраться, а она старалась – «Святой покой» на ночь читала, нити красные из шерсти в изголовье повязывала, ивовый настой принимала.
            Но не уходят сны. И не уйдут – посланы они самой жизнью, на урок и предвестие даны, но людям того не объяснишь, да и не я объяснять-то должна. Я волю исполняю. Волю той силы, что меня на границе Яви и Нави оставила, наказала стеречь и людям помогать как умею. Про объяснения и отговоры речь не шла, да и не могла пойти – не дано мне мудрости замысел высший, промысли Володыки познать и объять, а вот помочь, с напастью мелкой справиться могу.
–Там…– гостья мнётся, всё внутри дрожит у неё, память нервная, но строго держит всё, что ночью зрела. – Там вода.
            Знаю, милая, знаю. Вода – она и жизнь даёт, и смерть являет. Из воды вся жизнь вышла, в воду она вернётся, и там сгинет, кода закипит Великий Океан. Но не увидеть тебе того, дитя, да и мне тоже. Я долго живу, а вода ещё древнее будет.
            Но тонет моя гостья в этой воде каждую ночь, задыхается так натурально, что даже криком ночь распугав, вскакивает, а сердце и мысль тревожатся: не тонет ли наяву?
            Предостережение это. Остерёг от неба. Страшно оно предупреждает, но для чего? Не прописана судьба твоя, милая, есть развилка, одна в Явь, другая в Навь, впрочем, чего я маюсь-то?
–А ты хочешь?
–Без снов, совсем без снов, – она качает головой, и мне кажется, что голова держится на её тонкой шее чуть ли не чудом. – Зашей их, ведунья, зашей, я золота не пожалею!
            Да на что мне золото? Впрочем, если не брать ничего – обида будет. От силы и будет.
–Зашить недолго, – я не отговариваю и не объясняю, – да только нужно ли? Ну сон, кошмар, понимаю, да только недолго ведь будет – противные видения не цепляются навсегда.
–Надоело! Воды бояться стала! В ванную пора залезать, а я медлю. Вода остывает, служанки переглядываются…
            Гостья мрачнеет, но губы её продолжает растягивать нервная улыбка.
–Зашей мои сны! – просит она снова, точно я забыть её просьбу могла.
–Ну будет по-твоему, милая, – не моё это дело отговаривать. Небо дало ей видение, а распоряжаться им, как и всяким даром да проклятием, самому человеку. Хочет – зашьёт, хочет – забудет, у каждого развилка своя, свой меч, свой выбор.
            Игла у меня серебряная, да только серебро то зачаровано древней, первой силой и от одной ведуньи к другой передаётся со смертью. Думает игла, сама шитьё знает, сама стежки кладёт. Мне, главное, рукою махнуть над макушкой гостьи – разрывается полотно между мирами, само трещит, а оттуда и сны лезут в реальность. Но я не пущу.
            Игла сшивает крепко, сама в руке моей ходит, а нить её – сила моя, да слова, что на земле не звучат. Я рукой покоряюсь, игла сама бегает…
            У гостьи глаза закрыты, её потряхивает. Мне мешать не надо – лучше спи, милая, я разбужу как закончу. Не надо тебе случайно видеть ни иглы моей, ни нити, ни то, как остатки снов – уже чистых и светлых, к кошмарам отношения не имеющие, тянутся, а я их рублю или обратно загоняю.
            Если зашить сны кошмары, светлые тоже исчезнут. Жизнь ведь двурогая зараза. С одного рога её молоко стекает, с другого кровь. Так и живём, существуем понемногу. Без кошмаров яркие сны не жди, без ужасов не познаешь и света. Но выбор не мой, а объяснять я не смею – не наделена этим высшей волей.
            Стежок за стежком, бегает нитка, серебрится иголка, сила из меня сама перетекает в иглу, но игла ведёт, не я. Игла получше знает. Но вижу – сшивается над головою гостьи пространство меж мирами, и нету дверцы. Теперь не жди ничего, а насчёт воды сама думай – видение было, а принять или нет – твоя воля!
            Ну всё-всё, вроде крепко? Проверяю рукою тонкий шов – заметен он лишь колдовским взором, а людскому такого горя не дано, чтобы видеть зашитые кусочки душ и междумирья. Ничего, сделано ровно, крепко, теперь каким-то волнением не прошибёшь!
–Просыпайся, милая, – касаюсь руки гостьи, та вздрагивает, тут же открывает глаза.
            Взгляд её уже не тот. Только зашила ей сны, ещё и не спала она ночью, а душа уж почуяла, что её истончило. Душа-то подпитывается от снов, впечатлениями полнится. Но не моя то воля, не мой то выбор – я объяснять не смею, я здесь не для того живу, я волю исполняю высшую – желаньям людским помогаю. Кому-то спасение, а кому-то, как этой, баловство.
            Но я и не судья.
–Всё? – она не верит. – Я…что же? я спала?
–Спала, милая, а теперь кошмаров нет.
            Ничего яркого тоже нет, но про это речь не шла.
–Я что, могу идти? – её тонкость теперь кажется болезненной. Так всегда бывает, когда душа чует обман. Из миниатюрности в болезненность, из наивности в откровенную раздражающую глупость, из твёрдости в жестокость – душа, когда знает что её обманули, всегда становится чуть-чуть другой, ожесточается и то вытаскивает, что прежде прятала.
–Можешь, милая, – улыбаюсь, провожаю, даже кошель принимаю, но так, по весу, интереса во мне нет. Она мне не верит, не верит в то, что всё так просто и легко, но уходит.
            Ничего, не мой то выбор.
–Зашей мне горе, ведьма, – напротив меня славный воин. Но у славного воина, ровно как и у самого дурного труса есть душа. Только разная душа-то, и у воина славного плакать она может. – Не могу я больше!
            Не можешь, милый, конечно же, не можешь, но как быть, если надо? Надо быть! И горе твоё – горе утраты любимой – тебе как щит, как вера, как отрава одновременно. Не просто так горе дано, не для развлечения Володыки, а для того, чтобы ты с пути своего сошёл. У тебя сгинула твоя любовь, а сколько невинных ты сгубил? Не спрячешь от меня, воин! Ты славу свою не только на подвигах построил, но и на невинной крови. Одно ведь дело, когда армии сходятся, а другое, когда приходишь ты с людьми своими в деревню беззащитную, да там колешь и режешь!
            Не всем посылается этот путь, а тебя высшие силы просят – сойди, воин, ты познал боль, так иди за нею. Но выбор не мой и я зашью твоё горе, как ты и просишь – я помогу тебе выполнить твоё желание, только легче не станет. Горе, милый, знаешь какое полезное? Оно напоминает тебе о том, что ты жив ещё. А не будет горя, думаешь, вместо него радость придёт или забвение? А вот нет. Пустота придёт. И если с горем жить можно, то с пустотой уж никак – она поглощает, пустота-то.
            Но выбор не мой, моя лишь игла. А та своё дело знает. Стежок за стежком – шить надо у сердца. Ты, главное, спи, не мешайся, не надо тебе видеть, как я твоё сердце тебе раскраиваю, да как шью по-живому рану. Там кровит, в сердце-то, а теперь не будет. Высохнет сердце.
            Но выбор не мой. Не на отговор и объяснение я поставлена, а на то, чтобы воли ваши исполнять. А зачем? Да кто же замысел высший ведает? Может быть испытание это, а может и просто выбором идёт…
–Ступай, воин…
            Хмурится он, мрачнеет. В груди не болит, но ноет иначе – тоскою ноет, ею давится всё, травится. Но то лишь начало – тоска душу изъедает на манер червя. Даже родилась тоска в ту ночь, что червивой зовётся, да и облик имеет схожий – длинная, тягучая, и жрёт на пути своём всё. Но выбор не мой, я лишь шью.
–Зашей мою память…
            У этой женщины никого не осталось на свете – сплелись так судьбы. Осталось горе. И память, осколками в сердце и душу впившаяся. Было ведь иначе, было! А теперь она осталась помнить. Несправедливо.
            Но Володыка и не был справедлив. Он был милосерден всегда. И в этом милосердии явилась та воля, что здесь, между Явью и Навью меня оставила.
–Я зашью твою память…
            Я не лгу. Мне достать иголку недолго – серебрится она в руках моих, точно свет звёзд вобрала, а может и вобрала – не знаю. Не всегда я же одна была, но время уходит, и теперь я в числе последних.
            Я не лгу. Я зашью твою память, но горе, знаешь, оно не в памяти живёт, а в сердце. Ты не будешь помнить причины, но будешь остаток дней несчастна. Ты знаешь это? В твоих глазах равнодушие – это ничего, дескать, главное, чтобы не помнить их, а то жизнь невыносима!
            Твоя воля не мой выбор! Иголка блестит у меня в руках, сама знает свой ход, угодничает, поблескивая гладкими боками. Дело спорится. Ты спишь, а по твоей голове, да по твоим мыслям нить моей силы сшивает неугодные участки. Стежок за стежком, шаг за шагом, и дело кончено.
–Просыпайся, милая, всё уже кончено, нет больше памяти.
            Осталась скорбь. И лицо твоё – потемневшее от слёз, каменное от разбитости мыслей, эту скорбь отражает.
–Снимите швы, пожалуйста… хочу, чтоб было больно.
            Запрос редкий, но и такое бывает. Мы с этим человеком уже встречались. Он так странно чувствовал мир, говорил, что любая несправедливость ему делает больно где-то в груди, холодит в нём что-то. Чувствительный молодой человек. От переизбытка этой боли в поэты подался. Но понял, что и того не выносит, что не интересуют толпу стихи о великом и вечном, пришёл ко мне…
            А теперь, стало быть, швы снимаем? Я ему боль зашила, а он чего?
–Я эпиграммы стал писать, да всякие памфлеты, – объясняет гость, – популярность пошла. Я без стихов не мог, а без боли только такое и получалось – людям нравилось.
–Ну так и что дурного? – не знаю даже зачем Володыка создал поэтов, они ведь вечная помесь ромашки с крапивой – вроде красивы, а лучше не трогать, они себе на уме.
–Да не та эта популярность! – поэт даже злится на мою несообразительность. – Я про королеву – толпа довольна, я про казнокрадов из министерства – толпа аплодирует, я про придворные дела – а та хохочет…
            Володыка, зачем всё же, а? Ну была же радуга, бабочки были, и крапива эта всякая с сорняками тоже была,  эти-то зачем?..
–А теперь меня хотят повесить за то, что писал, я в бегах, а толпа меня и не помнит. Вчера они ещё мне хлопали, говорили, что я ловко их всех, а сегодня делают вид, что не знают. В убежище отказ, во всём отказ.
–Мне жаль, – мне, конечно, не жаль, я людей понимаю. Если повесить – это недовольство короны. А недовольство – это уже серьёзно, и какой, скажите мне, дурак, пойдёт заступаться за поэта, которыми запружены городские площади?
–Но не в этом дело! – мой гость раздражён, – я тут подумал, что я скоро умру, а я так ничего и не написал. Настоящего. Боли-то нет. А без боли в искренности быть нельзя – ни любви нет, ни сострадания. Одно равнодушие. Сними швы, а?
            Дожили. То зашей, то сними то, что зашила…
            Но выбор не мой, моя тут только служба.
–Будь по-твоему!
            Спи, поэт, спи. Моя игла сейчас даже обидится, что я её не зову, не извлекаю из глубин серебра, но это ничего. У меня есть тонкое длинное лезвие, оно снимает мои нити. Резать по своей же силе надо аккуратно – не ровный срез и потекла сила из меня сегодняшней. Но ничего, руки мои не дрожат, и лопается стежок за стежком, и хлещет боль, прорываясь рекой через порушенную преграду.
–Иди отсюда, только дорогу забудь, а то с тобой не разберёшься! – я пытаюсь быть суровой на прощание, но выходит неубедительно. Забавны люди, Володыка, забавны!
            Лучшее они из всего, что ты создал!
–Зашей моё имя, – просит очередное явление несчастья. Точно в имени проблема, в родовом происхождении, а не в сути. И в семье последних мерзавцев можно остаться в себе, можно! А у тебя и не мерзавцы даже. Просто не хочешь ты знаться с ними, хочешь себя отделить. Но дерево без корней не живёт, а имя – те же корни. Свои пустишь? Ну сколько же времени пройдёт? Сколько бурь да ветров? Сколько засухи…
            Впрочем, воля твоя, выбор не мой, моя лишь игла. Я зашью твоё имя, но легче-то тебе не станет. Кровь не вода – не разбавишь. Всегда тень твоего имени за тобою последует. А страх-то напрасный! Над именем можно встать, над страхом возвыситься, но воля твоя, конечно.
            Ты спи только, спи, не надо тебе видеть, как я твоё имя, выжженное на душе, стираю, как зашиваю по самому краюшку, чуть-чуть калеча твою душу, а там и память зацепится, и сердце на беспокойство…
            Игла, иди сюда! Капризничаешь? Ну прости – не всегда ты нужна, иногда и полежать нужно. Давай, не лукавь!
            Не лукавит. До труда истосковалась и ведёт мои пальцы по душе, зашивая её края, чтобы имя больше не виднелось. Не поможет, ой не поможет, только душу свою тоньше и меньше сделаешь.
            Но выбор твой, мы с иглой не при деле! Мы только шьём – она направляет, я делаю стежки.
–Ступай, всё кончено.
            Меняются лица, меняются души, а голоса как будто бы одинаковы в просьбах своих и слезах. Каждый думает о том, что горе его уникально, а просьба необычна, но каждый из них ошибается.
–Зашей мою совесть! Сил нет терпеть!
            Нет, и не будет. Совесть зашить просто – я зашиваю на три грубых стежка меньше, чем за минуту.
–Иди, дело кончено.
–Зашей мою любовь!
            Зашью, да только не любовь это – то, что ты за неё принимаешь – обман. Любовь впереди, но выбор твой, слова твои, и ответственность твоя. Я-то сделаю, на то я здесь и обитаю, между мирами оставлена, чтобы ваши желанья исполнять, а вот выбирать не мне. Зашить любовь? Зашью. Только не удивляйся потом пустому усталому стуку сердца.
–Иди, дело сделано!
            Благодарности, неловкие кивки и попытки заплатить. Я принимаю – нельзя не брать – сила обидится, мол, я что, впустую тружусь?
            К слову о силе!
–Зашей мою силу.
            Зашью, только то, что ты за неё принимаешь – от страха ведь идёт. А самой силы в тебе немного. К твоим годам уж понимать бы надо. Но нет, возгордился! Силы в нём много, укоряется, придумал оправдание: ничего не получается от того, что я слишком сильный человек, всё могу, всё проломлю…
            Нет, не от того не получается. От чего-то другого. От гордыни, например, от наглой самонадеянности. Но воля твоя – сила так сила.
            Серебрится игла, стежок за стежком ступает так лихо, словно танцует, а может это и есть танец – танец силы и серебра, танец ваших решений и моего покорства. Вы ведёте, вы озвучиваете, мы с иглой исполняем.
–Дело сделано, иди.
            Уходят – другие лица, другие взгляды, даже походка другая. Душа уже чует подвохи, разум уже возмущается, пустеют сердца – свершено едва поправимое, нет, при желании, конечно, поправимое, только вот нет того желания – это же за собой ошибку признать! А страшно, страшно…
            Первый раз приходящие они все лихие. А дальше всё робче. Вон, сидит передо мной деваха – молодая, крепкая, кровь с молоком. Только вот приходит она не  в первый раз – сначала горе зашивала, потом тоску пыталась, да только тоску латать надо всё время, она полнеет, ширится, протекает потом через тонкие части сути, вот, в третий пришла…
–Скучно мне, тошно.
            Ну и жизнь не площадь скоморохов! Но воля твоя. Только зашитие скуки тебе веселья не принесёт – напротив, без скуки цена веселью ломаный медяк!
            Какая ценность в том, что не имеет отражения перевёрнутого?
            Стежок за стежком, трудится игла, у меня к вечеру всегда пальцы распухают от её гладких боков, да и потрескивает в пальцах огоньками боли – привыкнуть надо к труду, да каждый день через себя нить силы выдавать, да шить без конца и края, да чтобы ещё крепко было и ладно, да чтобы ещё красивый шов был – это, знаете ли, тяжеловато.
–Зашей мне вину!
            Без вины жить – ошибок своих не знать. Но выбор за тобой, ответ тебе держать. Мы зашьём, мы привычные! Серебрится игла, шьёт ловко, легко. Ей-то легко, она не видит, только шьёт и помнит.
            А я?
            А я на то и поставлена…
–Зашей мне ехидство и колючесть.
            Зашить-то зашью, да только суть у тебя такая, что тут не переделать. Зашить слова злые можно, но эта колкость во взгляд перейдёт, да руки станут ледяными, как могильным холодом овеяны, к чему не притронешься – всё не то. Людей близ тебя это не прибавит, да милее для них ты не станешь. Людей в этом деле не проведёшь – не сделать из репейника фиалку! Лучше уж будь репейником, но честно будь…
            Впрочем, воля твоя, спи – мы зашьём.
–Зашей мне наивность и доверие.
            Легко. Но без доверия жить тяжело. Всем нам хочется верить – в себя, в ближнего, да хоть в Володыку. Интересно, а сам он во что верит?
            Впрочем – воля твоя, игла моя. Я зашью, но пеняй на себя.
***
            Иссякает сегодняшний путь, исходит день, а я стою у зеркала, смотрю на себя, и вижу на себе отпечаток этого дня и бессилия.
            День умирает, ночь уже близка, выползает понемногу из своего укрытия, тянется, хочет разлиться, и спать уж пора, да только осталось одно…
            На сути моей тысячи швов – по числу тех дней, что я живу. Иные швы наслаиваются друг на друга, иные насквозь друг друга идут. Что делать – много дней я живу, много дней шью, и каждый такой день на меня приходится так же, как и на них, только они по одиночке, а я их всех ведь вижу.
            Иголка знает своё дело, и сама прыгает мне в руку, едва я касаюсь её. Она знает стежки и знает как надо шить.
–Зашей этот день, – прошу я, и рука моя, иглой подталкиваемая, выводит стежки. Самой себе шить это сложно только поначалу – непривычно у зеркала, а потом ничего, рутина – как и всё, что остаётся после нового шва.
            Стежок за стежком, чуть-чуть подцепить, чтобы завтрашний день ещё можно было на чём-нибудь написать…
            Всё, справляется игла быстро и ныряет в серебряный сон, а я перехватываю лентой волосы и закрываю зеркало чёрной тканью – видеть себя настоящую, без морока и без магии, с тысячами швов – мне невыносимо.
            Но это мой выбор. И игла моя. Да и воля тоже. И отговоров мне не надо – служба у меня такая, и я могу выносить её только так, а иначе счёт дней был бы сильно меньше, а разочарование больше. А так – ничего. Новый шов, да кто его увидит? А меня игла не выдаст – покорная…
 
 
 
 
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2024

Регистрационный номер №0529184

от 13 мая 2024

[Скрыть] Регистрационный номер 0529184 выдан для произведения: –Зашейте мне сны! – у гостьи мягкие черты лица и тихий, напуганный ночными кошмарами голос. Да и сама она какая-то вся тихая, робкая, и такая тоненькая, что даже я, наверное, её смогу поднять безо всякой магии, по-людски.
–А что в этих снах? – я это уже вижу и знаю. По глазам читаю бесконечные кошмары, из которых никак моей несчастной гостье не выбраться, а она старалась – «Святой покой» на ночь читала, нити красные из шерсти в изголовье повязывала, ивовый настой принимала.
            Но не уходят сны. И не уйдут – посланы они самой жизнью, на урок и предвестие даны, но людям того не объяснишь, да и не я объяснять-то должна. Я волю исполняю. Волю той силы, что меня на границе Яви и Нави оставила, наказала стеречь и людям помогать как умею. Про объяснения и отговоры речь не шла, да и не могла пойти – не дано мне мудрости замысел высший, промысли Володыки познать и объять, а вот помочь, с напастью мелкой справиться могу.
–Там…– гостья мнётся, всё внутри дрожит у неё, память нервная, но строго держит всё, что ночью зрела. – Там вода.
            Знаю, милая, знаю. Вода – она и жизнь даёт, и смерть являет. Из воды вся жизнь вышла, в воду она вернётся, и там сгинет, кода закипит Великий Океан. Но не увидеть тебе того, дитя, да и мне тоже. Я долго живу, а вода ещё древнее будет.
            Но тонет моя гостья в этой воде каждую ночь, задыхается так натурально, что даже криком ночь распугав, вскакивает, а сердце и мысль тревожатся: не тонет ли наяву?
            Предостережение это. Остерёг от неба. Страшно оно предупреждает, но для чего? Не прописана судьба твоя, милая, есть развилка, одна в Явь, другая в Навь, впрочем, чего я маюсь-то?
–А ты хочешь?
–Без снов, совсем без снов, – она качает головой, и мне кажется, что голова держится на её тонкой шее чуть ли не чудом. – Зашей их, ведунья, зашей, я золота не пожалею!
            Да на что мне золото? Впрочем, если не брать ничего – обида будет. От силы и будет.
–Зашить недолго, – я не отговариваю и не объясняю, – да только нужно ли? Ну сон, кошмар, понимаю, да только недолго ведь будет – противные видения не цепляются навсегда.
–Надоело! Воды бояться стала! В ванную пора залезать, а я медлю. Вода остывает, служанки переглядываются…
            Гостья мрачнеет, но губы её продолжает растягивать нервная улыбка.
–Зашей мои сны! – просит она снова, точно я забыть её просьбу могла.
–Ну будет по-твоему, милая, – не моё это дело отговаривать. Небо дало ей видение, а распоряжаться им, как и всяким даром да проклятием, самому человеку. Хочет – зашьёт, хочет – забудет, у каждого развилка своя, свой меч, свой выбор.
            Игла у меня серебряная, да только серебро то зачаровано древней, первой силой и от одной ведуньи к другой передаётся со смертью. Думает игла, сама шитьё знает, сама стежки кладёт. Мне, главное, рукою махнуть над макушкой гостьи – разрывается полотно между мирами, само трещит, а оттуда и сны лезут в реальность. Но я не пущу.
            Игла сшивает крепко, сама в руке моей ходит, а нить её – сила моя, да слова, что на земле не звучат. Я рукой покоряюсь, игла сама бегает…
            У гостьи глаза закрыты, её потряхивает. Мне мешать не надо – лучше спи, милая, я разбужу как закончу. Не надо тебе случайно видеть ни иглы моей, ни нити, ни то, как остатки снов – уже чистых и светлых, к кошмарам отношения не имеющие, тянутся, а я их рублю или обратно загоняю.
            Если зашить сны кошмары, светлые тоже исчезнут. Жизнь ведь двурогая зараза. С одного рога её молоко стекает, с другого кровь. Так и живём, существуем понемногу. Без кошмаров яркие сны не жди, без ужасов не познаешь и света. Но выбор не мой, а объяснять я не смею – не наделена этим высшей волей.
            Стежок за стежком, бегает нитка, серебрится иголка, сила из меня сама перетекает в иглу, но игла ведёт, не я. Игла получше знает. Но вижу – сшивается над головою гостьи пространство меж мирами, и нету дверцы. Теперь не жди ничего, а насчёт воды сама думай – видение было, а принять или нет – твоя воля!
            Ну всё-всё, вроде крепко? Проверяю рукою тонкий шов – заметен он лишь колдовским взором, а людскому такого горя не дано, чтобы видеть зашитые кусочки душ и междумирья. Ничего, сделано ровно, крепко, теперь каким-то волнением не прошибёшь!
–Просыпайся, милая, – касаюсь руки гостьи, та вздрагивает, тут же открывает глаза.
            Взгляд её уже не тот. Только зашила ей сны, ещё и не спала она ночью, а душа уж почуяла, что её истончило. Душа-то подпитывается от снов, впечатлениями полнится. Но не моя то воля, не мой то выбор – я объяснять не смею, я здесь не для того живу, я волю исполняю высшую – желаньям людским помогаю. Кому-то спасение, а кому-то, как этой, баловство.
            Но я и не судья.
–Всё? – она не верит. – Я…что же? я спала?
–Спала, милая, а теперь кошмаров нет.
            Ничего яркого тоже нет, но про это речь не шла.
–Я что, могу идти? – её тонкость теперь кажется болезненной. Так всегда бывает, когда душа чует обман. Из миниатюрности в болезненность, из наивности в откровенную раздражающую глупость, из твёрдости в жестокость – душа, когда знает что её обманули, всегда становится чуть-чуть другой, ожесточается и то вытаскивает, что прежде прятала.
–Можешь, милая, – улыбаюсь, провожаю, даже кошель принимаю, но так, по весу, интереса во мне нет. Она мне не верит, не верит в то, что всё так просто и легко, но уходит.
            Ничего, не мой то выбор.
–Зашей мне горе, ведьма, – напротив меня славный воин. Но у славного воина, ровно как и у самого дурного труса есть душа. Только разная душа-то, и у воина славного плакать она может. – Не могу я больше!
            Не можешь, милый, конечно же, не можешь, но как быть, если надо? Надо быть! И горе твоё – горе утраты любимой – тебе как щит, как вера, как отрава одновременно. Не просто так горе дано, не для развлечения Володыки, а для того, чтобы ты с пути своего сошёл. У тебя сгинула твоя любовь, а сколько невинных ты сгубил? Не спрячешь от меня, воин! Ты славу свою не только на подвигах построил, но и на невинной крови. Одно ведь дело, когда армии сходятся, а другое, когда приходишь ты с людьми своими в деревню беззащитную, да там колешь и режешь!
            Не всем посылается этот путь, а тебя высшие силы просят – сойди, воин, ты познал боль, так иди за нею. Но выбор не мой и я зашью твоё горе, как ты и просишь – я помогу тебе выполнить твоё желание, только легче не станет. Горе, милый, знаешь какое полезное? Оно напоминает тебе о том, что ты жив ещё. А не будет горя, думаешь, вместо него радость придёт или забвение? А вот нет. Пустота придёт. И если с горем жить можно, то с пустотой уж никак – она поглощает, пустота-то.
            Но выбор не мой, моя лишь игла. А та своё дело знает. Стежок за стежком – шить надо у сердца. Ты, главное, спи, не мешайся, не надо тебе видеть, как я твоё сердце тебе раскраиваю, да как шью по-живому рану. Там кровит, в сердце-то, а теперь не будет. Высохнет сердце.
            Но выбор не мой. Не на отговор и объяснение я поставлена, а на то, чтобы воли ваши исполнять. А зачем? Да кто же замысел высший ведает? Может быть испытание это, а может и просто выбором идёт…
–Ступай, воин…
            Хмурится он, мрачнеет. В груди не болит, но ноет иначе – тоскою ноет, ею давится всё, травится. Но то лишь начало – тоска душу изъедает на манер червя. Даже родилась тоска в ту ночь, что червивой зовётся, да и облик имеет схожий – длинная, тягучая, и жрёт на пути своём всё. Но выбор не мой, я лишь шью.
–Зашей мою память…
            У этой женщины никого не осталось на свете – сплелись так судьбы. Осталось горе. И память, осколками в сердце и душу впившаяся. Было ведь иначе, было! А теперь она осталась помнить. Несправедливо.
            Но Володыка и не был справедлив. Он был милосерден всегда. И в этом милосердии явилась та воля, что здесь, между Явью и Навью меня оставила.
–Я зашью твою память…
            Я не лгу. Мне достать иголку недолго – серебрится она в руках моих, точно свет звёзд вобрала, а может и вобрала – не знаю. Не всегда я же одна была, но время уходит, и теперь я в числе последних.
            Я не лгу. Я зашью твою память, но горе, знаешь, оно не в памяти живёт, а в сердце. Ты не будешь помнить причины, но будешь остаток дней несчастна. Ты знаешь это? В твоих глазах равнодушие – это ничего, дескать, главное, чтобы не помнить их, а то жизнь невыносима!
            Твоя воля не мой выбор! Иголка блестит у меня в руках, сама знает свой ход, угодничает, поблескивая гладкими боками. Дело спорится. Ты спишь, а по твоей голове, да по твоим мыслям нить моей силы сшивает неугодные участки. Стежок за стежком, шаг за шагом, и дело кончено.
–Просыпайся, милая, всё уже кончено, нет больше памяти.
            Осталась скорбь. И лицо твоё – потемневшее от слёз, каменное от разбитости мыслей, эту скорбь отражает.
–Снимите швы, пожалуйста… хочу, чтоб было больно.
            Запрос редкий, но и такое бывает. Мы с этим человеком уже встречались. Он так странно чувствовал мир, говорил, что любая несправедливость ему делает больно где-то в груди, холодит в нём что-то. Чувствительный молодой человек. От переизбытка этой боли в поэты подался. Но понял, что и того не выносит, что не интересуют толпу стихи о великом и вечном, пришёл ко мне…
            А теперь, стало быть, швы снимаем? Я ему боль зашила, а он чего?
–Я эпиграммы стал писать, да всякие памфлеты, – объясняет гость, – популярность пошла. Я без стихов не мог, а без боли только такое и получалось – людям нравилось.
–Ну так и что дурного? – не знаю даже зачем Володыка создал поэтов, они ведь вечная помесь ромашки с крапивой – вроде красивы, а лучше не трогать, они себе на уме.
–Да не та эта популярность! – поэт даже злится на мою несообразительность. – Я про королеву – толпа довольна, я про казнокрадов из министерства – толпа аплодирует, я про придворные дела – а та хохочет…
            Володыка, зачем всё же, а? Ну была же радуга, бабочки были, и крапива эта всякая с сорняками тоже была,  эти-то зачем?..
–А теперь меня хотят повесить за то, что писал, я в бегах, а толпа меня и не помнит. Вчера они ещё мне хлопали, говорили, что я ловко их всех, а сегодня делают вид, что не знают. В убежище отказ, во всём отказ.
–Мне жаль, – мне, конечно, не жаль, я людей понимаю. Если повесить – это недовольство короны. А недовольство – это уже серьёзно, и какой, скажите мне, дурак, пойдёт заступаться за поэта, которыми запружены городские площади?
–Но не в этом дело! – мой гость раздражён, – я тут подумал, что я скоро умру, а я так ничего и не написал. Настоящего. Боли-то нет. А без боли в искренности быть нельзя – ни любви нет, ни сострадания. Одно равнодушие. Сними швы, а?
            Дожили. То зашей, то сними то, что зашила…
            Но выбор не мой, моя тут только служба.
–Будь по-твоему!
            Спи, поэт, спи. Моя игла сейчас даже обидится, что я её не зову, не извлекаю из глубин серебра, но это ничего. У меня есть тонкое длинное лезвие, оно снимает мои нити. Резать по своей же силе надо аккуратно – не ровный срез и потекла сила из меня сегодняшней. Но ничего, руки мои не дрожат, и лопается стежок за стежком, и хлещет боль, прорываясь рекой через порушенную преграду.
–Иди отсюда, только дорогу забудь, а то с тобой не разберёшься! – я пытаюсь быть суровой на прощание, но выходит неубедительно. Забавны люди, Володыка, забавны!
            Лучшее они из всего, что ты создал!
–Зашей моё имя, – просит очередное явление несчастья. Точно в имени проблема, в родовом происхождении, а не в сути. И в семье последних мерзавцев можно остаться в себе, можно! А у тебя и не мерзавцы даже. Просто не хочешь ты знаться с ними, хочешь себя отделить. Но дерево без корней не живёт, а имя – те же корни. Свои пустишь? Ну сколько же времени пройдёт? Сколько бурь да ветров? Сколько засухи…
            Впрочем, воля твоя, выбор не мой, моя лишь игла. Я зашью твоё имя, но легче-то тебе не станет. Кровь не вода – не разбавишь. Всегда тень твоего имени за тобою последует. А страх-то напрасный! Над именем можно встать, над страхом возвыситься, но воля твоя, конечно.
            Ты спи только, спи, не надо тебе видеть, как я твоё имя, выжженное на душе, стираю, как зашиваю по самому краюшку, чуть-чуть калеча твою душу, а там и память зацепится, и сердце на беспокойство…
            Игла, иди сюда! Капризничаешь? Ну прости – не всегда ты нужна, иногда и полежать нужно. Давай, не лукавь!
            Не лукавит. До труда истосковалась и ведёт мои пальцы по душе, зашивая её края, чтобы имя больше не виднелось. Не поможет, ой не поможет, только душу свою тоньше и меньше сделаешь.
            Но выбор твой, мы с иглой не при деле! Мы только шьём – она направляет, я делаю стежки.
–Ступай, всё кончено.
            Меняются лица, меняются души, а голоса как будто бы одинаковы в просьбах своих и слезах. Каждый думает о том, что горе его уникально, а просьба необычна, но каждый из них ошибается.
–Зашей мою совесть! Сил нет терпеть!
            Нет, и не будет. Совесть зашить просто – я зашиваю на три грубых стежка меньше, чем за минуту.
–Иди, дело кончено.
–Зашей мою любовь!
            Зашью, да только не любовь это – то, что ты за неё принимаешь – обман. Любовь впереди, но выбор твой, слова твои, и ответственность твоя. Я-то сделаю, на то я здесь и обитаю, между мирами оставлена, чтобы ваши желанья исполнять, а вот выбирать не мне. Зашить любовь? Зашью. Только не удивляйся потом пустому усталому стуку сердца.
–Иди, дело сделано!
            Благодарности, неловкие кивки и попытки заплатить. Я принимаю – нельзя не брать – сила обидится, мол, я что, впустую тружусь?
            К слову о силе!
–Зашей мою силу.
            Зашью, только то, что ты за неё принимаешь – от страха ведь идёт. А самой силы в тебе немного. К твоим годам уж понимать бы надо. Но нет, возгордился! Силы в нём много, укоряется, придумал оправдание: ничего не получается от того, что я слишком сильный человек, всё могу, всё проломлю…
            Нет, не от того не получается. От чего-то другого. От гордыни, например, от наглой самонадеянности. Но воля твоя – сила так сила.
            Серебрится игла, стежок за стежком ступает так лихо, словно танцует, а может это и есть танец – танец силы и серебра, танец ваших решений и моего покорства. Вы ведёте, вы озвучиваете, мы с иглой исполняем.
–Дело сделано, иди.
            Уходят – другие лица, другие взгляды, даже походка другая. Душа уже чует подвохи, разум уже возмущается, пустеют сердца – свершено едва поправимое, нет, при желании, конечно, поправимое, только вот нет того желания – это же за собой ошибку признать! А страшно, страшно…
            Первый раз приходящие они все лихие. А дальше всё робче. Вон, сидит передо мной деваха – молодая, крепкая, кровь с молоком. Только вот приходит она не  в первый раз – сначала горе зашивала, потом тоску пыталась, да только тоску латать надо всё время, она полнеет, ширится, протекает потом через тонкие части сути, вот, в третий пришла…
–Скучно мне, тошно.
            Ну и жизнь не площадь скоморохов! Но воля твоя. Только зашитие скуки тебе веселья не принесёт – напротив, без скуки цена веселью ломаный медяк!
            Какая ценность в том, что не имеет отражения перевёрнутого?
            Стежок за стежком, трудится игла, у меня к вечеру всегда пальцы распухают от её гладких боков, да и потрескивает в пальцах огоньками боли – привыкнуть надо к труду, да каждый день через себя нить силы выдавать, да шить без конца и края, да чтобы ещё крепко было и ладно, да чтобы ещё красивый шов был – это, знаете ли, тяжеловато.
–Зашей мне вину!
            Без вины жить – ошибок своих не знать. Но выбор за тобой, ответ тебе держать. Мы зашьём, мы привычные! Серебрится игла, шьёт ловко, легко. Ей-то легко, она не видит, только шьёт и помнит.
            А я?
            А я на то и поставлена…
–Зашей мне ехидство и колючесть.
            Зашить-то зашью, да только суть у тебя такая, что тут не переделать. Зашить слова злые можно, но эта колкость во взгляд перейдёт, да руки станут ледяными, как могильным холодом овеяны, к чему не притронешься – всё не то. Людей близ тебя это не прибавит, да милее для них ты не станешь. Людей в этом деле не проведёшь – не сделать из репейника фиалку! Лучше уж будь репейником, но честно будь…
            Впрочем, воля твоя, спи – мы зашьём.
–Зашей мне наивность и доверие.
            Легко. Но без доверия жить тяжело. Всем нам хочется верить – в себя, в ближнего, да хоть в Володыку. Интересно, а сам он во что верит?
            Впрочем – воля твоя, игла моя. Я зашью, но пеняй на себя.
***
            Иссякает сегодняшний путь, исходит день, а я стою у зеркала, смотрю на себя, и вижу на себе отпечаток этого дня и бессилия.
            День умирает, ночь уже близка, выползает понемногу из своего укрытия, тянется, хочет разлиться, и спать уж пора, да только осталось одно…
            На сути моей тысячи швов – по числу тех дней, что я живу. Иные швы наслаиваются друг на друга, иные насквозь друг друга идут. Что делать – много дней я живу, много дней шью, и каждый такой день на меня приходится так же, как и на них, только они по одиночке, а я их всех ведь вижу.
            Иголка знает своё дело, и сама прыгает мне в руку, едва я касаюсь её. Она знает стежки и знает как надо шить.
–Зашей этот день, – прошу я, и рука моя, иглой подталкиваемая, выводит стежки. Самой себе шить это сложно только поначалу – непривычно у зеркала, а потом ничего, рутина – как и всё, что остаётся после нового шва.
            Стежок за стежком, чуть-чуть подцепить, чтобы завтрашний день ещё можно было на чём-нибудь написать…
            Всё, справляется игла быстро и ныряет в серебряный сон, а я перехватываю лентой волосы и закрываю зеркало чёрной тканью – видеть себя настоящую, без морока и без магии, с тысячами швов – мне невыносимо.
            Но это мой выбор. И игла моя. Да и воля тоже. И отговоров мне не надо – служба у меня такая, и я могу выносить её только так, а иначе счёт дней был бы сильно меньше, а разочарование больше. А так – ничего. Новый шов, да кто его увидит? А меня игла не выдаст – покорная…
 
 
 
 
 

 

Первый шаг

Из первого пепла