Новое кладбище стояло в нескольких сотнях метров от поселка. Это было огражденное крепким железным забором поле, от которого с трех сторон продолжался ельник, а с четвертой его стягивала заасфальтированная дорога.
Могилок было уже много. Но не в такой степени, как на старом кладбище. Там, где бы ты ни остановился, плотно обступали тебя курганы различной величины: одни уже осели настолько, что почти поравнялись с простой землей или поросли травой, недосмотренные; другие будто дышали своей свежестью и молодостью, словно гордились тем, что никак не более года назад были в них закопаны живые люди. Вообще пахло здесь так, как и должно пахнуть: смертью. Этот "аромат" состоял из следующих частей: запах недавно перекопанной земли, украшенный духом цветов, живых и искусственных; ёлок, совсем ещё маленьких; больших тополей и, самое главное, запах сотен свечей, которые стояли на многих могилках. Все эти неслышные отдельные и поэтому незначительные "ароматы" складывались в один очень сильный запах, который нельзя спутать ни с каким другим. Поэтому погост вроде бы, ничем не отличался от других своих белорусских (да и не только белорусских) "братьев". Но и он имел собственные тайны...
***
Тот день горячего лета был некий особый для Лариона Нефёдова. Все оставалось таким, каким оно и было раньше: он пошел на работу на деревообрабатывающий комбинат в восемь, имел перерыв на обед с половины первого до половины второго, который провел дома, пришел с работы домой в пять часов вечера и лег смотреть телевизор. Семьи он не имел, родители и родные жили в Литве. Была, правда, девушка, к которой он иногда заходил ночками, но это не являлось чем-то серьезным ни для него, ни для нее. А человек имел уже тридцать пять лет.
Однако с самого утра Ларион чувствовал себя далеко не хорошо. Что-то засело (причем глубоко засело) ему в грудь, в самое сердце, что-то такое липкое, как жвачка, и скользкое, как машинное масло, горячее, как расплавленное железо, и холодное, как жидкий азот. С одной стороны, это чувство приятно щекотало нервные придатки во всем теле; с другой, что-то неладное было в нем. И оно, чувство, словно надоевший комар, летало рядом и не давало покоя.
В семь часов вечера пришел друг-сверстник Лариона Славик Апанасов, шофер по профессии. У них была такая дружба, которая может быть присуща только людям городским. Да они и приехали в поселок из города, когда им было по двадцать четыре года, так как жизнь в "укрепленном поселении", как они говорили, им осточертела. Настоящей же причины их приезда не знал никто.
Так вот, дружба у них была несильной, такой, которая не требует особых сил и ни к чему не привязывает. Ужасная дружба. В любой момент она могла оборваться, как волос, но все же держалась как-то пятнадцать лет.
Славик, в отличие от Лариона, имел жену Елену и двое детей, мальчиков шести и трех лет. Наверное, именно семья хорошо повлияла на этого мужчину, так как характер его стал более мягким.
А Нефёдов как был тяжелый на подъем, таким он и остался. «Шлёндаль,» - говорили о нем люди. «Нерусь,» - иногда говорила на Лариона его девушка Анастасия, говорила ласково и не для того, чтобы обидеть.
- На улице что-то припаривает, наверное, на дождь, - как-то равнодушно и вяло сказал Апанасов, обращаясь к другу. Они сидели дома, смотрели какой-то российский сериал, а на столике, который находился перед диваном, стояли на четверть пустая бутылка "беленькой" и какая-то закуска из холодильника холостяка Лариона. Мужчины выпивали.
- Ага, грозу передавали, - не менее безразлично и вяло ответил Нефедов. - Ну, оно и хорошо. Хотя бы пыль прибьет. А то аж дышать нечем. Выйдешь - солнце печет не на живую. Хотя ты в песок зарывайся.
- А помнишь, - вдруг вспомнил Славик, - когда нам по двадцать два было, ты с Колькой Михнёнком поспорил, что он ни за что в мире не пойдет ночью на кладбище, которое за городом где-то находилось?
- Неужели же не помню, - зашевелился холостяк. - Ты же знаешь, у меня память хорошая, не пропил еще. Я даже стишки с первого класса помню, а не то что... А к чему ты это спросил? - не понял он.
- Тогда просто тоже гроза была, сильная, и так парили перед ней, как и сейчас, - пояснил друг. - Вот что-то и вспомнилось мне.
- А Колька струхнул, не пошёл, - с недоброй усмешкой сказал Ларион. - Хиляк!
- Ай, Ларка, ну, что ты опять за свое, - запротестовал Славик. - Ничего он не струхнул. Просто нормальный человек в такую погоду никуда не пойдет, тем более на кладбище. Мало ли что случиться может.
- Знаешь, случиться может и так, что нормального человека машина днем собьет, а рядом будет много народу, и никто ничего сделать уже не сможет, - разгорячился Нефёдов. - Во как, понимаешь?
Славик ничего не ответил, просто молча налил водки в две рюмки, тем самым приглашая мужчину успокоиться.
Они выпили залпом "огненной воды", что была в рюмке. Ларион вздохнул и, с нехорошо блестящими глазами, спросил у Апанасова:
- А ты бы пошел теперь на старое кладбище?
Тот аж подавился огурцом, которым закусывал.
- Что я, дурак тебе, что ли? - не было границ его потрясению, поэтому он даже встал с дивана. - Ты, Ларка, эти разговоры брось мне. Великий провокатор! Тьфу! - он бросил ни в чем не повинный огурец на стол. - Твои выходки мне уже в печёнках сидят. Брось, говорю, глупости!
- Во-первых, печень у человека одна, а ты говоришь: "В печёнках сидит"...
- Умный сильно, да? - перебил друга Славик.
- Ну, не тупей тебя, - прищурился холостяк. - А во-вторых, - продолжал он, - разговор вести ты начал.
- Если тебе так нужно, - давясь все тем же огурцом, говорил Славик, - то сам иди на этот погост, а людей не подбивай на глупость всякую.
- Трус! - обозвал его Ларион.
- Сам не лучше, - откликнулся Апанасов.
- Лучше! - с достоинством сказал Нефёдов. - Лучше тебя.
- Ага, ну-ну, вот и утешайся этим, - проворчал Славик.
- О заклад бьюсь, что нынче ночью, несмотря на погоду, в полночь буду на старом кладбище, - протянул правую руку другу Ларион. - А чтобы доказать, что я там действительно был, вобью у могилки ... - Он на момент задумался, потом твердо заявил: - У могилки Гаврила Давыдика вобью в землю кол. Договорились?
Апанасов не спешил жать руку Нефёдова.
- Какие условия? - прямо спросил шофер.
- Если я сделаю все, как надо, - охотно объяснил холостяк, - с тебя бутылка того коньяка, что у тебя в шкафу на самом видном месте стоит. А если нет - я тебе ящик такого же коньяка куплю.
- Как-то неравноправно выходит.
- А я знаю, что выиграю, - гордо ответил Ларион. - Так договорились?
- Договорились, - наконец пожал руку друга Славик, на что тот громко рассмеялся. - Давай еще выпьем, - предложил мужчина, но тут в его кармане зазвенел мобильник. - Слушаю, - сказал он, приложив аппарат к уху, - так... Ну... Сейчас?.. А нельзя еще немного?.. Ладно, иду...
- Что, хозяйство зовет? - иронически улыбаясь, спросил Нефёдов.
- Ну-ну, - все еще не веря, покивал головой его друг. И пошел домой.
***
Гроза действительно началась. Где-то в десять часов. И была она очень сильной.
Нефёдов, крепко выпив, надел плащ-дождевик и, взяв деревянный кол, который он перед этим вытесал, пошёл на старый погост, к могилке Гаврилы Давыдика.
Надо сказать, что то место, где был похоронен Давыдик, считалось проклятым. К нему даже днем люди боялись подходить.
Существовала такая легенда, будто Давыдик, теперь уже, конечно, далеко не живой, хватал ногу всех тех, кто решился потревожить его "вечный покой" (то есть пройти рядом с его могилой), и тянул их к себе, на тот свет. В поселке имелось несколько человек, которые, по их же словам, почти оказались «в омерзительных лапах Гаврилы».
А что касается самого покойного, то тот (еще при жизни, естественно) работал фрезеровщиком, и, когда Давыдику было сорок пять лет, ему станком отрезало руку, в результате чего он принял смерть. Если быть предельно точным, умер Гавриил от сердечного приступа, так как потерять руку, сами понимаете, не очень приятно. Вот слабое сердце и не выдержало.
Людям столько лет казалось, что это действительно Давыдик хватает своей отрезанной рукой каждого, кто нарушал его покой. И хотя Нефёдов не верил в эти бредни, однако же почему-то именно сейчас, когда он шел на старое кладбище, эта легенда о, как ее все называли, "Гаврилке - злое рылко" (при чем тут злое рылко - даже я не знаю) лезла в голову.
Ларион свободно прошел через ворота, ступив на «землю умерших». Как это ни парадоксально звучит, но рядом не было ни одной живёхонькой душеньки. Мужчина о чём-то подумал и уже через минуту, стараясь идти уверенно, словно для того, чтобы кто-то увидел, что он нисколько не боится, оказался в пяти метрах от могилки бывшего фрезеровщика. И уже совсем иначе, медленно, Нефёдов, делая как можно меньшие шаги, прохлюпал по мокрому песочку к железному кресту, что высился над курганом.
Холостяк вытащил из глубокого кармана плаща кол и молоток, начал вбивать этот кол в землю, что было несложно, так как она очень размякла от дождя. Сделал свою работу Ларион хорошо: деревяшка длиной в тридцать сантиметров оказалась более чем наполовину вбитой в песок.
И тут внезапно Нефёдову стало так страшно, такой ужас возник в его душе, что он, не думая больше ни о чем, точнее, пытаясь ни о чем не думать, вскочил на ноги и хотел уже бежать от этого места как можно дальше, но почувствовал, что за самый низ плаща его что-то держит. Или кто-то держит.
Ярко блеснула молния.
Сначала мужчина вырывался, однако, как только ему в голову пришла страшная мысль о том, что это Гаврила - злое рыло его тянет к себе, Ларион будто потерял все силы, которые имел, и упал рядом с могилой, бессознательный.
Теперь ударил гром.
***
Утром, даже ближе к обеду, Славик Апанасов вместе с еще тремя мужчинами шел по мокрой от ночного дождя траве, направляясь к старому кладбищу. Не без тревоги подходил женатик к могилке Гаврилы Давыдика. И его тревога оправдалась: Ларион, не по-живому бледный, лежал возле креста, его жуткие глаза были вперены в голубое небо, а пола плаща оказалась прибита деревянным колом к земле.
Еще на что-то надеясь, Славик коснулся сонной артерии друга, но чуда не произошло: Нефёдова навсегда затянула на тот свет его же глупость.
Помочь сайту
Поздравления
