Федотовна (полная авторская версия)

Посвящаю

 деду Косаркину Ивану Ивановичу

и бабушке Косаркиной Марии Федотовне,

а также родным, покинувшим этот мир.

Светлая память!

Лунный свет лился в окно ярким потоком, освещая спаленку. Мерно, отсчитывая ровные шажки каждой секунды существования Вселенной секундной стрелкой, тикали часы.  Федотовна, как, наверное, изо дня в день уже двадцать лет подряд, проснулась спозаранку. Раньше сказали бы – петухи ещё не пропели. Только перевелись в посёлке и петухи, и куры. Перестали их жители посёлка держать, надеясь на магазинное изобилие. Разве что несколько коров всё ещё жили в некоторых подворьях, да бычками и свинками изредка обзаводились, чтобы откормить на убой.

За ночь на улице приморозило. Даром что весна на носу. С вечера топленая печь почти остыла, и в избе под утро стало прохладно.

Позволив себе немного понежиться в тёплой постели, Федотовна решила, что негоже в такой необычный день, как барыня, долго разлёживаться. Откинула к стене край одеяла, сев на кровати, свесила ноги и стала нашаривать ступнями вязаные из овечьей шерсти домашние тапки.

Прохлада шустро проникла под тонкую хлопчатобумажную ткань ночной рубашки. Федотовна невольно поёжилась. Зябко. Дом построили без фундамента, поставив его на два нижних венца, срубленных из лиственницы. От этого что в зимнюю стужу в жарко натопленной избе, что летом полы всегда были холодными. И тепло из дома быстро уходило. Иван Иванович, покойный муж Федотовны, всё мечтал поднять избу на домкратах и залить бетонный фундамент. Так и не срослось. Сначала негде было купить цементно-бетонную смесь. Потом не удавалось нужную сумму денег собрать. А после и мужа не стало.

Иван Иванович, шутя, сейчас бы сказал: «Пора, Маруся, до ветру сбегать да тепло в избу принести». Говоря о тепле, он намекал, что на обратном пути не лишне бы охапку дров из поленницы набрать и печь затопить.

Федотовна словно услышала голос мужа. Так, будто он рядышком лежал в их полуторной кровати, ставшей в одночасье, четырнадцать лет назад, пустой и непомерно большой для неё одной.

Вспомнив любимого Ивана Ивановича, Федотовна улыбнулась. Надев тапки, встала с кровати. Набросила поверх ночной рубашки тёплую кофточку. Пройдя через кухню, в полумраке прихожей нашарила «душегрейку» и шаль. Одевшись, скрипнув дверями, вышла в сени. Зажгла свет. Неотапливаемые сени встретили бодрящим холодом. Днём Федотовна, когда топила печь, открывала двери, чтобы обогреть их. Но за длинную зимнюю ночь мороз вновь успевал отвоевать отобранное пространство.

Вода в двух цинковых вёдрах, стоявших на широкой некрашеной деревянной лавке, подёрнулась тонкой корочкой льда. Федотовна помнила, как бывало, с утра выйдешь в сени, а ледяная поверхность вся в маленьких лунках, оставленных детскими пальчиками её любопытных ребятишек. Не удержалась и она. Указательным пальцем проткнула тоненькую ледяную корочку, чтобы почувствовать под ней студёную воду. Улыбнулась, умилившись образам своей незлой памяти. Посетовала про себя, как быстро пролетело время. И попрощавшиеся с детством ребятишки давно обзавелись детьми и внуками. Кто-то уж и сам старик…

Дощатая обшивка крытой ограды в свете лампочки блестела инеем. Невесомый пар дыхания вырывался изо рта, растворялся в морозном воздухе. Федотовна открыла дверь, ведущую в огород и к «сарайчику» – как стыдливо привыкла она с молодости называть туалет. Застыла у порога, отобразившись на снегу тёмной длинной тенью в вытянутом прямоугольнике света, разглядывая ясное небо. Страсть, как звёздно! Будто по столу с чёрной скатертью пшено из мешка рассыпали. И полная луна сияет, кажется совсем близкой, что можно рассмотреть на ней каждое пятнышко.

Тихо. Спит посёлок. Даже собаки не лают. Загнал мороз в будки. Только в отдалении, на высоком пригорке, силуэт избы с горящим окном.

«Не спится Катерине, – сочувствующе подумала Федотовна. – Мучают дорогую подругу проклятущие болячки».

Сама Федотовна дивилась своему здоровью. Не знала ни больниц, ни поликлиник, хотя много несладкого жизнь преподносила. И ничего. Не обидел Господь здоровьем, щедро одарил.

От ограды к «сарайчику» вела протоптанная в снегу тропинка. Сам снег в лунном свете светло-синий, поблёскивает искорками. А тропинка в тени укрылась, чёрной извилистой змеёй кажется… На обратном пути Федотовна набрала из поленницы в ограде большую и тяжёлую охапку дров. Выбирала берёзовые поленья покрупнее, чтобы дом согреть и чтобы жар был в русской печи.

Вернувшись в избу, она сложила дрова в жестяной короб, стоявший рядом с дверцей топки, расположенной со стороны прихожей. Освободив руки и переведя дух, включила свет в доме. Из сеней принесла ведро воды, оставив рядом с рукомойником.

Открыв дверцу, сложила в топку поленья. Обложила заранее заготовленной берестой, достав её из подпечека. Выдвинув печные заслонки, затопила печь и пошла на кухню, прихватив с собой ещё дров.

Почти вплотную к беленой стенке печи, на табурете, стояла большая алюминиевая кастрюля с дрожжевым тестом, замешанным Федотовной минувшим вечером. Глянув на кастрюлю, Федотовна удовлетворённо хмыкнула. Тесто выдалось на славу. Опара поднялась над кастрюлей, сдвинув на бок крышку, свисала по краям, норовя убежать. Казалась живой, дышащей, с маленькими мелкими пузырьками на поверхности. То-то пироги будут!

Осторожно, стараясь не опрокинуть, Федотовна коленкой подвинула табурет с кастрюлей в сторону, чтобы не мешал. Положила дрова на самую кромку толстой плиты, которую Иван Иванович установил в очёлке, сооружённом над топкой. Убрала крышку с русской печи, обнажив арку устья. Аккуратно, «домиком», выложила в горниле поленья, также подложив бересты. Сдвинув с одной из конфорок плиты крышку, опустила в отверстие лучину, подождав, пока та займётся огнём, а затем разожгла ею бересту, после бросив лучинку в разгорающееся пламя в русской печи. Горящая береста, сворачиваясь, зашкворчала, защёлкала, поджигая дрова. Из устья печи повеяло теплом. Сразу стало уютней в доме.

Набрав ковшиком из ведра воды в большой, опалённый по бокам, чайник, Федотовна поставила его на печь и пошла умываться. Снять с себя студёной водой остатки сна, чтобы не ленил падкую на слабости человеческую душу.

Переодевшись в цветастое, пошитое своими руками, домашнее платье, она степенно, по устоявшемуся порядку, помолилась перед иконами в «красном углу». Памятуя слова из Святого Евангелия – «при молитве не многословь, Богу без того ведомо, что человеку нужно», – Федотовна прочла молитву Иисусову и «Отче наш…» Поблагодарила Всевышнего за всё дарованное ей в жизни. И с лёгким сердцем отправилась готовить пироги.

Поставила кастрюлю с опарой на край стола. На столешницу, покрытую клеёнчатой скатертью, насыпала муки и с любовью занялась приятным, привычным делом – стряпнёй.

Начинки разной наготовила. Капусты тушёной с луком, картофеля и горбуши – для пирогов. Варенья из смородины, малины и крыжовника, творога с мёдом – для шанег, чтобы побаловать сладеньким внуков. Детей самого младшего сына – Пети, который единственный из семерых её чад, отслужив в армии, вернулся в посёлок и остался здесь жить. Остальные четыре сына и две дочери, окончив школу, почти сразу разъехались по городам и весям Советского Союза. Чтобы самостоятельно, без опеки родителей, построить свою жизнь. И Федотовна с Иваном Ивановичем искренне радовались за них, что никто не сбился с пути. Каждый достиг, чего хотел. Обзавелись семьями. Только жаль было Федотовне, что не до всех радостей дожил муж. Не всех внуков и правнуков повидал. Теперь она радовалась семейному счастью и богатству за двоих – за себя и за мужа, веря, что переполнявшие её сердце восторженные чувства обязательно отзовутся в небесах и умилят душу Ивана Ивановича.

Федотовна ловко разминала и раскатывала скалкой в толстые лепёшки тесто на столе. Раскладывала начинку.

«А ведь когда-то совсем неумёхой была,  – думала она о себе. – Ни шить, ни прясть, ни вязать, ни корову доить, ни вкусно готовить – ничего не умела. Сейчас даже странным кажется».

В тридцать девятом году, по окончании педагогического училища, направили её, городскую, учительствовать из родной Уфы на север Урала. Пока ехала, думала, также в городе окажется. Пусть в новой, но понятной обстановке. Не угадала. Оказалась в большом горняцком посёлке, расположенном в предгорье Каменного пояса. С избами и шахтёрскими бараками. С грунтовыми дорогами – пыльными и ухабистыми летом. И раскисающими непролазной грязью – весной и осенью. Переметаемыми непроходимыми снежными заносами – зимой. Вместо каменных мостовых и тротуаров увидела впервые Федотовна деревянные мостки, по которым только и можно было пройти в сырую погоду, не увязнув до самых колен в тягучем месиве земли и глины.

Молоденькую учительницу поселили на окраине посёлка, в доме Евдокии Васильевны – древней (как думалось ей тогда, хотя хозяйке едва исполнилось семьдесят лет) набожной старушки. Из окна комнатки Федотовны, ставшей временным пристанищем, открывался вид на опушку густого, дремучего, казавшегося поначалу страшным, леса. Глядя на разлапистые мощные ели и высокие сосны уральской тайги, она с тоской думала о родителях, о родном городе и друзьях, оставшихся в Уфе. Не представляла себе, как сможет прижиться, освоиться в чужом и суровом краю без поддержки родных и близких людей. Первые недели приходила с работы хмурой и расстроенной. Ночами рыдала в подушку от отчаяния. Только что она, ещё совсем неопытная, хрупкая девушка, могла изменить? Оспорить решение Наркомата просвещения? Ну-ну…

Но шло время. Быт налаживался. Успокаивалась мятущаяся душа. Не без помощи Евдокии Васильевны, Царствие ей Небесное. Вечерами, пока Федотовна корпела над тетрадками учеников, она развлекала её рассказами о своих родителях, нежданно превратившихся из крепостных крестьян во временнообязанных свободных сельских обывателей, когда император Александр II Освободитель подписал манифест, отменяющий крепостное право. И как они воспользовались при Александре III Миротворце возможностью не заключать выкупную сделку, а, отдав всё личное имущество помещику, получили казённые деньги на обустройство и переехали из Тверской губернии на Урал, где безвозмездно обрели во владение земельный надел для строительства усадьбы и ведения домашнего сельского хозяйства. С условием, что отец Евдокии Васильевны наймётся на работу рудознатцем на прииск… О своей жизни. О супруге, погибшем во Вторую Отечественную в Восточной Галиции при Луцком прорыве. Сетовала, что детей не родили. Так как отроду ей не дана была способность стать матерью. Но даже о скорбных и печальных моментах, Евдокия Васильевна говорила с каким-то безмятежным спокойствием, непрестанно повторяя про божью волю. И нет-нет да и вспоминала какую-нибудь историю из Ветхого Завета или притчу из Святого Евангелия.

Поначалу естество разума Федотовны, выхолощенное в детские годы воинствующим атеизмом, рефлекторно противилось «мракобесию» Евдокии Васильевны. Ей всё время хотелось возразить хозяйке дома, ввернув цитату из учения Карла Маркса или Владимира Ильича Ленина о тлетворном влиянии религии на умы рабочих и крестьян. Но врождённое чувство такта и природная скромность останавливали её. Да и Евдокия Васильевна рассказывала библейские истории так красиво, ненавязчиво – будто в детстве сказки мамы слушаешь. И Федотовна сама не заметила, как любопытство взяло своё. И под шуршание тетрадных листов, постукивание деревянного колеса прялки, на которой из чёсанной овечьей шерсти Евдокия Васильевна пряла прочную шерстяную нить, она стала внимать каждому слову, всерьёз обдумывать библейские сказания. Нет, к вере в мгновение ока она не пришла. Вера появилась позже. И в будущем серьёзно повлияла на её жизнь… Но – то было будущее, ей и никому другому не ведомое. В дне настоящем Федотовна постепенно проникалась добрым и незатейливым образом жизни Евдокии Васильевны, её смиренным и не знающим ненависти мировоззрением.

Федотовна повадилась вставать рано поутру, помогала хозяйке доить корову. Единожды увидев, сама стала пилить и колоть дрова, выделенные ей руководством поселкового совета. Носить на потрескавшемся и потемневшем от времени коромысле вёдра с водой из колодца. Замешивать опару, на глаз определяя пропорции дрожжей, муки, воды, яиц и соли, чтобы тесто не было чересчур кислым или жидким. Благо Евдокия Васильевна с превеликой радостью делилась кулинарным мастерством. Любила стряпать пироги по поводу и без повода. И если не было гостей в доме, завернув горячие пироги в чистую тряпицу, разносила их соседям… Так, ненароком, Федотовна становилась, по-крестьянски, домовитой и степенной девушкой. И полученные в педагогическом училище знания не стали ей помехой в восприятии торжественной вечности и мудрости русского деревенского жизненного уклада.

В поселковой школе дела тоже шли в гору. Педагогический коллектив, сам наполовину состоявший из недавних выпускников училищ, направленных на Урал из разных уголков СССР, встретил Федотовну доброжелательно. Отзывчивые коллеги всегда с неподдельной радостью приходили на помощь, если у молодой учительницы возникали затруднения в работе. Тогда-то и познакомилась Федотовна со своей будущей закадычной подружкой Катериной, успевшей два года проработать в школе учителем арифметики. И класс Федотовне достался замечательный. Хорошие ребятишки, не озлобленные, не избалованные, не испорченные излишествами и пороками городской жизни.

Она сама удивилась, с каким удовольствием и лёгкостью вошла в учительскую жизнь. Все изначальные сомнения и переживания ей уже казались смехотворными. Однажды осенью в поселковом клубе, на очередном собрании по случаю двадцать второй годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, увидела Ивана – высокого, статного, голубоглазого, со светло-русыми волосами, зачёсанными назад. С прямым и волевым взглядом. И влюбилась. Сразу и навсегда…

За суетой и воспоминаниями, Федотовна не заметила, как на улице забрезжил рассвет, а никогда не выключаемое «Радио России» приятным мужским голосом расписывает все целебные достоинства новой патентованной биологической добавки. Естественно, прошедшей клинические испытания и одобренной Минздравсоцразвитием.

Рекламу Федотовна всегда пропускала мимо ушей. Чудесные снадобья, способные исцелить любую болезнь, были ни к чему. А остальное и подавно не нужно, потому что считала она, что всё у неё есть и живёт она в полном достатке. Немного огорчилась, что не слышала новости. С мая 1945 года, сразу после Победы, возникла у неё привычка, только окрепшая с годами, слушать по радио утренние вести. Причём её интересовал не весь информационный блок, а лишь самое начало. Когда, по логике Федотовны, основанной на памяти, могут объявить: началась война. И её чуткое женское сердце вновь наполнится страхом и тревогой за детей, внуков и правнуков. Как с июня 1941 года и до благословенного дня Великой Победы она стала непрерывно, день и ночь, тревожиться за любимого Ивана. Боялась, что придёт повестка из военкомата. И рухнет их семейное счастье, которое совсем недавно уже было под угрозой… Как рушилось оно у других жён и матерей вместе с похоронками, присланными с фронта.

К началу Великой Отечественной войны Федотовна успела прожить с Иваном Ивановичем в супружестве всего три месяца. Двадцать первого июня, вместе со свекровью Агафьей Петровной, с наставницей Евдокией Васильевной, подружкой Катериной, с соседями по многолюдному шахтёрскому бараку, ребятами из бригады проходчиков с рудника,  с которыми бок о бок работал муж, весело отметили его тридцатилетний юбилей. И надо же – война!

На следующий день ринулся Иван с мужиками из бригады в военкомат – записываться добровольцами на фронт. Не забыла Федотовна, как обмерла её душа. Забилось в панике сердце. Вроде и понимала умом: Родину защищать – мужское призвание, долг. Но внутренний голос вопил: «Не хочу! Не отдам! Он мой!». И погибший в Четвёртой Галицийской битве супруг Евдокии Васильевны припомнился.

И Бог услышал её стенания – не забрали милого Ивана Ивановича на фронт. Так и сказали в военкомате горнякам: «Сейчас ваш фронт здесь, в руднике! И он не менее важен и нужен, чем солдатская отвага на поле брани. Женщинами мужчин на проходке в шахте не заменишь. А медная руда сейчас нужна стране, как никогда».

Остался Иван Иванович в посёлке, трудовым потом добывать стране победу. Но в период с июля 1941 года по март 1943 года похоронки летели в посёлок одна за другой в неимоверном количестве, плодя вдов и сирот. И шахтёров нет-нет да и забирали на фронт. Тем, кто оставался, сначала приходилось работать за двоих, затем за троих… Потом и счёту времени не стало, сколько приходилось горнякам находиться в руднике. Иной раз Федотовне за целую неделю не удавалось увидеть любезного Ивана. Но когда виделись – горе и слёзы матерей и вдов, потоки хмурых беженцев и эвакуированных, страшно искалеченные комиссованные бойцы Красной Армии, серые фигуры немецких военнопленных за колючей проволокой наспех сооружённого лагеря, – всё исчезало, уходило в небытие, затмевалось её ликующей душой. Что вот он, рядом, милый, драгоценный Иван Иванович. Живой! И всем сердцем, всеми мыслями и чувствами Федотовна была с ним. Любила, отдавала себя всю без остатка боготворимому и обожаемому мужу, словно в последний раз. Горняки в шахте тоже нередко гибли под завалами. О собственной безопасности, о креплении кровли в проходимых в хрупкой и капризной породе подземных выработках, подбираясь к рудному телу, шахтёрам думать было некогда. Они думали о том, что медеплавильные заводы ждут руду. А военная промышленность – медь. Истекающие кровью в боях солдаты – военную технику и боеприпасы, с помощью которых они станут сильнее и смогут пуще прежнего громить фашистскую гадину, очищая от неё родную землю. И не один десяток горных выработок в руднике стали для шахтёров братскими могилами.

Потому спешила Федотовна любить, рожать детей, пока Господь милостиво давал такую возможность. Старшие сыновья – Александр и Борис родились в тяжёлую военную пору. Первенца, Александра, она родила в январе 1943 года. Борис появился на свет осенью 1944 года. И хоть война, хоть немцы – не было в те моменты никого счастливей её с Иваном.

Но как всё имеет своё начало и конец в бренном мире, так окончилась и проклятая война. Постепенно возвращались с фронта мужчины. Люди, переведя дух, усиленно стали возрождать и налаживать в посёлке мирную жизнь. В 1949 году по решению поселкового совета стали шахтёрам давать землю в бессрочное пользование под строительство домов и для разбивки огородов, о чём многие давно мечтали. Выделили землю и Ивану Ивановичу с семьёй. Леспромхоз бесплатно отводил делянки в лесу для заготовки древесины. Помогал техникой, когда нужно было людям вывезти в посёлок подготовленный, раскряжёванный кругляк. И застучали топоры, заелозили зубастые пилы. Строили избы всем миром, помогали друг другу. Стали появляться в посёлке новые улицы с добротными индивидуальными домами. Отсыпанные дроблёной скалой и мелким гравием дороги, уже не расползающиеся в распутицу.

Ещё до первых заморозков переехали Иван Иванович и Федотовна с двумя сыновьями и родившейся в 1947 году старшей дочерью Евдокией (не удержалась Федотовна, назвала дочь в честь наставницы своей, её же и в крёстные позвала) в новый дом, приятно пахнущий свежеструганным деревом и сосновой смолой. Пела душа у Федотовны, когда глядела она на стены по-настоящему своего дома и сама себе не верила, что жизнь превращается в добрую сказку…

Дрова в горниле печи наполовину прогорели, через устье делясь жаром с пространством кухни. Хорошо. В таком тепле тесто для пирогов быстро подойдёт.

Отмыв руки от муки, Федотовна заварила чай с мятой. Сходила в ограду, покормила Мушку – маленькую пушистую беспородную собаку. Пять лет назад увязалась она за Федотовной у магазина. И прижилась в доме, составив компанию старому больному коту, у которого слезились и гноились глаза. Сколько ему, бедолаге, было лет, Федотовна сама не помнила. В дом котёнка принёс Иван Иванович. И последние два года жизни маялся кот хворями. На улицу выходил редко, к миске с едой прикладывался поседевшей мордочкой без охоты. Всё больше спал, свернувшись калачиком на подстилке у подпечека. А позапрошлой осенью пропал. Почуял, видать, смертный час свой. Ушёл к хозяину – на небе ластиться, тереться о ноги Ивана Ивановича и мурлыкать ему убаюкивающие песни.

Вернувшись в избу, услышала Федотовна мелодичный звонок мобильного телефона, который она оставляла на подоконнике в светлице. Там связь была лучше, не прерывалась. В отличие от остальных комнат в горнице.

Не глядя на экран устаревшего массивного телефона «Nokia» с крупными кнопками, подаренного Петей, Федотовна ответила на звонок.

– Марусенька, солнышко, доброе утро, – услышала она тихий голос Катерины.  – С днём рождения, милая моя. Здоровья тебе, подруженька. И родным всем твоим. Чтобы ты не кручинилась, не мучила нервы свои.

У Федотовны сердце защемило одновременно и от благодарности за добрые слова,  и от переживаний за дорогую подругу. Почувствовала она – голос Катерины не просто так тих. От усталости и слабости, вызванной ранами и болезнями.

В 1942 году ушла Катюшенька добровольцем на фронт. Сразу попала в страшный огненный вихрь обороны Сталинграда. Домой вернулась уже в июне 1943 года. Из госпиталя. После лечения тяжёлого ранения  и контузии, полученных ею аккурат под занавес Сталинградской битвы. Когда обмороженные, оборванные солдаты армии Паулюса вовсю сдавалась бойцам Красной Армии.

Мучили Катерину застарелые раны. Контузия напоминала о себе заметной тряской головы. Да ещё другие недуги по дороге, ведущей сквозь годы, прицепились. Федотовна седьмой год подряд копала Катерине огород – после случая, когда прямо на грядке свалил подругу гипертонический криз. Еле отлежалась она. А у Федотовны хватало сил и свой огород по весне вскопать, и Кате помочь. Других помощников не было. Не сложилось. Хоть и слыла красавицей Катерина, но парни замечали, как постоянно она мелко трясёт головой. А то, бывало, её левую половину лица неожиданно сжимала судорожная гримаса, уродуя природную девичью красоту. И тело в грубых зарубцевавшихся шрамах… Не нашлось суженого для Катеньки. Оттого завсегда Федотовна была ей в помощницах. И ещё знала она: дай Господь вторую жизнь – не сыскать ей вовек другой такой подруги, как Катюша. И однажды, когда с самой Федотовной приключилась беда, не бросила она её. Одна единственная не отвернулась.

– Спасибо, Катенька, за пожелания твои приветливые и искренние, – ответила Федотовна, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать от жалости к подруге. – Себя, дорогая моя, побереги. У меня здоровья на десятерых хватит. Могла бы – половину тебе отдала. Да нет в нас, грешных людях, такой власти.

– И не надо, – отозвалась Катерина вдруг отвердевшим голосом. – На всё Божья воля. Нечего пенять на данное свыше. Каждый свой крест несёт. А ты, Маруся, прости уж меня, не смогу в гости к тебе прийти. Ноги совсем слабые. По дому ползаю потихоньку – и ладно.

– И то верно, – согласилась Федотовна. – А я к тебе сама забегу. Пирогов принесу горяченьких. Так что свидимся, милая, сегодня. Разве брошу я тебя?! Забуду отчаяние и смелость твою, когда меня затравить пытались?! Не бывать этому никогда! Ты только о себе думай. Лекарства вовремя пей, что доктора выписывают. Ещё не один май мне хочется видеть тебя в солдатской форме и с медалями. Глядеть на настоящую красоту, а не поддельную.

– Спасибо, Маша. Уж и не знаю, кто кому больше дорог? Отрада ты моя и утешение. Забегай. Хоть в твой день рождения расцелую тебя. Чай попьём с пирогами. Твои пироги я, страсть, как люблю…

Закончив разговор, Федотовна положила телефон обратно на подоконник. Тяжко вздохнула. Терзала обида за подругу. У Федотовны – такое богатство! А у Катерины? Раны, боль и одиночество. За что ж её так? И спросить не с кого. Не с небес же… Права, подруга. Хочет человек, не хочет – каждому суждено свой крест пронести.

Федотовна вернулась на кухню, походя, раскрыв двери в сени. Налила в чашку пахнущий душистой мятой вкусный чай. Устроилась на стуле за большим круглым обеденным столом. Прихлёбывая чай, слушала, как потрескивают в печи поленья. О чём-то пустом бормочет радио. Задумчиво смотрела на два фотопортрета – её и Ивана Ивановича, висевшие бок о бок на стене в светлице и видимые из кухни. Фотографировались они с мужем на следующий день после свадьбы. Фотоателье тогда в посёлке ещё не открыли. Ездили на колхозной подводе с запряжённой рыжей лошадкой с белыми, до колен, словно одетыми в гольфы, ногами, в расположенный по соседству Надеждинск. За сорок километров. Чтобы запечатлеть себя молодожёнами на долгую память.

«Сколько раз, Ванюша, нас судьба пыталась разлучить, не дать нам испить до дна чашу с любовным медовым нектаром. Разрушить наше счастье, – думала Федотовна, разглядывая на фотопортрете молодое и серьёзное лицо мужа. – Всё по краешку пропасти проходили – то ты, то я. И прошли, любимый мой, не упали».

В феврале 1940 года, сидя вместе в обнимку на краешке кровати в её комнатке, в доме Евдокии Васильевны, планировали с Иваном на весну свадьбу. Мечтали о мгновенье, когда наденут друг другу на безымянные пальцы уже приготовленные золотые колечки. Только настало долгожданное мгновение больше, чем через год. Но радовалась Федотовна тому, что оно вообще настало. Потому как могло не наступить вовсе…

Семнадцатого февраля 1940 года день выдался солнечный, тёплый. Радовал своим глубоким синим небом и обильной капелью с крыш строений. Словно весна настала. У Федотовны закончился урок. Ученики, после звонка колокольчика дежурного, весело переговариваясь и смеясь, покинули класс. Забрав классный журнал и методические пособия, Федотовна последовала за ними. И в проходе буквально столкнулась с матерью Ивана Ивановича. Лицо Агафьи Петровны было бледное. Глаза впавшие, с растерянным и испуганным взглядом. Только и сумела выдохнуть: «Маша, Ваню арестовали». И бессильно сползла по стеночке.

От недоброй вести Федотовну бросило в дрожь. Ничего не понимая, она склонилась над Агафьей Петровной, пыталась расспрашивать. Но пожилая казачка ничего не видела и не слышала, полностью охваченная страхом, казалось, неминуемой беды. Лишь шептала: «Господи, неужели опять? Боже, я не выдержу. Не смогу вновь пережить этот ужас».

Но этого надрывного от горя шёпота Агафьи Петровны хватило Федотовне, чтобы осознать весь чудовищный смысл её слов.

Знала она, что отец Ивана Ивановича умер от тифа в 1917 году. Через год Агафья Петровна снова вышла замуж. За донского казака, служившего в армии атамана Краснова. Когда массово стали казаки переходить на сторону красных целыми полками, ушёл муж Агафьи Петровны из армии домой. Думал, позволят большевики вернуться к мирной жизни. Простят и забудут его службу в Белой армии. Не забыли. Не простили… С зимы 1919 года, после принятия циркулярного письма Оргбюро ЦК РКП (б) во главе с Янкелем Свердловым, в отношении казаков начался тотальный террор. Давили красные, выражаясь их дьявольским языком, казачью контрреволюцию. Отчима Ивана озверевшие большевики сначала долго били. Затем застрелили лежащего без чувств казака у стены родной хаты. Прямо на глазах жены и трёх ребятишек – Ивана, его младших сестры и брата.

Было до прихода карателей у них во владении хозяйство большое, самодостаточное. Да вмиг потеряли его. Командир и бойцы ревтрибунала разграбили и отобрали всё имущество у семьи убитого белого казака. Отняли у Агафьи Петровны детей и раскидали их по детприёмникам. Саму выслали из станицы, что стояла близь города Новочеркасска Ростовской области, на Урал, в Богословский горнозаводской округ Верхотурского уезда Пермской губернии. Без денег, без имущества. Как выжить смогла – сама не понимала.

Когда во второй половине двадцатых годов надзор ослаб, кинулась Агафья Петровна искать по стране своих детей. Нашла сначала Ивана, в Царицыне.  Затем Марью – в Белгороде. Младшего сыночка, Никиту, так и не сыскала. Навсегда осталась неизвестной его судьбинушка. Ивана ей отдали. А вот Марью запретили забирать из детдома. Вернулась Агафья Петровна в посёлок с одним Иваном. Но и то на материнском сердце легче стало. Знала, где Марья. Знала, что жива. И слава Богу. Оттого Федотовна ей сразу по душе пришлась. Словно дочка. И зовут почти также – Мария. Глядя на них, за себя и за сына радовалась. Верила, ждёт их никем не порушенное семейное счастье.

И, вот, опять! Забрали Ванюшу милиционеры. Как каратели ревтрибунала в 1919 году. Знала Агафья Петровна, чем арест сына может обернуться. Догадывалась и Федотовна. И догадка обмораживала сердце, заставляла цепенеть от отчаяния разум. Кто там, в органах, станет разбираться, слушать пасынка расстрелянного белоказака и сына ссыльной казачки? И может статься, что не увидит больше никогда она милого Ивана Ивановича. Не познает счастья семейного. Ласки и утех любимого. И то место в душе, где поселилась любовь, превратится в выжженную пустыню.

Федотовна почувствовала, как темнеет в глазах, и земля уходит из-под ног. Охнув, осела рядышком с Агафьей Петровной.

Вместе с тюремными мытарствами Ивана Ивановича, начались и их мытарства по городам вслед для одной – жениху, для другой – сыну. Сначала ходили в местное отделение НКВД. Пытались выведать, за что забрали Ивана. Передать ему записочку и домашнюю еду. Никто ничего не объяснял. Записки и передачи не принимали. Через две недели лишь удосужились сообщить, что отправили Ивана Ивановича в Надеждинск, на пересылку. Стали по очереди ходить туда. Узнали следователя, который вёл дело.

Председатель поселкового совета Трофимов Андрей Георгиевич, позже, в начале 1944 года павший смертью храбрых, освобождая от фашистов Белоруссию, не побоялся написал на имя начальника Надеждинского райотдела НКВД письмо. В котором, как коммунист и старый большевик, ручался за Ковалёва Ивана Ивановича и не верит, что он способен совершить преступление против советской власти и советского народа. Знает его только с положительной стороны – исключительно как трудового человека, шахтёра. Но не как антисоветчика и врага народа. С трудом, но сумела Федотовна отдать письмо Трофимова следователю. Тот упирался, но, в конце концов, приобщил документ к делу. Сыграл ли он хоть какую-то роль в освобождении Ивана Ивановича, осталось тайной.

Через месяц этапировали Ивана в Свердловск. Вот ведь преследовал бес. И отчима Ивана Ивановича расстреляли, а самого отобрали у матери по его решению. И отправили в СИЗО в город, названный в честь палача русских казаков.

Общими силами с невесткой, Евдокией Васильевной и Катериной собрав скудную сумму денег, в Свердловск поехала Агафья Петровна. Федотовна не могла оставить работу в школе. Продолжала учить детей русскому языку и литературе. Старалась выглядеть спокойной, заставляла себя улыбаться. А в душе царил ад кромешный. Понуждал ночами рыдать. И если бы не поддержка Евдокии Васильевны и Катерины – кто знает, на какой смертный грех решилась бы Федотовна.

В апреле из Свердловска вернулась Агафья Петровна. Осунувшаяся, с потемневшим ликом и совершенно бесцветным взглядом. Таким, словно вовсе не жива была. Поведала, что из СИЗО в Свердловске Ивана Ивановича увезли. Куда – про то только следователю НКВД ведомо, занимавшемуся делом сына. Но он, устав от хождений Агафьи Петровны, запретил её впускать к нему. Всё. Канул Иван Иванович в безвестности.

И потянулись для Федотовны и Агафьи Петровны бесконечные чёрные дни, один на другой похожие. В душе жили надеждой, а разумом словно похоронили Ивана Ивановича. Просто знали: если обвинили человека в антисоветской деятельности, объявили врагом народа… – пиши пропало. Оттуда, из глубин пенитенциарной машины, как и с того света, – не возвращались. Разве только чудом.

Как Федотовна прожила целый год без своего суженного, толком сама не помнила. Как в дурном сне, который с пробуждением оставляет в сознании неявный след воспоминания о нём. Становится призрачным и будто укрытым густым туманом.

Одним из мартовских вечеров 1941 года хлопнула дверь в сенях в доме Евдокии Васильевны. И в горницу вошёл, пригнувшись под низкой притолокой, Иван Иванович. Истощавший, усталый, но с улыбкой на губах и со светящимися озорными огоньками голубыми глазами. Евдокия Васильевна, сидевшая у прялки, от изумления аж рот открыла. Оставленное без присмотра колесо прялки продолжало крутиться, и шерстяная нить выскочила из бороздок, стала сбиваться в пучок.

Завидев драгоценного Ивана Ивановича, Федотовна так и вовсе обмерла, не веря своим глазам. Иван рассмеялся, громко произнёс: «Да я это! Я! Не привидение!»

И вышла Федотовна из колдовского окаменения. Вскочила со стула и бросилась любимому в объятия. Повисла на шее. И целовала, целовала, целовала лицо обожаемого, милого, ненаглядного, бесценного – её (!) Ивана Ивановича…

На улице совсем рассвело. Стало светло в доме. Дрова в русской печи полностью прогорели.

Федотовна встала из-за стола, выключила светильники. Орудуя кочергой, выгребла из горнила золу и мелкие угольки, сбросив в топку через отверстие конфорки. Закрыла её крышечкой. Устье горнила оставила открытым, чтобы чуть поостыла русская печь.

Снова пробудился в светлице телефон. Звонила Полина – жена Петеньки. Своим бархатистым, приятным слуху голосом, поздравила Федотовну. Надо же – раньше всех деток поспела! Хорошая она. Федотовна в снохе души не чаяла. Та её мамой называла. И видно было – что не в угоду или с иным притворством. Искренне. Кривить душой Полина не умела. Добрая, отзывчивая, хозяйственная жена Петеньке досталась. Но и приструнить могла младшего сына Федотовны, когда тот лишний раз к рюмке тянулся. Поражалась Федотовна тому, как свезло Пете.

Тот ведь с детства шалопут шалопутом был. До тридцати восьми лет всё шило в одном месте сидело. К работе, конечно, серьёзно подходил. Но вот по части личной жизни… То сомнительные дружки на первом месте, с которым неделями мог прогулеванить. То зазнобы какие-то у него в городе. Почти все замужние. Нет-нет да и являлся Петя домой с расквашенным носом или подбитым глазом. Как вообще его не прибили мужья, в изобилии награждённые рогами благодаря своим жёнам и сыну Федотовны? Уж и костерила она Петра, стыдила, как могла. Да что толку.

В отличие от Федотовны, Иван Иванович не разорялся на слова для Петеньки. Молча подходил и отвешивал половозрелому младшему сыну крепкий подзатыльник.

Так и кобелился Петя, пока не повстречалась ему Полина. Сделанная на совесть родителями. Высокая, но дылдой язык не повернётся назвать. Фигурой ладная, с крутыми бёдрами, тонкой талией и высокой грудью. Лицо – глянешь и залюбуешься. На двенадцать лет моложе Петра. Федотовна хоть и не считала сына никудышным, но всё равно подивилась тому, что полюбился Петя такой красавице. Но, известно, сердцу не прикажешь. У Федотовны с Иваном Ивановичем тоже разница почти в девять годочков была. Но возраст никак не являлся им помехой. Даже не задумывались о таких пустяках. А Петя, видать, крепко влюбился. Враз утихомирился, кротким стал. И до работы охочим. На удивление быстро дом построил для себя и молодой жены. И двух ребятишек родили – старшего, уж специально или нет, Иваном назвали. Сейчас ему одиннадцать лет исполнилось. Младший, Кирюша, родился, когда Пете сорок пять стукнуло. И сейчас, в свои пятьдесят лет, он не без гордости, с удовольствием, когда был дома, а не на работе в лесу, водил маленького сына в детский сад. Подтрунивал над друзьями, ведущими по утру внуков. Мол, привет, деды, вам от молодого папаши!

Выслушав поздравления, поговорив о внуках, спросила Федотовна про Петю, вчера вечером вернувшегося с «пасеки» из леса после месячного отсутствия.

– Спит ещё, Петя, – ответила Полина. – Он совсем измотанный вернулся. Бородатый, как разбойник. Даже на лесопилку не поехал, так устал. «Урал» возле дома бросил. Я Пете перед приездом пельменей налепила, истопила баньку. Помыла его, приголубила. Накормила. Петя похудел за месяц на бригадных харчах. Даже бутылочку ему поставила!

– Вот и молодец, Полина, – сердечно похвалила сноху Федотовна. – Надо мужа уважить, когда он для семьи старается. Пусть пока отдыхает. Я, Полиночка, пироги и шаньги постряпала. Ваню с Кириллом сладкой выпечкой побаловать хочу. Да и Петя – ещё тот сластёна. А мы с тобой – по чарочке, а? Когда ко мне идти надумали?

– Думаю, часам к пяти придём. Ваня в школе до часу. Кирюшу пораньше из садика заберём. Так, что, готовьте стол, мама. Я с вами и по чарочке, и пироги поем. Поди, и грибочки солёные остались?

– Остались, милая. Как же чарочка – без грибочков?

– Без ваших грибочков, мама, никак! – Полина задорно рассмеялась…

Вернувшись на кухню, Федотовна набрала из мешка горсть муки и кинула в горнило – проверить, не почернеет и не загорится ли. Мука, белеющая на чёрном от сажи поде, медленно стала менять цвет на кофейный. В самый раз.

Разместив противни с пирогами и шаньгами на поду, Федотовна поставила туда же большой чугунок, прикрытый сверху фольгой, с нарезанным картофелем, свининой и луком. Пусть томятся в печи. В любой момент, когда гости придут, еда будет горячей. Закрывая крышкой арку устья, снова услышала, как звонит телефон.

Друг за дружкой позвонили старшие сыновья. Сначала Боря: «Мама, с днём рождения! Мама, как здоровье? У нас всё замечательно. Дети работают, внуки учатся. Вот с Татьяной в Таиланд на две недели улетаем. А летом жди нас в гости».

Только с ним поговорила и не успела трубку положить, как поступил звонок от Саши. Как сговорились с Борисом. Одни и те же слова. И всё хорошо. Только лететь никуда Саша не собирается. На работе завал, много заказов. На пенсии уже, а продолжает трудиться в каком-то московском научно-производственном предприятии. Значит, действительно всё хорошо, есть здоровье и силы, чтобы работать.

Совсем повеселела Федотовна. Вспомнила китайскую мудрость: лучшая благодарность, преподнесённая родителям детьми, – это весть о том, что дети живы и здоровы. А ей – матери, бабушке, прабабушке – разве надо для счастья что-то другое?

Федотовна вернулась к домашним хлопотам. Домотканые половики вытрусила и чистым снежком потёрла. Вымыла полы в доме, мебель влажной тряпочкой протёрла. Пока возилась, почувствовала, как наполняется горница ароматом выпечки. Вот, скоро и пироги поспеют.

Постелила на пол пахнущие морозной свежестью половики. Хорошо стало. Чисто, тепло, светло в избе. Веет запахом пекущихся пирогов и тушёной свининой с луком. Эх, жаль, любезного Ивана Ивановича нет в живых. Как бы с ним радостно и беззаботно отпраздновали день рождения!

В ограде громко лязгнула пружинной щеколдой входная дверь. Залаяла Мушка. Но не похоже, что со злобой. Скорее – приветственно. Значит, свои. Чужие бы в звонок позвонили.

Шаги в ограде одиночные. Федотовна вышла в прихожую встречать гостя.

Во входную дверь тихонько постучали. Больше для порядка, чем для соблюдения этикета. Без приглашения Федотовны дверь отворилась, впуская струю холодного воздуха, а вместе с ней в тёмные сени шагнула невысокая женская фигура. Выйдя на свет, в прихожую, перед Федотовной предстала Надя – почтальон поселкового отделения «Почты России». Совсем ещё молоденькая девчушка. Невысокого роста, одетая в тёплый тёмно-синий комбинезон и куртку на синтепоне, а оттого выглядевшая пухленькой. Хотя в действительности Надя была стройной и хрупкой девушкой. Точь-в-точь как сама Федотовна в молодые годы. Поперёк, от левого плеча к правому бедру, шёл широкий ремень, на котором висела большая потёртая тёмно-коричневая кожаная сумка, в которой Надя разносила почту.

– Здрасьте, баба Маша, – завидев хозяйку, заулыбалась Надя. – Письмо вам принесла. И поздравления от всего нашего коллектива с днём рождения!

– Доброе утро, Надюша, – Федотовна с недоумением приняла из рук почтальона конверт. – За поздравления спасибо. И девчонкам мою благодарность передай. Это от кого же может быть?

– Так, это… От сына вашего, Максима Ивановича.

– И, правда, – Федотовна смотрела на обратный адрес на конверте. – Вот уж не ожидала. Думала – позвонит.

Она развернулась и пошла на кухню, на ходу вскрывая конверт.

– Это как же он так подгадал, что письмо по почте день в день пришло? – раскрыв конверт, Федотовна достала вырванный из ученической тетради листок, сложенный втрое, густо исписанный знакомым мелким почерком Максима.

– Так оно давно пришло, – донёсся за спиной Федотовны голос Нади. – Максим Иванович ещё в декабре позвонил заведующей, сообщил, что отправляет письмо, и просил, как придёт, придержать до вашего дня рождения. Она его мне только сегодня отдала. Сказала, иди, вручи письмо и поздравь Марию Федотовну с днём рождения от всех нас.

– Понятно. Ай, Анжела! Молодец! Послушала Максима. И меня, старуху, порадовала. Ты знаешь, они ведь вместе в школе учились. Даже дружили какое-то время… Ты чего стоишь? – Федотовна, сев на стул, посмотрела на Надю. – Снимай куртку, валенки и проходи, садись за стол.

Надя замялась в прихожей, забормотала смущённо:

– Баба Маша, так мне работать надо. Идти, почту разносить.

– Какую почту? Сейчас писем то почти никто не пишет. В основном по телефону или по компьютеру общаются. – Федотовна указала рукой на тощую сумку почтальона. – Почтой одни счета за электричество и налоговые уведомления приходят. Пенсию носить ещё рано… Так что успеешь. Садись за стол, говорю!

Надя послушно скинула сумку на пол. Сняла куртку и стянула с ног валенки. Тихонько прошла на кухню. Уселась на свободный стул рядышком с Федотовной, внимательно читающей письмо от сына.

– Чего там, в посёлке, интересного происходит? – не прерывая чтения, спросила Федотовна.

Надя пожала плечами:

– Ничего. Всё как обычно. Кто работает, так тех не видно. А страждущие с самого открытия у магазина опохмеляются. Лучше бы работу поискали, алкоголики.

– Ну, они сами себе такую дорожку выбрали. Не нам их осуждать, – философски изрекла Федотовна. – Ты, Надя, лучше скажи, что там собака у Агафоновых. До сих пор тебе не даёт прохода? Или образумились они, посадили на цепь?

Надя от вопроса радостно оживилась.

– А мы с ней подружки теперь! – сообщила Надя с улыбкой.

– Вот как?! – Федотовна перевернула лист и стала читать письмо с обратной стороны.

– Вот так! Я поначалу хлеб стала с собой брать. Так она его только обнюхивала, а потом на меня кидалась, всё норовила за ноги укусить. Как-то были у меня с собой карамельки. Ну, думаю, была не была! Или она меня сейчас порвёт, или отстанет. Кинула ей конфету. Слопала она её и рычать перестала, завиляла хвостом. Я ей вторую бросила. И ту проглотила. Потом полдороги за мной с просящим взглядом бежала. Теперь я в кармане всегда карамельки ношу.

– Подкупила собачку, значит?

– Почему – подкупила? – Надя даже обиделась немного. – Ей же просто внимание, ласка нужна была. Она меня сейчас и без карамелек пропустит. Я один раз забыла в магазин забежать за конфетами, с пустыми карманами пришла. Так она хвостом повиляла, ждала угощения. А угощения у меня не было. Я её погладила и побежала дальше, а когда обернулась, она сидела и с грустью смотрела на меня, словно её предали. Мне так жалко её стало. И себя поругала за забывчивость. Вот хожу, конфетками её угощаю. Глажу, разговариваю с ней. Она добрая, просто забросили её хозяева, оттого и злилась.

– Да ты не обижайся, Наденька. Я же шутя. Известное дело – животному, как и человеку, ласка нужна, забота.

Федотовна отложила в сторону прочитанное письмо. Посмотрела умиротворённым взглядом на Надю.

– Баба Маша, хоть расскажите, что интересного вам сын написал? – полюбопытствовала та.

– Подожди чуток, а то у меня пироги подгорят.

Федотовна поднялась со стула. Убрала заслонку. Из горнила в кухню так и дохнуло кружащим голову и пробуждающим аппетит запахом горячей выпечки и подошедшего до готовности в чугунке домашнего жаркого. Федотовна, укрыв руки толстыми рукавицами-прихватками, достала из печи противни, поставила на край плиты подпечека. Распахнула дверцы деревянного кухонного стола, нутро которого не один десяток лет выполняло только две задачи – хранение хлеба и для пирогов, которые после печи оставлялись на деревянных полках, чтобы дойти до готовности, размягчиться и не отсыреть.

Смазав маргарином поверхность пирогов и края шанег, чтобы не засыхали и не заветривались, а румяная мягкая корочка радовала блеском, Федотовна аккуратно, чтобы не надломить, переложила выпечку в стол и закрыла дверцы.

Вернулась к почтальону. С улыбкой, хитро прищурив глаза, глянула на Надю:

– По чарочке, Надюша?

– Баба Маша, я же на работе! Мне нельзя, – попыталась возразить она.

– Так мы не пьянства ради, а для веселия души. И работаться будет легче, на морозе-то. А Анжела, если чего скажет, так ты мне говори. Утихомирю её.

– Только я недолго у вас побуду, ладно, – сдалась Надя.

– Вот и славненько. Жаль, пироги пока не поспели. Ну да ничего. Я сейчас картошечки со свининкой тебе положу, сальца нарежу, огурчиков и грибочков солёных принесу.

Засуетилась Федотовна. Надя и глазом моргнуть не успела, как обеденный стол был накрыт, а перед ней дымилась глубокая тарелка с картошкой, тушённой со свининой. Не потеряла с годами сноровку Федотовна. Семья большая, ребятишек много – попробуй помедлить. Успеть приготовить надо, всех накормить, кого в школу собрать, кого уже на работу. И Ивана Ивановича со службы горячим обедом или ужином встретить. С 1950 года он уже не работал в шахте. Подорвал здоровье. За войну заработал в забое, при сухом бурении, силикоз. Потому перешёл на службу в горноспасательный отряд помощником командира. Многие годы был шахтёром, потом стал их ангелом-хранителем.

Принесла Федотовна початую бутылку водки. Холодную. Стекло в тепле мигом покрылось мелкой испариной. Водки больше чем наполовину бутылки оставалось. В прошлом году ещё покупала, в декабре. Никогда Федотовна не позволяла себе выпить лишнего. Две рюмочки в Новый год опрокинула: одной проводила старый, другой встретила новый. Четырнадцатого января, в четырнадцатую годовщину смерти мужа, у могилки, среди сугробов, выпила одну поминальную рюмочку. И Ивану Ивановичу оставила на надгробной плите полную стопку. До сегодняшнего дня больше бутылку и не трогала.

Достала Федотовна из деревянного посудника, украшенного причудливой резьбой, две маленькие, на тонких ножках, рюмочки. Наполнила их до краёв.

– Ну, с днём рождения вас, баба Маша, – поднимая рюмочку, провозгласила тост Надя. – За ваше здоровье!

Звонко чокнулись краями рюмок.

– Спасибо, милая. Но я уже не в тех годах, чтобы только за своё здоровье пить. И за моё, Наденька, и за твоё выпьем! И за здоровье и долгую жизнь всех наших родных! – Федотовна залпом выпила водку. Горло обожгло с непривычки. Морщась, занюхала куском чёрного хлеба и закусила солёным огурцом. Рядом также слегка морщила личико Надя, тоже непривычная к крепким напиткам. Постаралась побыстрее заесть горечь водочки салом и картошкой с мясом. Отдышалась, откинулась на спинку стула.

– Баба Маша, сколько же лет вам исполнилось? – решилась спросить Надя.

– Двадцать три, – просто ответила Федотовна.

– Да ладно вам! Не хотите говорить, так и скажите. Мы, девчонки, вот всегда отвечаем парням – нам всем шестнадцать.

– Я серьёзно, – с усмешкой произнесла Федотовна. – Я же в двадцатом году родилась, в високосный год. Двадцать девятого февраля. А такой день раз в четыре года выпадает. Какое сегодня число?

Надя на секунду задумалась.

– Первое мар… – начала было она, но тут же опомнилась, воскликнула радостно: – Двадцать девятое февраля!

– Вот и получается, что мне сегодня двадцать три года исполнилось, – Федотовна лукаво улыбнулась. – Молодуха я ещё!

– Так, значит, вы всего-то на пару лет меня старше, – Надя тоже хитро посмотрела на Федотовну исподлобья. – И как мне звать тогда вас? Маруся?

И обе так и прыснули от смеха. С неподдельным озорством, будто две девочки-старшеклассницы. Посмеялись до слёз.

Успокоившись, Федотовна вытерла глаза платком. Спросила Надю:

– Ещё по чарочке?

– А давайте! – Надя согласно махнула рукой. – И расскажете, чего такое вам Максим Иванович написал.

– Расскажу-расскажу… – Федотовна снова до краёв наполнила рюмки. – Только за него сначала выпьем. Мог и не родиться у меня Максим. Чудом Бог сберёг.

Снова чокнулись рюмочками и выпили. Вкусно закусили. Хорошо обеим стало. Раскраснелись от водки. Хмель хмурость мыслей отгонял, настраивал на добродушный лад.

Федотовна склонилась вперёд, чтобы быть ближе к собеседнице. Опёрлась локтями о столешницу, щеками погрузилась в чашу, сложенную из ладоней.

– Да хорошо всё у сыночка, – заговорила Федотовна. – У него двое взрослых детей. И трое внуков уже. Далёконько от нас забрался Максим. Дальше только Коля – где-то в Тихом океане, у берегов Южной Америки, на буровой платформе вахту несёт. А Максим уж пятнадцать лет, как в заповеднике инспектором служит, в предгорьях Сихотэ-Алиня в Приморском крае. Уссурийских тигров от браконьеров охраняет. Потому письмо написал, что с середины января по март будет в заповеднике и позвонить не сможет. У него там тигрица с тигрятами. Вот он месяцами и пропадает в заповеднике, чтобы не постреляли их. Рискованная у Максима работа. Ну да Иван Иванович в шахте проходчиком работал, потом горноспасателем. Тоже жутко опасная работа. Ничего, Бог миловал.

– А что такое произошло, что Максим Иванович мог не родиться? – спросила Надя.

Лицо Федотовны помрачнело:

– Да чуть не убили нас милиционеры-изверги!

– Как так? – изумилась Надя.

– Да запросто! В июле пятьдесят пятого года я уже на седьмом месяце была. Максима в себе носила. Работала в нашей поселковой школе. Помню, будто вчера было. Такое разве забудешь. Шёл урок. Я рассказывала ребятам о творчестве Маяковского. В этот момент в класс зашли милиционеры. Попросили меня выйти в коридор. Там и объявили, что я задержана и обязана следовать с ними. За что, почему – никто не потрудился мне объяснить. Так, в окружении милиции, на глазах моих коллег, учеников, меня, словно преступницу какую, вывели из школы и усадили в машину. Увезли не в наш околоток, а в райотдел в Надеждинск. Где в сороковом году Ивана в изоляторе держали. И обвинение какое-то дурацкое ему предъявлено было – подготовка к организации диверсии на шахте с целью подрыва советской экономики. Бред? Бред! А могли расстрелять. Так и меня привезли в отдел, завели в кабинет. И сразу удар в челюсть. Меня назад отбросило, на дверь. И затылком я так ударилась, что сознание потеряла. Когда очнулась, надо мной склонились три отъевшихся рыла в погонах. Я после отключки толком ничего не соображаю, а они мне орут: признавайся, сука, как проводила на уроках среди детей религиозную агитацию, склоняла их выйти из пионерской организации и ходить в церковь, верить в несуществующего Бога. Вот тут и начало до меня доходить, почему я оказалась в милиции, среди этих упырей. Когда Ивана Ивановича моего арестовали, решилась я с наставницей моей Евдокией Васильевной первый раз сходить в соседний Богословск, в церковь Святой иконы Казанской Божьей Матери. Она тогда единственная на сотни вёрст вокруг действующей оказалась. Не тронули её большевики. И так мне там легко стало, отпустила на время душевная боль, что начала я потихоньку приобщаться к церковным таинствам, крестилась. В воскресные дни напрямик через лес, по не заросшему ещё Верхотурскому тракту, ходила на службы. Но никого я не агитировала, тем более учеников. Молилась потихоньку за Ивана и его маму, за деток наших, за Евдокию Васильевну, Катю. Никаких советских законов я не нарушала. Я так и ответила. И писать явку с повинной отказалась. Господи, что началось! Ох и били они меня. Так, словно насмерть забить хотели. Казалось, всё нутро отшибли. Я, как могла, живот закрывала – ноги поджимала, ладонями сверху пыталась защитить. Об одном только думала, что эти сволочи ребёночка во мне погубят. Вот чего боялась. Когда я уже совсем почти без чувств была, полуживая, кто-то из них выдрал из ушей золотые серёжки, которые мама Ивана Ивановича, Агафья Петровна, на свадьбу мне подарила. А они ей от её матери достались. Порвали мне мочки ушей. И ушли, оставив меня – избитую и окровавленную, на полу в кабинете.

– Какой ужас, баба Маша! Это при Сталине было?

– Окстись! Сталин умер в марте пятьдесят третьего года. Тогда уже «хрущёвская оттепель» начиналась. Вот тепло и приветили меня в родной советской милиции. Ладно – я. Максимушку чуть не сгубили, ироды. А он, вон, сейчас тигрят стережёт от браконьеров. Их тигриные детские жизни сохранить хочет… Не помню, сколько я так пролежала. Только зашёл в кабинет мужчина в штатском. Говорит, мол, чего разлеглась, как на пляже. Вставай и вали отсюда. Муж за тобой приехал. Не знаю, откуда силы появились. Встала, носовой платок на две части разорвала, чтобы кровоточащие мочки ушей перевязать. Волосами их прикрыла. Из милиции вышла, старалась не качнуться, не упасть, чтобы Иван не заподозрил неладное. Я его характер знала. Он бы за то, что меня посмели тронуть, не побоялся, в отдел бы бросился, чтобы голыми руками удавить блюстителей пролетарского правопорядка. Только тогда бы его точно убили. Так я тихонечко дошла до подводы, и поехали мы домой. Правда, не сдержалась до дома. На полдороги завыла от нестерпимой боли. Иван поводья натянул, остановил лошадь – и ко мне. Осмотрел меня, увидел кровь, ссадины, уши мои изуродованные. Гнев так и засверкал в глазах. Кричит: «Убью тварей!» С дороги сквозь кусты вереска в лес продрался. Назад с бревном в руках выбежал. Тут уж я ему под ноги кинулась, вцепилась в него. Умоляла не делать глупостей, не навлекать ещё большей беды на наши головы. Так в тот день и на полу в милиции, и на дороге в пыли повалялась. Иван услышал меня, одумался. Понимаю, как нелегко ему было сдержать себя. Усмирить праведный гнев. Он просто бросил бревно в сторону и сел на обочине дороги, отвернувшись к лесу. Руками лицо закрыл. Чтобы не видела его мужских слёз. А я ничего, выздоровела. И Агафье Петровне с Евдокией Васильевной моя безмерная благодарность. Выхаживали меня, как умели. Поселковый фельдшер наотрез отказался ко мне ехать. Людская молва меня заочно в антисоветчицы записала. А я всё равно родила Максима – здорового, не увечного. Не смогло бесовское племя божью волю пересилить.

– И как же вы потом, баба Маша, жили?

– Нормально. Не посадили – уже хорошо. Из школы меня выгнали. Хоть Катерина и пришла в военной форме, с боевыми наградами, на собрание педагогического коллектива, где обсуждали мой порочащий советское образование поступок. Заявила, что если меня уволят, она тоже уволится и партбилет на стол бросит… Меня всё равно уволили. С тех пор я в домохозяйках жила, детей рожала, растила, воспитывала. Ивану Ивановичу была верной и любящей женой. А Катерина и вправду следом за мной ушла из школы. Устроилась сигналистом на шахту, где и проработала до пенсии. И заявление написала на выход из партии. Правда, её заявление как в воду кануло в местном парткомитете. Видимо, скандала испугались. Но для меня не важно, что там партком сделал с заявлением Кати. Важно, что позналась подруга в беде, сдержала своё слово и не предала. Ну, давай ещё по чарочке. Дай Бог тебе встретить в жизни такую же подругу! И мужа.

– Только ещё одну, и я побегу, – Надя взяла в руку наполненную рюмочку. – Одиноко вам, наверное, баба Маша, без Ивана Ивановича?

– Одиноко? Мне?! – удивилась словам Нади Федотовна. – Как мне может быть одиноко с таким богатством! Семеро детей, одиннадцать внуков, восемь правнуков! Да, почти все дети далеко от меня. Но всегда есть возможность им позвонить. И Петенька с женой и с детьми рядышком, не обделяют вниманием. А Иван Иванович… Да разве я без него? Он здесь, – она постучала пальцами себе по груди, – со мной. Живёт в моей душе, в сердце моём.

Стукнулись они рюмочками ещё разок. Выпили.

– Спасибо, баба Маша! – Надя встала из-за стола и прошла в прихожую, засобиралась.

– Тебе спасибо, Наденька! – откликнулась Федотовна. – За письмо и за общество твоё славное. Ты, Надя, вот что… – она слегка придержала Надю за локоть. – Как почту разнесёшь, обратно ко мне приходи. Я ещё к Катерине сбегаю, навещу подругу. Так если меня в доме не будет, заходи, не стесняйся. Я вернусь, пирогами тебя угощу. А то и ещё по чарочке. И Полина с Петей и ребятишками часам к пяти придут. Весело посидим, пообщаемся. Лишней, Надюша, ты нам не будешь. Да и вообще. Просто так заглядывай, по поводу и без повода. Я ведь как мостик, три века своей памятью соединяю. От Евдокии Васильевны я знаю о её родителях и муже. И тебе расскажу, коли придёшь. Прошлый век своими глазами видела. Ты послушаешь меня – и тоже станешь мостиком, хранительницей памяти о людях, которых уже нет. И потом сможешь рассказать ещё кому-то. Создашь другой мостик. Ведь так и хранится родовая память, дух русский. Идёт от поколения к поколению. Любой человек жив до тех пор, пока жива о нём память. Если мы не будем помнить предков своих, закроем глаза, заткнём уши, не пожелаем знать, слышать, то грош нам цена. Не быть тому народу живу, который родства не помнит.

– Баба Маша, даже не сомневайтесь. Обязательно приду, – Надя перекинула через голову ремень и повесила сумку с почтой на плечо. И неожиданно чмокнула Федотовну в щёку и вышла из избы, оставив хозяйку дома в недоумении.

Хмель слегка кружил голову, давал ощущение покоя. Потому выпить исключительно по значительному поводу и в праздник – занятие интересное и приятное. Проводив гостью, Федотовна посмотрела на часы. Батюшки! Два часа дня уже. Скоро гости пожалуют, а она к Катерине не сходила. Федотовна спешно стала готовить гостинец подруге. В небольшую эмалированную кастрюльку из чугунка начерпала горячее домашнее жаркое. Отрезала по куску от каждого пирога и шанег. Сложила всё в чистую тряпицу и завязала в узелок. Одеваясь, подумала: хорошо ей, старой, – краситься и модничать не надо. На ноги – валенки, на тело – «душегреечку», на голову – пуховый платок. Вот и готова девица к выходу!

Забрав узелок с гостинцами, не закрывая на замки двери в дом и в ограду, вышла Федотовна на улицу. После натопленной избы казалось холодно. Но воздух пах по-весеннему. Пожалуй, в действительности так и есть. Не будь год високосным, встречали бы первый день весны. Вдохнула она свежий воздух с наслаждением, полной грудью, и заторопилась в сторону взгорка, к дому Катерины.

От подруги обратно домой шла в расстроенных чувствах. Совсем плоха становится дорогая Катюшенька. Лицом бледная, щёки впали. По дому еле ходит. Немочь и фронтовые раны постепенно брали верх над ней. Но не смогла болезненная слабость заглушить радость Катерины приходу милой подруги. Нашла силы, набрала из ведра воды в чайник и поставила на плиту. Дом с утра успела протопить – таскала из поленницы в ограде по одному полешку. Больше не под силу поднять. Встретила Федотовну как положено – в прихожей, а не лёжа в кровати. Обняла дорогую подругу. Обе не сдержали слёз. Почти два часа не спеша пили чай с пирогами. Вспоминали то одно, то другое событие в их долгой жизни. Успели и насмеяться, и наплакаться. Смотрели в глаза друг другу с такой любовью, с какой только родные сёстры могут смотреть. Чувствовали и понимали – не далёк тот час, когда прервётся их дружба. И вряд ли для Катерины наступит девятое мая в этом году, когда она, надев бы бережно хранимые гимнастёрку и юбку, сверкая орденом Красной Звезды и медалями «За оборону Сталинграда» и «За отвагу», пошла бы к воинскому мемориалу, расположенному в сквере, возле клуба горняков. Как того хотелось Федотовне. Часы в доме Катерины ничем не отличались от множества других часов. И тоже отмеряли секунды существования Вселенной. И время человеческой жизни в ней.

Перед уходом Федотовна принесла Катерине с колодца два ведра воды. Пообещала, что и завтра придёт помочь по дому. Тепло попрощалась с подругой и с тяжёлым сердцем направилась домой. Ещё раз отметила про себя, как больно и обидно за подругу. Потому что несправедливо отнеслась, по мнению Федотовны, к Катерине жизнь – к такому доброму, смелому, отзывчивому и просто по-настоящему хорошему человеку. Пусть наградила она её долголетием. Но это долголетие прошло в боли от ран, душевных страданиях от полученного зримого увечья, отпугнувшего всех женихов, видимо, рассчитывавших пить воду с лица. В одиноких ночах в холодной постели. В доме, не узнавшем детского смеха.

Войдя в избу, Федотовна застала в ней недавнюю гостью. Надя стояла в светлице и разглядывала фотографии на стене.

– Пришла? Умничка! – обрадовалась Федотовна.

Сняв верхнюю одежду, прошла в комнату.

– У вас телефон звонил, – сообщила Надя, продолжая рассматривать фотографии.

– Сейчас посмотрим, кто про меня вспомнил, – Федотовна взяла в руки телефон. Четыре пропущенных звонка. Три от Насти – младшей дочери. И один от Лены – жены Николая.

Федотовна набрала номер Анастасии. Вместо гудков заиграла какая-то незнакомая мелодия. Похоже – джаз.

– Привет, мама, – ответила дочь смурным голосом. – С днем рождения, что ли.

– Спасибо, что ли. Так меня сегодня ещё не поздравляли, – произнесла Федотовна с нескрываемым укором. – Это кто ж тебя, Настя, с утра с постели на левую ногу поставил?

– Никто. Нормальное у меня настроение. На работе, вот, кукую.

– А дома, надо подумать, не кукуешь, а пляшешь! – съязвила Федотовна.

– И дома кукую. Тоскливо без Миши стало.

– Ну, доченька, ты, когда с ним разводилась год назад, так не считала. На поиски своего женского счастья отправлялась. Бизнес прогорел. Миша, видите ли, несостоятельным стал. На Кипр слетать не можете, новую норковую шубу купить. Бриллианты, что он дарил, приелись. Ну и как, нашла состоятельного? Приоделась в новую шубу? Летишь на Кипр? Или как фанера над Парижем?

– Как фанера… Мама, ты, как всегда, за словом в карман не лезешь. Хоть бы пожалела.

– Господи, да конечно мне жаль тебя, дурёху. Просто мать всё-таки надо слушать. Миша любит тебя. Раньше, по крайней мере, любил. У вас взрослая дочь, которая, в свою очередь, тоже уже мать. Вероника с Илюшей то хоть как?

– Вероника с Илюшей сейчас в Майами. Она с Федей развелась. Нашла себе какого-то богатенького афроамериканца.

– Вот те раз! Это негра, что ли? – переспросила Федотовна. – Нам ещё мавров в роду не хватало. Хотя… Может, нового Пушкина родит.

– Мама, она наконец, своё женское счастье обрела. Живут с Ильёй в Майами, а не в Мухосранске. Да и Фёдор, останься она с ним, что он мог ей дать?

– Что мог дать? – Федотовна вздохнула. – Любовь, например. Как папа ваш давал её мне. И большего мне от него не надо было. Сама как думаешь, любит она своего американца? И он её? Я не уверена. Фёдор её любил. Мужик он работящий, хозяйственный. Вроде, в достатке жили. Чего Вере не хватало, роскоши? Так это всё от лукавого.

– Мама, ты в своём посёлке ничего не понимаешь в современной городской жизни.

– Не вижу разницы. Жизнь одинакова везде и во все времена. Диктуется теми же заповедями, что и тысячу лет назад. Ладно. О Мише известно что? Не перехватила его женщина, у которой мозгов побольше, чем у тебя? Сейчас, поди, хочешь вернуться к нему?

Теперь Федотовна услышала тяжкий вздох дочери:

– Хочу, мама. Знаю – женщины у него нет. Только он гордый, не простит.

– Настя, мужчине нелегко простить такую оплеуху. Тем более от любимой женщины. Но раз не связал себя отношениями с другой женщиной, может, правда, продолжает тебя любить? Тогда, возможно, простит. И примет тебя. Ты попробуй, Настенька, позвони ему. Пригласи куда-нибудь. Может, исправите всё. Сойдётесь снова.

– Знаешь, мама, тебе покажется странным слышать такое от меня, но ты права. Я попробую. Обязательно. Спасибо, мама. Я люблю тебя!

– Я тоже тебя люблю, доченька. Бог в помощь. Вернуться к законному мужу – благое дело.

Закончив разговор с дочерью, Федотовна несколько минут стояла в задумчивости у окна. Думала о Насте. И о Веронике с Илюшей. Затем вспомнила о звонке Лены. Перезвонила снохе. Беседа с женой Николая приподняла ей настроение. Слава Богу, у них всё в порядке. Никто не разводится. Жизнь мирная и благополучная, без дурных известий.

Оставшись довольной разговором с Леной, Федотовна положила телефон на место и повернулась к Наде. Та по-прежнему с интересом разглядывала фотографии. Заметив, что хозяйка дома на неё смотрит, спросила:

– Баба Маша, а это что за памятник на фотографии, позади Ивана Ивановича? И где это?

Федотовна подошла к Наде. Посмотрела на заинтересовавшую её фотографию.

– Памятник атаману Ермаку в Новочеркасске, на родине Ивана, – ответила Федотовна. – А рядом Вознесенский Войсковой кафедральный собор. Не иначе как чудом сохранившийся за годы советской власти. Фотография в июле тысяча девятьсот шестьдесят второго года сделана. Он на похороны двоюродного брата ездил. Полтора месяца там пробыл. Назад приехал замкнутый, злой. Только через неделю за бутылкой разговорился. Его двоюродный брат, не помню, Елисеем, кажется, звали, на Новочеркасском электровозостроительном заводе работал. В начале июня вместе с другими рабочими вышел на митинг. Когда солдаты у здания горисполкома стали стрелять, пуля попала ему в голову. Родным выдали справку: причина смерти – острая сердечная недостаточность. Но они же были на опознании в морге. Видели пулевое отверстие. Хотя судмедэксперты не сильно слукавили. У любого человека сердечная недостаточность возникнет, если ему в голову выстрелят… Иван наутро, после того как мне рассказал, строго-настрого запретил говорить об этом. Так и молчали почти тридцать лет… Надя, пойдём сервировать стол. Сейчас Петя с семьёй придут.

Вдвоём почти поспели к приходу гостей всё приготовить. Федотовна извлекла из посудника изумительной красоты столовый сервиз.

– Моё приданое, – похвасталась она Наде.

Расставили посуду. Нарезали и разложили по широким блюдам пироги и шаньги. Появились на столе солёные огурцы, помидоры и грибы. Варенье из черноплодной рябины, малины, смородины, крыжовника. Домашнее сало с прослоечками мяса с чесноком и перцем…

Они заканчивали накрывать на стол, как в ограде хлопнула дверь, радостно залаяла Мушка и донеслись детские голоса.

Весёлой, шумной гурьбой вошли в дом Петя и Полина с ребятишками. Сын и сноха с порога бросились поздравлять и обнимать Федотовну. Почти торжественно вручили ей в подарок комплект постельного белья и занавески на окна. Петя уже навеселе явился. Всё порывался облобызать мать. Федотовна, смеясь, легонько отталкивала сына.

– Ну, хватит уже, – говорила она. – Так весь вечер в прихожей простоим. Раздевайтесь и бегом к столу.

Федотовна отнесла подарки в светлицу, убрала в комод. Вернулась к гостям.

– А Кирюша что у вас не в меру серьёзный? – обратила она внимание на пятилетнего внука.

– Так он у нас влюбился! Да, Кирюша? – поведала Полина, помогая сыну раздеться.

– Ага, влюбился, – подтвердил Ваня. – Всю дорогу, пока из садика шли, он нам про свою ненаглядную Таню рассказывал.

– Она хорошая! Мы с ней книжки вместе смотрим и читаем. И она планшетник мне свой даёт поиграть, – аргументировал свой выбор Кирилл. – Когда мы вырастем, я на ней женюсь.

– А жениху сладкое есть можно? – Федотовна склонилась над внуком.

Кирилл некоторое время обдумывал вопрос бабушки. Затем утвердительно кивнул:

– Можно. Я же ещё не сейчас женюсь.

– Правильно, Кирилл! Жениху надо сначала силу мужскую набрать! – поддержал сына Пётр.

Надя, стоя возле обеденного стола, с восторгом смотрела на семейную идиллию.

– Ну, всё, пойдёмте, пойдёмте, – заторопила Федотовна замешкавшихся родственников.

Гости дружно уселись за стол. Дети сразу ухватились за сладкие шаньги. Пока Федотовна доставала чугунок из русской печи, чтобы сразу подать горячее, Петя наполнил рюмки. Полина поспешила ей на помощь.

Когда все оказались за столом, Петя поднял вверх руку с рюмкой водки и провозгласил:

– Мама, мы все, от чистого сердца, поздравляем тебя с днём рождения и желаем крепкого здоровья! Дай Бог нам всем, как ты, не знать болезней и так выглядеть, как ты в свои девяносто два года!

– Ты чё несёшь?! – одёрнула мужа Полина.

– Ничего я не несу. Всё правильно сказал, – беззлобно огрызнулся Петя.

– Нет, за пожелания, конечно, спасибо, – произнесла Федотовна.  – А так Полина права. Сплюнь и постучи по дереву, чтоб не сглазить!

– Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! – Пётр отвернулся к окну и постучал по подоконнику.

– Чего ты по подоконнику стучишь? Оставь его в покое. Лучше по лбу себе постучи – больше толку будет, – сделала Федотовна сыну шутливое замечание. Петя послушно три раза постучал костяшками пальцев себе по лбу.

– Ну, дорогие мои, давайте по чарочке, – Федотовна взяла наполненную рюмочку в руку. – За здоровье и благополучие. Всех нас.

Зазвенели рюмки. Чарочка прошла на ура.

– Петя, ты надолго домой приехал? Скоро в лес? – спросила сына Федотовна.

Петя, жуя картошку со свининой, замотал головой.

– Нет. Сейчас до лета буду дома ночевать, – прожевав, ответил сын. – Я с «пасеки» весь кругляк к временному складу у дороги вывез. Теперь стану перевозить на пилораму.

– Больше не пьёшь с вальщиками?

– Нет. После того случая, когда у нас в бригаде пьяный машинист вывалился из кабины под гусеницы собственного трелёвочного трактора, на работе, тем более в лесу, для меня действует сухой закон.

– Теперь вижу, что взрослеешь, – Федотовна улыбнулась своему пятидесятилетнему «младшенькому сыночку». – Перевоспитала тебя Полина. Давайте ещё по чарочке. Наливай, Петя…

В разгар застолья Ваня принёс из комнаты телефон.

– Баба, тебе эсэмэска пришла.

– Спасибо, Ванюша, – Федотовна погладила внука по голове и взяла телефон. Посмотрела на экран. Евдокия. Надо же, вспомнила.

«Мама, поздравляю с днём рождения! Здоровья и ещё многих лет жизни! Извини, что не звоню. Я в санатории. Чувствую себя здесь отлично. И лечение, и отдых. Процедуры целый день. Потом созвонимся. Летом приеду. Люблю! Целую!» – прочитала сообщение Федотовна. Улыбнулась. С душевным умилением посмотрела на Петю, Полину и Надю, что-то увлечённо обсуждающих. На внуков, играющих в светлице. Перевела взгляд на окно, за которым густели синие вечерние сумерки.

«Вот так, Ванечка, мы и живём, – мысленно обратилась она к мужу. – По-простому, но с душевным теплом. Все живы-здоровы. Только, вот, Настя с Верой всё гоняются за женским счастьем. Глупенькие. Разве может быть счастье женским? Или мужским? Не может в семье кто-то один быть персонально счастлив, а все остальные – нет. Счастье – оно одно на всех, на всю семью. Спасибо тебе, любимый мой, что одарил меня таким богатством. Знаю, ждёшь меня там, тоскуешь. И я тоскую по тебе. Но ты уж подожди ещё, Ванечка. Поживу я чуток. Лет до ста. А там, глядишь, свидимся». 

В темноте спаленки продолжали мерно, отсчитывая ровные шажки каждой секунды существования Вселенной секундной стрелкой, тикать часы. 

Заставка: из семейного фотоархива