Дымка

Толян Барский мчался по деревне, как олимпиец без факела, потому что сам был похож на факел.

Старухи смотрели из хижин, онемев от ужаса. От него шарахались гуси, за ним бежали собаки, а позади вся съемочная группа.

Барскому не повезло. Когда к обеду принесли спирт, он, уже и без того пьяный, отхлебнул из баклашки и закурил. Сочетание одного и другого опасно. Он даже не успел поднести огонь к сигарете, как вспыхнула футболка, опалив бороду. Несчастный взвыл и метнулся за калитку. Все ринулись за ним. Но инстинкт самосохранения подбросил Толяну идею, что его спасение - в пруду.

Говорят, в минуты опасности перед человеком пробегает вся его жизнь. Перед Толяном мелькали последние недели, когда он приревновал Катю к бывшему ее мужу Жоре Хлебову, и поколотил ее, в чем потом раскаялся и запил люто. Люто, это значит, просыпаешься и не сразу можешь въехать, где голова, а где задница.
Ручейки водки понемногу грели его душу, пока не превратились в стихийное бедствие.

Пока факел Толян бежал тушить на себе одежду, Жора Хлебов во дворе редакции готовился к мотопробегу. За рекламу завод обещал подарить мопед. После речи мэра и торжественных напутствий, когда девушки уже украсили спицы лентами, а оркестр заиграл туш, Хлебов поддал газу, по-гагарински выкрикнул «Поехали!». Мопед выехал из арки и врезался в троллейбус. Аплодисменты смолкли.

Прорицатели и экстрасенсы потом долго спорили, бывает ли такое без вмешательства астральных сил, и пришли к выводу: не бывает.

Не считая разбитого носа и ссадин, драйвер не пострадал. Поэтому первой его мыслью была дума о Кате. Хорошо, что бывшая жена не видела его позора, она и так считала его неудачником.

Катя, которую Хлебов называл Катейкой, видела происшествие по телевизору, и не сильно удивилась: у него давно все шло кувырком. Но до него ли ей нынче? Хотя еще не зажили ссадины от побоев Толяна, и обручальное кольцо переехало на левую руку, жизнь показалась ей обидной и никчемной. До такой степени, что она решила свести с нею счеты.

К моменту сведения счетов миновало двадцать пять нескучных лет и четыре отвратительных месяца, на исходе которых под глазом Катейки возник фингал цвета грозовой тучи, потом глаз распух, фингал пожелтел, и никакая косметика не могла скрыть его следы.
 

Она была готова к музыке сожалений.
 

Новость с мопедом натолкнула Катейку на мысль отредактировать прощальную записку, где упоминалось и о Жоре. Она зачеркнула фразу «Прошу корреспондента вечерней газеты «Чердак» Хлебова Георгия Петровича в моей смерти не винить» и вписала следующее: «Жора, сукин ты сын, не плачь и не удивляйся, но я Барского люблю. Знаю, что бывает засранцем, и все равно люблю. Сердцу, Хлебов, как поется в одной песне, не прикажешь. Хотя как мужик, ты, кстати, не хуже Барского, а если уж по правде, (строго, между нами!), очень даже ничего». А в конце добавила: «Зачем ты мучил мужа дикими сценариями? Сам ты сценарий! Из-за тебя он отказывался снимать, его чуть не выбросили из проекта, я бросила тебя, а Толян меня... В общем, достали, придурки! До встречи в аду!»

Насчет ада Катя, возможно, погорячилась, поскольку надеялась отбыть в противоположном направлении. Но на мужчин своей жизни была реально зла. Сумеречно зла. Тем самым злом, которое толкает женщин на безрассудство. Она попудрила нос и фингал, сфоткала себя телефоном, запила таблетки компотом и стала ждать обещанного отруба с последующим плавным перемещением в райские сады…

Хлебов подрабатывал на сериалах. В том числе и на том, что снимал Толян для местного телевидения. От этих мелодрам плакала вся область. Но глупое совпадение - оба мужа в одном деле - давно раздражало Катейку. Познакомились они с Толяном странно, он подрался в кафе с Хлебовым из-за ревности, а Катейка разнимала. Она переехала к побитому Толяну, как убеждала себя, временно, чтобы Хлебов случайно не подал в суд и для лучшего ухода за раненым, но осталась, расписались, и стали жить втроем с кошкой Дакотой.

Хлебов долго думал, как отомстить неверной жене, и придумал для сериала героиню, некую Катейку, неуравновешенную, с кривыми ногами. Персонаж понравился заказчику. Чуть с ума не сошли на кастинге, но отыскали актрису, что согласилась играть барышню, поведение которой состояло целиком из глупостей, одна хуже другой.

Катейку терзали мысли о незавершенных делах. Вроде ничего не забыла. История из браузера, особенно порнушка, удалена начисто и безвозвратно с разными там бяками и куками. Контакты из мобильника выметены. Посуда перемыта. За Интернет и проклятое ЖКХ она платить не стала, а горшок с каланхоэ и фаллоимитатор, подарок Толяна ко Дню народного единства, достались подруге. Вода перекрыта, мусор вынесен. Но все равно мысли в голову лезли неподходящие. Да хуже, просто идиотские! Например, лучше бы Дакоту запереть в ванной, а то, не ровен час, кошка испортит прическу, пописает на нее, и будешь в гробу, как выдра. Или вот еще: почетная смерть женщины на семейном одре приличнее, чем в сельской гостинице с видом на помойку и с голым Речкиным под боком.

Начальник Катейки терапевт Речкин в это время сидел в пробке на 3-й улице Инвесторов. Он вожделел Катейку давно, глухо и упрямо . Чтобы лишний разок коснуться ее тела, занимал за ней очередь в столовой. После работы подолгу не проветривал кабинет, чтобы сквозняк не унес аромат ее духов. И когда областных медиков посылали в район, не сдержался и самовольно вписал ее фамилию в приказ о командировке. Речкин солгал семье, что едет один. Сказал, что подлецы чиновники из Облздрава, имеющие на него зуб, решили услать в глухомань, хотя знают, что у него подагра, а в провинции кормят, чем попало.

Зевая и поглядывая на соседние машины, Речкин включил айпэд - узнать последние новости, и увидел репортаж о Хлебове.

Катейка догадывалась, что в грязных коридорах районной лекарни, где пахнет плесенью и карболкой, как в морге, Речкин попытается затащить ее в бельевую. Как пить дать. Катейку мало смущала его медная лысина, нечистый дух изо рта, будто крысу съел. Ей было безразлично, что он называл ее своей птицей. Она боялась и презирала Речкина за холодные и пухлые пальчики, которыми он шарил по ее телу, и лез всюду, - вот в чем мерзость.

Ну, уж довольно, близок финал, и она вправе сказать мужикам: прощайте, ублюдки.

Хлебов чернел испачканным лицом, растерянно сжимал руль от мопеда, будто видел его впервые. Это почти всё, что осталось от новехонькой машины. Человек беззаветный, но безденежный, он, наверное, многое поставил на мотопробег. Хотел снискать славы, а теперь не хотел мириться с неудачей, и готов возненавидеть весь мир. Он щурился, шипел на людей, плевался, показывал несчастный руль, попрекал водителя троллейбуса, печальную девушку в свитере, похожую на молодую Доронину, которую, например, обещали снять в роли принцессы, но не сняли даже как девушку.

Медики из неотложки вместе с полицией пытались перенести драйвера в фургон, но тот дрыгал ногами, раскачивал носилки, вырывался, орал, что он здоров, но больше никому не верит. Ни мэру, ни женщинам, ни правительству. И лучше пусть от него отвалят колдуны в белых халатах, его не сломить, он еще всем покажет.

Между тем Речкин едва узнал Хлебова на экранчике в десять дюймов. Ему стало жаль бывшего мужа медсестры. Его захватило мужество Жоры, и он заслушался его объяснениями перед телекамерой. Он пытался при этом понять, почему Катейка считает Речкина хуже Хлебова? Чем уж так незаменим для нее этот Хлебов? Неужели Речкин не способен на такой прикид - бриджи искусственной кожи, шлем, похожий на лягушачью голову, - и разве не смог бы взобраться в седло мопеда?

Он так увлекся, что прозевал зеленый свет, и оторвался от экрана, когда сзади начали сигналить, орать и материться.

Что же до Хлеба, то ему и вправду ехать было некуда, незачем, да уже и не на чем. Колдуны заклеили ему нос пластырем и отпустили домой.

Катейка ждала-ждала, потом ее охватила тревога. Не пора ли подействовать таблеткам, купленным по Интернету? Где же эффект? Во рту появился металлический привкус, только и всего. Она ощупала конечности. Руки-ноги по-прежнему теплы, а ладони даже вспотели, хотя в инструкции ясно сказано: холодеют. Сознание должно стать путанным, но она, напротив, мыслила отчаянно и ясно. Ей обещали плавную кончину в течение минут двадцати. Однако прошел час, и вместо кончины наступила кручина. Катейку охватили странные предчувствия. А затем, что хуже, неудержимые желания.

Изумляясь сама себе, она слабо, будто еще сопротивляясь чьей-то воле, а затем все сильнее принялась биться головой о стену. Хорошо еще, обитую ковром. Соседи в ответ стучали палкой по батарее и угрожали полицией.

Заподозрив мошенничество с таблетками, Катейке захотелось хоть с кем-то поговорить, но никто не отозвался.

Оно и понятно. Она звонила занятым людям. Подруга, очевидно, не хотела снимать трубку, потому что показывала имитатор соседке, и женщины так увлеклись, что опоздали и не пошли на работу. Речкин пробирался на машине в больницу. Толя Барский еще не превратился в олимпийский факел, и не побежал к пруду, а протирал оптику, готовясь к съемке.

И только Жора, увидев имя Катейки на дисплее, включил мобильник. После провала с мотопробегом, чтобы не свалиться в депрессию, ему срочно требовалось общение.

Едва заслышав голос бывшего мужа в трубке, Катейка хрипловато, но ласково заорала:

- Жорик, это ты, что ли, засранец хренов?! Я не верю своим ушам!..

Всё это еще раз доказывает, что к настоящему состраданию готовы лишь те люди, у которых неприятности совпадают с нашими.

Когда Хлебов добрался до Катейки, она уже не билась головой, а бегала, приплясывая. Всё из-за чертовых пилюль. Но при виде бывшего мужа она забралась на диван и замерла, вытаращив глаза.

Хлебов мрачно прочел прощальное письмо, погуглил на компьютере и убедился, что вместо снотворного Катейке впарили психотропное средство. Он схватил ее за подмышки и поволок в ванную, где с помощью троекратного промывания внутренностей и паровозной рвоты Катейку удалось вернуть из мира теней в мир добра и света.

Оклемавшись, она роняла слезы на мохнатую грудь Хлебова. Она твердила, что совсем запуталась, что роднее Жоры у нее никого не было, он на нее руку никогда не поднимал, хотя порою и было за что, а брутальный Толян оказался жестоким козлом.

Хлебов не мог поручиться, что Катейка говорит искренне, потому что она часто лгала, чтобы ее жалели. Поэтому расслабился и впал в сладкую рассеянность. Монолог Катейки лился непрерывно, без абзацев и знаков препинания, подобно горному ручью. Под это журчание Хлебов окончательно ушел в себя, и чуть не уснул, но ущипнул себя за ногу, опомнился и воспарил творческим сердцем. Такое воспарение иногда сулило гонорары, и ему подумалось, что журчание бывшей жены недурно использовать в диалогах второго сезона.

КАТЕЙКА (кося глазом): А ведь я дура, милый, правда? Ну, полная дура!

ЖОРА (проникновенно): Я знаю.

КАТЕЙКА: И все равно меня любишь?

ЖОРА: А ты, мать твою, уйдешь когда-нибудь от Толяна или нет?
 

Выражение насчет матери было подцензурно только в столице, до области стоп-листы еще не докатились, и Хлебову захотелось изюминки для народа.

Очутившись на другой день в провинции, куда еще недавно вовсе не собиралась, Катейка, выпив пива, слала Хлебову эротические эсэмэски и приколы, заимствованные из женских романов. А в обеденный перерыв, заваленная терапевтом на матрасы в кладовке, пыталась расцепить его пальцы, которыми он зажимал ей рот, а ногой целилась в одно место, однако же, опытный негодяй овладевал медсестрой раньше, чем ее нога могла достигнуть цели.
 

Это ли не сплошная хрень и метафизика ума, думала Катейка.

В реальном времени горящий во спирту Толян вдруг остановился и замер. И собаки замерли. И коллеги по съемочной группе. И вороны на ветках. Даже ветерок стих. Толяна пронзила догадка, которую он и озвучил: ведь чем ближе остается до пруда, тем дальше и дольше бежать обратно! Чтобы он не усомнился в данной мудрости, на него навалились с одеялами, потушили тлеющую одежду и повезли в больницу.

При виде мужа Катейка едва не лишилась чувств. Барский в образе негра, только зубы белеют, - это не перебор ли? К тому же он недавно привел ее к разочарованиям такого рода, что если б не Жора, она могла реально отправиться на тот свет. И надо же, чтобы со съемок его доставили именно в эту захудалую больничку?
 

Речкин обрабатывал ожоги.
Операционный стол обступила стайка юных практиканток.
 

Барский очнулся, бросил взор вдоль туловища, расклеил черные губы и заплетающимся языком произнес: а где хуй?

Девчонки хихикнули.

Катейка посоветовала, чтобы он заткнулся, не выражался «при детях» и не мешал работать, но Толян не успокоился. Он ерзал, норовил соскользнуть на пол. Девчонки привязали его к столу, а Катейка вкатила в вену порцию желтоватой дряни. После дряни Барский впал в меланхолию, прекратил материться и высказался в том духе, что обгоревший член ему удалили тайно, пока он был без сознания, а теперь не хотят расстраивать.
 

Девчонки плотнее обступили стол.
 

Речкин хмуро заверил больного, что орган на месте. И вдруг вместо раздражения и медицинского гнева на него накатила волна сочувствия, как недавно к первому мужу Катейки, Хлебову. Он попросил принести зеркало, и девчонки поднесли его к телу погорельца.

- Смотрите же! - воскликнул Речкин с неуместной патетикой. - Это что, по-вашему?!

Барский впился глазами в отражение.

- Так!.. Ну, и где?!. Что?!. Как?!.

- Проклятье! - сказал Речкин Катейке. - Я же говорил, ты не за того вышла! Он еще и псих!

Врач обернул марлей пинцет, ухватил то, что требовалось, и предъявил Толяну.
Тот поглядел в зеркало, счастливо улыбнулся и откинулся без чувств. Видно, подействовало снотворное.

Редакция поручила Жоре джинсу о мопеде, под разворот с фотографиями, и бесплатно. За это завод обещал отозвать иск о возмещении убытков. Поэтому Хлебов день-деньской сидел перед ноутбуком в табачном дыму, катал ногой банку из-под пива, и думал.

На Барском затянулись ожоги, он развелся с женой и остался в провинции, потому что увлекся практиканткой и решил дождаться ее совершеннолетия.

Катейка вернулась к Хлебову с чемоданом, кошкой Дакотой и плюшевой обезьяной.
 

Она снова терпела, когда он чесал себя за ухом, как пес, оставлял на ночь окурки в пепельнице, а в ванной помазок в мыле. А его раздражало, когда она поправляла каркас лифчика или на полдня забиралась к маникюрше. Там, глядя на свои пурпурные ногти, Катейка жаловалась, что Хлебов неисправим. Из туриста-байдарочника, коллекционера сигаретных коробок и пивных наклеек он превращается в мрачного ипохондрика с кучей фобий, а может и в тайного наркомана.

Катейке хотелось ребенка. Она признавалась Хлебову, что третья подсадка не помогла, а он - что устал от халтуры. От глупых сериалов, от книжонок под чужим именем, от сочинения слов к гимну спортивного общества. А ему скоро сорок.

Они мечтали продать квартиренку, улететь в Таиланд или в Индию, но не продавали и не летели. Или вот перебраться в деревню, но не отягощаться разведением скотины, а жить при бане и огородике, как другие.

      Он знал, что эта история им тоже не по силам.

      Когда-нибудь он найдет у Катейки первый седой волос, а она у него, и еще узнает, как у Жоры ночами болит нога.

      Однажды ночью, когда не спалось, Хлебов включил свой прокуренный лэптоп и отстучал то, что приснилось, но давно сидело в голове:

     «Можно научиться жить и в этом растрепанном мире без сожалений и оглядки. Но при этом чувствовать себя, как на вокзальном гальюне. Сидишь на толчке и слышишь, что поезд отправляется. А все потому, что бесовский зрачок семафора зажегся минутой раньше. Или может, вранье, и поезд стоит, а это вокзал с гальюном тронулись? Вместе с милым городом, где любое время года похоже на осень, с размытыми тенями от слепого солнца. Где кошки похожи на крыс, а собаки на волков».

        Иногда они топают в стекляшку, где познакомились. Свежевыбритые официанты восточного вида, с поджатыми губами и неподвижными лицами, несут им салаты. Горит свеча. Подросший боярышник царапается в окно. Над деревьями в закате струятся дымы. Из-за этого Катейке мерещится, что они давно у моря, и в порт причаливают белые пароходы из разных симпатичных стран, но это дымят трубы старой котельной.
        Тогда Катейка выходит покурить на бетонное крыльцо, кормит птиц крошками и бормочет хрипло и горько: «Ребят, может кто-нибудь заберет меня отсюда на хрен, а? Ладно, не сейчас. Но хоть когда-нибудь…»