Добро пожаловать

Добро пожаловать!
–Ты снова в тоске? – я уже не удивляюсь. Рауль всегда в тоске. Я уже и не помню тех дней, когда он бывает хоть как-то весел. Ощущение такое, что всю радость из него забирает само пробуждение в этом мире, а яви остаётся давиться тем, что остаётся.
–Я не в тоске, – возражает Рауль, даже не делая попытки подняться мне навстречу. Он так и продолжает валяться бесцельно на диване, который, надо признать, видел не просто лучшие дни, но и лучшие годы. – Нет, не в тоске, просто если бы кто-то нарезал мою душу словно пирог, то получил бы серо-жёлтый кусок безысходности, который дрожит как желе.
            Я делаю короткий вдох. Ещё один и ещё. Что меня всегда поражает в Рауле – так это его умение преподнести своё состояние так, что никому вокруг тоже не хочется жить. Именно в этом, думаю, причина его одиночества. Впрочем, он доволен – одиночество – это ещё один способ себя пожалеть.
–Да, это совсем не похоже на тоску, – я пытаюсь улыбнуться, в конце концов, кроме меня к Раулю, как к человеку, уже мало кто расположен. Вот к тому, что он иной раз способен выдать на своих холстах – это да, это признаётся, но он сам как личность – это кошмар и организаторов редких его выставок, и журналистов, и, чего уж греха таить – его же фанатов. Есть великая разница между творцом и тем, кто этот облик творца на себе носит.
            Благо, Рауль не любит появляться на вечерах в свою честь, а то его картины бы точно продавались бы меньше. А так – таинственная личность, странный художник с мрачным творчеством. И никаких вопросов!
–Понимаете, Рауль – это гений, его мысли заточены совсем иначе, чем мысли наши, обывательские, – привычно плетёт Тамаш – верный агент Рауля, который держится, наверное, моими молитвами, редкими контактами с самим гением и ещё внушительной выручкой. – Откровенно говоря, и картины его не для всех…
            В этом и есть крючок – его картины не для всех, слышите, обыватели? Руки прочь от полотнищ гения! Если вы его не понимаете, то и не смейте ругать, не смейте вообще обсуждать его!
            Нагло? Нагло. Но почему-то работает. Благо, мне эти механизмы не прилетели ни разу. Мне плевать.  Меня это не волнует, меня волнует состояние Рауля.
–Не похоже, – соглашается Рауль. – Тоска для идиотов. А ещё тоска – это очень сложное состояние. Куда проще мрак. Когда ты точно знаешь, что твоя душа не вывернется и не окрасится никогда иными цветами кроме серо-жёлтых.
–Чёрт с тобой, – я держу себя в руках, – серо-жёлтые так серо-жёлтые. Над чем работаешь?
            По виду Рауля очевидно, конечно, что он ни над чем не работает. Он просто лежит и смотрит в серый потолок с продавленного, заляпанного краской дивана. Я не понимаю его – у него много денег, но он предпочитает прежнюю убогую мастерскую, прежнюю одежду и прежнюю жизнь. Иной раз мне кажется, что Рауль не в курсе даже как богат. Хотя я видела его счета, видела небрежные выписки и даже спрашивала его о том, куда он хочет потратить деньги.
            Но он пожимал плечами и отзывался одинаково:
–Какая мне разница? В моей душе нет ничего, что я хотел бы найти или отремонтировать.
–Но на деньги ты можешь позволить себе отдых или дом, или…
–У меня есть дом, – отвечал Рауль, – а отдохнуть от этого мира можно лишь в смерти. И вообще – будь добра и помолчи.
            Приходилось молчать. Впрочем, считать чужие деньги – это дурной тон. Людской тон, от того, быть может, он Раулю и противен, Раулю не нравится быть рядом с людским родом.
–Я работаю над автобиографией, – но Рауль удивляет меня в этот раз, хотя я видела, кажется, уже всё.
–Автобиография? Что ж, это хорошо. Думаю, что Тамаш найдёт способ её презентации. Для поклонников и критиков это будет интересный ход, – я действительно рада, но радость моя проходит, когда я оглядываю мастерскую и вижу лишь краски, обрывки холстов, какие-то тряпки – словом, весь привычный бардак творца, – я думала, ты пишешь уже.
–Я обдумываю, – отвечает Рауль, – лежу и пишу в уме. Это не так-то просто как ты думаешь. Надо написать о себе так, словно мне о себе интересно.
–А почему ты вдруг решил перейти на автобиографию?
            Рауль колеблется. Мне уже даже кажется, что он мне не ответит, но он вдруг отвечает:
–Надо что-то делать. Хочу добавить немного красного в свою жизнь. Понимаешь?
            Не понимаю. Каждый из этих гениев, что встречается на моём пути, ведёт себя как книга на чужом, вымершем тысячу лет назад языке. Кто-то, впрочем, лишь прикидывается, но у Рауля в самом деле беда – он видит мир и ощущает себя по цветам. В первые месяцы нашего знакомства, когда он походил ещё на живого человека, а не на заживо гниющего гения, он мне объяснял:
–Зависть во мне цветёт как свежая зелень, а ненависть – холодным морем. Мигрень цвета сирени, – и показывал мне тюбики с красками. – Я чувствую цветом. Понимаешь?
            Тогда я его понимала.
–Красного так красного, – соглашаюсь я, – но Тамаш планирует на конец года твою выставку. Конец года уже не за горами. А у тебя из нового…
            Осекаюсь. Раулю, похоже, плевать, что у него репутация, выставка на кону. Всё это мы уже проходили не раз, не два и даже не десять раз. Его постоянно приходится подпинывать. Причём, в последние годы всё чаще. Исписался? Кто его знает. Но на этом и держится мой долг.
–Ты как вообще вошла? Я тебя не звал! – вдруг спохватывается Рауль, но спохватывается о другом. – В последний раз я вообще велел тебе уйти и не приходить без приглашения! Так какого чёрта ты здесь?
            Ха-ха-ха. Рауль, а ведь я была готова!
            Я вытаскиваю из-за спины предусмотрительно прихваченный мною же коврик у его входной двери. Коврик засален и грязен, но на нём ещё можно прочесть: «Добро пожаловать!».
–Вот, – я протягиваю коврик ему, чтобы он мог рассмотреть получше.
–Ненавижу! – стонет Рауль и отворачивается к стене. – Что вам всем от меня, а?
–Выставка! – напоминаю я. – Садись и работай!
–Ты моя муза, а не тюремщик, – Рауль пытается давить на жалость.
–Во-первых, я не твоя муза. Я просто муза. И я  работаю не первое столетие с такими как ты и даже хуже! – хамить, конечно, мне не полагается, в конце концов, музы вроде бы должны быть высшими существами. Но я вас умоляю – поработайте пару столетий хотя бы со всеми этими гениями всех мастей, бесконечно вдохновляя и дисциплинируя их работу, и от вашего благожелательного милосердия ничего не останется в принципе! Чудо, что я вообще ещё хоть иногда могу без брани разговаривать! – Во-вторых, я могу и совмещать, Рауль!
            Я и правда могу. Спросите Данте, спросите Вергилия, спросите всех, кто когда-то пытался увернуться от работы и прошёл через мои руки. Ну или руки моих братьев и сестёр – нас, многоликих, таких разных, но одинаково усердно тянущих всех этих самопровозглашённых и истинных гениев к завершению их дел. Мы приходим к художникам, к писателям, поэтам, музыкантам, актёрам – да чего уж, много к кому мы приходим! Нам ничего – люди смертны, мы, музы, нет.
            Работа будет всегда покуда живо людское общество. Творчество и искусство появилось с самим человеком, с ним и умрёт, как и мы.
–Совмещай, – Рауль равнодушен. – Мне что с того?
–Ну давай начнём хотя бы? – я уже умоляю. К каждому гению свой подход. Кому-то достаточно увидеть мою тень и вдохновиться, кому-то нужно приходить во снах, на кого-то нужно орать самыми бранными словами, с кем-то надо говорить о детстве…
            Вдохновлял бы кто муз на то, чтобы они держались! У Рауля вдохновение обычно приходит во время работы. Нет его, нет его, но вот он берёт кисть, перехватывает её как-то по-особенному, набирает краски, смотрит на полотно, точно примеривается как бы точнее ударить, взмах…
            И понесло. И рука уже сама, не ведая усталости, скользит, летит, ранит. А я сижу рядом и горжусь.
            Проблема в том, что Рауля всё сложнее уговорить на то, чтобы он просто взял эту самую кисть, набрал чёртову краску и принялся хлестать несчастный холст безо всякой пощады. Упрямится! Отбивается, спорит! Ненавижу гениев! Мне по душе, честно скажу, упорные, точно знающие своё место в жизни тихие творцы. Такие точно по графику работают, сами стремятся, сами что-то планируют и не надо их хлестать и подгонять – всё сами знают, да подкрепляют мыслями про то, что под лежачий камень вода не течёт да про то, что вода камень точит.
            Иной раз и задумаешься даже невольно – почему про воду и камень всегда у них? Но кто разберёт людской дух? Любоваться на таких – прекрасно! Но нам с ними не дают работать, нас посылают на гениев, как чуму на дома.
–Пошла вон! – лениво отбивается Рауль, – я не хочу тебя видеть.
            Можно подумать, я от его потрёпанной морды в восторге!
–Ну ты же точно знаешь, Рауль, что можешь! Ты же столько нарисовал. Помнишь «пожар в саду»? а помнишь – «вечер в янтаре»? ты это сделал. Самые твои дорогие картины, самые…
–Претенциозные и лживые! – Рауль лукавит. Он падок на лесть как я на отдых.
–Они понравились людям!
–Люди что колбаса – начиняй чем хочешь, хоть опилками, на которых мясо отправилось в небытие!
            Это он так про своих поклонников! Чёртовы гении никогда не считаются с людьми.
–Рауль, подбери сопли и начни…
            Я не успеваю договорить – Рауль вытаскивает из-под головы свою засаленную подушку и швыряет её в мою сторону. Я уворачиваюсь с трудом, но вскрикиваю для порядка и от возмущения: пока одни молят о моём приходе, о поступи хотя бы, этот, видите ли, упрямится и бросается грязными серыми подушками! Ну не мерзавец?
–Рауль Фонсо, ты – последний слабак и слюнтяй! Всё, чего ты добился, не твоя заслуга, а заслуга небес, давших тебе великий дар! Будь добр, отплати за этот дар, оторви свой зад от проклятого дивана и примись за работу! Радуй людей, заставляй их думать, как должен поступать творец! Поступай как велит тебе высший замысел, эгоиста кусок!
            Рауль приподнимается на руке, оценивающе оглядывает меня, затем выносит вердикт:
–Какая же ты уродина!
            Я даже задыхаюсь от бешенства и ужаса. От возмущений перехватывает дыхание мыслей и чувств, чужих мыслей и, конечно же, чувств, из которых я сплетена высшей воле. Прозрачная суть моя, заменяющая жалкую людскую плоть, даже вздрагивает от оскорбления.
            Не ценишь? Ну так пошёл ты, верблюд самодовольный!
            Разворачиваюсь, иду к дверям.
–И куда ты пошла? – интересуется Рауль. – Обиделась что ли?
            Интересное наблюдение! С чего он взял? Я хоть и муза, хоть я и бесплотная, но я слуга искусства, и, в конце концов, я женщина! А он меня уродиной. А он меня гонит. Да пожалуйста, я  сама не хочу здесь находиться! Я пойду к тому, кто оценит меня, а с начальством как-нибудь объяснюсь. Гении не вечны, они уходят – если повезёт, то уходят в смерть.
–Не твоё дело! – огрызаюсь, – больше не буду тебе мешать.
            Он колеблется недолго, пока я ломлюсь в запертую дверь. Ну как ломлюсь – делаю вид. Я всё-таки очень добра к нему и недобра к себе. Меня оскорбили, унизили, а я жду, жду и надеюсь на то, что он сейчас одумается, и если не извинится, то хотя бы за работу возьмётся! Глупая я, но мне ума и не положено много. Мне положено чувство. Мне положены эмоции и эфиры всех состояний.
–Мне не о чем писать. У меня нет вдохновения. Ничего нет, – признаётся Рауль и тяжело валится на диван обратно. Я возвращаюсь к нему. Плохо дело!
–Совсем-совсем?
–Совсем, – глухо отзывается Рауль, – у меня в душе красное что-то. Я жду, когда оно созреет, ищу ответ, смотрю в потолок…
            Молчу. Надеяться глупо, но я молчу.
–Останься, – просит Рауль, оправдывая мои слабые надежды и являя мне отвратительное разочарование в нём как в творце.
            Но я муза. Во мне все эфиры и все чувства. Я киваю и, конечно, остаюсь. Я верю, я обязана верить. Он соберётся, сейчас и здесь соберётся и снова примется за работу, и всё наладится, наладится!
            Наладится же?
***
–Рауль, друг мой, – в тоне Тамаша нет ничего хорошего, в его визите, откровенно говоря, тоже. Но я не могу его предупредить. Он меня даже не увидит. Он не гений. Он не творец. Он даже не копировка под творца. Он агент и будет агентов.
            Рауль ему тоже не рад.
–Ты мне обещал, что к концу прошлого месяца, я получу уже представление о будущей выставке, – Тамаш подбирается осторожно, словно змея. Я могу его понять – ему нужно анонсировать выставку, нужно начать рекламную кампанию, а вместо этого у него ничего. Только один упёртый гений, про которого и узнали-то, благодаря усилиям Тамаша.
            Я это знаю. Рауль, быть может, забыл, а я знаю – я на своём долгом житье видела множество гениев, про которых узнали после их смерти или не узнали вовсе – не было у них агентов. Муза – кто-то из нас, бывал, а агента, который тебя выведет в мир, который тебя восславит, не было. Может быть, и их посылает небо. Может быть, их просто сложнее найти, чем музу?
            Я не знаю.
–Не было такого, – спокойно отвечает Рауль. – Не было.
            Тамаш, кажется, сейчас лопнет от бешенства. Каждый раз одно и то же! И каждый раз ему кажется, что это в последний раз он устраивает выставку или вообще продвигает этого самодовольного мерзавца! Но потом успокаивается – интервью, элегантно подписанные чеки, фото, слава…
            Все они падки на славу!
–Друг мой, я же не прошу многого. Я понимаю, что у тебя ещё много времени, но дай мне, во имя всего благого, хоть что-то! – Тамаш держится из последних сил. Рауль его утомил не меньше чем меня, а может даже и больше, я-то муза, у меня этих гениев не перечесть.
            Рауль делает вид, что не слышит и просто продолжает смотреть в холст. В пустой холст, бессмысленный, беспощадный в своей пустоте.
–Рауль! – Тамаш предпринимает ещё одну попытку, – слушай, я не возражаю, если ты…
–Уходи, – вдруг перебивает Рауль и его голос звучит странно и блекло.
            Я касаюсь плеча Рауля. Я всё равно только ему и видна – так всегда происходит с музами:
–Послушай, он хороший человек  и просто пытается…
–Продать! – если мой голос звучит только для Рауля, то вот он говорит уже вслух, а учитывая, что кроме него из видимых людей тут только Тамаш – предположить, что он имеет в виду и к кому обращается, не составляет никакого труда.
–Рауль, – пока Тамаш морщится от удивления, я плотнее вцепляюсь в него, – я прошу тебя!
–Что значит «продать»? – Тамаш подаёт голос не к месту. – Дорогуша, я тебя сделал великим! Я что, не имею права…
–Убирайся! – Рауль отталкивает воздух. Не воздух, конечно, а меня, но всякому же этого объяснять не станешь?
–Ты что, обдолбан? – интересуется Тамаш, на всякий случай, отступая от Рауля. – Ну если ты, дерьма кусок, ещё и на это…
            Рауль поворачивает голову и Тамаш осекается.
–Ну ладно, оставим! – соглашается он поспешно. Есть в лице Рауля то, что ему не нравится. И это точно знаю я. До меня доходит внезапно и остро, что имел в виду Рауль, когда говорил, что у него в душе красное что-то зреет. Я не мыслю цветами, я не мыслю так, как человек, поэтому мне невозможно было понять сразу.
            Но теперь я чувствую и успеваю отвернуться до того, как Рауль, удобнее передвигается к Тамашу.
            Я заставляю себя не смотреть, не оборачиваться всё то время, пока за моей спиной борьба, сдавленные крики и потом хрип. И страшный вздох облегчения – выдох победы.
–Всё, – докладывает Рауль и его голос подрагивает. Но не так, как должен бы подрагивать. В нём нет ужаса от сотворённого, в нём нет покаяния. В нём вдохновение.
            Меня бы замутило, будь я человеком. Но поскольку я безвольная муза, я не могу пошевелиться и не могу призвать содержимое желудка на помощь, хотя бы потому что у меня и желудка нет.
–Уже всё, – повторяет Рауль, его шаги приближаются. Я хочу дёрнуться в сторону, но почему-то не могу и цепенею.
–Ты его убил! – я заставляю себя взглянуть всё же на тело несчастного Тамаша. Да, он был груб и резковат, но в некотором роде мы с ним коллеги – его обязанность такая же как и моя – ходить и пинать того или иного творца. Правда, Тамаш ещё и организовывает продажи этих творцов, а я просто докладываю небесам о том, кого и на что вдохновила…
            Боже! Я вдохновила Рауля на убийство? Нет, и такое может быть, конечно, но это совсем дурное.
–Я решил оживить свою автобиографию, – Рауль говорит спокойно, не весело, не печально, а сухо и равнодушно. – Добавить, так сказать, красноты.
–Тебя посадят.
–Кто? – интересуется Рауль. – Его тут и не было. Я позабочусь. Чуть позже.
            Ну да, конечно. А полиция у нас состоит из людей, которые не догадаются опросить соседей, глянуть камеры…
            Но ничего из этого я не говорю. Хватит, я уже и без того довольно много сказала. Нужно идти. Нужно. Подняться к начальству, покаяться. Тут нет моей вины, наверное, но проверка всё равно будет назначена. А то что же это получается? Что я тут проповедаю такого, что человек душить другого человека начинает?
            Я осекаюсь в мыслях, я вздрагиваю от отвращения. Рука Рауля берёт кисть, набирает на неё цвет. Но не красный, как мне казалось, а серый. Рисует плавную, непонятную мне линию.
            Я не знаю куда податься. То ли бежать, то ли оставаться тут. Единственное, что я знаю – на Тамаша мне лучше не смотреть. Я испытываю отвращение к смерти, к её покою, к её мукам. Кто-то из моих подопечных говорил, что это – красиво. Я никогда не понимала и никогда не была согласна. Смерть – это не искусство, искусство не может быть дано всем.
            А рука Рауля выводит и выводит линии. Поверх серости проступают бледно-жёлтые мерзкие пятна. Безысходность! Так он описывал её и такой она представляется теперь в уродливом лике холста. Или в прекрасном?
            Я не знаю. Я остаюсь смотреть. Рауль не возражает, хотя обычно он начинает ворчать на моё присутствие. Но сегодня он необычно покладист. В мастерской царит тишина, нарушаемая шелестом кисти и его дыханием – неспешным, размеренным, жутким.
–Это я, – объясняет Рауль, нарушая зловещее молчание. Он берёт уже другую кисть и красный тюбик. Кроваво-красный. Весело брызжет краска, попадает на его пальцы, но ему всё равно – кисть знает своё дело и неважно насколько мерзка рука, что ведёт её.
            Я молчу, пока на серо-жёлтом холсте проступают кроваво-красные глаза. Взгляд, которого не было. Взгляд, которого, надеюсь, скоро не станет.
            Глаза смотрят страшно и живо. Мне кажется, что сейчас они моргнут. За окнами где-то продолжается жизнь, если прислушаться, то можно услышать и дорогу, и машины, и голоса людей. Но я не могу слушать. Я могу только смотреть на то, что проявляется яснее и яснее – на кроваво-красное лицо, живущее само собой среди серо-жёлтой отвратительной безысходности цвета.
–Думаю, что до завтра закончу, – говорит Рауль, – ты будешь ждать?
            Обычно его это не интересует. Его обычно никто и ничто не интересует. Сегодня он добр ко мне, хотя и убил несколько часов назад человека. Тот уже окоченел, знаю, превратился в кусок каменной плоти. Немного погодя, плоть будет отходить и растекаться по его полу, если, конечно, ничего не предпринять.
–Что ты будешь делать? – спрашиваю я, но не узнаю своего голоса. Я работала с гениями, я работала с безумцами, я работала много и упорно. Но никогда я не наблюдала смеси отвращения и красноты в чьей-то душе. Мне попадались мерзавцы, мне попадались добродетель, мне попадались и те, по кому плакал эшафот. Но даже последние были не такие жуткие как Рауль и не вызывали во мне столько дрожи и ужаса. А всё потому что он был хуже многих отпетых негодяев. Он не нуждался в деньгах или пище, не был подвергнут обману или лжи. Не был он схвачен в сети оскорбления или гнева.
            Ему просто захотелось сменить краску. Ему просто захотелось взять красный цвет, но не рукой, а потянуться к нему щупальцами души.
–Покрою лаком, потом…– Рауль ловит мой взгляд, что-то находит и в нём, – а, ты об этом? Но ничего, это не твоя забота. Сейчас, стемнеет и займусь.
–Так стемнело, – напоминаю я.
–Да? – Рауль удивлён. – Надо же! Ну хорошо, значит позже. Я занят. Видишь?
            Я вижу, и от того, что я ясно вижу, я не могу смотреть на его уродливое полотнище. Самое дорогое, наверное. А может и не самое, если Раулю каким-то чудом удастся скрыть смерть Тамаша.
            Но это меня не волнует. Я к нему больше не приду. Я вижу в нём то, что выцветало уже давно. Можно быть разным гением, но нельзя вызывать столько отвращения у безвольной музы! Даже мне мутно и тошно от его сути, в которой нет ничего хорошего.
–Пойду я, Рауль, – я выцветаю сама. У муз тоже есть муза. И моя в ужасе. Моя ко мне нескоро ещё придёт, так почему я должна оставаться дальше?
–Да…– Рауль разочарован, но он пока в картине, в своём детище, его не интересует иное. – Хорошо, иди.
            Словно мне нужно разрешение!
–Ну и заходи…всегда рад, добро пожаловать в мою мастерскую! – Рауль даже изображает что-то вроде кривого поклона, и я вижу, как грязны его волосы и как измята и заляпана его одежда.
            Я не приду, Рауль. И никакое твое «добро пожаловать» не призовёт меня. Я не появляюсь, а ты вертись как хочешь со своей поганой краснотой!
            Мне следовало бы это сказать ему, но я тоже умею мстить. Я иду к дверям, улыбаюсь, обещаю прийти и лгу в этом обещании. Я никогда не приду к тебе, Рауль, мы никогда больше не встретимся, и когда до тебя дойдёт значение слова «никогда», когда резанёт сталью по твоей безобразной душе, ты сам добавишь красноты. Уже своей. И уже не на холст.
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2024

Регистрационный номер №0528050

от 11 апреля 2024

[Скрыть] Регистрационный номер 0528050 выдан для произведения: Добро пожаловать!
–Ты снова в тоске? – я уже не удивляюсь. Рауль всегда в тоске. Я уже и не помню тех дней, когда он бывает хоть как-то весел. Ощущение такое, что всю радость из него забирает само пробуждение в этом мире, а яви остаётся давиться тем, что остаётся.
–Я не в тоске, – возражает Рауль, даже не делая попытки подняться мне навстречу. Он так и продолжает валяться бесцельно на диване, который, надо признать, видел не просто лучшие дни, но и лучшие годы. – Нет, не в тоске, просто если бы кто-то нарезал мою душу словно пирог, то получил бы серо-жёлтый кусок безысходности, который дрожит как желе.
            Я делаю короткий вдох. Ещё один и ещё. Что меня всегда поражает в Рауле – так это его умение преподнести своё состояние так, что никому вокруг тоже не хочется жить. Именно в этом, думаю, причина его одиночества. Впрочем, он доволен – одиночество – это ещё один способ себя пожалеть.
–Да, это совсем не похоже на тоску, – я пытаюсь улыбнуться, в конце концов, кроме меня к Раулю, как к человеку, уже мало кто расположен. Вот к тому, что он иной раз способен выдать на своих холстах – это да, это признаётся, но он сам как личность – это кошмар и организаторов редких его выставок, и журналистов, и, чего уж греха таить – его же фанатов. Есть великая разница между творцом и тем, кто этот облик творца на себе носит.
            Благо, Рауль не любит появляться на вечерах в свою честь, а то его картины бы точно продавались бы меньше. А так – таинственная личность, странный художник с мрачным творчеством. И никаких вопросов!
–Понимаете, Рауль – это гений, его мысли заточены совсем иначе, чем мысли наши, обывательские, – привычно плетёт Тамаш – верный агент Рауля, который держится, наверное, моими молитвами, редкими контактами с самим гением и ещё внушительной выручкой. – Откровенно говоря, и картины его не для всех…
            В этом и есть крючок – его картины не для всех, слышите, обыватели? Руки прочь от полотнищ гения! Если вы его не понимаете, то и не смейте ругать, не смейте вообще обсуждать его!
            Нагло? Нагло. Но почему-то работает. Благо, мне эти механизмы не прилетели ни разу. Мне плевать.  Меня это не волнует, меня волнует состояние Рауля.
–Не похоже, – соглашается Рауль. – Тоска для идиотов. А ещё тоска – это очень сложное состояние. Куда проще мрак. Когда ты точно знаешь, что твоя душа не вывернется и не окрасится никогда иными цветами кроме серо-жёлтых.
–Чёрт с тобой, – я держу себя в руках, – серо-жёлтые так серо-жёлтые. Над чем работаешь?
            По виду Рауля очевидно, конечно, что он ни над чем не работает. Он просто лежит и смотрит в серый потолок с продавленного, заляпанного краской дивана. Я не понимаю его – у него много денег, но он предпочитает прежнюю убогую мастерскую, прежнюю одежду и прежнюю жизнь. Иной раз мне кажется, что Рауль не в курсе даже как богат. Хотя я видела его счета, видела небрежные выписки и даже спрашивала его о том, куда он хочет потратить деньги.
            Но он пожимал плечами и отзывался одинаково:
–Какая мне разница? В моей душе нет ничего, что я хотел бы найти или отремонтировать.
–Но на деньги ты можешь позволить себе отдых или дом, или…
–У меня есть дом, – отвечал Рауль, – а отдохнуть от этого мира можно лишь в смерти. И вообще – будь добра и помолчи.
            Приходилось молчать. Впрочем, считать чужие деньги – это дурной тон. Людской тон, от того, быть может, он Раулю и противен, Раулю не нравится быть рядом с людским родом.
–Я работаю над автобиографией, – но Рауль удивляет меня в этот раз, хотя я видела, кажется, уже всё.
–Автобиография? Что ж, это хорошо. Думаю, что Тамаш найдёт способ её презентации. Для поклонников и критиков это будет интересный ход, – я действительно рада, но радость моя проходит, когда я оглядываю мастерскую и вижу лишь краски, обрывки холстов, какие-то тряпки – словом, весь привычный бардак творца, – я думала, ты пишешь уже.
–Я обдумываю, – отвечает Рауль, – лежу и пишу в уме. Это не так-то просто как ты думаешь. Надо написать о себе так, словно мне о себе интересно.
–А почему ты вдруг решил перейти на автобиографию?
            Рауль колеблется. Мне уже даже кажется, что он мне не ответит, но он вдруг отвечает:
–Надо что-то делать. Хочу добавить немного красного в свою жизнь. Понимаешь?
            Не понимаю. Каждый из этих гениев, что встречается на моём пути, ведёт себя как книга на чужом, вымершем тысячу лет назад языке. Кто-то, впрочем, лишь прикидывается, но у Рауля в самом деле беда – он видит мир и ощущает себя по цветам. В первые месяцы нашего знакомства, когда он походил ещё на живого человека, а не на заживо гниющего гения, он мне объяснял:
–Зависть во мне цветёт как свежая зелень, а ненависть – холодным морем. Мигрень цвета сирени, – и показывал мне тюбики с красками. – Я чувствую цветом. Понимаешь?
            Тогда я его понимала.
–Красного так красного, – соглашаюсь я, – но Тамаш планирует на конец года твою выставку. Конец года уже не за горами. А у тебя из нового…
            Осекаюсь. Раулю, похоже, плевать, что у него репутация, выставка на кону. Всё это мы уже проходили не раз, не два и даже не десять раз. Его постоянно приходится подпинывать. Причём, в последние годы всё чаще. Исписался? Кто его знает. Но на этом и держится мой долг.
–Ты как вообще вошла? Я тебя не звал! – вдруг спохватывается Рауль, но спохватывается о другом. – В последний раз я вообще велел тебе уйти и не приходить без приглашения! Так какого чёрта ты здесь?
            Ха-ха-ха. Рауль, а ведь я была готова!
            Я вытаскиваю из-за спины предусмотрительно прихваченный мною же коврик у его входной двери. Коврик засален и грязен, но на нём ещё можно прочесть: «Добро пожаловать!».
–Вот, – я протягиваю коврик ему, чтобы он мог рассмотреть получше.
–Ненавижу! – стонет Рауль и отворачивается к стене. – Что вам всем от меня, а?
–Выставка! – напоминаю я. – Садись и работай!
–Ты моя муза, а не тюремщик, – Рауль пытается давить на жалость.
–Во-первых, я не твоя муза. Я просто муза. И я  работаю не первое столетие с такими как ты и даже хуже! – хамить, конечно, мне не полагается, в конце концов, музы вроде бы должны быть высшими существами. Но я вас умоляю – поработайте пару столетий хотя бы со всеми этими гениями всех мастей, бесконечно вдохновляя и дисциплинируя их работу, и от вашего благожелательного милосердия ничего не останется в принципе! Чудо, что я вообще ещё хоть иногда могу без брани разговаривать! – Во-вторых, я могу и совмещать, Рауль!
            Я и правда могу. Спросите Данте, спросите Вергилия, спросите всех, кто когда-то пытался увернуться от работы и прошёл через мои руки. Ну или руки моих братьев и сестёр – нас, многоликих, таких разных, но одинаково усердно тянущих всех этих самопровозглашённых и истинных гениев к завершению их дел. Мы приходим к художникам, к писателям, поэтам, музыкантам, актёрам – да чего уж, много к кому мы приходим! Нам ничего – люди смертны, мы, музы, нет.
            Работа будет всегда покуда живо людское общество. Творчество и искусство появилось с самим человеком, с ним и умрёт, как и мы.
–Совмещай, – Рауль равнодушен. – Мне что с того?
–Ну давай начнём хотя бы? – я уже умоляю. К каждому гению свой подход. Кому-то достаточно увидеть мою тень и вдохновиться, кому-то нужно приходить во снах, на кого-то нужно орать самыми бранными словами, с кем-то надо говорить о детстве…
            Вдохновлял бы кто муз на то, чтобы они держались! У Рауля вдохновение обычно приходит во время работы. Нет его, нет его, но вот он берёт кисть, перехватывает её как-то по-особенному, набирает краски, смотрит на полотно, точно примеривается как бы точнее ударить, взмах…
            И понесло. И рука уже сама, не ведая усталости, скользит, летит, ранит. А я сижу рядом и горжусь.
            Проблема в том, что Рауля всё сложнее уговорить на то, чтобы он просто взял эту самую кисть, набрал чёртову краску и принялся хлестать несчастный холст безо всякой пощады. Упрямится! Отбивается, спорит! Ненавижу гениев! Мне по душе, честно скажу, упорные, точно знающие своё место в жизни тихие творцы. Такие точно по графику работают, сами стремятся, сами что-то планируют и не надо их хлестать и подгонять – всё сами знают, да подкрепляют мыслями про то, что под лежачий камень вода не течёт да про то, что вода камень точит.
            Иной раз и задумаешься даже невольно – почему про воду и камень всегда у них? Но кто разберёт людской дух? Любоваться на таких – прекрасно! Но нам с ними не дают работать, нас посылают на гениев, как чуму на дома.
–Пошла вон! – лениво отбивается Рауль, – я не хочу тебя видеть.
            Можно подумать, я от его потрёпанной морды в восторге!
–Ну ты же точно знаешь, Рауль, что можешь! Ты же столько нарисовал. Помнишь «пожар в саду»? а помнишь – «вечер в янтаре»? ты это сделал. Самые твои дорогие картины, самые…
–Претенциозные и лживые! – Рауль лукавит. Он падок на лесть как я на отдых.
–Они понравились людям!
–Люди что колбаса – начиняй чем хочешь, хоть опилками, на которых мясо отправилось в небытие!
            Это он так про своих поклонников! Чёртовы гении никогда не считаются с людьми.
–Рауль, подбери сопли и начни…
            Я не успеваю договорить – Рауль вытаскивает из-под головы свою засаленную подушку и швыряет её в мою сторону. Я уворачиваюсь с трудом, но вскрикиваю для порядка и от возмущения: пока одни молят о моём приходе, о поступи хотя бы, этот, видите ли, упрямится и бросается грязными серыми подушками! Ну не мерзавец?
–Рауль Фонсо, ты – последний слабак и слюнтяй! Всё, чего ты добился, не твоя заслуга, а заслуга небес, давших тебе великий дар! Будь добр, отплати за этот дар, оторви свой зад от проклятого дивана и примись за работу! Радуй людей, заставляй их думать, как должен поступать творец! Поступай как велит тебе высший замысел, эгоиста кусок!
            Рауль приподнимается на руке, оценивающе оглядывает меня, затем выносит вердикт:
–Какая же ты уродина!
            Я даже задыхаюсь от бешенства и ужаса. От возмущений перехватывает дыхание мыслей и чувств, чужих мыслей и, конечно же, чувств, из которых я сплетена высшей воле. Прозрачная суть моя, заменяющая жалкую людскую плоть, даже вздрагивает от оскорбления.
            Не ценишь? Ну так пошёл ты, верблюд самодовольный!
            Разворачиваюсь, иду к дверям.
–И куда ты пошла? – интересуется Рауль. – Обиделась что ли?
            Интересное наблюдение! С чего он взял? Я хоть и муза, хоть я и бесплотная, но я слуга искусства, и, в конце концов, я женщина! А он меня уродиной. А он меня гонит. Да пожалуйста, я  сама не хочу здесь находиться! Я пойду к тому, кто оценит меня, а с начальством как-нибудь объяснюсь. Гении не вечны, они уходят – если повезёт, то уходят в смерть.
–Не твоё дело! – огрызаюсь, – больше не буду тебе мешать.
            Он колеблется недолго, пока я ломлюсь в запертую дверь. Ну как ломлюсь – делаю вид. Я всё-таки очень добра к нему и недобра к себе. Меня оскорбили, унизили, а я жду, жду и надеюсь на то, что он сейчас одумается, и если не извинится, то хотя бы за работу возьмётся! Глупая я, но мне ума и не положено много. Мне положено чувство. Мне положены эмоции и эфиры всех состояний.
–Мне не о чем писать. У меня нет вдохновения. Ничего нет, – признаётся Рауль и тяжело валится на диван обратно. Я возвращаюсь к нему. Плохо дело!
–Совсем-совсем?
–Совсем, – глухо отзывается Рауль, – у меня в душе красное что-то. Я жду, когда оно созреет, ищу ответ, смотрю в потолок…
            Молчу. Надеяться глупо, но я молчу.
–Останься, – просит Рауль, оправдывая мои слабые надежды и являя мне отвратительное разочарование в нём как в творце.
            Но я муза. Во мне все эфиры и все чувства. Я киваю и, конечно, остаюсь. Я верю, я обязана верить. Он соберётся, сейчас и здесь соберётся и снова примется за работу, и всё наладится, наладится!
            Наладится же?
***
–Рауль, друг мой, – в тоне Тамаша нет ничего хорошего, в его визите, откровенно говоря, тоже. Но я не могу его предупредить. Он меня даже не увидит. Он не гений. Он не творец. Он даже не копировка под творца. Он агент и будет агентов.
            Рауль ему тоже не рад.
–Ты мне обещал, что к концу прошлого месяца, я получу уже представление о будущей выставке, – Тамаш подбирается осторожно, словно змея. Я могу его понять – ему нужно анонсировать выставку, нужно начать рекламную кампанию, а вместо этого у него ничего. Только один упёртый гений, про которого и узнали-то, благодаря усилиям Тамаша.
            Я это знаю. Рауль, быть может, забыл, а я знаю – я на своём долгом житье видела множество гениев, про которых узнали после их смерти или не узнали вовсе – не было у них агентов. Муза – кто-то из нас, бывал, а агента, который тебя выведет в мир, который тебя восславит, не было. Может быть, и их посылает небо. Может быть, их просто сложнее найти, чем музу?
            Я не знаю.
–Не было такого, – спокойно отвечает Рауль. – Не было.
            Тамаш, кажется, сейчас лопнет от бешенства. Каждый раз одно и то же! И каждый раз ему кажется, что это в последний раз он устраивает выставку или вообще продвигает этого самодовольного мерзавца! Но потом успокаивается – интервью, элегантно подписанные чеки, фото, слава…
            Все они падки на славу!
–Друг мой, я же не прошу многого. Я понимаю, что у тебя ещё много времени, но дай мне, во имя всего благого, хоть что-то! – Тамаш держится из последних сил. Рауль его утомил не меньше чем меня, а может даже и больше, я-то муза, у меня этих гениев не перечесть.
            Рауль делает вид, что не слышит и просто продолжает смотреть в холст. В пустой холст, бессмысленный, беспощадный в своей пустоте.
–Рауль! – Тамаш предпринимает ещё одну попытку, – слушай, я не возражаю, если ты…
–Уходи, – вдруг перебивает Рауль и его голос звучит странно и блекло.
            Я касаюсь плеча Рауля. Я всё равно только ему и видна – так всегда происходит с музами:
–Послушай, он хороший человек  и просто пытается…
–Продать! – если мой голос звучит только для Рауля, то вот он говорит уже вслух, а учитывая, что кроме него из видимых людей тут только Тамаш – предположить, что он имеет в виду и к кому обращается, не составляет никакого труда.
–Рауль, – пока Тамаш морщится от удивления, я плотнее вцепляюсь в него, – я прошу тебя!
–Что значит «продать»? – Тамаш подаёт голос не к месту. – Дорогуша, я тебя сделал великим! Я что, не имею права…
–Убирайся! – Рауль отталкивает воздух. Не воздух, конечно, а меня, но всякому же этого объяснять не станешь?
–Ты что, обдолбан? – интересуется Тамаш, на всякий случай, отступая от Рауля. – Ну если ты, дерьма кусок, ещё и на это…
            Рауль поворачивает голову и Тамаш осекается.
–Ну ладно, оставим! – соглашается он поспешно. Есть в лице Рауля то, что ему не нравится. И это точно знаю я. До меня доходит внезапно и остро, что имел в виду Рауль, когда говорил, что у него в душе красное что-то зреет. Я не мыслю цветами, я не мыслю так, как человек, поэтому мне невозможно было понять сразу.
            Но теперь я чувствую и успеваю отвернуться до того, как Рауль, удобнее передвигается к Тамашу.
            Я заставляю себя не смотреть, не оборачиваться всё то время, пока за моей спиной борьба, сдавленные крики и потом хрип. И страшный вздох облегчения – выдох победы.
–Всё, – докладывает Рауль и его голос подрагивает. Но не так, как должен бы подрагивать. В нём нет ужаса от сотворённого, в нём нет покаяния. В нём вдохновение.
            Меня бы замутило, будь я человеком. Но поскольку я безвольная муза, я не могу пошевелиться и не могу призвать содержимое желудка на помощь, хотя бы потому что у меня и желудка нет.
–Уже всё, – повторяет Рауль, его шаги приближаются. Я хочу дёрнуться в сторону, но почему-то не могу и цепенею.
–Ты его убил! – я заставляю себя взглянуть всё же на тело несчастного Тамаша. Да, он был груб и резковат, но в некотором роде мы с ним коллеги – его обязанность такая же как и моя – ходить и пинать того или иного творца. Правда, Тамаш ещё и организовывает продажи этих творцов, а я просто докладываю небесам о том, кого и на что вдохновила…
            Боже! Я вдохновила Рауля на убийство? Нет, и такое может быть, конечно, но это совсем дурное.
–Я решил оживить свою автобиографию, – Рауль говорит спокойно, не весело, не печально, а сухо и равнодушно. – Добавить, так сказать, красноты.
–Тебя посадят.
–Кто? – интересуется Рауль. – Его тут и не было. Я позабочусь. Чуть позже.
            Ну да, конечно. А полиция у нас состоит из людей, которые не догадаются опросить соседей, глянуть камеры…
            Но ничего из этого я не говорю. Хватит, я уже и без того довольно много сказала. Нужно идти. Нужно. Подняться к начальству, покаяться. Тут нет моей вины, наверное, но проверка всё равно будет назначена. А то что же это получается? Что я тут проповедаю такого, что человек душить другого человека начинает?
            Я осекаюсь в мыслях, я вздрагиваю от отвращения. Рука Рауля берёт кисть, набирает на неё цвет. Но не красный, как мне казалось, а серый. Рисует плавную, непонятную мне линию.
            Я не знаю куда податься. То ли бежать, то ли оставаться тут. Единственное, что я знаю – на Тамаша мне лучше не смотреть. Я испытываю отвращение к смерти, к её покою, к её мукам. Кто-то из моих подопечных говорил, что это – красиво. Я никогда не понимала и никогда не была согласна. Смерть – это не искусство, искусство не может быть дано всем.
            А рука Рауля выводит и выводит линии. Поверх серости проступают бледно-жёлтые мерзкие пятна. Безысходность! Так он описывал её и такой она представляется теперь в уродливом лике холста. Или в прекрасном?
            Я не знаю. Я остаюсь смотреть. Рауль не возражает, хотя обычно он начинает ворчать на моё присутствие. Но сегодня он необычно покладист. В мастерской царит тишина, нарушаемая шелестом кисти и его дыханием – неспешным, размеренным, жутким.
–Это я, – объясняет Рауль, нарушая зловещее молчание. Он берёт уже другую кисть и красный тюбик. Кроваво-красный. Весело брызжет краска, попадает на его пальцы, но ему всё равно – кисть знает своё дело и неважно насколько мерзка рука, что ведёт её.
            Я молчу, пока на серо-жёлтом холсте проступают кроваво-красные глаза. Взгляд, которого не было. Взгляд, которого, надеюсь, скоро не станет.
            Глаза смотрят страшно и живо. Мне кажется, что сейчас они моргнут. За окнами где-то продолжается жизнь, если прислушаться, то можно услышать и дорогу, и машины, и голоса людей. Но я не могу слушать. Я могу только смотреть на то, что проявляется яснее и яснее – на кроваво-красное лицо, живущее само собой среди серо-жёлтой отвратительной безысходности цвета.
–Думаю, что до завтра закончу, – говорит Рауль, – ты будешь ждать?
            Обычно его это не интересует. Его обычно никто и ничто не интересует. Сегодня он добр ко мне, хотя и убил несколько часов назад человека. Тот уже окоченел, знаю, превратился в кусок каменной плоти. Немного погодя, плоть будет отходить и растекаться по его полу, если, конечно, ничего не предпринять.
–Что ты будешь делать? – спрашиваю я, но не узнаю своего голоса. Я работала с гениями, я работала с безумцами, я работала много и упорно. Но никогда я не наблюдала смеси отвращения и красноты в чьей-то душе. Мне попадались мерзавцы, мне попадались добродетель, мне попадались и те, по кому плакал эшафот. Но даже последние были не такие жуткие как Рауль и не вызывали во мне столько дрожи и ужаса. А всё потому что он был хуже многих отпетых негодяев. Он не нуждался в деньгах или пище, не был подвергнут обману или лжи. Не был он схвачен в сети оскорбления или гнева.
            Ему просто захотелось сменить краску. Ему просто захотелось взять красный цвет, но не рукой, а потянуться к нему щупальцами души.
–Покрою лаком, потом…– Рауль ловит мой взгляд, что-то находит и в нём, – а, ты об этом? Но ничего, это не твоя забота. Сейчас, стемнеет и займусь.
–Так стемнело, – напоминаю я.
–Да? – Рауль удивлён. – Надо же! Ну хорошо, значит позже. Я занят. Видишь?
            Я вижу, и от того, что я ясно вижу, я не могу смотреть на его уродливое полотнище. Самое дорогое, наверное. А может и не самое, если Раулю каким-то чудом удастся скрыть смерть Тамаша.
            Но это меня не волнует. Я к нему больше не приду. Я вижу в нём то, что выцветало уже давно. Можно быть разным гением, но нельзя вызывать столько отвращения у безвольной музы! Даже мне мутно и тошно от его сути, в которой нет ничего хорошего.
–Пойду я, Рауль, – я выцветаю сама. У муз тоже есть муза. И моя в ужасе. Моя ко мне нескоро ещё придёт, так почему я должна оставаться дальше?
–Да…– Рауль разочарован, но он пока в картине, в своём детище, его не интересует иное. – Хорошо, иди.
            Словно мне нужно разрешение!
–Ну и заходи…всегда рад, добро пожаловать в мою мастерскую! – Рауль даже изображает что-то вроде кривого поклона, и я вижу, как грязны его волосы и как измята и заляпана его одежда.
            Я не приду, Рауль. И никакое твое «добро пожаловать» не призовёт меня. Я не появляюсь, а ты вертись как хочешь со своей поганой краснотой!
            Мне следовало бы это сказать ему, но я тоже умею мстить. Я иду к дверям, улыбаюсь, обещаю прийти и лгу в этом обещании. Я никогда не приду к тебе, Рауль, мы никогда больше не встретимся, и когда до тебя дойдёт значение слова «никогда», когда резанёт сталью по твоей безобразной душе, ты сам добавишь красноты. Уже своей. И уже не на холст.
 

 

Без надежды

О спасении