Девадатта-убийца

Чаша полна водой до краев — холодной, как в озерах Гималаев. В ней играют блики—переливы бриллианта в чалме раджи бледнее. Не только прошедшему через пески пустыни такая чаша была бы наградой, но и тому, кто живет рядом со священной Гангой, покажется, что такая вода не уступит священной соме брахманов. Но не называющему себя Буддой, отверзающему уста ради крамолы против каст и богов. Его лицо умиротворенно, и он принимает чашу равнодушно, пьет без жадности три глотка — ровно столько, чтобы укрепить тело. Глаза его глубоки и печальны, как всегда, и Девадатте не по себе. Поверхность воды не дрожала в руках Гаутамы, так почему пальцы Девадатты заставляют волноваться внутреннее море чаши так сильно, что капли выплескиваются наружу? Девадатта боится: потемнеют они, разгадает брат замысел брахманов, некуда будет бежать Девадатте из общины монахов, преданных Учителю. Забудут о святости и растерзают на месте убийцу, и, хоть брахманы обещали молиться о нем и сделать героем, страшно, страшно умирать.

Гаутама смотри на Девадатту, но в то же время сквозь него. У Будды большие руки, про такие говорят «закроет от дождя весь мир». Они ложатся на живот, и в горле у предателя пересыхает.

— Я знаю, что вода была отравлена, — умиротворение не сходит с лица, в голосе нет горечи или злобы.

— Тогда почему ты выпил? Надеешься на противоядие?

— Нет, брат мой. Я выпил яд, и я умру от яда. Я буду страдать несколько недель, прежде чем кровь не хлынет через горло и нос, а язык не почернеет так, что и слова не смогу сказать.

Девадатта дрожит. Люди не говорят так. Они стремятся выжить во что бы то ни стало, так неужели он ошибся, и перед ним и вправду снискавший благодати богов? Но зачем богам порождать того, кто будет их порочить?

— Почему?

— Потому что меня может убить только злая воля. А я должен умереть. Учитель должен уходить вовремя, передав учение. Но я не могу убить себя, и не могу просто уйти в облака. Мне нужен ты, Девадатта, убийца, и я благодарен тебе за то, что ты поднес мне эту чашу.

— Неужели...

Понимание для Девадатты горше черного яда, добавленного в воду.

— Ты играл мной, приблизил к себе лишь для того, чтобы я послужил твоей грязной вере?

— Я знал, что ты шпион брахманов и рано или поздно они велят тебе убить меня, пожертвуют ради великой цели, суть которой — убийство человека. Я знал, но видел свет в твоих глазах после проповедей и надеялся, что ты откажешься совершать такой грех. Но ты оказался стоек, и после света под твоими веками змеилась тьма. Ты вспоминал слова брахманов, наставлявших лишить лжепророка жизни? Или что моя жена могла бы быть твоей?

— Да, я вспоминал ее. Несчастную, сошедшую с ума из-за того, что ты отверг ее и ваших общих детей. Я хотел бы вновь сделать ее счастливой, но безумица сбросилась с башни с твоим именем на устах. Мне осталась лишь ветер, свистящий в ушах напоминанием. Когда я вспоминаю о ее гибели, моя кровь чернеет, а руки готовы душить. Однако змей из нас двоих — ты! Играешь чувствами людей ради того, чтобы твоя вера стала первой, твое имя вознеслось выше гор. Что же, ты подставил меня, брат мой, но я буду довольствоваться малым, как ты учил. Твоей смерти будет мне достаточно.

— Прости. Ты получишь жертвой мою жизнь. Здесь и сейчас лишь я причина ядов, терзающих тебя. Не будь меня, ты был бы великим царем. Но я должен был принести свет Благородных Истин на эту иссушенную землю, а значит, у моего света должна была появиться тень. Прости, что я вынудил тебя стать тенью. Взамен, когда мы встретимся в иных телах, я обещаю передать тебе весь свет, что накоплю, и вывести тебя как чакравартина из круга бренного мира, — Гаутама склоняется перед Девадаттой, но тот лишь плюет в сторону и уходит, трясясь от гнева и страха за свою жизнь. Его приветствуют монахи общины, и их улыбки так открыты, что отравителю хочется ударом стереть их. Он выходит за пределы обители, и тень отделяется от дерева. Душа, что еще темней, чем душа Девадатты, правит кинжалом, вспарывая кожу на спине брата Гаутамы. Брахманы будут довольны.

Дождь опускает косы в ямы, чтобы заключенные могли убежать по ним, но рассыпается, не осилив решетки. Час, второй, третий он бьется в попытках, и сапоги тюремщиков топчут его павшее с небес тело. Оскорбленный, дождь забывает о добрых намерениях, и вот уже заключенные тянутся наверх, как ростки навстречу жизни, чтобы поднявшаяся вода не перекрыла их дыхания. Тянется и этот, с бритой головой, но стражники не смеются над ним — слишком спокойно лицо заключенного. Внезапно стыд одолевает служителей закона, и они отходят как можно дальше от ям, чтобы не видеть причины душевных тревог. Лишь один подходит к краю ямы и внимательно смотрит в лицо заключенного монаха. Его лицо тоже спокойно, и может показаться, что страж смотрит в зеркало и видит узника, или узник смотрит в зеркало и видит стража.

— Я знаю тебя? — спрашивает стражник.

— Ты был моим братом в прошлой жизни.

— Я слышал, как ты называл всех людей братьями, сестрами, детьми и матерями. Но ведь так не бывает, чтобы было столько родственников.

— Ты точно был мои братом. Старшим.

— По крови?

— Да. Но станешь родней по духу.

— Я почитаю предков, зачем мне твоя странная вера?

— Ты пришел сюда говорить со мной, хотя уже слышал мои проповеди на площади. Значит, она уже зачем-то тебе нужна.

— Однако, ты ошибаешься. У меня есть иная задача.

Монах на время прикрывает глаза и слушает. Нет, сквозь дождь лишь они двое слышат друг друга, а значит, он не выдаст перерожденного Девадатту.

— Ты о трубке с ядовитой иглой, спрятанной у тебя под одеждой?

Стражник не отшатывается назад. В его глазах нет страха.

— Если я не сделают этого, моя семья пострадает.

— Но ты не хочешь?

— Нет. Твое учение и вправду тронуло меня. Я слушал и слушал, и каждое слово словно было вырезано на моем сердце. Но если пощажу тебя, то причиню вред семье — нескольким людям. Если не убью, то ты все равно умрешь от того, кто лишен совести. На каком пути мои поступки весят больше, монах?

— Убей меня. А потом — освободись.

Монах поднимает руку, мокрую и сморщившуюся от воды, и ледяная ладонь касается лба стражника.

— Теперь ты мой ученик. Мне не страшно умирать, ведь мои слова станут твоими.

— Да, — отвечает бывший Девадатта и выпускает отравленную иглу в полет. Смерть проповедника стремительна, и его голова исчезает под грязной водой.

Девадатта идет нести учение Будды. Ему легко.