Дедушка Вадик.

   

 Все окружающие  называли его смешно : «дедушка Вадик». Вроде бы, никак не сходились эти два слова одно с другим, однако, по-другому его никто не звал.

 И он к этому уже привык, хотя иногда задумывался: ему было уже под восемьдесят, а детское имя «Вадик», каким его называли в детстве,  не хотело отлипать от него.

 Но однажды понял: уж больно безобидным и добрым человеком он жил, чтобы его называли иначе, то есть Вадимом Петровичем Зотовым, как было записано в его паспорте.

 Взять хотя бы его соседей  по квартире и по даче. С ними ему, скажем прямо, крупно не повезло. Над ним, на третьем этаже, жила чета алкоголиков, Федя и Нюра.  Так они Вадика затапливали по два раза в месяц. А он хоть бы раз им злое слово сказал. Все жильцы из подъезда  советовали ему на Федю и Нюру в суд подать, чтобы они хотя бы за испорченную мебель заплатили,  а он отвечал: «Да, вы что, люди? Откуда им столько денег взять? Им на хлеб не хватает».  А вокруг все смеялись: «На водку, значит, хватает, а на хлеб – нет». А он своё гнёт: «Водка – это их несчастье, а от несчастья уйти нельзя, как от смерти».

 Но будучи человеком мастеровым и на выдумку  гораздым, придумал  он себе спасение от этих постоянных  потопов. Так как они случаются обычно  в ванных комнатах, он просверлил у себя потолок в этом месте и приладил там шланг  с герметиком. Теперь вся вода сверху уходила по шлангу прямо в дедушкин унитаз.

 Справа от него жил студент Митя. Студентом он  только назывался, потому что на самом деле из института его давно выгнали за неуспеваемость. Вечерами у него собирались шумные компании, и до полуночи,  а то и позже гремела музыка, и дедушка Вадик никак не мог заснуть под этот грохот. Но он, по своему обыкновению, никуда не жаловался и с Митей не скандалил. Просто купил в аптеке беруши, хотя они помогали слабо, так как грохот музыки они ещё как-то заглушали, а от сотрясения стен и потолка спасти не могли.

  Однажды, когда он утром отсыпался после такой вечеринки, раздался звонок в дверь. Когда он открыл её, то увидел Митю, робкого и ласкового.

 - Заходи, Митя, - сказал дедушка Вадик. – Ты, я как понимаю, извиниться пришел за свой вчерашний тарарам, совесть проснулась.

  - Вообще-то, да, проснулась, - замялся студент. – Но я сейчас по другому делу зашел: не могли бы вы занять мне сто рублей до стипендии?

 Дедушка Вадик прекрасно знал, что никакой стипендии Митя не получает, но деньги ему занял, вежливо попросив при этом хоть чуть-чуть убавить громкость музыки на вечеринках.    И Митя, как ни странно, его просьбу удовлетворил: стены перестали дрожать и посуда в серванте больше не звякала.

 В квартире слева хозяева вообще не жили. Они сдавали все три комнаты гастарбайтерам – таджикам.  По самым скромным подсчетам их там обитало не менее  тридцати человек: мужчин, женщин и детей. Свою народную музыку они не включали, но зато подолгу пели заунывные песни в сопровождении каких-то скрипучих струнных инструментов и бубна.  Но главное неудобство, исходившее от них, состояло в том, что они питались, в основном, рыбой. Эта рыба, как выразился классик, была не первой свежести, и выйти на балкон в течение всего дня было невозможно: тошнотворный запах обволакивал все этажи, начиная со второго. Он проникал во все щели соседних квартир, и никакой дезодорант не был способен уничтожить его.

 Дедушка Вадик спасался от него тем, что уходил в соседний парк и старался надышаться там свежим воздухом так, чтобы, вернувшись домой, жить хотя бы воспоминанием о нем.

 Сидя на скамейке он думал: «Все наши беды идут от обиды. Митю обидели, изгнав его из института, и теперь он старается забыть об этом в разгуле. А что касается таджиков, так здесь обидели целый народ, лишив его работы и родины. И будет нехорошо с моей стороны, если я буду обижаться на них. А вот кто и как обидел Федю с Нюрой, скажу честно, не знаю, А спрашивать не хочу: зачем бередить рану?». 

 А на даче у него вообще творилось что-то несусветное. Там у него соседом был человек, как говорил дедушка Вадик, обиженный Богом. Не дал Он ему ни ума, ни совести.  

 Сначала сосед, полковник МВД в отставке, с грозной фамилией   Дикий, заявил, что дедушка Вадик  переставил колышки на меже, когда они только получили свои шесть соток, и таким образом уменьшил его земельный участок ровно на десять сантиметров.  

 Вадим Петрович, как всегда, не возражал и разрешил перенести забор на это ничтожное, как он считал, расстояние. Но, как потом выяснилось, бывший полковник перенёс границу не на десять, а на двадцать сантиметров, но ни какого протеста со стороны Зотова  опять-таки не последовало.

 Затем соседу не понравилось, что дым из трубы дачи дедушки  всегда направляется в его сторону, мешая ему дышать. И через неделю  на участке Зотова появилась  комиссия, председатель которой, строгая  женщина в красном, заявила, что издеваться над залуженным ветераном, орденоносцем и астматиком, никому не позволено.  И дедушке Вадику пришлось прекратить отапливать дачу дровами и купить для этой цели электрический радиатор. Это влетало ему в копеечку, но никто не услышал от ни одного жалобного слова.

 И, наконец, случилось самое страшное. На участке бывшего полковника МВД вспыхнул пожар. Начисто сгорели деревянный гараж и стоявший рядом с ним туалет. Теперь на месте происшествия появилась не комиссия, состоявшая из членов садово-огородного кооператива, а примчались на машинах пожарные, а за ними, не прошло и получаса, полицейские.

 Пожарные установили, что пожар произошёл по причине поджога, а полицейские выяснили, что поджог совершил Вадим Петрович Зотов. На это указывали такие улики, как: выбитая  доска в заборе,  и идущие от этого места  следы, оставленные ботинками  42-го размера, какие и носил Зотов. Но главным доказательством его преступления была канистра из-под керосина, в которой подозреваемый  сразу признал свою собственность. Правда, после этого он воскликнул: «А её уже две недели ищу!», но это восклицание следователи оставили без внимания. Когда на суде подсудимый В. П. Зотов повторил  это заявление, судья не придала ему никакого значения и назначила ему наказание в виде трех лет заключения в колонии общего режима  и штрафа в размере трёх миллионов рублей.

 Тюремный срок был обусловлен тем, что суд посчитал Зотова В. П. общественно опасной личностью, а огромный штраф – убытком, понесенным Диким С.В.  в результате пожара.  Согласно его заявлению, у него сгорел автомобиль марки «Ниссан», стоимостью один миллион двести тысяч  рублей, и новая мебель, которую он купил незадолго до пожара за восемьсот  тысяч и не успел установить на даче. Хотя очевидцы пожара утверждали, что останки «Ниссана» очень походили на старые «Жигули», а такое количество мебели никак не могло поместиться в маленьком гараже.

 «Вот до чего Вадика его доброта довела! – говорили сердобольные соседки, собиравшиеся вечером у подъезда. – Всех жалел, а вот его не пожалели».

 «Ничего, - мрачно сказал кочегар их котельной Вася Бошкин. – В колонии его быстро от этой  жалости излечат. Там народ вообще не знает, что это такое».

 Но получилось как раз всё наоборот. 

 Когда Зотов зашел в камеру с постельными принадлежностями под мышкой, двенадцать пар удивленных глаз уставились на него, прекратилась игра в карты и распитие чая под названием «чифир». И вопрос, прозвучавший из уст старого вора по кличке Арап, был  по-человечески  печален и жалостлив:

 - А тебя-то за что, дедушка, в нашу компанию упекли?

 - За поджог, - сказал Зотов, уже зная, что ответ «не за что» вызывает у собеседника недоверие и смех.

  - И что же ты там поджигал? - продолжал спрашивать Арап, глядя на старика  с большой симпатией.

 - А ничего я не поджигал, просто наши органы не захотели разбираться.

 Он произнес это так, что ему все сразу поверили, и никто не засмеялся.

 - Да, органы у нас ещё те, - посочувствовал ему Арап. – Да ты проходи, устраивайся. Шконку тебе Лёня Бык свою уступит, чтобы тебе на верхотуру не лазить. 

 И после этой первой встречи он стал самым уважаемым человеком в камере. А так как слухи в этом замкнутом пространстве распространяются очень быстро, то и во всей колонии.

 Утром после подъема его будили словами, которые новички слышат редко:

 - Вадик, вставай, завтрак готов.

 Он открывал глаза и видел перед собой роскошный стол, потому что Арап, был не просто заключенным. Он был вором в законе, поэтому на завтрак ему и его друзьям были положены такие деликатесы, как гречневая каша с    мясом, маринованные грибочки и чекушка водки, невообразимым способом доставленная с воли.

 Но Вадик водки не пил, и ему наливали чашечку кофе, который наравне со спиртным тоже был здесь огромной редкостью.

 - Ну, что еще мудрого  ты, Вадик, сегодня, скажешь нам? - вполне серьезно спрашивал Арап.

 - Сегодня ночью мне приснились дети, - однажды утром ответил ему старик. – Очень много детей… Когда я жил дома, я любил выходить на балкон и наблюдать за ними, играющими во дворе. И я в своих мыслях говорил им; «Пусть вы никогда не узнаете, что такое война, несправедливость и пьянка…»…

 - Я всегда говорил, - остановил его Арап, - что ты очень умный, старик. Хотя в моем воровском окружении такого понятия как ум не существовало вообще. Мы свои ставки только на везуху делали. И, наверное, зря.  Вот ты сейчас сравнял меж собой три вещи: войну, беспредел  и банзуху. А я всех, кто в нашей камере сидит, перебрал по их биографиям, и выходит, что ты туфту гнать не  приучен. правду сказал. Взять хотя бы меня. У папки да мамки моих война все спалила: и дом, и добро, и здоровье. Отец инвалидом пришел с войны, два года промучился и умер от ранений. Мать, чтоб нас с сестрою прокормить, с утра до ночи в колхозе работала и надорвалась… Забрали меня  в детдом, в котором законы были похлеще воровских. Свой там пахан, свой общак… Только не денежный, а хлебный… Чтобы  не избивали тебя каждый, несли мы туда свои пайки… Когда я стал от голода загибаться,   тиканул  в Москву. И стал там вором… А теперь посмотри на Сёму Буха… Почему этот интеллигентный и пожилой  человек сидит здесь? А потому, что его начальники воровали, а он бумаги фальшивые подписывал. Теперь они на свободе, а Сёма в тюрьме…    Во это и есть беспредел или, как ты его называешь, несправедливость, по причине которой стал зэком и ты. А родители  Гриши Пермяка пили с молодых юных лет и сыночка к этому приучили.  Так что прав ты был, Вадик, детям не желая этих трех вещей… 

 Зотов всегда чувствовал себя неловко, когда его хвалили, а тут, вообще, чуть не расплакался.

  - Я просто хотел рассказать вам об одной девочке, - смущенно сказал он. – Я работал тогда в пекарне, которая была прямо в центре нашего города. И люди специально приходили в скверик напротив, чтобы подышать запахом хлеба, слаще которого нет ничего … Потом, когда у нас построили  хлебозавод, пекарню снесли, лишив жителей такого удовольствия. Так вот, работал я там  помощником пекаря и после каждой смены получал буханку хлеба, из тех, в которых был какой-либо брак. Бывало, подгорит маленько или, наоборот, недопечется, а то перекособочит его так, что и продавать стыдно…

 И шел я с этой буханкой в тот самый скверик, в котором никого не было по причине раннего времени,  садился там на скамейку  и ел теплый душистый хлеб. И голубей подкармливал, какие вокруг меня тут же собирались.

 А однажды вижу: девочка ко мне подходит, худенькая такая, со светлыми косичками. И спрашивает:

 - Дядя, вы что делаете?

 - Завтракаю, - отвечаю я ей.

 - Одним хлебом завтракаете? – удивляется она.

  - Одним…

 - Почему одним?

 - А потому что нет ничего вкуснее теплого хлеба с корочкой, которая на зубах хрустит…

 - А можно мне попробовать?

 Отломил я ей кусочек горбушки, и она его вмиг уплела.

 И тут заметил я, что неподалеку стоит женщина в красивом крепдешиновом платье и за нами наблюдает. Я почему-то сразу догадался, что это  девочкина мама.

 Подошла она к нам и спрашивает:

 - Ирочка,  ты что ешь?

 - Хлебушек, -отвечает девочка. – Он очень вкусный, с корочкой. Я такого никогда не ела…

  - Ты вообще ничего не ешь, - говорит её мама строго. – Святым духом питаешься.

 А потом  обращается ко мне, уважительно так  и печально, словно делясь со мной   своим    горем:

 - Понимаете, она у нас почти ничего не ест. Всех врачей уже обошли, те никаких болячек у неё обнаружить не могут, говорят, такой у неё организм или, как они выражаются, конституция.   И посоветовали нам рано утром на прогулку выходить. Вот мы с ней сегодня в первый раз и вышли. И, надо же, она у вас хлеба попросила и с таким аппетитом его съела, что у меня от удивления глаза на лоб полезли…

 Короче, договорились мы с нею, что будем встречаться  здесь через каждые двое суток, так как режим работы у меня был такой: сутки через двое…

 А в остальные дни я посоветовал ей покупать хлеб прямо в пекарне: было у нас там такое окошко, постучишь в него, тебе его и отпустят. Только делать это надо было рано утром, пока хлеб еще по магазинам не развезли.

 Но, как мне потом Ирочкина мама сказала, девочка ждала именно того дня, когда я со смены иду.

 Мы садились с ней на скамейку, вместе ели хлеб, и она расспрашивала меня о моей жизни, а я – о её. Я узнал, что ее полное имя Ирина Сергеевна  Шопина, что отец у неё большой партийный начальник, а мама – домохозяйка.

 По врачам они ходить перестали, так как Ирочка стала нормально есть, и мама мне была за это очень благодарна.

  Но месяца через три узнал я, что её отца перевели на работу в соседний  район, и больше я с нею не виделся.

 

  -  И для чего, Вадик, ты нам всё это рассказал? – спросил его Арап.      

  Зотов молча полез во внутренний карман своего потрёпанного пиджака и достал  оттуда пачку бумаг. Он долго рылся в ней и, наконец , нашел нужный документ.

 -  Вот, почитай мой приговор, - сказал он, протягивая Арапу несколько листиков, схваченных скрепкой. – Всё можешь не читать, а вот на подпись судьи обрати внимание.

 -Шопина  Ирина Сергеевна, - вслух прочел Арап. - Так что это выходит? Это та самая девчонка, которую ты хлебом кормил?

 - Она самая. Я бы её узнал, если даже она фамилию изменила. Внешность у неё сейчас совершенно другая стала: потолстела, в брюнетку перекрасилась, но что-то в ней осталось такое, что изменить нельзя…

 Листочки с приговором пошли по рукам. Сокамерники читали его, качали головами,  вздыхали, но не сказали ни слова. Так и спать легли, без обычных баек на сон грядущий…

 Больше об этом разговора не заводили, но однажды утром  после завтрака Арап сказал сурово:

 - А ну-ка, зэки, давайте нынче сходняк устроим, побазарим по теме.

  Когда все собрались за столом, он  достал из кармана огрызок карандаша, помусолил его и протянул Сёме Буху:

 - Пиши протокол, Сёма! И начни прямо с постановления. Дословно: «Наказать судью Шопину И. С. за бесчеловечное отношение к подсудимому Зотову В.П.»

 - И как мы её накажем? - робко спросил Сёма.

 - Я это все продумал, - припечатал Арап рукой по столу. – Бессонница   меня уже вторую неделю мучит, так что я составил точный план: что, как и для чего. Ровно через неделю у нас Гриша Пермяк на волю выходит…

 - Не-е-е! – тонко и испуганно закричал Гриша. – Я на мокруху не пойду!

 - Какая мокруха?! – одёрнул его Арап. – Ты сначала дослушай, а потом уже ори! Слушайте все меня внимательно!

 

 Через две недели Гриша Пермяк шел по улице южного городка, где уже цвела акация, а у рынка пахло клубникой и черемшой. На нем был отличный летний  костюм, сшитый лучшим портным другого южного города, Рувимом Липкиным, другом Семы Буха; на голове – шляпа, какие носят только столичные  артисты, а на ногах - белые штиблеты, купленные в бутике «Евростиль». В  одной руке он нес нарядную коробку, украшенную лентами, а в другой – букет прекрасных черных роз.

 У красивого дома, на стенах которого через каждые два метра торчали камеры видеонаблюдения, он остановился и улыбнулся в одну из них. Потом закурил и посмотрел на часы.   И ровно через три минуты из дома вышла женщина в широкополой шляпе, длинном бежевом платье, с кожаной сумочкой на бедре.

 Гриша сплюнул  окурок точно в урну и пошел ей навстречу.

 - Здравствуйте, Ирина Сергеевна! – ласково пропел он. – А я к  вам из Саранска,  с приветом от ваших друзей. Вот подарочек вам привез.

 Женщина испуганно отшатнулась:

 - Какой еще подарок? От каких друзей? Нет у меня никаких друзей в  Саранске.

 - А вот и есть! Неужели вы забыли дедушку, который вас теплым хлебом кормил?  И которого вы потом в тюрьму отправили на приличный срок за поджог, которого он не совершал…  А он вас помнит. Вот и подарочек прислал. Вы коробочку-то возьмите и откройте… Да не бойтесь, бомбы там нету! Не буду же я сам себя подрывать, молодого  и красивого!

 Он дернул за бантик и снял крышку с коробки. В ней на розовой подушечке лежала маленькая буханочка темного хлеба.

 - Вы берите, не брезгуйте, - улыбчиво продолжал Гриша. – Она не из тюремной столовки. Куплена в элитном магазине, еще тепленькая… Дедушка Вадик так и сказал, что хлеб должен быть обязательно теплым, чтобы Вы свое детство вспомнили… А этот  букет лично от меня. Уж больно мне хочется, чтобы жизнь у вас была такая же черная, как эти розы… Такого человека вы обидели…

 У Ирины Сергеевны задергалась голова и мелко задрожали руки.

 Гриша ожидал, что она сейчас закричит, зовя на помощь.  Но женщина повернулась и медленно пошла к дому.

 А коробка с еще тёплым хлебом и букет черных роз остались одиноко лежать на тротуаре… 

 

  

 

 

© Copyright: Борис Аксюзов, 2020

Регистрационный номер №0468482

от 27 февраля 2020

[Скрыть] Регистрационный номер 0468482 выдан для произведения:

   

 Все окружающие  называли его смешно : «дедушка Вадик». Вроде бы, никак не сходились эти два слова одно с другим, однако, по-другому его никто не звал.

 И он к этому уже привык, хотя иногда задумывался: ему было уже под восемьдесят, а детское имя «Вадик», каким его называли в детстве,  не хотело отлипать от него.

 Но однажды понял: уж больно безобидным и добрым человеком он жил, чтобы его называли иначе, то есть Вадимом Петровичем Зотовым, как было записано в его паспорте.

 Взять хотя бы его соседей  по квартире и по даче. С ними ему, скажем прямо, крупно не повезло. Над ним, на третьем этаже, жила чета алкоголиков, Федя и Нюра.  Так они Вадика затапливали по два раза в месяц. А он хоть бы раз им злое слово сказал. Все жильцы из подъезда  советовали ему на Федю и Нюру в суд подать, чтобы они хотя бы за испорченную мебель заплатили,  а он отвечал: «Да, вы что, люди? Откуда им столько денег взять? Им на хлеб не хватает».  А вокруг все смеялись: «На водку, значит, хватает, а на хлеб – нет». А он своё гнёт: «Водка – это их несчастье, а от несчастья уйти нельзя, как от смерти».

 Но будучи человеком мастеровым и на выдумку  гораздым, придумал  он себе спасение от этих постоянных  потопов. Так как они случаются обычно  в ванных комнатах, он просверлил у себя потолок в этом месте и приладил там шланг  с герметиком. Теперь вся вода сверху уходила по шлангу прямо в дедушкин унитаз.

 Справа от него жил студент Митя. Студентом он  только назывался, потому что на самом деле из института его давно выгнали за неуспеваемость. Вечерами у него собирались шумные компании, и до полуночи,  а то и позже гремела музыка, и дедушка Вадик никак не мог заснуть под этот грохот. Но он, по своему обыкновению, никуда не жаловался и с Митей не скандалил. Просто купил в аптеке беруши, хотя они помогали слабо, так как грохот музыки они ещё как-то заглушали, а от сотрясения стен и потолка спасти не могли.

  Однажды, когда он утром отсыпался после такой вечеринки, раздался звонок в дверь. Когда он открыл её, то увидел Митю, робкого и ласкового.

 - Заходи, Митя, - сказал дедушка Вадик. – Ты, я как понимаю, извиниться пришел за свой вчерашний тарарам, совесть проснулась.

  - Вообще-то, да, проснулась, - замялся студент. – Но я сейчас по другому делу зашел: не могли бы вы занять мне сто рублей до стипендии?

 Дедушка Вадик прекрасно знал, что никакой стипендии Митя не получает, но деньги ему занял, вежливо попросив при этом хоть чуть-чуть убавить громкость музыки на вечеринках.    И Митя, как ни странно, его просьбу удовлетворил: стены перестали дрожать и посуда в серванте больше не звякала.

 В квартире слева хозяева вообще не жили. Они сдавали все три комнаты гастарбайтерам – таджикам.  По самым скромным подсчетам их там обитало не менее  тридцати человек: мужчин, женщин и детей. Свою народную музыку они не включали, но зато подолгу пели заунывные песни в сопровождении каких-то скрипучих струнных инструментов и бубна.  Но главное неудобство, исходившее от них, состояло в том, что они питались, в основном, рыбой. Эта рыба, как выразился классик, была не первой свежести, и выйти на балкон в течение всего дня было невозможно: тошнотворный запах обволакивал все этажи, начиная со второго. Он проникал во все щели соседних квартир, и никакой дезодорант не был способен уничтожить его.

 Дедушка Вадик спасался от него тем, что уходил в соседний парк и старался надышаться там свежим воздухом так, чтобы, вернувшись домой, жить хотя бы воспоминанием о нем.

 Сидя на скамейке он думал: «Все наши беды идут от обиды. Митю обидели, изгнав его из института, и теперь он старается забыть об этом в разгуле. А что касается таджиков, так здесь обидели целый народ, лишив его работы и родины. И будет нехорошо с моей стороны, если я буду обижаться на них. А вот кто и как обидел Федю с Нюрой, скажу честно, не знаю, А спрашивать не хочу: зачем бередить рану?». 

 А на даче у него вообще творилось что-то несусветное. Там у него соседом был человек, как говорил дедушка Вадик, обиженный Богом. Не дал Он ему ни ума, ни совести.  

 Сначала сосед, полковник МВД в отставке, с грозной фамилией   Дикий, заявил, что дедушка Вадик  переставил колышки на меже, когда они только получили свои шесть соток, и таким образом уменьшил его земельный участок ровно на десять сантиметров.  

 Вадим Петрович, как всегда, не возражал и разрешил перенести забор на это ничтожное, как он считал, расстояние. Но, как потом выяснилось, бывший полковник перенёс границу не на десять, а на двадцать сантиметров, но ни какого протеста со стороны Зотова  опять-таки не последовало.

 Затем соседу не понравилось, что дым из трубы дачи дедушки  всегда направляется в его сторону, мешая ему дышать. И через неделю  на участке Зотова появилась  комиссия, председатель которой, строгая  женщина в красном, заявила, что издеваться над залуженным ветераном, орденоносцем и астматиком, никому не позволено.  И дедушке Вадику пришлось прекратить отапливать дачу дровами и купить для этой цели электрический радиатор. Это влетало ему в копеечку, но никто не услышал от ни одного жалобного слова.

 И, наконец, случилось самое страшное. На участке бывшего полковника МВД вспыхнул пожар. Начисто сгорели деревянный гараж и стоявший рядом с ним туалет. Теперь на месте происшествия появилась не комиссия, состоявшая из членов садово-огородного кооператива, а примчались на машинах пожарные, а за ними, не прошло и получаса, полицейские.

 Пожарные установили, что пожар произошёл по причине поджога, а полицейские выяснили, что поджог совершил Вадим Петрович Зотов. На это указывали такие улики, как: выбитая  доска в заборе,  и идущие от этого места  следы, оставленные ботинками  42-го размера, какие и носил Зотов. Но главным доказательством его преступления была канистра из-под керосина, в которой подозреваемый  сразу признал свою собственность. Правда, после этого он воскликнул: «А её уже две недели ищу!», но это восклицание следователи оставили без внимания. Когда на суде подсудимый В. П. Зотов повторил  это заявление, судья не придала ему никакого значения и назначила ему наказание в виде трех лет заключения в колонии общего режима  и штрафа в размере трёх миллионов рублей.

 Тюремный срок был обусловлен тем, что суд посчитал Зотова В. П. общественно опасной личностью, а огромный штраф – убытком, понесенным Диким С.В.  в результате пожара.  Согласно его заявлению, у него сгорел автомобиль марки «Ниссан», стоимостью один миллион двести тысяч  рублей, и новая мебель, которую он купил незадолго до пожара за восемьсот  тысяч и не успел установить на даче. Хотя очевидцы пожара утверждали, что останки «Ниссана» очень походили на старые «Жигули», а такое количество мебели никак не могло поместиться в маленьком гараже.

 «Вот до чего Вадика его доброта довела! – говорили сердобольные соседки, собиравшиеся вечером у подъезда. – Всех жалел, а вот его не пожалели».

 «Ничего, - мрачно сказал кочегар их котельной Вася Бошкин. – В колонии его быстро от этой  жалости излечат. Там народ вообще не знает, что это такое».

 Но получилось как раз всё наоборот. 

 Когда Зотов зашел в камеру с постельными принадлежностями под мышкой, двенадцать пар удивленных глаз уставились на него, прекратилась игра в карты и распитие чая под названием «чифир». И вопрос, прозвучавший из уст старого вора по кличке Арап, был  по-человечески  печален и жалостлив:

 - А тебя-то за что, дедушка, в нашу компанию упекли?

 - За поджог, - сказал Зотов, уже зная, что ответ «не за что» вызывает у собеседника недоверие и смех.

  - И что же ты там поджигал? - продолжал спрашивать Арап, глядя на старика  с большой симпатией.

 - А ничего я не поджигал, просто наши органы не захотели разбираться.

 Он произнес это так, что ему все сразу поверили, и никто не засмеялся.

 - Да, органы у нас ещё те, - посочувствовал ему Арап. – Да ты проходи, устраивайся. Шконку тебе Лёня Бык свою уступит, чтобы тебе на верхотуру не лазить. 

 И после этой первой встречи он стал самым уважаемым человеком в камере. А так как слухи в этом замкнутом пространстве распространяются очень быстро, то и во всей колонии.

 Утром после подъема его будили словами, которые новички слышат редко:

 - Вадик, вставай, завтрак готов.

 Он открывал глаза и видел перед собой роскошный стол, потому что Арап, был не просто заключенным. Он был вором в законе, поэтому на завтрак ему и его друзьям были положены такие деликатесы, как гречневая каша с    мясом, маринованные грибочки и чекушка водки, невообразимым способом доставленная с воли.

 Но Вадик водки не пил, и ему наливали чашечку кофе, который наравне со спиртным тоже был здесь огромной редкостью.

 - Ну, что еще мудрого  ты, Вадик, сегодня, скажешь нам? - вполне серьезно спрашивал Арап.

 - Сегодня ночью мне приснились дети, - однажды утром ответил ему старик. – Очень много детей… Когда я жил дома, я любил выходить на балкон и наблюдать за ними, играющими во дворе. И я в своих мыслях говорил им; «Пусть вы никогда не узнаете, что такое война, несправедливость и пьянка…»…

 - Я всегда говорил, - остановил его Арап, - что ты очень умный, старик. Хотя в моем воровском окружении такого понятия как ум не существовало вообще. Мы свои ставки только на везуху делали. И, наверное, зря.  Вот ты сейчас сравнял меж собой три вещи: войну, беспредел  и банзуху. А я всех, кто в нашей камере сидит, перебрал по их биографиям, и выходит, что ты туфту гнать не  приучен. правду сказал. Взять хотя бы меня. У папки да мамки моих война все спалила: и дом, и добро, и здоровье. Отец инвалидом пришел с войны, два года промучился и умер от ранений. Мать, чтоб нас с сестрою прокормить, с утра до ночи в колхозе работала и надорвалась… Забрали меня  в детдом, в котором законы были похлеще воровских. Свой там пахан, свой общак… Только не денежный, а хлебный… Чтобы  не избивали тебя каждый, несли мы туда свои пайки… Когда я стал от голода загибаться,   тиканул  в Москву. И стал там вором… А теперь посмотри на Сёму Буха… Почему этот интеллигентный и пожилой  человек сидит здесь? А потому, что его начальники воровали, а он бумаги фальшивые подписывал. Теперь они на свободе, а Сёма в тюрьме…    Во это и есть беспредел или, как ты его называешь, несправедливость, по причине которой стал зэком и ты. А родители  Гриши Пермяка пили с молодых юных лет и сыночка к этому приучили.  Так что прав ты был, Вадик, детям не желая этих трех вещей… 

 Зотов всегда чувствовал себя неловко, когда его хвалили, а тут, вообще, чуть не расплакался.

  - Я просто хотел рассказать вам об одной девочке, - смущенно сказал он. – Я работал тогда в пекарне, которая была прямо в центре нашего города. И люди специально приходили в скверик напротив, чтобы подышать запахом хлеба, слаще которого нет ничего … Потом, когда у нас построили  хлебозавод, пекарню снесли, лишив жителей такого удовольствия. Так вот, работал я там  помощником пекаря и после каждой смены получал буханку хлеба, из тех, в которых был какой-либо брак. Бывало, подгорит маленько или, наоборот, недопечется, а то перекособочит его так, что и продавать стыдно…

 И шел я с этой буханкой в тот самый скверик, в котором никого не было по причине раннего времени,  садился там на скамейку  и ел теплый душистый хлеб. И голубей подкармливал, какие вокруг меня тут же собирались.

 А однажды вижу: девочка ко мне подходит, худенькая такая, со светлыми косичками. И спрашивает:

 - Дядя, вы что делаете?

 - Завтракаю, - отвечаю я ей.

 - Одним хлебом завтракаете? – удивляется она.

  - Одним…

 - Почему одним?

 - А потому что нет ничего вкуснее теплого хлеба с корочкой, которая на зубах хрустит…

 - А можно мне попробовать?

 Отломил я ей кусочек горбушки, и она его вмиг уплела.

 И тут заметил я, что неподалеку стоит женщина в красивом крепдешиновом платье и за нами наблюдает. Я почему-то сразу догадался, что это  девочкина мама.

 Подошла она к нам и спрашивает:

 - Ирочка,  ты что ешь?

 - Хлебушек, -отвечает девочка. – Он очень вкусный, с корочкой. Я такого никогда не ела…

  - Ты вообще ничего не ешь, - говорит её мама строго. – Святым духом питаешься.

 А потом  обращается ко мне, уважительно так  и печально, словно делясь со мной   своим    горем:

 - Понимаете, она у нас почти ничего не ест. Всех врачей уже обошли, те никаких болячек у неё обнаружить не могут, говорят, такой у неё организм или, как они выражаются, конституция.   И посоветовали нам рано утром на прогулку выходить. Вот мы с ней сегодня в первый раз и вышли. И, надо же, она у вас хлеба попросила и с таким аппетитом его съела, что у меня от удивления глаза на лоб полезли…

 Короче, договорились мы с нею, что будем встречаться  здесь через каждые двое суток, так как режим работы у меня был такой: сутки через двое…

 А в остальные дни я посоветовал ей покупать хлеб прямо в пекарне: было у нас там такое окошко, постучишь в него, тебе его и отпустят. Только делать это надо было рано утром, пока хлеб еще по магазинам не развезли.

 Но, как мне потом Ирочкина мама сказала, девочка ждала именно того дня, когда я со смены иду.

 Мы садились с ней на скамейку, вместе ели хлеб, и она расспрашивала меня о моей жизни, а я – о её. Я узнал, что ее полное имя Ирина Сергеевна  Шопина, что отец у неё большой партийный начальник, а мама – домохозяйка.

 По врачам они ходить перестали, так как Ирочка стала нормально есть, и мама мне была за это очень благодарна.

  Но месяца через три узнал я, что её отца перевели на работу в соседний  район, и больше я с нею не виделся.

 

  -  И для чего, Вадик, ты нам всё это рассказал? – спросил его Арап.      

  Зотов молча полез во внутренний карман своего потрёпанного пиджака и достал  оттуда пачку бумаг. Он долго рылся в ней и, наконец , нашел нужный документ.

 -  Вот, почитай мой приговор, - сказал он, протягивая Арапу несколько листиков, схваченных скрепкой. – Всё можешь не читать, а вот на подпись судьи обрати внимание.

 -Шопина  Ирина Сергеевна, - вслух прочел Арап. - Так что это выходит? Это та самая девчонка, которую ты хлебом кормил?

 - Она самая. Я бы её узнал, если даже она фамилию изменила. Внешность у неё сейчас совершенно другая стала: потолстела, в брюнетку перекрасилась, но что-то в ней осталось такое, что изменить нельзя…

 Листочки с приговором пошли по рукам. Сокамерники читали его, качали головами,  вздыхали, но не сказали ни слова. Так и спать легли, без обычных баек на сон грядущий…

 Больше об этом разговора не заводили, но однажды утром  после завтрака Арап сказал сурово:

 - А ну-ка, зэки, давайте нынче сходняк устроим, побазарим по теме.

  Когда все собрались за столом, он  достал из кармана огрызок карандаша, помусолил его и протянул Сёме Буху:

 - Пиши протокол, Сёма! И начни прямо с постановления. Дословно: «Наказать судью Шопину И. С. за бесчеловечное отношение к подсудимому Зотову В.П.»

 - И как мы её накажем? - робко спросил Сёма.

 - Я это все продумал, - припечатал Арап рукой по столу. – Бессонница   меня уже вторую неделю мучит, так что я составил точный план: что, как и для чего. Ровно через неделю у нас Гриша Пермяк на волю выходит…

 - Не-е-е! – тонко и испуганно закричал Гриша. – Я на мокруху не пойду!

 - Какая мокруха?! – одёрнул его Арап. – Ты сначала дослушай, а потом уже ори! Слушайте все меня внимательно!

 

 Через две недели Гриша Пермяк шел по улице южного городка, где уже цвела акация, а у рынка пахло клубникой и черемшой. На нем был отличный летний  костюм, сшитый лучшим портным другого южного города, Рувимом Липкиным, другом Семы Буха; на голове – шляпа, какие носят только столичные  артисты, а на ногах - белые штиблеты, купленные в бутике «Евростиль». В  одной руке он нес нарядную коробку, украшенную лентами, а в другой – букет прекрасных черных роз.

 У красивого дома, на стенах которого через каждые два метра торчали камеры видеонаблюдения, он остановился и улыбнулся в одну из них. Потом закурил и посмотрел на часы.   И ровно через три минуты из дома вышла женщина в широкополой шляпе, длинном бежевом платье, с кожаной сумочкой на бедре.

 Гриша сплюнул  окурок точно в урну и пошел ей навстречу.

 - Здравствуйте, Ирина Сергеевна! – ласково пропел он. – А я к  вам из Саранска,  с приветом от ваших друзей. Вот подарочек вам привез.

 Женщина испуганно отшатнулась:

 - Какой еще подарок? От каких друзей? Нет у меня никаких друзей в  Саранске.

 - А вот и есть! Неужели вы забыли дедушку, который вас теплым хлебом кормил?  И которого вы потом в тюрьму отправили на приличный срок за поджог, которого он не совершал…  А он вас помнит. Вот и подарочек прислал. Вы коробочку-то возьмите и откройте… Да не бойтесь, бомбы там нету! Не буду же я сам себя подрывать, молодого  и красивого!

 Он дернул за бантик и снял крышку с коробки. В ней на розовой подушечке лежала маленькая буханочка темного хлеба.

 - Вы берите, не брезгуйте, - улыбчиво продолжал Гриша. – Она не из тюремной столовки. Куплена в элитном магазине, еще тепленькая… Дедушка Вадик так и сказал, что хлеб должен быть обязательно теплым, чтобы Вы свое детство вспомнили… А этот  букет лично от меня. Уж больно мне хочется, чтобы жизнь у вас была такая же черная, как эти розы… Такого человека вы обидели…

 У Ирины Сергеевны задергалась голова и мелко задрожали руки.

 Гриша ожидал, что она сейчас закричит, зовя на помощь.  Но женщина повернулась и медленно пошла к дому.

 А коробка с еще тёплым хлебом и букет черных роз остались одиноко лежать на тротуаре… 

 

  

 

 

 

*** (Когда закончилась война...)

Подарок на Восьмое Марта.