Дед

Когда умирал мой дед, то его последним  словом было слово «мама». 
Бабушка говорила, что перед этим он, правда, смачно выругался и затих. Дед совсем не знал своей мамы, но помнил о ней всю жизнь. Плакал, когда вспоминал. Вспоминал, когда плакал от жизненной грусти и тоски. Звали её Зинаида. Она умерла, когда деду было два года. Рожала девятого ребенка – Ванечку - почти в поле, c «литовкой» в руках. В глухой деревне многие позавидовали Зинке: вот, мол, кошка рожает котят, и деньги за это гребет. Единственная в деревне повитуха будто нарочно сделал все не так: Зинаида истекла кровью и умерла. Умер и ребеночек. Рассказывали, что когда она лежала «на досках»,  двухлетний Митька, мой дед, ничего не понимая и ни о чем не догадываясь подходил к холодной и бледной маме, обнимал шею и сопливо звал: «Мамка, мамочка». Не плакал, а настойчиво будил и будил…
 В 1944-ом, в Румынии, в районе села Захарны, убили дедова отца. Дед вместе с младшей сестрой Катей были отданы в один из детских домов района. Жизнь там, со слов самого деда была далеко непряничной. Директором был какой-то старый революционер-еврей, не гнушавшийся откровенного садизма над бедными сиротами. В подробности дед не вдавался. Да я и не допытывался. Одно сказал: зубы выбивал «малолеткам» нещадно. Надо сказать, и дети тогда не паиньками сопливыми росли: суровые и холодные будни  послевоенной голодухи совсем превратили детей в зверят. Хулиганили и «взрослели». Взросление их проходило по-иному пути: махру Митька закурил в 9 лет, самогон  попробовал  в 12. В том же возрасте «наколол» на запястье восходящее солнце с лучами – символ мечтаний о грядущей свободе. Послевоенный детдом недалеко ушел от концентрационного лагеря. Порядки там царили недетские. И без того раненное сердце огрубело и очерствело. 
Всю жизнь дед работал в шахте: заработал коленный бурсит и хронический алкоголизм. Не буду рассказывать, как пьют шахтеры? Но во времена деда, шахтеры пили пуще и страшнее.  Безопасности как таковой не было. Люди шли в шахту как в боевую атаку. Пьяным дед был неузнаваем. С хриплым рыком а-ля Высоцкий, с пеной у рта, в белой майке – алкоголичке, дед часто хватался за нож или топор. Бедная бабушка бегала по соседям и кустам, прячась от бешеного Митьки. «Бабка! – рычал Митька, - Су-ка! Убью». Вся Камышанская улица длиною в 200 домов эхом дедовского рыка отзывалась  соседним улицам и переулкам.
А трезвым дед был покладист, трудолюбив, неуёмен в чтении книг. Таким я его и запомнил. 
Мороз. Печь на кухне шумит. Паровой бак с водой наверху ежеминутно булькает и урчит. Тепло и уютно. Я разбиваю горячие камни и кидаю в красное, жаркое отверстие уголь. Цвыркаю чай с «барбарисками» и смотрю как дед перелистывая страницу утробно кряхтит, кашляется и снова затягивает дымом свернутую в газетенку вонючую махру. Дед читает Фадеева «Молодая гвардия». Читал он её в пятый раз. Когда он умер, согнутый уголок на 350-ой странице книги стал маленьким следом памяти, который оставил о себе дед. Смерть пришла к нему на сорок восьмой главе, где Олег Кошевой прощался со своей родней перед самым арестом. 
Я открываю чемодан со старыми фотографиями и рассматриваю желтоватые бумажные прямоугольники и квадратики
-Де…А это ты? – я показываю на лихого парня в тельняшке и шахтерской каске, похожей на кепку. Дед утвердительно кивнул и стал объяснять, что такая каска выполняла больше функцию держателя фонаря, чем защитную и что спецодежды как таковой не выдавали, а спускались многие в том, в чем приходили.
- И не мылись даже? – спросил я.
- Не мылись. Как черти с белыми глазами и зубами шли домой, пугая собак. – дед засмеялся и добавил: - По улице Горняцкая. Её так из-за этого и назвали, что по ней шахтеры с работы возвращались.
Дед улыбался.
- А тяжело было? – спросил я и уточнил: - В шахте-то, под землей.
- Конечно, Коть…
-Расскажи – попросил я и подсел к деду ближе. От резкого запаха табака-самосада сперло дыхание и выдернуло из глаз слезу. – Ну расскажи, де.. – снова просил я.
Дед задумался, опустил книгу на колени, предварительно загнув уголок страницы. И молчал. 
Я смотрел на него и ждал, что он сейчас начнет говорить о своих шахтерских буднях, но дед только глубоко вздохнул  и сказал: «Всяко было, Коть». Выдержав паузу добавил: «Всяко…тяжело было, потому что техники нормальной не было. Мы пацанами до сих пор довоенными «отбойниками» уголь рубили», хотя к тому времени все шахты планово снабжались мощными проходческими комбайнами. Планку угледобычи начальники поднимали, а как достигать результатов – это уж, хлопцы, будьте добры. План вынь и положи. У нас от этого авария за аварией. Да ладно бы метан…В 1950-ом, на «семерке»,  урод какой-то закурил и бросил окурок, вспыхнуло разом…45 горняков живьем…» Дед облизнул газетный квадратик и стал закручивать цигарку. Я слушал его легочный свист, и было чувство, что внутри деда поселился какой-то музыкант, играющий на свирели.
- Сгорели? – спросил я.
Дед утвердительно кивнул: «Ага. Почти все 20-летние. Совсем мальчишки…Я тогда еще, Коть, не работал. При мне похожий случай на «Кировке» был» - дед чиркнул спичкой и его маленькое пламя было в тему. Стало не по себе. Я «вживую» представил этот страшный пожар и передернулся. Дед продолжал: «Что-то заискрилось…а потом пожар. Наша смена уже на поверхность вышла. Оставалась бригада Иванченко. 19 человек живьем…Их на «десятом» в один ряд всех положили». В клубах табачного дыма я не видел лица деда, но мне почему-то показалось, что он немного всплакнул. Потом дед, войдя в раж, рассказал историю своего второго рождения. Дело было уже в застойные семидесятые, техника была на уровне, чтобы давать на-гора тысячи тысяч тонн угля. И вот в одну из будничных смен на его голову обрушилась пульпа. Дед говорил, что пульпа – это угольный пласт толщиной в несколько десятков метров, который должен оставаться нетронутым  над головой проходчиков. Этот пласт недостаточно крепкий, почти как глина «висит»  дамокловым мечом над головами горняков. И кто-то из «мастеров» дал указание «подработать» часть пульпы для недостающей тонны угля, чтобы выйти на ежеквартальную премию за выполнение плана. Пульпу подрезали настолько, что она обрушилась, погребя под собой нескольких шахтеров. В их числе был и мой дед. Что он чувствовал и о чем думал – дед не говорил. Матерился только, виня безмозглое руководство в погоне за репутацией образцового участка. Откопали, слава Богу. Спирт в глотку залили – тем и успокоили. Кадык деда от волнения помянутого ходил ходуном. Я слышал как скрипела его вставная челюсть пластиковыми, ненастоящими зубами. Было неудобно за поднятую тему, и я поспешил сменить фотографию и отвлечь деда чем-нибудь веселым и жизнерадостным. 
Мелькали новые фотографии, веселые лица. Дед сидел хмурый и думал о чем-то своем. Курил. Я закрыл чемодан и стал подкидывать уголь в печку, понимая какой иногда ценой он приходит в наши дома.
А однажды – не знаю почему – дед рассказал мне страшную историю своей юношеской любви. Мы сидели в летней кухни, дед варил в огромной кастрюле «говяжьи» кости. Помешивая варево, он периодически закуривал вонючую цигарку. И тут он заговорил.
Он рассказал историю почти полувековой давности. Был он молод, холост, только устраивался в городе после ремесленного училища, как водится, жил в общежитии. И влюбилась в него одна девушка. Был дед кудрявый и жилистый, глаза голубые. В шахту устраивался. Влюбилась девица без памяти и бегала за ним по пятам. Дед сторонился её, а потом ответил взаимностью и еще больше приклеил к себе. Год жили вместе, а потом дед ушел в «свободное плавание». Она не вынеся этого, повесилась на шнуре от утюга. Дед про это рассказывал спокойно, но только не помню, зачем и по какому поводу. Поразило его спокойствие, и едва уловимая улыбка. До сих пор не пойму…
Кошки и собаки любили деда по-особенному. Кошки жались к его ногам и задирали хвосты, злой кабель Жулик, при виде хозяина, страдальчески скулил и приспускался на четырех лапах, будто в поклоне. Дед любил животных, но вот только одно, оставшееся в памяти, говорило об обратном. Все-таки дед был жесток. И это все результат его жестокого детства, не знавшего сытости и тепла.  Почти  каждый год, аккурат к весне, кошка-долгожительница Муська котилась котятами, - и дед хладнокровно, завернув в тряпку, выкидывал пищащий, живой  сверток в быстротечный Камышанский лог. Болел ли он за них душой – неизвестно?
Но когда по телевизору показывали «детдомовских» - дед плакал. Плакал, потому что вспоминал свое детство. И тогда его жестокость улетучивалась. Передо мною в такие секунды сидел шестидесятилетний ребенок.
Дед  на следующий день надумал лепить пельмени. Приближался Новый год. Он был в синей, клетчатой рубахе с длинным рукавом, необыкновенно весел и бодр. Шутил. Смотрел по телевизору мультики и смеялся. Вечером я собирался уезжать домой. Обернулся, чтобы пожать ему руку и увидел другого деда – грустного и жалостливого. По всему было видно, что он не хотел, чтобы я уезжал. В руках он держал «кирпичик» Фадеева.
«Ну, - сказал я, - теперь уже до следующего года…». Дед улыбнулся.
В ту ночь я ворочался и спал урывками. Снился пожар, шахтеры…огород, я вырываю морковку из грядок и. перевернув, втыкаю обратно. 
А в четыре часа утра позвонила бабушкина соседка - тетя Ира и сказала, что деда Митя умер.