2011 г. Смерть Кошкодава

2011 г. Смерть Кошкодава

Недавно у меня умер сосед, которого я, и в лицо, и за глаза, называл Кошкодавом. Настоящее его имя я начисто забыл, поскольку русские имена – безлики – взятые из чуждой языковой среды, они для нас, как числовые коды, не несут никакой смысловой нагрузки. Поэтому, в большинстве своем, мы людей называем по прозвищам – истинно русским словам с ярковыраженной оценкой именно конкретного человека. Поэтому в моей памяти он навсегда останется Кошкодавом, потому что не каждый человек сможет переехать собственную кошку, собственным автомобилем, на собственной даче.

Его смерть была закономерным явлением, но… хочется рассказать об этом, потому что меня всегда удивляло то, с какой настойчивостью и истовостью некоторые люди убивают себя, как будто бы в них в определенный момент срабатывает «программа самоуничтожения». И то, какие порою совпадения бывают в жизни, что при всем моем неверии в «высшие силы», хочется сказать – «чудо».

Кошкодав пил, причем пил с остервенением, совсем не так как старые-добрые пропойцы, выпаивающие рюмку для удовольствия и потом сидящие на лавочке с косыми глазами и заплетающимися языками, но при этом – с УЛЫБКОЙ на лице. В его пьянстве было какая-то ненависть, вот только неясно – к спиртному или к самому себе. Когда он выпивал бутылку залпом, трудно было понять, кого он больше ненавидит – водку или себя. Во всяком случае радости на его лице в тот момент не прослеживалось.

Познакомился я с ним при очень оригинальных обстоятельствах. Я шел через двор от машины, которую мне пришлось поставить на дальней стоянке, к своему подъезду. Проходя мимо первого подъезда, я услышал приглушенный, даже скорее придавленный голос. Который произнес: «Эй, командир! Стой! Эй, ты! Просьба есть! Поди!» в каком-то униженном просящее-заискивающем тоне, поэтому я не прислушался, решив, что это уж точно относится не ко мне. Но еще через два-три моих шага этот же голос повторил те же самые слова, но теперь уже в раздраженно-приказном тоне, причем, что забавно, все также негромко-приглушенно.

Я заинтересовался – что бы это было? И стал искать откуда идет звук – рядом со мной никого, сзади – тоже. Оставался еще дом, мимо которого я шел. Предположив самое простое, что кто-то говорит с балкона, я поднял глаза вверх, но никого не увидел… и в этот момент услышал: «Командир! Куда смотришь! Я здесь!»

Опустив глаза, я разглядел в окне первого этажа за декоративной решеткой человеческую фигуру, которая как-то странно дергалась туда-сюда вместе с занавеской. Видно было плохо – солнце, которое уже спускалось к горизонту, давало тень, в которую попадало это окно, но совершенно точно было то, что голос исходил именно оттуда, от этой странной фигуры.

Я подошел поближе и увидел абсолютно голого мужчину моих лет, который, правой рукою, пытался занавескою прикрыть низ живота, а другой – просовывал через открытое окно пятисотку[1].  У нас завязался следующий диалог:

- Слышь, командир, купи мне водки или коньяку!

- А сам чего?

- У меня жена одежду и деньги спрятала, но у меня заначка была, а вот выйти не в чем. Полдня голым сижу – сдохну скоро – пить хочу. А скоро моя придет, тогда вообще… до завтра ждать... Не дотяну!

В этот момент жажда, видимо, подкатила ему под самое горло, поскольку рука, державшая пятисотку, затряслась, а глаза, и без того красные и выпученные как у рака, стали закатываться.

- Ну, ладно, сейчас схожу – уверил его я.

- По гроб жизни благодарен буду, вовек не забуду – заканючил он, как это делают только сильно зависимые люди, чтобы добиться предмета своей зависимости.

- Какую покупать?

- Любую! Только чтоб поллитра – не меньше.

С этими словами он, без боязни, что я сбегу с его деньгами, бросил мне пятисотку, которая как бабочка запорхала вдоль стены.

Последнее пожелание было учтено. Я купил ему какой-то дешевый коньяк, аж ноль-семь литра.

Когда я вернулся с бутылкой, оказалось, что передать ее страдальцу не так-то просто. Ведь окна у нас расположены достаточно высоко, поэтому мне пришлось встать на цыпочки и протолкнуть донышко бутылки к окну, а ему наклонится за ней и вытянуть руку наружу. Схватив бутылку он моментально переменился в лице – из униженно-заискивающего оно стало мужественно-волевым. Он, за миг, окреп, подтянулся, выпрямился, напрягся, как полководец, перед боем, при этом, правда, отпустив занавеску. И теперь, стоял совершенно голым, покачивая половым членом при каждом своем движении. Я даже не заметил, как он успел откупорить бутылку, настолько быстро это произошло. Зато хорошо разглядел как, постепенно, по булькам, коричневая жидкость вливается в его глотку. Он пил, жадно, не отрываясь… один бульк… второй… третий… я не помню точно сколько бульков он сделал, но, в тот момент, когда он оторвался от горла, чтобы наконец-то вздохнуть в ней оставалось  то, что называется «на донышке».

- Ух – вздохнул он, как человек, только что спасшийся от смерти. (Мне хорошо знаком этот вздох – я сам так часто вздыхаю, после того как удачно увернусь от придурочного встречника неожиданно выскочившего на мою полосу). И вытер лоб левой рукой, даже не обращая внимания на то, что стоит перед окном полностью голым.

- Я обычно одним глотком бутылку выпиваю – пояснил он мне – но здесь ноль-семь, да и чувствую себя как-то плоховато, после такой жажды. Создавалось впечатление, что он застеснялся того, что не выдул весь пузырь зараз

Он еще раз вытер лоб, на котором уже появилась испарина и, видимо, заметив, что потерял занавеску, переложил бутылку в левую руку, а правой подтянул ткань к левому плечу. Окутанный зеленой занавесью, как хитоном, он напоминал римскую статую

- Спасибо, друг! Спас!

И снова, запрокинув голову, вылил в себя остатки коньяка, еще раз вздохнул и утер потный лоб ладонью.

- Выброси ее куда-нибудь подальше – попросил он меня – а то моя найдет – орать будет.

- Сдачу возьми – сказал я ему.

- Ну ее на хер – потом отдашь, а то моя найдет.

Он нагнулся, чтобы просунуть мне через окно пустую бутылку и по нему стало видно, что он сильно захмелел, потому что попал горлышком в щель приоткрытого окна только с третьего раза. Движения его стали плавным, но, одновременно, вяло-неточными при этом он несколько раз сильно качнулся.

- Все, пока, отдыхать пойду. – протянул он уже сквозь зубы – видимо язык его еле ворочался.

В этом не было ничего странного – столько выпить зараз, но меня поразило то, что его лицо, совсем еще недавно красновато-багровое, на глазах начало принимать синюшный оттенок и, когда мы расстались, оно стало темно-лиловым, хотя быть может в этом виновата тень, которую отбрасывал на его окно контрфорс здания.

Чтобы-то ни было – признак явно нехороший. Такие пропойцы долго не живут – подумал я. Хотя, с какой-то стороны был неправ, поскольку после нашего знакомства он прожил еще почти десять лет и умер в возрасте пятидесяти четырех лет.

Потом мы уже познакомились поближе и оказалось, что он, как водится у горьких пьяниц – шофер и работает на соседнем военном предприятии, где с 1993 года никто, кроме дураков и алкоголиков не работает, поскольку работы мало дают, денег платят еще меньше – а им, как раз хорошо – на выпивку хватает, зато с коллективом, а не в одиночку!. Не знаю, но всю жизнь замечал, что к коллективизации, к общению всегда тянет каких-то сирых и убогих – бездомных, алкоголиков, бедных и больных. Нормальные и здоровые люди чаще всего любят проводить время в одиночестве.

Кошкодав принадлежал к самому дурному типу пьяниц – к запойному. То есть, он мог не пить ни капли на протяжении несколько месяцев, зато потом, в какой-то момент срывался и начинал вливать в себя спиртное с такой скоростью, что казалось будто бы наступает конец света и он боится не успеть напиться в лом, до того, как разлетится на атомы. Такие выпивохи обычно долго не живут, поскольку единовременная нагрузка у них на организм зачастую несовместима с жизнью. Их можно сравнить с нетренирующимся бегуном, просиживающим штаны в каком-нибудь офисе, а потом, ни с того ни с сего, срывающимся с места на длинную дистанцию. Они, если не умирают сразу, то расшатывают себя настолько, что век их становится не слишком длинным. Все зависит от числа запоев в год, ну и изначальной крепости организма соответственно.

Он жил с женой и пасынком. Своих детей у него не было, была только мама где-то в деревеньке Ярославской области, к которой он, как порядочный сын, наведывался раз-два в год, чтобы напиться до положения риз, поскольку его жена, коренная москвичка, брезговала, деревенской родней и там он был предоставлен самому себе. Пасынок у него был совершенно непьющий, но глупый. Яркий представитель того вида, про который говорят – лучше бы он пил. Поскольку, в этом случае, его глупость можно было списать на пьянство. Отца его никто не знал, хотя по внешности парня можно было с уверенностью сказать, что он был нацмен.

Вначале все было ничего – Кошкодав работал, даже подхалтуривал на своих стареньких «Жигулях» извозом и месяцами был трезв, за исключением выходных, когда позволял себе рюмочку-другую и все. Но отпуска и Новый год проводил запойно, не появляясь по нескольку дней на улице. Потом пасынок привел в дом жену с ребенком и он, не бывши в полной мере отцом, неожиданно стал дедушкой. Это дурно повлияло на него, поскольку его стали чаще упрекать за пьянство. Он перестал выпивать по выходным, держался до полугода. От этого характер его стал портиться, он нервничал, срывался, стал злобным и обидчивым настолько, что мы какое-то время почти не общались. О его жизни мне рассказывал его юный, дважды не родной, внучок. Неплохой мальчик, но ярый противник пьянства, который, например, если замечал, что от дедушки пахнет, не разговаривал с ним, точнее – не замечал его так, как будто его на самом деле нет. Говорил откровенно, что с пьющим дедом ему стыдно куда-либо идти вместе. Что просто бесило Кошкодава. На его радость, скоро родилась еще одна внучка – от пасынка.

Годы шли и чем дальше – тем хуже. Старые «Жигули» ломались и ломались, охотников пользоваться его услугами становилось все меньше и меньше. Работы не было, а выпить не давали… и он совсем озверел. Не помню, что произошло между нами, но он чуть было не бросился на меня с кулаками, а ведь до этого был веселым мужиком, ценящим и тонко понимающим юмор и шутку, никогда не отказывающим себе в удовольствии посмеяться над другими, но и не обижающимся на насмешки над собой. И вдруг такое…

Долго это не могло продолжаться – он сорвался и яростно запил. Его внук впоследствии рассказал, что дедушка, выйдя из запоя, раскаялся и клялся-божился, ползая на коленях перед бабушкой, что это – в последний раз.

Так и понеслось – от запоя к запою. Держится-держится, несколько дней, недель и даже месяцев. Потом – запой… Затем, снова – трезвость… Из года в год.

Характер его улучшился, но здоровье ухудшилось. Через некоторое время он полностью забросил извоз, потому что, как он выразился, «сил нету». Да и руки с глазами у него как-то стали подводить. Былая сила ушла из него, а глаз стал такой замыленный, что он умудрился на собственной даче, собственной машиной задавить собственную кошку, со странным именем Меллисента, любимицу жены пасынка и внука. За это я его и прозвал «Кошкодавом», обещая прилепить на его машину знак «Осторожно Кошкодав», изображающий колесо, давящее кошку.

Он старался не подавать вида, но чувствовалось, что все это его сильно задевает. Вероятно волновало его не прозвище, поскольку он прихохатывал, слыша его, а ощущение собственной слабости и дряхлости. Ведь раньше, несмотря на выпивку, он никого не давил и в аварии не попадал. А здесь – такой позорный промах.

Синюшность на его лице стала постоянной, меняясь только в оттенках – от светлой в периоды трезвости, до темной в запое.

Прошло еще немного времени и внук стал совсем взрослым, а маленькая внучка выросла настолько, что бабка стала ее каждый год возить в Турцию, несмотря на то, что сын с женой к тому времени разошелся и внучка с тех пор жила отдельно от деда с бабкой. Два года подряд они ездили с Кошкодавом. Помню, первый раз вернувшись из Турции, он только и рассказывал о своих пьяных подвигах в буфете – чего и сколько он выпил, будучи безумно довольным поездкой. А во второй – случился с ним конфуз – перебрав виски, на жарком солнышке, он свалился и сердце его забарахлило так, что он чуть не отдал богу душу. В общем – чтобы не платить за лечение пришлось им всем садится в самолет и полуживого Кошкодава везти в Москву, где его быстро поставили на ноги.

Порою мне кажется, что бесплатная медицина только и лечит, что бомжей, алкоголиков и наркоманов. С одной стороны, понимаю – а кто еще обращается к бесплатным врачам. Но вот интересно – вызвать скорую помощь к старику проблематично, а вот за алкоголиком – не приедут, а прилетят. Может это из солидарности. Наверно, у многих, работающих в здравоохранении, были или есть такие же пьяные отцы и деды или дети-наркоманы, поэтому, спасая обитателей общественного дна, они как бы спасают своих родственников.

Мы с ним в течение следующего года встречались только несколько раз, и в каждую нашу встречу, он залпом из горла выпивал практически целую бутылку, при этом на глазах синея. задыхаясь, кашляя, сопя, но, несмотря на это, получал явное душевное облегчение, потому что веселел, добрел и становился намного разговорчивей, но не надолго, поскольку быстро.

А как-то в конце весны, я увидел его на стоянке ТРЕЗВОГО рядом с новеньким Хундаем. «Во, какой!» – гордо сказал он мне тыча пальцем на машину. «Что продал?» – спросил я неожиданно для себя самого. Но попал в точку, поскольку он начал долго и путано объяснять, что у него умерла мать в деревне под Ярославлем и он удачно продал ее дом на что и купил эту прекрасную новую машину, а денег еще осталось, и на Турцию, и на ремонт квартиры.

«Так, значит, ты Родину продал?» – спросил я его с усмешкой – «Зря! Пригодился бы, захочется еще на склоне лет вернуться, чтобы умереть в отчем доме. А то и хуже – погонят тебя к собачьей матери все твои неродные дети и внуки. Ты им кто? Конь в пальто! Чужой дядька! Мамкоеб! Надоест твоей бабе с тобой нянькаться, штаны под замок прятать, чтобы ты не напился и полетишь вон, как пробка из бутылки. А бежать будет некуда – продан дом! Бомжик!».

В ответ на мою тираду он скорчил такую рожу, что невозможно было понять о чем он думает. То ли озлился на меня, за правду-матку, то ли бравировал, пытаясь показать, что никто его не турнет – не знаю, не понял, да и не пытался понять.

Месяц-другой в их квартире шла мощная замена полов и дверей. Мы как-то встретились мельком (я обратил внимание на то, что он снова был трезвым) и он пожаловался, на дороговизну стройматериалов, что на ремонт всей квартиры денег не хватает, потому они сделают только часть, съездят в Турцию, а потом подкопят еще и доделают оставшееся.

Потом пришло лето, но в Турцию он не поехал. Жена в страхе от его прошлогоднего запоя, решила оставить его в Москве. И он… естественно запил… с летальным исходом.

Сосед мой, который граничил одной стенкой с его квартирой, удивился, что в квартире Кошкодава весь день не выключается телевизор. Решив проверить, он позвонил ему в дверь, но никто не ответил. Тогда он зашел ко мне и мы решили посмотреть, что у него творится в комнате, через окно. Взяли стремяночку мою, обошли дом и Санька полез первым…

Спустившись он сказал: «Сам, посмотри!» и закурил.

Комната Кошкодава была освещена одной только настольной лампой, которая стояла сбоку от кресла, в котором он сидел, поэтому тени на его лице зловеще вытянулись, еще сильнее искажая его лицо. Глаза его были открыты и выпучены, рот раскрыт в беззвучном крике, а спина изогнута так, как будто бы ударило электрическим током. Руки были заломлены в области живота. Все говорило о том, что умер он от страшной боли. Это зрелище напомнило мне смерть Шолти из «Сокровища Агры» Конан-Дойля. Настолько оно было ужасным.

Вот и не стало Кошкодава. Пасынок его тут же продал «позорный Хундай», как он выразился, и купил старую маленькую БМВ, ремонт в их квартире так и не был закончен. Да, по-моему, его, теперь уже, вдове этот ремонт и не был нужен, поскольку она через две недели после его похорон надела молодежную розовую курточку и ничто в ее облике даже близко не напоминало траура.

Вот так бесславно окончилась жизнь этого, в общем-то, неплохого человека. Продал отчий дом и тут же умер, всеми забытый.

Ведь кому мы нужны по-настоящему? Только своим родным, отцу, матери, друзьям детства, с которыми нас связывают какие-то незримые, необъяснимые, неуловимые нити, что отличает их от всех других людей с которыми мы знакомимся по жизни. Да родному порогу, переступая через который мы, как будто бы возвращаемся к своим истокам в счастливое беззаботное детство. Наверное поэтому, когда нам трудно, горько и больно, так хочется войти в отчий дом и стряхнуть при входе пыль прожитых лет, накопленных обид и житейскую усталость. Мне кажется, что бывая в родном доме мы как бы очищаемся и обновляемся, чтобы иметь силы жить и бороться дальше. Если есть она, прана, то в отчем доме, на родине, ее неизмеримо для тебя больше, чем где либо.

А вот продал Кошкодав отчий дом и… все…не стало праны…