Светоноша

В кабинете следователя прокуратуры по особо важным делам полковника Сергея Афанасьевича Радонежского, по прозвищу «святой» сидела очень известная не только в Москве и России, а и далеко за её пределами художница. Фамилию, которой все, кому нужно знать, знают очень хорошо, а кому не нужно не знают.

Лариса Семеновна (имя и отчество изменены) была вся в белом и слезах. Дело в том, что её единственный сын Антонио пропал. Пропал неожиданно, внезапно, без предупреждения и, вдобавок ко всему, из собственного дома. Сложность дела заключалась для Сергея Афанасьевича прежде всего в двух вещах. А именно: первая сложность – в фамилии пропавшего, а точнее в фамилии матери, а ещё точнее, в её известности на весь известный мир, а если и вовсе в точку, то потому, что она рисовала генерала Бадронина – Всеволода Борисовича Бадронина – непосредственного начальника Сергея Афанасьевича. Добавить к этому стоит ещё и то немаловажное добавление, что портрет очень и очень понравился генералу. Второе, то есть вторая сложность дела, заключалась вся целиком в том, что пропавший Антонио страдал, как утверждала его мать на фотофобию, редкое в непросвещённых кругах заболевание. Заболевание это было врождённым у Антонио и с самого почти своего рождения он жил в затемнённом специально выстроенном, по эксклюзивному проекту, во дворе пятиэтажного особняка доме, рядом со знаменитой студией художницы. Дело сразу поставили на контроль, а это значит, что до его раскрытия Сергей Афанасьевич теперь по всей вероятности переселится жить на работу. Жена его снова подаст на развод, натянутся и без того растянутые отношения с детьми. Отношения с некоторыми такими нужными для разрядки школьными друзьями остынут, а некоторые и замёрзнут. Почти на сто процентов произойдёт «потеря» некоторых коллег, и ещё…, и ещё много чего на очереди рвалось в этот сорок второй апрель следователя. Он, хмуря брови, сдерживал своими полушариями тяжёлые, чернеющие прогнозами тучи и вспоминал о том, что каких-нибудь десять минут назад всё было по-другому. Они всей семьёй собирались ехать в Ялту, чтобы отметить великолепно защищённый диплом дочери…. Ялта выглядела теперь на его экране порванной, вся уставшая, худая, как после ядерной зимы…. Впадать в апатию, сразу после получения нового задания было фирменной привычкой работников прокуратуры, выработанной, как известно годами.

Этот первый момент «оповещения» был наиболее трудным. Хотелось уволиться к чёртовой матери, разбить, наконец, что-нибудь в кабинете генерала, кинуть в кого-нибудь удостоверением, а оружие в таких приступах свободы почти всегда Сергею Афанасьевичу хотелось оставить себе. Он подолгу ещё мог затем применять его в своих фантазиях, но исключительно в мирных целях, в основном для его, мира, спасения. Была большая вероятность того, что теперешнее его задание уже побывало в его воображении, возможно даже неоднократно и в разных вариантах. Но воля и работа это две перпендикулярные линии счастья. Поэтому то, что с большим удовольствием делается в состоянии грёз, в натуре вызывает зачастую стойкое отвращение. Если эти линии идут параллельно одна другой, при ещё одном условии – не сливаясь, то… это и есть та несбыточная мечта всех следователей всех прокуратур, всех стран. «Мечта и должна быть несбыточной по своей природе, как-то раз заключил Радонежский, облегчая психику от настойчивой натуральности действительности. Изменяя таким образом себя до неузнаваемости женой и семьёй… И становясь рабом закона…, а это уже само по себе не так уж и плохо… Хотя как, но при законе, а где закон, там и счастья птица садится…. Беда в том, что никто не знает когда…, ведь никто её не видел.»

Лариса Семеновна кашлянула для более приличного ведения протокольного допроса. Радонежский тут же скрепил все расшатавшиеся не вовремя нервы и, взяв зубами дужку своих очков с простыми стёклами, приступил к допросу, ой, конечно, к опросу.

– Фотофобия…, говорите?–повторил он, словно задавая вопрос своей ранимой и уже раненной душе. Лариса Семеновна с удивлением посмотрела в окно за спиной полковника, деликатно намекая на тонкости собственной души, да и вообще на то, что только её душа имеет значение, в данный момент в этом кабинете. –Фотофобия…, значит…, –протянул Сергей Афанасьевич, все ещё продолжая, по-видимому, забываться. –Я понимаю, понимаю…, эти папарацци…, эти мухи, я бы даже сказал, осы…, - издевался бессознательно неосознанный Сергей Афанасьевич, –все эти вспышки, всё это их долбаное внимание…. – Лариса Семеновна не знала, что ей и делать. Она несколько раз двинулась на стуле туда и сюда, словно выбирая между окном и дверью. Выбрав в итоге то, что сейчас инстинктивно почти выбирают все в трудные минуты – мобильный телефон. Дрожащими пальцами она набрала «Б.Г.» (Бадронин – генерал):

– Сева, Сева, – закричала она в трубку, а затем опомнилась, – Всеволод Борисович…. – Сергей Афанасьевич быстро застегнулся на верхнюю пуговицу. – Нельзя ли поменять следователя…, – продолжила Лариса Семеновна. Разговор затягивался, это значило, что генерала нет на месте, а ещё…. Радонежский схватил в руки стакан и побежал к холодильнику. Лариса Семеновна испуганно наблюдала за ним. В холодильнике он отыскал среди пустых бутылок белый мартини и, наковыряв спицами своих пальцев льда, наполнил стакан. Сбитая с грубого толку, паутинистая душа художника оторвалась от трубки и воспарила на изысканных нотах приятного аромата и мужского участия. Через несколько минут, она объяснилась с генералом:

 – Следователь ваш уж слишком фотогеничный…, невозможно сосредоточиться…, хочется немедленно писать его… –После этого Сергей Афанасьевич получил приказ по телефону бросить фотогеничность на…, в баню, а заняться исключительно фотофобией… С этого момента начинается история Антонио…
 

Часть вторая. Налёт религиозности.
 

– Вы понимаете, Серёжа…. – Радонежский вскинул было бровь. Снайперский взгляд великой художницы… и… бровь дёрнула вверх кусок его рта. Улыбка вышла что надо, своевременная и двусмысленная. Лариса Семеновна прищурила глаза, что было знаком высокой оценки фотогеничности следователя. Дальше Радонежский решил не рисковать и взялся записывать показания, прячась между листом бумаги и авторучкой.

– Вы должны понять, Сергей Афанасьевич…, – вдруг резко сменила тон прихотливая манера великого живописца, – должны…, что Антоша был для нас самым ценным экспонатом…, гм…, я хотела сказать образом, в смысле…, образом нашей семьи, вы меня понимаете… Серёженька?

 – Обязательно…, – Радонежский низко склонился к междустрочию и вынужденно прокашлялся.

– Болезнь эту…, – Лариса Семеновна вдруг бросилась в свои ладони. – Радонежский схватился было за мартини, но уже через мгновение слезы её высохли, как на холсте.

«Эдак я к концу дня совсем просветлюсь…,» – подумал Радонежский о своём святом.

– Антонио родился преждевременно…, – продолжала Лариса Семеновна, – мы хотели после института, а оно…, вон оно что…. – Сергей Афанасьевич участливо покачал головой. – Да, и… девочку, понимаете, Серёжа, девочку… – Сергей Афанасьевич зачем-то сказал «да». – Может быть поэтому он словно не хотел выходить в свет…, на свет…, может быть поэтому он и не хотел солнца? Поэтому и развилась эта болезнь, эта боязнь… – Радонежский властно долил в стакан ещё немного мартини.

 – Я даже думала, что он… вампир…. – Радонежский дёрнулся. – Но он как-то к крови не очень…, даже картины мои: «На кабана» и «Стрелы амура»…, выставил обратно…. –Нить разговора стала жечь руки и вырываться.

– А что же врачи говорили? – Сергей Афанасьевич схватился зубами за драгоценную канву. 

– Какие врачи? У нас ведь дом под охраной, да и забор….

− Понятно…, как же он всё-таки смог? – в задумчивости произнёс Сергей Афанасьевич.

− Кто?! – В растерянности почти взвизгнула Лариса Семеновна.

− Сын ваш, сын ваш, Лариса Семеновна, как же он смог исчезнуть?

− А почему вы думаете, что он исчез?

− А куда же он, по-вашему, девался?

− Я не знаю, но ведь он болен…. –Лариса Семеновна в недоумении посмотрела сквозь следователя.

− Вы хотите сказать…? –Сергей Афанасьевич не успел договорить.

− Я хочу сказать, что он болен, и несколько лет не выходил ни то что на улицу, а и в плохо освещённое место. –Художница приняла художественную позу непонятой и обиженной дамы.

− Я не совсем понимаю ход ваших мыслей, Лариса Семеновна. –Сергей Афанасьевич начал нервничать чувствуя, что снова теряет контроль над ситуацией.

− Я хочу знать, где мой сын? Я хочу его видеть. –Сильно переигрывая Лариса Семеновна подняла руки вверх, обращаясь к кому-то, кто по всей вероятности должен был быть где то, ну где-то там, наверху, возможно даже к ангелам.

− Не волнуйтесь, Лариса Семеновна, мы сделаем все, что в наших силах. –Следователь попытался исправить ситуацию.

− Это вам надо волноваться, а не мне, и сил ваших, Сергей Радонежский, мне вовсе не жаль…. –Сергей Афанасьевич инстинктивно оглянулся в поисках иконы, стоящую за его спиной. Невозмутимый лик «великого защитника» придал ему крупицу бодрости.

– Вот и хорошо…, – сказал следователь с не присущей ему смиренностью.

– Посмотрим…, – ответствовала великая художница, и на прощанье хлопнула дверью.

Сергею Афанасьевичу срочно требовалась квалифицированная помощь специалиста. У него был один знакомый… психиатр. За кружкой пива они обсуждали вместе все возникающие у «прокуратуры» вопросы. Но на этот раз помощь требовалась уже не Радонежскому. Знакомый психиатр «специалист по инженерии расстройств» сам, сражаясь с белой горячкой в домашних условиях, был атакован с неприкрытого фланга и угодил в подгузник и под капельницу. Проведавшему его Радонежскому он, с трудом выговаривая нужные слова, сообщил, «что городу угрожают вампиры», «которые действительно существуют» и «что науке придётся это признать, не смотря на его белую горячку»…. Радонежский был в растерянности. Оборвавшаяся «энергетическая» связь с его знакомым, оказалась той белой нитью, которой сшито было всё…

Часть третья. Пилот.
 

Посетив эксцентрическое и странное жилище пропавшего с этого и не оказавшегося на том свете Антоши, Радонежский уже видел себя на вынужденной пенсии. Он знал, что художники народ особенный, словно «не от мира сего», но то, что увидел Сергей Афанасьевич в доме гениального светила, и вовсе не одевалось на его голову.

Жилище напоминало пристанище неких сбежавших от хозяина частей и членов самого Сальвадора Дали, обустроивших себе при помощи понимающих и сочувствующих им людей, целое государство сюрреализма! Оторванные у мистики тайные составляющие, одетые в обноски исторических фактов фрагменты наркотических прозрений, в момент соприкосновения с реальным миром, яды драматической свободы от фатально-трагического бытия непрерывного перевоплощения.

Эти сведения он старательно записал со слов одного, позванного на помощь абстракциониста. Все это методично запугивало Сергея Афанасьевича. Прежде всего своей дерзкой неясностью и вертлявостью. Это раздражало сдержанного в более обычных ситуациях Сергея Афанасьевича. Следователь прокуратуры конечно любил закрытые двери, но до того момента и за то, что они будут в итоге открыты подобранными в конце концов отмычками. Здесь же было, приводящее в бешенство, отсутствие этих самых дверей. Ему так хотелось применить боевое оружие, «к такой-то матери!». Но он понимал, что угроза физической расправы только забавляет все эти потусторонние штучки. Оставалось одно – сработать под прикрытием и внедриться.

Наскоро перекрестившись перед «своим святым», Сергей Афанасьевич отправился в дом офицеров на лекцию о «всепоглощающей власти современного искусства». Усваивать полученные знания, после двух с половиной часов борьбы, аудитория отправилась почти в полном составе в помеченный годами «Фрегат», бар-салон крымских вин. Только после получасовой дискуссии со «спецами» из «Альбатроса» Сергей Афанасьевич почувствовал на себе влияние многочисленных параллельных миров и их магнетическую власть. Ему она даже показалась антигосударственной, но друзья из «Альбатроса» скоро успокоили «спасителя мира», растолковав, что в действительности все мы существуем лишь в своём собственном воображении. И что на самом деле, почти ничего и нет…, кроме конечно внеочередных званий и связанных с ними секретных заданий. Это всё напоминало теперь Сергею Афанасьевичу зеркало. Он так хотел избавиться от изображения – чтобы свет, всё-таки… кто-нибудь погасил.

Всю ночь Сергей Афанасьевич размышлял, анализировал и складывал воедино из мельчайших осколков и обрывков мозаику дело Антонио. В основу легли показания личного повара и экономки Ларисы Семеновны. По большому счёту опрос их не дал никаких сведений об Антонио, даже о его внешности. Вся эта мозаика кружилась в голове следователя доводя его до тошноты. И вдруг, его осенило! Наступило утро и план по спасению дела был готов. Сердце Сергея Афанасьевича билось неприлично громко, желая пробить себе дорогу вон, из тела. Сергей Афанасьевич вспомнил свою бабушку, которая часто говорила о целебных свойствах валерианы, и перед финальным аккордом незаурядного дела, ещё довольно молодой, но уже седой следователь, решил заправиться как это делала бабушка сахарком с валерианочкой. Вылакав полбутылька он направился на спектакль, где сам собирался сыграть главную и последнюю роль.

Сергей Афанасьевич стоял у дома Ларисы Семеновны делая последних два глубоких вдоха, как то делают подводники перед заплывом.... Его встретила сама художница-хозяйка, она уже открыла рот, глядя с укором на нерадивого следователя, желая задать неудобный вопрос:

− Где… − Сергей Афанасьевич поспешил её перебить.

− Лариса Семеновна, давайте пройдём в дом. − Хозяйка повернула в сторону кухни. − Нет, нет. В любимую комнату Антоши, нам надо туда. − Лариса Семеновна с уставшим и полувопросительным взглядом жестом руки пропустила вперёд следователя и они отправились в «склеп». Дверь была приоткрыта, в комнате горела свеча:

− Да вот же он! − С восторгом и не поддельным удивлением сказал Сергей Афанасьевич.

− Где? Лариса Семеновна открыла глаза на всё лицо.

− Да как же, вот сидит, на своём любимом кресле, журнал листает. − Показывая рукой на пустое кресло сказал следователь. И не дав опомниться, добавил: − Вы уж тут как-нибудь сами разберитесь с сыном, где это он пропадал, а я пойду! Моя работа окончена. − С этими словами Сергей Афанасьевич стремительно, но в тоже время даже грациозно, вышел из комнаты и из ситуации.

Уже к вечеру следователя, Сергея Афанасьевича ждала премия от благодарной художницы и по совместительству мамы, а так же заслуженный отпуск от Всеволода Борисовича Бадронина. Но полковник Сергей Афанасьевич, допивший к тому времени баночку валерианы и проглотивший почти килограмм сахара, решил, что пора в место отчётов писать мемуары. Положил на стол генерала заявления об увольнении и лёг на две недели в больницу.

Генерал лютовал. Жена была в восторге.