Молочные реки, кисельные берега

МОЛОЧНЫЕ РЕКИ, КИСЕЛЬНЫЕ БЕРЕГА
Маленькая повесть
Глава 1.
6 октября 20* года
Утром – три раза «Отче наш».
Утром дали три сигареты, одна оставалась с вечера. Мыла пять палат, с перерывом. Водили курить, еще две сигареты. Итого уже шесть сигарет.
Я – на положении раба, и дома, и в больнице. Свиданий с мамой не дают. Она приезжала вчера с передачей, забрала нечистое белье. Встречаться не хотела? А, мама? Или действительно не приёмный, «не гостевой» день?
Я поняла, что лежу не в раковом отделении, где все это было бы как-то оправдано, и не нахожусь в заключении как-бы, а сижу в психушке. Девки вчера бились в кровь, одну сегодня повели на рентген руки, а другую, Ленку, - в наблюдательную палату, на вязки и на уколы.
Вы все …, однако, что матерящиеся больные, что безразличные и жестокосердные, ленивые медсестры.
Ольга Ивановна, наша новенькая молоденькая врач, сказала, что поставила мне гинекологичка маточное кровотечение. Хотелось бы спросить, почему меня не переведут в другую больницу?
Молоденький, как и Ольга Ивановна, человек в спецовке сказал мне, что в столовой он установит облучатель. Рак? Или ультрафиолет для дезинфекции? В любом случае, другой больницы для меня пока нет. Я все поняла. Сегодня шестое октября 20* года.

7 октября
Три-пять «Отче наш». Одна сигарета. Мытье полов, унитазов, раковины. Еще одна сигарета, в поощрение. Дали полстакана «кипятка» - так, водичка градусов 30. Кровотечение с божьей помощью остановилось. Десять «Богородице, Дево, радуйся», один раз «Отче наш», один раз – «Двери милосердия».
Вчера не удалось дозвониться до дома. Где она?
«У Тани больше рака нет», - слышится мне, что ли? Или это действительно говорит медсестра, глядя на рентгеновские снимки.
Прибор стоит в сестринской, чтобы следить за наблюдательной палатой. И еще один – смотреть, кто в дверь стучит с улицы. Настоящая шпиономания, то ли у меня, то ли у них.
Сегодня пятница, и мне опять удалось воздержаться от скоромной пищи. Кроме 10 граммов масла и крошечного кусочка сыра на завтрак, с толстым ломтем хлеба.
Мыла стены. Плохо мыла, оставались белые разводы от известки. «Как ты моешь, я знаю», - сказала санитарка Лариса (врага надо знать по имени).
А кололась ли я раньше, тогда? Или это бред и вранье, ерунда обыкновенная? У меня после длительного лечения провалы в памяти. Например, я не помню, что произошло в точности в 20* году, то есть пять лет назад. Тогда, если не ошибаюсь, я позвонила в реанимацию местную одному знакомому и спросила в открытую, прямо по телефону, есть ли у него морфий.
- Да, а тебе нужно?
- Пожалуй.
- Ладно. Адрес давай.
И мы дружно повесили трубки.
Через два или три дня на пороге моей квартиры появился невысокий, грубо одетый и потому показавшийся мне коренастым молодой человек. В руках у него был пакет.
- Что это?
- Это лекарства для Галины Афанасьевны.
- Какие лекарства и сколько я вам должна?
Он шепотом сказал:
- Морфий, героин, экстази, спайс.
- На героине я сгорю, не хочу. Я возьму морфий и спайс. Не переношу кислотные. Да, сколько я вам должна?
- Семь тысяч.
- А у меня всего пять. Могу дать три.
- Ладно, давайте три, и я побежал.
Я отдала ему свои антипсихотические лекарства – пусть ему сгодится, деньги, взяла ампулы в коробочках.
- Кстати, я не знаю, что такое спайс.
Мальчик нетерпеливо поморщился и ответил:
- Курительная смесь, новинка.
- Наркотик?
- Нет, пока не признали официально.
Так было или не так? Никто не знает…

8 октября 20*.
Сегодня с утра девчонка (Лена) дала три глотка кофе, но вообще не удалось покурить. Рослая больная Катерина обозвала меня «подонком». На мой вопрос, почему она так думает, она сказала, что сегодня вообще ни с кем говорить не хочет. Встретившись с бабой Валей, которую я знаю по прежним «отлежкам», я спросила:
- Баб Валь, я похожа на подонка?
- Все, знаешь, на людей похожи, - отвечала она.
«Иисус Христос впереди, Мать Пресвятая Богородица по бокам, Ангелы-хранители позади. Господи, спаси и сохрани мя». С этой молитвой в столовую вошла немолодая женщина.
- А ничего, что неканоническая молитва?
- Ничего, бог простит.
- А крест у вас есть?
- Здесь нет. Раньше крестов много было.
- У меня тоже. Но я много крестов продала, да, когда денег не было.
- Нехорошо. Надо было уборщицей устроиться.
Я подумала, что нынешнее мое приключение (с больницей-то) как-то связано с недавней продажей крестика и иконки серебряной Богородицы, «Милующая» называлась, греческая была.
Сульфидин вчера и резкое ослабление памяти сегодня. Колола насильно Елена Федоровна. Не забыть английский язык. Устроить грандиозный скандал матери и завотделением. После выписки, естественно.
…
…
…
Опять же – ссора с богом. Я упрекала его, что Он – Владыка всего – устроил мне такую жизнь. Говорила, что и всем нам в России тоже.
…
…
…
Здесь поют такие песни:
Отец и мать стоят, рыдают:
- О, дочка, дочка, поднимись!
Тебя все судьи оправдают…
Это все ни в какие ворота не лезет. Впрочем, ложь-то с умыслом, а правда-то – с вымыслом.
«Говорили с умыслом, мешали правду с вымыслом». Тоже вариант.

9 октября 20* года
За минимальное благо мы готовы поверить, что бог есть. Опять я рыдала сегодня и жаловалась медсестре Ольге Дмитриевна, что мама не разговаривает со мной месяцами. Теперь в дурку спихнула.
Врач, Ольга Ивановна, говорит, что на психиатров слово «ФСБ» производит магическое действие. Я была поражена такой ее интеллигентностью.
…
…
Честное слово, больше не буду красть из старых поэтов.
…
…
Папа Римский прав, говоря о культуре. Он даже призвал «нести культуру в массы». А я стала некультурной, и весьма.
Завотделением, Зурабовна, не смогла прочесть мою «Исповедь в порядке бреда», где я описала последствия моего звонка в реанимацию в том, страшном году. Почерк нечитабельный? Или спасла от открытого дела о наркомании? Ей-же-ей, я наркотиков никогда не распространяла.
Анночка, недокормыш 26 лет, кричит:
- Геть-геть от цветов!
И гоняет всех в столовой.
Мне дали две сигареты, одну обломанную, а другую целую. Говорю выдавшей сигареты санитарке:
- Это любовь.
- Это все, больше не дам.
И она застеснялась, порозовела и чуть не заплакала.
Как это мне говорили: «Кто курит, всегда в прелести». Любовь, тексты, стихи, радость – всегда прелестно. Даже сигареты, когда их не дают. А как без этого? Хотя это к делу не относится.
- Спасибо, санитарка, тоже Аннушка!
Я стараюсь не «тыкать».

Глава 2.
От того кровотечения я чуть не померла. Пять дней подтекала кровь. Отвели к специалисту только в понедельник, а началось все в субботу, когда я лежала в палате номер «ноль», то есть изоляторе. За попытки отказаться от принудительного лечения живо перевели в наблюдательную палату, держали три или даже четыре дня, не помню уже — были опоясывающие боли.
Маме не разрешали свидания со мной; первая передача — на 10-й примерно день.
Любовь, не физическая, не плотская, оказывается, придает сил, укрепляет тело, дает мысли.
Не хочу славить бога в раю. Хвала противна моему духу. Во-первых, я застенчива была раньше. Во-вторых, если и хочется кого-то славить, так славь, пока жив. А с другой стороны, так можно и тирана прославить… В общем, непонятки.
Однако уже написала свой труд – 178 страниц стихов на Псалтырь. Хотелось бы издать.
Неужели только бог может сказать: «Простил»? Я вообще разучилась кланяться: максимум — полупоклон или кивок.

…

Стоят за решеткой две девки, курят. И санитарка, бывшая учительница, с ними. Тоже курит.
- Ты, это, отойди!
- Дайте мне сигарету, они же курят.
- Потом. Иди-иди, терпение надо иметь.
- На меня что, настучали?
Кивает.
- Я потом дам. Я буду у себя.
Почерк не мамин на передачах. Испугалась, перекрестилась левой рукой — вдруг мама умерла? Да как она ездит, раз в два дня? Везде теракты; пробки, как минимум.
10 октября 20** года
Курить уже неохота. Только физическая болезнь табачного пристрастия мучит.
Стоит покурить, тянущие боли внизу живота. Дали покурить в 12.20, с трудом нашли зажигалку.
Поссорилась с Ольгой Ивановной, требую встречи с завотделением и свидания с мамой. Самое главное — видела здоровую, с детский кулак, опухоль у одной больной, на груди.
Я записана к психологу. Нинель (это заведующая) сказала, что все зависит от моего состояния и закрыла входную дверь перед моим носом. «После психолога — домой или в домашний отпуск».
Медсестра тихо сказала в спину мне, как театральную ремарку, санитарке:
- Смотри-ка, эта … все-таки выжила. Чудо!
Я курила дома до трех пачек в день. Теперь – семь-восемь сигарет дают.
11 октября 20** года
Сегодня мне сказали, что в прошлую смену этих зверей я якобы материла мать. Это клевета и ложь, как написали бы в старых газетах. Видимо, им требуется взятка, особая оплата, чтобы они перестали врать про меня.
Честно говоря, я думала, что на меня стукнула ближайшая подруга. Теперь сомневаюсь в этом.
Да, может быть, в бреду материла? Нет-нет, бреда не было, вряд ли был.
Прочла у Солженицына про аконит. Вдруг его давали и мне? Вдруг у меня рак?
Медсестры сказали в разговоре между собой о ком-то, что она — не жилец.
- Автоматной очередью одной вас всех, и дело с концом. – Это говорила санитарка, глупая злая бабенка, на улице, когда нас вывели на прогулку.
Плакала я сегодня сильно, не хотела умирать. Никого ко мне не пускают, свиданий нет.
- Я пока на свободе, - говорю я.
- А мы тебя и за решетку посадим. – Это Надежда Николаевна.
- Как это? А кто донос напишет?
- А я и напишу. – Н.Н.
Кто нарисовал на меня дома? Родные думали, что говорили, этому наркоману-врачу? «Говорит, что у кот антенны, а не усы». А я всегда, когда смущаюсь, говорю, что у кота вибриссы, которыми он пространство измеряет. Биологию не проходил. Сегодня семь сигарет дали с утра уже.
Потом нас мыли в другом отделении, там икона в столовой и палаты больше.
Потом гуляние за решеткой в садике. Пока тепло.
12 октября 20** года
Вечером – два укола, весьма болезненные. За просьбы покурить – угроза положить в наблюдательную. Дают препараты К и К. Жду психолога, чтобы попасть наконец домой.
Местные девки умеют только материться, врать и воровать. Правда, редкие исключения все-таки есть. Кто больше прислуживает, тому больше благ. Мена, столь строго запрещенная в хорошем обществе. Интересно, мне какую болезнь шьют?
Ольга Ивановна обещала просить обо мне психолога. Выписка едва, но светит. Или домашний отпуск? Не дадут сигарет в 18.00 и в 21.00. Подлость их не знает границ.
Ночью был пожар; нас не эвакуировали, затушили сами. Как назло.
На сем дневник заканчивается. Начинаю прилагать перо к бытописанию.
Дозвонилась до мамы. Донос она отрицает, а врачи не говорят.
Сигарет пока не дали. Я уже могу терпеть. Хотя и за решеткой.
И пусть это список с иконы, но меня вчера разбудил Христос-младенец, слетевший с рук Богоматери.
14 октября 20** года
Десять сигарет. Все молитвы.
По-моему, под видом антибиотика шпарят аминазин два раза в день.
У Нинели умерла мать. Если Наша Нина свихнется, я, кажется, буду злорадствовать. Поживи с мое.
Дурею здесь. Общество матерится. Я к ним — как к людям, а они – как бесы какие-то. Правда, чертобесами стали называть азиатских гастарбайтеров, но они приторговывают, как говорят, наркотой.
Я спрашиваю себя: «Интересно, они здесь читают мои тексты?» Сумасшествия в себе не нахожу. Почему меня здесь держат? За матерок в И-нете в адрес властелина? Вряд ли. Иначе – 37-й год.
Ольга Ивановна говорит, что врачей вызвали родные. «Родные заметили что-то странное в вашем поведении и позвонили».
Тогда я кричала, чтобы мне вернули мою квартиру, что из-за них я лежу по психушкам, и что они приходят домой пьяные с улицы. От брата сильно пахло водкой. Я сказала ему, что он спаивает меня. И что его жена – стукачка.
И я опять в дурдоме. Так у нас надо почитать ближнего.
Одна больная говорит мне, что родные не могли сдать меня сюда. Врач, мол, ссорит.
Скажи еще спасибо, что живой. Слава Богу, от ихтиоловой мази кровотечение через пять дней прекратилось.
Стала есть. Рассольник был совершенно постный (о, ненавижу рассольник!) Это враки, что в нем была тушенка.
Да, еще эпизод. Ходила с Мариной выбрасывать мусор. Вернулись – все поели и даже покурили. Маленькая малахольная Анна напала на меня, они уже убирали столовую. Обматерила, замахнулась рукой – бить. Но пока не ударила. Я говорю, кажется, с усмешкой: «Ну, бей, что же ты? Думаешь, я тебя боюсь? Потом пожалела, что не на Вы сказала. Короче, а-ля психическая атака. Моя фамилия – от парафраза слова «еврей», в обществе не принятого. Они, видать, и реют за спиной, черносотенцы эти. Обзывали «животным», передала Ленок санитарке мои слова, что им лень *** поднять – покурить сводить. Да переврала еще. Пожилая Валентина кактовна обиделась.
Да, Анна не ударила.
- Что о тебя руки марать? Сидит, королева, ест.
Странно, когда я работала в посольстве, меня там охрана называла принцессой…

Глава 3.
Рак – не дурак. Если есть и мне гуманно лгут, то кранты, каюк, конец виден.
И что сделалось с моим почерком в этой больнице-тюрьме? Так и скачет, так и прыгает по странице. Мне поставили «психическое переутомление и нервный срыв». Если, конечно, в мозге «органики» (так на медицинском жаргоне называют поражение органа, например, киста или опухоль) нет.
С утра Анна Большая ударила меня в грудь. Да так, что кашель возобновился.
Анна маленькая стала меня материть, потом – мою мать и покойного отца. Я непроизвольно дала ей пощечину, на автомате просто. Анна принялась бить меня лицом об стол. Санитаркам – все равно, не разнимали. Драки, впрочем, с моей стороны не было.
До этого снился Александр Сергеевич Пушкин. Про любовь был сон. В конце его А.С. спросил меня:
- Может, за иностранца тебя выдать?
С того, видно, утром и драчка.
Умирать рано – и жалко, конечно. А думать об этом слишком часто – сентиментальность, как Вы полагаете, читатель? Это все назову «Записка из сумасшедшего дома», наверное.
Нам опять с мамой не дали свидания. Вначале гуляли, курили на улице всем отделением. Пришли назад в половину первого, дня, разумеется. Входит-вбегает Лариса, санитарка с крашеными черными волосами и длинным, портящим личико, носом. Сует мне в руки пакет с вещами. Я сразу увидела стержни для ручки и померещилась мне как-бы какая-то книжка в коричневом переплете с красным обрезом.
- А можно ли мне на свидание?
- Свидания закончены, уже половина первого.
Им наплевать на то, что маме моей добираться полтора-два часа в одну сторону, что ей 70-й год, что я не видела мать две недели.

***
Из местной песни:
О, до чего же хочется на волю,
На волю бы на несколько минут,
Забыть колонию, забыть ее законы,
Только волю эту больше не вернуть.
Я мысленно дописываю:
Говорят, моим губам только целоваться,
Говорят, точеный нос нюхал кокаин.
Воля вольная моя, за тебя сражаться.
Только я не сплю совсем, или сплю не с ним.

Всем нравится, когда я прочла вслух.

Да что мне за диагноз шьет эта Ольга Ивановна? Нина Зурабовна говорит, психопатия, нервный срыв, переутомление.
Как тут тускло на таблетках. Прописали препарат К-2, да и К-1 никак не отменят. С К-2 плохо, а без К-1 лучше или хуже, не знаю. От препарата А., который мне шпарили 10 лет назад, по аналогичному поводу, лежишь в лежку трое суток, как сейчас помню. И ночью не спишь – побочный эффект такой.
«Ну где ж мне правду отыскать,
Скажи мне, мать?» - это из местного фольклора. Поет Ленок. Ленок сидела за поджог четыре года в Казанской психушке тюремного типа. Теперь поет любимую мною когда-то песню:
«За что вы бросили меня, за что?
Ведь я ваш брат, я человек». Из «Генералов песчаных карьеров» песня, не слышали, дорогой читатель-современник? На это: «Ничей я не был современник». Это уже Осип Мандельштам.
«Вы вечно молитесь своим богам,
И ваши боги все прощают вам.»
Я почему-то думаю, что мой личный бог мне ничего не простил. Может быть, и самоубийца так думает? И потому кончает с собой? Я слышала от одного человека такое мнение: бог, мол, создал его затем, чтобы он послужил примером божьей кары. Меня что, тоже карает? Или карают? Кто? Власти? Родные? Соседи? Кто настучал так, что я здесь?
Я назвала в день перед Покровом бога «лагерным», в смысле почти что – «тюремщик». Теперь не то что бы страшно, а как-то неловко. И до этого ведь девять лет – покаяние, икона внутренняя выскоблена уже до досточки, новую рисовать можно… А была-то такая красочная…
Глава 4.
Говорят, что у меня еще будет любовь. И четверо детей. И проживу 111 лет. Сомнительно – ведь кресты на руках обеих. Погадала у полуцыганки, короче.
И оправдываюсь, и оправдываюсь… Что Анну по морде двинула – объясняюсь, что не настучала, а наоборот, просила, чтобы всем по утрам давали сигареты – опять объясняюсь. Одно благо – Анна битая перестала теперь на меня орать. Говорят, она слабоумная. И мне же грозят наблюдательной палатой, где вообще лишенцы, даже в туалет по команде и в очередь ходят. (Нет, не то пишу, не то, а вычеркивать, по всей видимости, не буду.)
Я хочу умереть. Зачем я выжила? Чтобы по стуку каждого соседа направляться в дурдом? Родственники? Зачем я работала так последние пять лет? Зачем? Любви взаимной вообще не было, стихи некому продать, квартиры своей нет. Все разорено.
По телевидению все, кажется, смеются над самим словом «любовь». Так же, как и над словом «Литература».
Если меня ненавидят, то зачем я живу? Того, кто служил примером кары, либо убили, либо он сам был самоубийца. Написала про Пушкина стихи. Кому надо? Кто ответит? Никто.
Что-то должно произойти. Я устала от безденежья, от денежных махинаций – мы не тратим столько, сколько получаем в норме. От лжи. Я была благодарна Богу за все. Меня никто не поблагодарит ни за любовь, ни за заработки, ни за молитвы.
Я и правда люблю бога. Ставила Его превыше всего. Не исполнила Его волю о себе? За что? Как знать, крест непосильный. Скорей домой, после выхода на службу Нины Зурабовны – она отведет девять дней по своей маме и выйдет снова.
Нет, раз санитарка Лиля выкинула иконы в мусорное ведро, а маленькая Аня вытащила и поставила к себе на тумбочку, еще не все кончено. Даже с теми, кого называют здесь слабоумными.
Я проснулась на ежевечерние сигареты от того, что кто-то во сне над моим ухом прокричал: «Горим!» Бегемот или Коровьев какой-то. Повторился еще мой детский кошмар, что мама или бабушка зовут меня, а у нас пожар. Так. Они удивляются, как я еще хожу. А в чем, собственно, дело. Попросила сегодня выбрать другой объект для издевательств. Не смеялись.
16 октября 20** года
Нет, с собой кончать не хочется. Хочется кофе и сигарет, на балкон, за компьютер. Кто-то один раз сдал мои черновики сюда, в дурку. Какая подлость! В адрес родных тоже хочется сказать полушутя:
- Все, все,все. Уезжаю. Расстаюсь.
Ложь, ложные мысли.
- А мы в барачке жили. Знаете профилакторий летчиков? Там рядом бараки были. (Из обрывка разговора в туалете.)
Потом санитарка Вера Павловна говорит мне, что меня уважает, что я – хорошая девушка.
Этой девушке уже 36 лет. Всем буду врать, что 30. Или 28 даже. Боялась умереть в 28, в 30, в 33, теперь в 37 – что за глупый, дикий, самохвальный страх?
Величия во мне нет. Гордость храню, что я человек. Как я однажды в письме написала: «Всему виной моя гордость…»
А этот дневник кто первым читать будет? Если удастся его пронести на свободу, то отдам в печать.
Тетя Надя Я. рассказывала о покойном сыночке. У нее вообще умерли все. Остались только сноха и брат. Я плакала, соседка по палате Ира – тоже. Молилась – слезами умылась.
В полдесятого дали сигарету. Курить уже вроде не надо, а бросать не хочу.
Вера Павловна говорит, что мама меня заберет. Ну и когда я прощу их, своих близких? То мама, то бог виноват. А для мамы виноват мой ранний отъезд в Америку и мой тамошний муж.
Вера Павловна грубовата. Говорит:
- Мама тебя заберет отсюда, не бери в голову. Бери в живот.
Нет. Теперь про ипотеку:
- Эй, граждане, подтягивайте штаны!
Страна строится, как после войны.

***

Иногда мне кажется, что я участвую в противоестественном и страшном эксперименте на людях. Например, пью плацебо (обманки, а не таблетки), меня не лечат. Когда меня водили к врачу по женской части, я четко увидела на своей карточке надпись «плацебо». И как Ольга Ивановна, будем все-таки называть ее по имени-отчеству (из субординации, что же), собирается искать «органические нарушения» в моем мозге. Мне кажется, что я перенесла воспаление мозга, повторное. И чуть не подохла дома. Все кончилось после приема бисептола 5 дней, по 2-3 таблетки.
Помню, что я ждала вызова врачей из психиатрички. Сама сняла накануне лак с ногтей, сама их остригла. Сама назвала кого-то стукачкой. Сама лежала и просила бога (или прослушку? После США у нас, наверное, есть) забрать меня туда, где меня спасут от смерти. На что жаловаться?

***

Моя квартира теперь продана, зато есть в городишке N, номер 13, нехорошее число.
Проклинала тех, кто на меня настучал, до седьмого колена.
Одна местная полу-ведьма (коммунистка, кстати) говорит, что это «грех простой», видимо, легко снять.
Да здесь одни сумасшедшие! Вожу который раз одну бабулю обедать, под руку – у нее ноги плохо ходят. Сегодня она косится на меня сердито:
- Первый раз вижу.
Еще одна:
- Вы живете в Городке?
- Нет. Я живу с родителями.
- А Вам сколько лет? (Вижу, что пожилая.)
- Сейчас скажу. Пятьдесят восемь.
- А родителям сколько? Под сто, наверное?
- Нет, папе 60.
Я сейчас же в ужасе ушла.
Да, а я кто? А как мой папа ко мне шесть лет после смерти ходил? Все в ад звал? Я и правда сумасшедшая была? Кроме этого, симптомов никаких. Но и этого хватит, одного симптома.
Да что за наказание на меня было! Сколько времени потрачено на молитвы? Восемь с половиной лет, ежедневно. Сохранил ли бог мой разум? Все же сохранил. Только жаль этих лет немного. Работы творческой было мало; контракты переводить? Однако легко давалось все.
«Прямо в руки легло,
Только этого мало». Арсений Тарковский.
Глава 5
Иногда мне кажется, что я участвую в каком-то противоестественном и страшном эксперименте: пью плацебо аки-бы или психотропы, и меня не лечат. Когда меня водили по женской части, я четко увидела на своей карте подпись «плацебо». И как Ольга Ивановна, будем все-таки называть ее по-имени (из субординации, что же), собирается искать «органику» в моем мозге? Я полагаю, что я перенесла воспаление мозга, повторное. И чуть не сдохла дома. Все кончилось с приемом бисептола 5 дней по 2-3 таблетки.
Помимо того, что я ждала вызова, как дурак. Сама сняла накануне лак с ногтей, сама остригла. Сама назвала мать стукачкой. Сама лежала и просила бога и прослушку забрать меня туда, где меня спасут от смерти.  На что, спрашивается, жаловаться теперь? Лишь бы мать не выкинула меня из квартиры – парень, продала же она мою бывшую московскую квартиру и записала на себя. Квартира теперь продана, есть в городочечке, на Смирной улице.
Сумасшедшей быть страшно. Остатки разума соберешь в кулачок, как облачко, сожмешь и как слезами обольешься.
А как меня взяли-то? Меня угораздило матерно выразиться в адрес большого человека действующего, в сети. И сердце сразу почуяло неладное; сразу масленая медвежья болезнь (слава богу, хоть понос при его имени и виде начищенных ботинок ламинированных прекратился!) Так ведь мучилась. И «творческий кризис» закончился, и с уколов моих психопатологических тогда сняли. Временно, видимо. Точно, так и получилось.
Снизу полилась кровь. Положила прокладку, молчу. Видела в окне огромную, прекрасную Вифлеемскую звезду. Она взошла на севере или северо-востоке, хотя здесь не сориентируешься. Опять – «помигать, не в помигушки играть». Видела сон о Булгакове, кой это и написал. Он будто бы дал мне прочесть диалог о человеке, на что я сказала раздраженным таким тоном: «Чорт бы побрал Вашего, Михаил Афанасьевич, человека тогда. Эти актрисульки из**няли мне этого человека.»
И то правда: актрисульки вначале матерятся и блеют, а потом шибко умные грешки отмаливают. Слава Богу, Зина в отпуске. Говорить ничего не буду. Нет, все-таки, кажется, сказала?
О.А. ввела мой «антибиотик».
17 октября ** года; там же.
Слуги моют полы. А я: можно ножки опустить? И не ноги, а именно ножки. Странные предчувствия овладели мной. Умру-не умру в 43 года? Хоть бы до 47 дожить.
И курить опять не дают. Верно, вчера не дали вечером. Сегодня я с утра в 6.30 нас впятером водили на улицу. Воздух – как бы хорошо. Не ценили свободы и времени вы, Николай вторый. И природы – тоже. Все – плач, смех, игры.
Ладно, пойду сигареты ждать.
Покрова не было. Одни полотна в уме вижу. Простынь, небеленое полотно. Я буду премьеру смотреть и премьеру жаловаться. И сложено, как в магазине, рулоном.
Я против дворцов
И против садов.
Сводили к женскому мастеру: воспаление теперь придатков. Дали сигарету. Белка: звонок маман по поводу лекарств, сегодня днем. Рассказала ей о своих предчувствиях. Смеется, говорит, ерунда.
На обед: хлеб, рататуй, рис, компот. Печенку тушеную с луком отдала этим девкам. Я хотела бы перейти на вегетарианство. Удастся ли? Разрешит ли мама? Дадут ли врачи? Странно, нам вместе с мамой 111 лет, а я все разрешения у всех спрашиваю. Звонок в дверь – к кому-то пришли, и это хорошо.

Глава 6
Москва. Ветер ходит кругом. Богатые ходят в шубах, не переломятся. А курят-то! – в Москве по полсигаретки, и на пол бросают. А в Сибири моей – до фильтра. И не знает Москва, что перестройка-то кончилась, пришел Попов-мэр, пришли гайдарики – сыны полка, внуки то есть.
Метель. Иду из Университета домой. Для меня дом – то место, где я прожила три дня. Пьяненькие тоже рядом идут, я их обгоняю, качаются. Одного другой подопрет, второй в канаву тянет. И дерево – все в сосульках, из такого дерева на Синае Бог говорит, знаю.
Я, конечно, не Моисей ветхозаветный, но в такую метель, видать, Гоголю Пацюк и примерещился. Сняла шапку перед деревом – оно маленькое, с меня ростом. Говорю дереву, как иконе Неопалимой Купины в церкви: «Бог, что будет со мной в Москве?»
Метель. Снег заволакивает луну, звезд не видать. Вот и дерево скрылось.
- А ты душу продашь в Москве. Одиннадцать лет проживешь в Стольном городе только.
Вот какие мысли приходят, когда круговерть во всем свете. Снег кругОм, а голова – крУгом. Как там один из классиков говорил (простите, читатель, обратитесь к школьному учебнику литературы, а у меня нет его, потеряла давно!): «Нет ответа». То и страшно, что ответа нет. А если есть – то ты сумасшедшая.
Кто там в дереве сидит? В любом случае – конец коммунизму.
Черт выскочил из-за дерева и мяучит: «Держи талант свой краденый и домой беги, у тебя температура». Да, японский грипп сейчас по Москве, я – один из первых случаев оказалась.
***
Ну вот, покурили что бог послал, погуляли в больничном саду за решеточкой. Сегодня смена хорошая. Юная санитарка Алена говорит, что я не похожа на сумасшедшую. «Интересная, - говорит, - Вы женщина».
Пока болела кровотечением да боялась помереть (да ничего уже не боялась, нет! Просила, чтобы бог забрал), поняла кое-что о крестной смерти Христа. Ибо сказано оттуда: Где моя мать? Кто мой отец? И: Вскую Ты Меня оставил?
Не каждая смерть – крестная. А вот каждого ли христианина, верующего вообще человека смерть крестная – не знаю.
Мне все равно стало, когда я выжила, временно. Как после Воскресения жить? Да в небо уходить надо, в небо… И разочарование в молитве и в людях.
Это слабо сказано – разочарование. Горе, горечь, слезы на глазах все время. Все время думаю, думаю. И это уже не помыслы – уже мысли, как говорил мой отец. Да все о смерти ранней – да их отсекло тогда, когда я просила Бога-Отца помочь выздороветь. Чернота, мрак больницы. Нет ответа. Но утром, после двухчасового примерно сна, я проснулась здоровой и нормальной.
«Помигать – не в помигушки игать». Да, Най-Турс из М.А. Булгакова, да, все верно. И в проборе – седина через волос.
Звонок маме, разрешенный врачом. Здесь звонят в 18-19 вечера, после ужина и сигарет. И только по предварительной договоренности с дежурным по отделению врачом. Поговорили хорошо, но нас медсестра оборвала…
***
Нет для меня слова «вкусно». Вкусно, говорят, жить, писать, любить. Для меня слово «жадность», «жадно» - как дышать. Раньше всегда это от себя скрывала. И все мне кажется – как по-первости в этой больнице психиатрической, - что мои вещи носят другие люди, что у меня – украли, что меня – обобрали. Жадно – жить, жадно – дышать.
Кланялись мне Пушкин – 37, Лермонтов – 27, Цветаева – 49, Булгаков – 49 лет. Все рано померли. Опять назойливые мысли о смерти. А Солженицын, Ахматова и Пастернак со мной, видимо, даже не поздороваются. Да-а, мания величия, скажете?
Да что я вошкаюсь с этими мыслями? Кто я такая вообще? Маша Жеглова с ее вечными переводами и психопатией и нервными срывами раз в несколько лет без отпусков? Думаю, что уже чуть все-таки поболее.
Кто ты, пророк? – Нет.
Христос? – Нет.
Нет, не пророк, хотя планы мои и сбывались, и нет. А прогнозы были точны! И пожить хочется, и писать хорошо, и с мамой не ссориться, и с кошками моими домашними поиграть… Кошка Шейла по вечерам лапками тук-тук по груди. Кот копотит – играет, топчет подушку.
Да куда весь этот дневник девать-то? Хотела создавать красоту. Красота спасет мир. Но я – в больнице, среди пациентов психиатрического профиля. Они дерутся, матерятся. Бабки старые – в маразме. От кого-то отказались родственники, просто не берут домой годами; многие даже не навещают. Где здесь красивое-то?
Пусть будет в комментарий к роману «Опий», еще не дописанному.
Страшная тоска, когда приступы неврастении, когда все мятется внутри. Потом либо стихи пишешь, либо на душе скверно. Страх есть – перед окончательным безумием, ведь это значит – потерять все.

Глава 7
Началось все с анаши и укола морфия в вену в 28 лет. Нет, когда бог говорил со мною из куста – раздвоения личности на себя и на Моисея-пророка у меня нет, - укола морфия еще не было. А когда он был, я просто лежала и смотрела кино про Аляску и ради интереса ввела себе в вену совсем немного, как мне показалось, треть ампулы. О, любезные друзья, о подруга, влюбившаяся тогда в моего мужа! Она, она и принесла мне злополучный пузырек. А героин я выкинула.
- Ну, нет. На героине я сгорю.
Тогда не было мыслей о смерти. Но явился тогда мне чорт, сказал:
- Вот ты, милочка, и попалась…
Я не поняла тогда. А через три дня после укола, когда я и думать о нем забыла, у меня с утра началась какая-то странная головная боль. Мозг сам превратился в шарики боли, которые крутились-раскручивались, проворачивались в голове.
Только сейчас я понимаю, что это была ломка. Я попыталась тогда встать в позу воина на одну ногу, и показалось, что что-то лопнуло в животе. И нога сразу заболела, подкосилась. Вот-те раз. Встала на весы, поняв, что утренняя практика отменяется. В черепе продолжались провороты.
- Не опухоль ли? – думала я.
…
А вот о моей любви, не последней, правда. Его назовем Ека, сокращенно от Ефрема. Как потом мне сказали по нашему поводу, и это будет цитата из Евгения Шварца: «Глаза их встретились…»
Шел себе и шел 1991-й год, начало. Январь или начало февраля. Скорее, кажется, конец января. Свой день рождения встречал он еще не со мной, а в одиночестве, с уколом или кукнаром из старого, собранного еще летом макового веника.
Еще НЭП, еще перестройка заканчивается, еще Меченый – бог шельму метит – на троне. Мы смеемся. Я, приняв как данность, что моей стипендии в 300 рублей хватает только на табак и хлеб, иногда на спиртное и на консервы «из той же салаки» (это, читатель, из Александра А. Галича), из МГУ дернула в родственный по профилю моему первому институту, еще сибирскому, институт, И-ЭС, как мы его именовали. Точно, Институт социологии… он находился среди комплекса таких же высоток, занятых такими же учреждениями, у метро «Профсоюзная», в получасе ходьбы или двух остановках на трамвае от нее. Я пришла в него по объявлению, требовались анкетеры – участвовать в социологическом опросе ученых. Вернее, в обработке данных. С МГУ я не рассталась, но мой переводческий проект увядал папоротником от отсутствия финансирования и разрухи.
Я помню, что в то утро на всех магазинах повисли замки. Амбарные замки. Или двери были заколочены. Кто пытался прорваться с черного хода, тем отвечали, что продукты кончились. Итак, хлеба и салаки купить не удалось. В этот день наши глаза и встретились…
Сейчас в больнице орет радио: «Да во сне привидело-ось…» И Ефрем смотрит на меня с небес своими синими, с фиолетовым отливом глазами.
И опять сегодня по радио:
Солнышко мое, вставай,
Ласковый и такой красивый!
Может быть, это любовь, не знаю,
Но очень похоже на рай!..
А оплата была сдельная – сколько анкет вобьешь, сидя в компьютерном центре, столько пятирублевых и получишь.

18 октября ** года
Завтра – день Лицея.
Сегодня – визит к дерматологу. А может, и к венерологу.
Если Донаева лежит в нашем сумасшедшем доме, то где ее муж, определенно чечен? Возможно, он до сих пор борется с Россией, посажен в тюрьму или даже убит. Анна, нет, вру, Ленка-психопатка била Донаеву по лицу – синяки, кровь разлилась по всему полу.
Вчера рассказывала я мистические истории о своих и тетиных снах про бога. Привлекла всеобщее внимание.
Слово «бог» упорно буду писать теперь с маленькой буквы, как во времена Пушкина и Бенкендорфа. А, Нинель вспоминается со своей отвратительной статьей о Пушкине и его связях якобы с охранкой – «Поэт и власть». После этой статьи наши отношения с ней резко изменились. В силу творческих расхождений.
Да, мне кажется, уже пора. Сердце просит мятежа наконец; долго было в тоске и покое. Меня много унижали за последние пятнадцать лет, а это треть почти жизни. Откатывает мое безумие, если оно и было. Врачу, кажется, уже врут про мою драку с Анной-крошкой.
Думала сегодня, что бог – только для верующих, иначе – не избрание.
Ладно, две сигареты в 6.30 утра покурить дали; теперь – завтрак. После завтрака взвешивали. Вес мой – 61 килограмм. Рост – метр 68 сантиметров. Много. Отец при смерти весил 60 килограммов.
В моей отупевшей голове на имя «Ольга» вдруг возникла мысль, как возникает условный рефлекс. Ольга равно врач. И мысленные молнии отошли, черно-зеленые круги перед глазами закончились, прекратилось вдруг занявшее все утро общение с божеством. Я, как дура, ходила и повторяла: «Врачи, я за вас, а не за этих дур-девок». Сигареты просить буду? – Буду. Сами дадут. Разрешат свидания с родственниками. Защитят от агрессивных больных. Выздоровела?
Все уходят на пятиминутку. Вчера я учила девок материться по-английски, простейшим приветствиям, английским их именам. А Анна – вместо «Hello» упорно произносила «хайло». Все смеялись.
Глава 8.
Тетя Надя спит. Ее должны забрать домой, но дома побелка.
- Сыночка, сыночка. Забрали его ракетные войска у меня…
И муж у нее хороший был. Как умер муж, так стала у нее голова болеть.
***
Очень боюсь, что отберут эти записки. Как мало мной сделано!
Унижали-то больные. Медсестры из ординаторской выгоняли, правда, но руки никто на меня не поднял.
Через двадцать минуть пойдем за хлебом и чаем-компотом. Оговорочка по Фрейду сегодня у Ольги Ивановны: «Когда вы пойдете к участковому онк… психиатру…» Правда, говорит это она не мне, а Эльвире, достойной, даже величавой женщине. Сама я сегодня думала о величии человеческом. Думаю: у меня нос короткий слишком. И вот – неужели раковый корпус? Вот и вилка этой поэмы: сумасшествие и психушка – или ложь во спасение и добро. И опухоль мозга?
В любом случае, мне назначено УЗИ некоторых органов, уколы болезненные очень. Уколы антибиотиков, по названию – из какого-то «аминазиново-цитрусового» ряда. Мне дали уже десять уколов. Больно. Но сегодня отменили. Авось проживу и без них.
После 12.20.
Свидания не дали. Медсестра Елена сказала, что родные не хотят меня видеть. Чей-то паспорт принесли. Я решила, что мой и что из меня собираются сделать уже и инвалида… Фу, эту грязь я продолжать не хочу, без того истерика вышла.
Тут Ленка – «Ленка на базаре семечками торгует, а я – Лена» - говорит: «Напиши мне по-немецки “I love you, baby”. Я ему переведу». Написала, пояснила, что это английский язык. С паршивой овцы хоть шерсти клок.
Я дала родне 36 000 рублей на зубы. Теперь ей к стоматологу ходить- не находиться. Десны лечат и челюсть правят.
- Вы, Ольга Ивановна, мне шизофрению шьете?
- Нет, почему шьем? Ничего мы не шьем. Почему, какая шизофрения? С чего вы взяли?
- Тогда инвалидность?
- Нет, до инвалида вам как до Китая. У Вас переутомление и психический срыв был. Помните, как дома орали?
- Не помню.
- Вот то-то и оно. Через неделю Зурабовна придет, выпишет.
Поговорила и разжалобила. Я плакала от нервов два часа.
***
Мне кажется, что бог – не исправительная колония и никого исправлять не собирается, да и не хочет. Вряд ли он хочет унизить или отдать под стражу. На то и закон людской.
Анна дала сигарету – ходили к еще одному врачу.
Вдруг слышу слева голос: «Крепись». Оглянулась – никого. Снова галлюцинации? – Как молюсь теперь, особенно акафисты когда читаю, так в слезы. Слезы льют.
«Помигать – не в помигушки игать». Опять Булгаков примерещился. И «траурные глаза»!
Что я видела такого? Хорошего? В жизни-то моей счастья было года три; остальное – кОшмар. Два путча в Москве.
***
Работа, кофе, сигареты.
Мы не про то, а вы – про это.
Fini.
Как назвать-то сей опус? – «В дурке, Китеже, Париже»? «Записки одной сумасшедшей»? «Дуркин град?» Нет, сию новеллу я назову «Молочные реки, кисельные берега». Болезнь и больница – рай по сравнению с нашей жизнью…
Октябрь 2011 года, Новосибирск.