Помочь сайту
Поздравления
Изумруд Коковина
24 февраля 2015 -
Владимир Бахмутов (Красноярский)
Странной и несправедливой бывает иногда судьба у людей. Да и у камней тоже. Причем не только при их жизни, но и после смерти. Для камней, я имею в виду, - когда они исчезают бесследно. В памяти потомков эти люди и камни остаются по разным причинам совсем не такими, какими они были в жизни. Истинные события, нередко, искажаются легендами, сплетнями, даже клеветой. Бывает, что они подменяют историческую действительность и живут под ее мас¬кой десятилетиями, порою даже веками. Именно так случилось с Яковым Коковиным и знаменитым камнем, названным его именем.
Имя Коковина на многие десятилетия стало символом корыстолюбия, жадности и бесчестия. О судьбе этого человека многие читатели очевидно знают по очерку академика А.Е. Ферсмана "Изумруд Коковина", написанному еще в 30-е годы минувшего столетия. Очерк начинается словами: "История изумруда, о которой я хочу рассказать, интересна особенно потому, что в ней известны и начало и конец, и самые первые находки камня, и его современная судьба в Советской стране".
Содержание очерка, если говорить коротко, сводится к тому, что корыстолюбивый директор Екатеринбургской гранильной фабрики Коковин, управлявший фабрикой в 30-е годы девятнадцатого столетия, тайно похитил принадлежавший казне уникальный изумруд. Вице-президент Департамента уделов граф Л.А. Перовский разоблачил злоумышленника, что, впрочем, не помешало ему самому присвоить редкий камень. Уличенный Коковин покончил жизнь самоубийством в екатеринбургской тюрьме, а знаменитый изумруд, сменив целый ряд именитых владельцев в России и за границей, через много лет вернулся на свою историческую родину и под именем "Изумруд Коковина" занял почетное место в Минералогическом музее Российской Академии наук.
Я с большим уважением отношусь к имени Александра Евгеньевича Ферсмана. Его биография, его экспедиции по Сибири, его подвижнический труд на благо развития геологии и горной промышленности молодой Советской Республики, наконец, его многочисленные очерки, статьи, книги, свидетельствуют об искренней любви этого человека к камню. Его популяризаторский талант, без сомнения, способствовал рождению в нашей стране целого поколения таких же, как и он сам, энтузиастов горного дела и геологии.
В последние годы своей жизни Александр Евгеньевич имел неограниченный доступ и к историческим камням и к историческим архивам. И я не верю, что он не смог разобраться в судьбе прославленного русского мастера-камнереза Якова Коковина, несправедливости предъявленного ему обвинения, не сумел увидеть разницы между описанием изумруда, который был изъят у Коковина, и того камня, который был впоследствии помещен в Минералогический музей Академии наук СССР под именем "Изумруд Коковина". В этом есть какая-то своя тайна, и мы попробуем в ней разобраться.
Но сейчас речь не об этом, - пришло время восстановить доброе имя одного из самых талантливых мастеров-камнерезов России - Якова Васильевича Коковина. Я делаю это, опираясь в основном, на материалы, подготовленные в 1975 году работниками завода "Русские самоцветы" в канун его 250-летия. Именно оттуда почерпнул я исторические факты и хронологию событий. Авторы юбилейного издания книги "Завод русские самоцветы", – И.М. Шакинко и В.Б. Семенов первыми заявили об этой исторической несправедливости. Но иногда, как сами они пишут, даже голос профессионалов не в состоянии сразу разрушить десятилетиями слагавшийся стереотип.
Я сам, как, наверное, и многие из работников этого завода, - выпускник Свердловского горного института. Мне не безразлична ни история развития на Урале художественной камнеобработки, ни судьба знаменитых уральских мастеров-камнерезов. И я хочу, вот уже тоже на склоне лет, сказать об этом свое слово.
Кто же он такой – Яков Коковин?
*
Творчество Василия Коковина и его сына Якова – это целая эпоха в истории уральской художественной камнеобработки. Отец главного героя нашего повествования, - потомственный камнерез. Отец Василия Коковина, – Остафий, тоже занимался камнем. В 1770–х годах он значился подмастерьем в штате Экспедиции мраморной ломки. Не он ли приложил свою руку к изготовлению знаменитых "солнечных часов" из белого мрамора, которые и сегодня хранятся в поселке Мраморском, как памятная реликвия того давнего времени?
На Урале, - на правой стороне реки Чусовой, в 2 км ниже Кособродской пристани, мрамор добывали еще в 18 столетии, обрабатывая его на Северской и Чусовской фабриках. Здесь в 1766 году была построена сначала арестантская казарма для каторжан, ломавших в карьере камень, вслед за нею сооружены дома для экспедитора, мастера и других служащих. В 1768 году вместо ветхих старых фабрик была построена новая фабрика, а позднее здесь выросло село Мраморское. Вот в этом-то селе и проживала семья крепостных Коковиных, перебравшаяся сюда по указанию горного начальства из поселка Полевского.
С 1776 года на Горнощитском мраморном заводе стал работать "каменотесным учеником" и Василий Коковин. Судя по всему, был он личностью незаурядной, и потому в 1782 году его, "по знанию гранильного художества", перевели в Екатеринбург на гранильную фабрику, где он вскоре стал подмастерьем, а затем и мастером, то есть руководителем всех работ по обработке камня.
Образование Василий Остафьевич имел, говоря по-современному, - начальное. "По-российски читать и писать, частию рисовать умеет", - говорится в его послужном списке, - "а также каменотесное, гранильное и из разных крепких камней вещей производство знает".
Василий был признанным знатоком уральского камня. Недаром его часто посылали на каменоломни и прииски "для осмотру и отбраковки добытых там разных камней". Он даже возглавлял поисковые отряды в Оренбургскую губернию и киргизские степи "для розыску яшмовых штуковин возможно большей величины, кои могли быть годными на вещи колоссальные".
Обладал Василий Коковин и еще одним даром, - даром изобретателя. В 1796 году он "восстановил… по собственному расположению… для вынимания у вазов пустоты прорезные станки", в 1797-1798 годах "в свободное время и своим коштом" построил модель машины "для выбирания и ополирования кривых сторон во внутренности вазы", а в 1807 - "изобрел и устроил для разрезывания на больших тяжелых вещах разных орнаментов надносные резные 4 машины, кои против прежнего действия поспешностию по крайней мере удваивают резные работы и зберегают целость резных вещей".
Василий лично участвовал в обработке многих изделий из камня, которые и сегодня украшают Эрмитаж, Русский музей, Павловский дворец и считаются шедеврами русского камнерезного искусства конца 18-го – начала 19-го веков. В 1811 году за обработку четырех яшмовых ваз, поднесенных государю, Василий Коковин был награжден золотыми часами.
Сын Василия Коковина, – Яков родился в Екатеринбурге и вырос, можно сказать, в царстве камня. С колыбели его окружали люди, вся жизнь которых была связана с камнерезным искусством, которые знали, понимали и любили камень. Немалую роль в приобщении Якова к каменному художеству сыграл отец. Он, по сути дела, был первым его учителем.
Приезжая на праздники в родное село Мраморское, чтобы навестить родных, и отдохнуть от городской суеты, отец с сыном часами бродили по окрестным лесам, любовались видом красавицы Чусовой, разглядывали остатки столетней давности крепости Горный щит. Отец рассказывал, что она была построена еще в петровское время для защиты Полевского завода от набегов кочевников-башкир, – бывших владельцев этих земель.
Ходили, конечно, и в Полевской, где у Василия было много родных и знакомых, - ведь отец-то его, - Остафий, да и сам Василий, были родом из Полевского. Заходили к мастерам-малахитчикам. Василия встречали всегда радушно, как дорогого гостя. Еще бы, - из наших, из полевских. Отец, - мастером в Мраморском, а он, вишь, - в Катеринбурге, на гранильной фабрике в мастера вышел! Там, поди, не то, что наша мелочь, там эвон какие, сказывают, чаши да вазы точат, - по три аршина в ширину! Да не из нашего мягкокамья, а из орлеца*, да яшмы! А кто мастер? Да наш Васька Коковин! Просим прощения, - Василий Остафьевич! Знай наших!
Пока взрослые разговаривали, вспоминали прошлое, маленький Яков с неподдельным интересом рассматривал готовые малахитовые изделия, подготовленные к набору пластинки, смотрел, как резали, обтачивали, полировали камень. С особым восторгом наблюдал, как вытачивали мастера каменные листочки из местного змеевика, ягоды малины и крыжовника из привозного орлеца и селенита*. Задавал вопросы, и часто – в самую точку, мастеровые и сами, порой, над этим голову ломали.
Удивлялись мужики ребячьей наблюдательности, хлопали его одобрительно по плечу, с гордостью говорили, обращаясь к Василию: "Сразу видно, – наших, полевских кровей малый. Мастером будет, - помяни мое слово!"
Иногда оставались в Полевском с ночевой. И тогда по вечерам, затаив дыхание, слушал маленький Яков захватывающие рассказы стариков о всяческих проделках Хозяйки медной горы, которая будто бы обреталась на старом Гумешевском руднике, - совсем недалеко от Полевского.
С малых лет Яков Коковин показал себя способным рисовальщиком. Возвращаясь с отцом из таких поездок, он садился с карандашом в руках за стол, и мог часами рисовать какие-то хитросплетения трав, листочков, ягод; эскизы шкатулок, подсвечников, табакерок. Подходил отец, молча наблюдал за упражнениями сына, иногда делал замечания, - так, мол, из камня не сделаешь, – слишком сложно.
Как-то Василий Коковин показал рисунки сына командированным из Петербурга архитекторским ученикам, - Василию Олышеву и Семену Колокольникову. Те подивились способностям юного Коковина и обещали переговорить о нем с графом Гуфье, – президентом Императорской Академии художеств.
В 1797 году Экспедиция мраморной ломки и прииска цветных камней была передана в ведомство Академии художеств, а в 1799 году сын крепостного и сам крепостной, - 15-летний Яков Коковин был принят в воспитательный класс при Петербургской Императорской Академии художеств. Через год президентом Академии и одновременно главным начальником Экспедиции стал граф А. С. Строганов.
*
Александра Сергеевича Строганова справедливо называли крупным знатоком и тонким ценителем искусства. Для него, – потомка первых уральских промышленников, снарядивших когда-то Ермака в его знаменитый сибирский поход, искусство стало главным занятием, главной страстью его жизни. Он обладал колоссальным состоянием, полученным в наследство, и потому не был ограничен в своих возможностях.
Изучив крупнейшие музеи и картинные галереи Европы, Строганов собрал великолепную коллекцию предметов искусства. Сотни шедевров европейской живописи и скульптуры оказались в роскошном строгановском дворце, лучшая в России библиотека, уникальные коллекции камней, медалей, монет, богатейший минералогический кабинет.
Граф был большим любителем и знатоком камня. Это повлияло и на его отношение к Екатеринбургской фабрике, – ее делами он занимался не только по обязанности, но и по душевному влечению. Он был странным, необычным человеком, - этот граф. В нем уживался придворный вельможа с просветителем, даже в какой-то степени – с вольнодумцем. Видимо, не случайно его сын Павел, принимавший участие во французской революции, сражался на стороне якобинцев.
Строганов был меценатом, - покровительствовал поэтам и художникам, внимательно искал таланты среди русских людей и всячески их поддерживал. В октябре 1800 года, присмотревшись к Якову Коковину, Строганов перевел его в ученики академии, назначив от Экспедиции мраморной ломки стипендию в 150 рублей в год.
Учился Яков с усердием, осваивая программу сразу двух классов, – медальерного и скульптурного. В сентябре 1804 года он был удостоен на конкурсе Второй серебряной медали "за лепление с натуры", а через год, – Первой серебряной медали. На выпускном экзамене в 1806 году Коковин получил золотую медаль, был "удостоен аттестатом первой степени, жалован шпагой, чином 14 класса и назначен в чужие края".
Из Академии художеств Яков Коковин вышел, благодаря хлопотам Строганова, не крепостным, а свободным человеком. Однако заграничная поездка не состоялась, - как раз в это время из-за наполеоновских войн в Европе выезд за границу выпускников Академии был временно прекращен. В августе 1807 года Строганов отпустил Якова Коковина в Екатеринбург. С тех пор вся его жизнь и работа оказалась связанной с Екатеринбургской гранильной фабрикой и камнерезным искусством.
Уже в конце 1807 года Яков Коковин создает при фабрике свою школу, в которой преподает "правила рисования и лепления из воска и глины и высекания из мрамора способным к такому занятию мастеровым". Кроме преподавания в школе, Коковин занимался и непосредственно камнерезным делом, - трудно было забыть детские поездки в Полевское и Мраморское, тем более, что ему приходилось частенько туда наезжать по делам службы.
В 1811 году фабрика вместе с Горнощитским заводом была передана в ведение Кабинета Его Императорского Величества, а Яков Коковин в 1814 году определен в звание мастера при Горнощитском заводе "с предоставлением под особое его руководство производства мраморных вещей". После смерти отца в 1818 году, он занял его место, то есть был назначен главным мастером Екатеринбургской гранильной фабрики.
*
Вскоре Коковин начинает и сам работать над крупными изделиями из цветного камня. Как выпускник Академии художеств, он имел право представлять для утверждения свои рисунки. Кроме того, мог сам выбирать материал, руководить его обработкой и непосредственно участвовать в ней. Таким образом, он являлся автором-творцом художественных изделий в полном смысле этого понятия, - от замысла до его воплощения в камне.
В жизни почти каждого человека бывает что-то самое главное, то, что он отделяет от других своих забот. Таким главным для Якова Коковина стала работа над яшмовой вазой, которую он отличал особо от других своих каменных вещей. В нее он вложил все, – свою честолюбивую мечту, страсть и опыт художника, все, на что был способен. Он видел в ней лучшее творение своей жизни, которое будет существовать века.
Может быть, потому и выбрал Яков Коковин для своей вазы калканскую яшму, – наитвердейшую из всех яшм. У нее однотонный серо-зеленый цвет. Но она неброска и скучновата только на первый взгляд, Стоит всмотреться в нее и вас покорит ее густой и благородный тон. На ее спокойном фоне великолепно смотрится даже самый сложный орнамент, самый филигранный рисунок. Яков надеялся, что придуманные им рельефные украшения на вазе станут вершиной тончайшего камнерезного искусства. Ведь для того он и бился над изобретением новой надносной машины, чтобы суметь покрыть тело вазы волшебным орнаментом.
Эскиз вазы Яков Коковин закончил в 1822 году, отправил его в Петербург, где на рисунок обратили внимание. Одобрил его и сам император Александр 1 при посещении Екатеринбургской фабрики в 1824 году.
Лето 1825 года Коковин провел в экспедиции по розыску подходящего яшмового монолита на Южном Урале. Нашел. Яшмовая скала оказалась великолепной. Яков Васильевич сам наметил линию раскола, проследил за выполнением огневых работ*, пока не убедился в том, что появившаяся трещина оказалась в намеченном месте.
Почти два года ушло только лишь на то, чтобы отделить монолит от материнской скалы и доставить его в Екатеринбург. Сколько понадобилось при этом терпения и смекалки, - ведь нужно было провезти, протащить каменную громадину через сотни верст по бездорожью через степи, горы и тайгу…
В эти годы много внимания и сил отдает Коковин совершенствованию применяемых на фабрике приемов художественной обработки каменных изделий, как мелких, – шкатулок, ларцов, письменных приборов, и особенно крупных, – ваз, столешниц, облицовок каминов. Современники отмечали, что производство вещей из камня на Екатеринбургской фабрике при Якове Коковине было доведено "до видимой степени совершенства".
В 1827 году, после смерти командира Екатеринбургской гранильной фабрики Мора, Якова Коковина назначают исполняющим его обязанности, и на его плечи сваливаются десятки новых забот и нерешенных проблем, прежде всего, – хозяйственных.
В связи с расширением производства и установкой новых машин, фабрика испытывала страшную тесноту, деревянное здание фабрики, построенное еще в 18 веке, обветшало и пришло в полную негодность. Подготовленный в 1828 году проект нового корпуса гранильной фабрики, посланный на утверждение в столицу, по небрежности чиновников где-то затерялся, и дело застопорилось. Коковин принимает аварийные меры, - организует ремонтные работы, удержание потолочных перекрытий столбами, но все это было ненадежно и в 1830 году он, уже в отчаянии, пишет в Петербург: "Корпус… близится к совершенному разрушению и угрожает опасностию. Стесненное расположение машин препятствует их действию, поставляет меня во многом невозможным достигнуть желаемого совершенства в обработке…".
В эти годы на фабрике под руководством Коковина изготовили целый ряд художественных изделий из малахита, в том числе и крупных. В начале 1830-х годов работали над двумя малахитовыми вазами, чашей и столешницей. Была начата работа над вазой из бадахшанского лазурита* в виде плоской четырехугольной чаши, - тоже, видимо, по эскизу Якова Коковина. Работы над ней были завершены в 1836 году.
Между тем доставили, наконец, на фабрику глыбу калканской яшмы с Южного Урала. Началась первичная ее обработка. И вот, - новая неожиданная проблема – по монолиту прошла тонкая трещина. Правда, только лишь по его краю, но задуманная ваза уже не вписывалась в контуры монолита. И Яков Коковин снова сидит над эскизами, ищет пути выхода из создавшегося положения. Пришлось придать вазе овальную форму. За этим последовала длительная переписка с Петербургом. Наконец, новый рисунок утвержден.
Не недели, не месяцы, - годы ушли только лишь на то, чтобы приблизиться к форме будущей вазы. К концу 1835 года успели только произвести обрезку камня, грубую обточку и "выемку внутренностей". Якову Коковину так и не удалось закончить этой вазы*, – неожиданные события прервали эту его работу, да и не только работу с вазой.
*
Среди зеленых камней-самоцветов самым ярким, благородным и редким является изумруд. Лучшие его кристаллы всегда ценились дороже алмазов.
С давних пор изумруд был и украшением, и талисманом. Он олицетворял весну и юность, плодородие и жизнь. Его наделяли даром предвидения, утверждая, что в кристалле изумруда, как в зеркале, отражается все тайное и открывается будущее. С древних времен считалось, что изумруд укрепляет волю, противодействует лени и тупости, дарует безопасность в путешествиях, выгодные знакомства и верных друзей, наделяет своего владельца мудростью, дружелюбием и общительностью.
Камни имеют свою историю. История изумруда, – одна из древнейших. В эпоху древних цивилизаций, - в античную эпоху и средние века, изумруды, вероятно, поступали в Европу из ныне утерянных месторождений Индии, Цейлона и легендарных египетских "копей царицы Клеопатры", расположенных у горы Джабар–Забара, которые разрабатывались еще за полторы тысячи лет до нашей эры. С открытием в 17-ом веке богатых месторождений изумрудов в Колумбии, "копи Клеопатры" были заброшены и забыты.
Испанцы, открыв Америку, натолкнулись там на целую культуру с особым поклонением этому камню. В России изумруд, наряду с рубинами и сапфирами, во все времена ценился очень высоко, и весьма широко использовался в украшениях царского двора. Многие священные предметы и украшения, хранящиеся сегодня в музеях России, радуют глаз зеленью изумрудов. В первую очередь это относится к так называемому "Большому наряду", – царским регалиям, изготовленным в свое время для Михаила Романова. И усыпанный самоцветами царский венец "Большого наряда", и скипетр основателя династии Романовых увенчаны крупными продолговатыми изумрудами.
Еще более крупные и красивые камни вставлены в оклад иконы Владимирской Божьей Матери, заказанный патриархом Никоном для Успенского собора Кремля.
Камни-самоцветы привозили тогда в Россию из Персии, Индии, стран юго-восточной Азии. С середины 16-го столетия на рынках Европы появились колумбийские изумруды. Зеленые камни в прекрасных российских ювелирных изделиях того времени и реликвиях Оружейной палаты - тоже, главным образом, из Нового Света. В Европе эти изумруды тогда называли "перуанскими", хотя в основном они добыты в Колумбии.
Собственных месторождений драгоценных камней-самоцветов в то время Россия еще не имела. Правда, отдельные случаи находки изумрудов имели место и в те далекие времена. Так, к 1660 году относят находку на Урале изумруда в 10 каратов иноком Мефодием. В литературе даже можно встретить информацию, будто бы этот камень после обработки был вставлен в перстень, который носил Борис Годунов, что, конечно же, не соответствует действительности, поскольку Борис Годунов умер более, чем за полстолетия до находки этого камня. Десятилетие спустя, - в 1669 году, близ Мурзинской слободы на Урале, были найдены еще "два изумруды камени". Но все это были только случайные находки.
Между тем многолетние усилия русских рудознатцев и искателей драгоценных камней, поощряемые поддержкой властей, наконец, начали приносить свои плоды. Еще в петровское время было получено первое русское золото, и в начале 19 века на Урале и в Сибири уже работали тысячи золотых приисков, а к середине столетия Россия обогнала по добыче золота все страны мира.
Щедро, одну за другой, стал открывать людям свои подземные кладовые Урал. В 1819 году там была найдена платина, в 1823 году – сапфиры, в 1828 – уникальные месторождения аметиста и аквамарина, в 1829 – первые уральские алмазы. И, наконец, - сенсация, которая потрясла всю Европу - в 1831 году были открыты уральские изумрудные копи!
Как это часто бывает в отношении драгоценных камней, делу помог случай. Крестьянин Белоярской волости Максим Кожевников отыскивал в лесу сосновые пни, самосушник и валежник для извлечения смолы и, копаясь в корнях вывороченного дерева, случайно нашел несколько небольших кристаллов и обломков зеленого камня, которые, как и само место находки, показал своим, - более сведущим в этом деле товарищам. Все они копались в корнях и под корнями дерева, нашли еще несколько кусочков, "из коих поцветнее" взяли с собой в деревню, а потом повезли в Екатеринбург в надежде продать их, хотя и определили эти камни, как "худые зеленоватые аквамарины".
Яков Коковин вскоре докладывал в Петербург: "… я был извещен … о случае найдения оных камней с наименованием зеленоватых аквамаринов". Проведя исследование Коковин "скоро заметил, что искомое сие не есть аквамарин, тяжесть и крепость несравненно превышают оный, отлом чище и стекловатее; при сравнительных пробах оказался крепче иностранного изумруда. Внимательные сии сравнения допустили меня к мысли, что доставленный мне кусочек есть изумруд".
Коковин действует быстро и решительно, не дожидаясь указаний из Петербурга. Он нашел первооткрывателя, дотошно расспросил его и, взяв с Екатеринбургской фабрики рабочих с инструментами, 21 января 1831 года, - несмотря на стужу, выехал на речку Токовую, на место, указанное Кожевниковым. В мерзлой земле стали бить один за другим шурфы* и 23 января наткнулись на изумрудную жилу*, – самую богатую из всех, найденных позже.
Первые изумруды были великолепного цвета и превосходного качества. Коковин поспешил в Екатеринбург. Огранив на фабрике один из изумрудов, он отослал его вместе с другими кристаллами и со своим донесением в Петербург. В скором ответном послании Кабинет Его Императорского Величества потребовал от Якова Коковина "обратить особенное внимание на разработку изумрудов".
Пришлось почти все силы фабрики бросить на добычу и огранку нового самоцвета. Только в Кабинет Его Императорского Величества было отправлено в 1832 году - 761 изумрудов и 165 искр*, в 1833 – соответственно 500 и 600, в 1834 – 675 крупных изумрудов "разной величины и формы", 130 - мелких и 380 искр; в 1835 – 550 изумрудов и 1120 искр.
Годовые отчеты фабрики теперь начинались не с количества выполненных ваз, а с количества добытых изумрудов. Мода на уральские изумруды захлестнула аристократические круги обеих столиц!
За открытие изумрудов крестьянина Максима Кожевникова наградили деньгами, а мастера и по совместительству директора Екатеринбургской гранильной фабрики Якова Коковина, - орденом. Должно быть, Яков Васильевич чувствовал себя тогда счастливейшим человеком, даже не подозревая, какую трагическую судьбу несет ему это открытие.
*
Лев Алексеевич Перовский, - граф, сенатор, вице-президент Департамента уделов, оставил о себе у современников самые противоречивые впечатления.
Хладнокровный, черствый и расчетливый карьерист, не позволявший ни себе, ни другим проявлять на службе никаких эмоций и чувств, он имел одну неистовую страсть, доходившую до слабости, до преступления, – страсть коллекционера. Всю энергию, которая у него оставалась от служебных дел, он отдавал собиранию коллекций, – ботанических, зоологических, археологических. Но главной его слабостью были минералы и драгоценные камни. Через всю его жизнь проходит эта неистовая погоня за уникальными минералами. Этим во многом объясняется его покровительство камнерезному делу.
По долгу службы Перовский мог бы и не заниматься Петергофской гранильной фабрикой, однако страсть к камню заставила его это сделать. Используя свою близость к императору, он убедил его в целесообразности передачи Петергофской фабрики Департаменту уделов, и добился выделения для ее реконструкции огромных средств. Поставил во главе фабрики деятельного руководителя - Д. Казина, пригласил опытного в художественной обработке камня мастера-итальянца.
Перовский блестяще организовал снабжение фабрики природным камнем. При нём привозили яшму и белый мрамор из Италии, лазурит из Афганистана, черный мрамор из Бельгии, алмазы и аметисты из Бразилии. По его инициативе началась разработка новых месторождений камня в Волыни, на Урале, в Сибири.
Словом, художественная обработка камня на Петергофской фабрике, благодаря Перовскому, была поставлена с небывалым размахом, что вскоре принесло свои плоды. При всем этом Лев Алексеевич не забывал, разумеется, и о пополнении своей личной коллекции.
Все лучшие камни, поступавшие в Департамент уделов, оседали в коллекции вице-президента. Чтобы заполучить понравившийся ему камень, он шел на подкуп, на интригу, на подлость. Многие чиновники Департамента уделов стали агентами в деле пополнения коллекции своего начальника.
Подчинив себе Петергоф, Перовский в 1828 году попытался прибрать к своим рукам и Екатеринбургскую фабрику. Однако Кабинет Его Императорского Величества не выпустил ее из-под своей власти. Тогда Перовский решил наладить с фабрикой частные связи. По его поручению директор Петергофской фабрики Казин писал Коковину: "… я прошу вас вступить со мной по предмету закупки каменья в коммерческую совершенно в частном виде спекуляцию. Извещаю вас, что предложение сие делается мною с ведома вице-президента Департамента уделов Его превосходительства Льва Алексеевича Перовского, признавшего сей способ приобретения каменья верным и поспешнейшим средством к снабжению оными фабрик, а посему я прошу вас за поручение сие назначить в пользу свою известные в коммерции проценты за комиссию и быть совершенно уверенным, что труды ваши по сей операции не останутся без особого внимания начальства…".
Весьма откровенное предложение, не правда ли? Какой корыстолюбивый человек не ухватился бы за такое выгодное дело, тем более что вся эта "спекуляция" проходила под покровительством влиятельнейшего в придворных кругах человека, личного друга императора.
Однако Коковин был человеком чести. Вот как он на это ответил Казину: "… мне ничего не остается другого сказать, как принесть вам свою благодарность и за откровенность вашу объясниться с такой же откровенностью … Я не могу сказать, что был беден, но и не богат. Довольствуюсь ограниченным жалованием, перенося иногда недостатки с надеждою, что когда-либо начальство взглянет на труды мои, твержу пословицу: за богом молитва, за царем служба не теряется, и пока служу, никаких сторонних выгод желать и искать не могу, да и сама заботливость службы того не позволяет. А чтобы быть полезным вверенной управлению вашему Петергофской шлифовальной фабрике, с совершенным удовольствием готов служить вам для выгоды казны без всяких коммерческих видов…".
Надо думать, что после такого ответа Перовский едва ли испытывал к Коковину доброжелательность. Скорее – наоборот. Ведь даже любимая сестра Перовского говаривала, что брат ее "не охотник прощать то, что ему неприятно".
Понимал ли это Коковин, сознавал ли он, что своим отказом вызывал враждебные чувства у столь могущественного человека? Надо думать, что понимал. Вместе с тем он знал, что находился вне пределов его власти, был уверен, что находится под защитой Кабинета и, видимо, надеялся, что так будет и впредь.
Но не таков был граф Перовский, чтобы отступать от своей затеи. Он все-таки добился предписания министра Императорского двора, которое обязывало Коковина удовлетворять "все требования Департамента уделов относительно добывания цветных камней…, а для сокращения переписки прямо сноситься с Департаментом".
Этим предписанием Коковин, по существу, лишался защиты, и выставлялся один на один против могущественного и мстительного противника. Трудно представить себе, что пережил в эти дни Яков Коковин. Только теперь он понял, что Перовский от своего не отступит, понял, что в безвыходном положении он оказался еще тогда, когда получил послание Казина. Почувствовал, как грозно и неумолимо надвигается на него беда.
Открытие изумрудов не могло, конечно, оставить Перовского равнодушным. Один из первых ограненных уральских изумрудов вскоре оказался в перстне Льва Алексеевича. Едва прослышав об открытии месторождения, он немедленно обратился в Кабинет за копией донесения Коковина, и уже в феврале 1831 года поручил ему "заложить разведку изумрудов в пользу Департамента уделов".
Трудно сказать, чем руководствовался Коковин в своем ответе на это требование. Не угасшей ли еще надеждой на покровительство Кабинета, простым ли упрямством, или чем-то другим? Только в письме Перовскому он, игнорируя недавнее предписание Кабинета, уклончиво ответил, что "для сего нужно особое предписание моего начальства". А может быть, это был жест отчаяния?
Коковин, помня о письме Казина, видел в Перовском хищника, стяжателя, интересы которого далеко не всегда совпадали с интересами казны. Может быть надеялся, что это поймут и там, - в Кабинете Его Императорского Величества? Возможно даже, предпринимал что-то, чтобы ускорить это понимание. Тогда сколько нужно было иметь мужества и душевных сил, чтобы противодействовать могущественному графу.
Перовский воспринял ответ Коковина, как открытый бунт. Внешне он всегда был сдержан, но мысленно негодовал: какой-то вшивый дворянинишка, - от сохи, из крепостных, - смеет перечить ему, - графу, сенатору, столбовому дворянину, личному другу императора. Да я его сотру в порошок!
Однако Коковин и вправду находился вне его власти. Перовскому пришлось вновь обращаться к министру Императорского двора. Вскоре из Кабинета в Екатеринбург поступает строгое предписание "неукоснительного исполнения требований Департамента уделов на счет добывания цветных камней…, не исключая из оных и изумрудов".
Работы на копях продолжали расширяться. В 1833 году, после завершения разведок, вступил в действие прииск Мариинский, заложенный "в интересах Департамента уделов", и к новому году Перовский получил первую партию изумрудов из "своих" копей.
Летом 1834 года в одном из шурфов Сретенского, - кабинетского прииска, был найден огромный кристалл изумруда великолепного цвета, удивительной прозрачности и чистоты, весом более 400 грамм. Это был совершенно уникальный образец, - настоящая драгоценность, достойная царской сокровищницы. Получив камень, Коковин долго и с восторгом разглядывал его и потом поставил в своем рабочем кабинете в застекленный шкаф, где у него стояли и другие образцы цветных камней, - на самое видное и почетное место.
Перовский, однако, не забыл противодействия Коковина. Теперь уже он воспринимал Коковина, как личного врага и ставит перед собой цель, - такова уж его натура, – расправиться с ним до конца. Формальный повод к этому вскоре нашелся. Дело в том, что предугадать скопление изумрудов в сланцах, в которых они залегали, не удавалось ни одному геологу, – здесь не было никакой закономерности. Добыча изумрудов все время "скакала", - в один год была сказочно богатой, а на другой – вдруг резко снижалась и по объему и по качеству камней, потом, неожиданно, снова возрастала.
Впрочем, понимание этих вещей было уделом специалистов. Чиновники Кабинета вряд ли вникали в эти тонкости. Однако умело поданная Перовским мысль о загадочной капризности копей послужила поводом к подозрению Коковина в хищении изумрудов и необходимости проведения на Екатеринбургской фабрике ревизии. Граф убедил министра Императорского двора и в том, что ревизия должна быть выполнена Департаментом уделов, – нейтральной, так сказать, стороной.
*
Летом 1835 года в Екатеринбург для ревизии фабрики неожиданно прибыл чиновник Департамента уделов статский советник Ярошевицкий с особым секретным поручением: дознать, не скрывает ли изумруды исполняющий обязанности директора фабрики мастер Коковин.
Ярошевицкий осмотрел кабинет Коковина и "нашел" там огромное количество камней: "… 515 граненых аметистов…, 1103 искр…, 661 граненый изумруд разной величины…, 115 штуфов* изумрудных, в том числе, - писал в своем отчете Ярошевицкий, - один, самого лучшего достоинства, весьма травянистого цвета, весом в фунт…, - самый драгоценный и едва ли не превосходящий достоинством изумруд, бывший в короне Юлия Цезаря…".
Впрочем, все эти и другие камни находились не в тайниках, как об этом стали потом говорить с легкой руки Е.А. Ферсмана, и вовсе не были спрятаны. Канцелярия фабрики находилась в доме, где жил Коковин, а его кабинет был служебным помещением и одновременно, за отсутствием специального помещения, - хранилищем драгоценных камней. Благо, - они не требовали много места. И ревизор нашел там то, что еще не успели отправить в Петербург.
Такая отправка обычно осуществлялась раз в год с так называемым "серебряным караваном", - по санному, более короткому и скорому пути. Сейчас же еще стояло лето. Такое объяснение, однако, не оправдывало нахождение в кабинете уникального изумруда, добытого в минувшем 1834 году. И Коковин вынужден был признаться, что не торопился отправить его в Петербург, - уж очень хотелось полюбоваться им еще.
Позднее один из свидетелей на суде показал, что Коковин и в самом деле иногда вынимал этот изумруд из шкафа, говоря при этом: "Еще на этот камень полюбуюсь, ни прежде, ни после не было подобного". Похоже ли это на поступок похитителя, тайно присвоившего уникальный камень?
Виноват оказался Коковин еще и в другом. Только часть из обнаруженных ревизором камней оказались должным образом учтенными и зарегистрированными в ведомостях. Конечно же, это отступление от правил, тем более что дело касалось драгоценных камней. Что тут скажешь. Немецкая пунктуальность действительно не свойственна русскому человеку. Мы и по нынешней нашей жизни знаем, что наводят на Руси порядок в отчетных бумагах, как правило, лишь перед ожидаемой ревизией, да когда нужно отсылать их за пределы своего хозяйства.
Ярошевский лично упаковал все камни, в том числе и уникальный изумруд, в ящики, и опечатал их двумя печатями, – своей и фабрики. Ящики погрузили на тройку, сопровождать которую, кроме охраны, ревизор поручил молодому мастеровому, - Григорию Пермикину. 16 июня ценный груз отправили в Петербург, а 11 июля, проделав путь почти в две тысячи верст, тройка прибыла в столицу и ящики с камнями внесли в служебный кабинет вице-президента Департамента уделов Л.А. Перовского.
При вскрытии ящиков присутствовали двое: мастеровой Григорий Пермикин и вице-президент Департамента уделов. Когда одним из последних из ящика извлекли уникальный изумруд, Лев Алексеевич замер в оцепенении. Он взял его в руки и впился в него взглядом. Глаза еще не успели насладиться видом камня, а в мозгу уже застучала неудержимо мысль, - этот камень должен стать гордостью его коллекции.
Оторвавшись на минуту, он жестом предложил Пермикину и рабочим, производившим распаковку ящиков, покинуть кабинет. Вызвал секретаря, распорядился, чтобы его никто не беспокоил. Посмотрев ему прямо в глаза, с нажимом добавил: "Меня ни для кого нет!" и, дождавшись, когда тот скроется за дверью, с наслаждением отдался своей страсти.
Бормоча что-то себе под нос, Перовский один за другим осмотрел коллекционные штуфы, неограненные кристаллы изумрудов, аметистов и аквамаринов. Из ограненный камней его внимания удостоились лишь наиболее крупные. На лежавшие отдельной горкой "искры" он даже не взглянул. Потом, еще раз окинув взглядом все это минералогическое богатство, отобрал четыре самых крупных, изумительного небесного оттенка аквамарина, захватил в другую руку чудесный изумруд и прошел с ними к своему столу.
Вооружившись лупой, стал внимательно изучать камни. Они были действительно великолепны, особенно тяжеловесный изумруд, - чистый, прозрачный, излучавший густую, яркую весеннюю зелень. Граф уже представлял себе эти чудные кристаллы на почетном месте в своей коллекции.
Вместе с тем он почувствовал вдруг, как где-то далеко, в самой глубине подсознания появилось, и стало нарастать какое-то тревожное чувство. Прагматический ум сенатора пытался сформировать какую-то предупреждающую мысль, но она была неприятна графу, он интуитивно сторонился ее, поморщившись, попытался усилием воли подавить это чувство. Но оно возвращалось вновь и вновь, мешало ему любоваться камнем, раздражало своей назойливостью.
Перовский еще раз попытался вернуть себе то благодатное ощущение, которое испытал в первую минуту, когда увидел этот камень, но из этого ничего не получилось. Тогда он понял, что не освободится от этого навязчивого, неприятного ощущения, пока внимательно все не обдумает, и сдался.
Откинувшись на спинку кресла, граф отвел взгляд от лежавших на столе камней, и, заложив сцепленные кисти рук на свой затылок, глубоко задумался. Он понимал, конечно, что породило в нем эту тревогу, - лежавшие на столе камни были добыты на Сретенском прииске, - копях Кабинета Его Императорского Величества, т.е. принадлежали, по существу, императору Николаю.
Министр Императорского двора, поручив Перовскому проведение ревизии и доставку камней в столицу, без сомнения полагал, что граф оставит за собой только изумруды, добытые на Мариинском прииске, – копях, принадлежавших Департаменту уделов, остальное передаст в канцелярию Кабинета.
Так и должен был поступить граф Перовский. Но он не мог заставить себя сделать это, - страсть парализовала его волю!
- А кто знает, что этот камень у меня? - спрашивал себя Лев Алексеевич. Ярошевицкий? Так он в Екатеринбурге! Ну, отправил и отправил. А кто его видел здесь? Пермикин? Так я отправлю его завтра в отъезд на долгие годы.
Нужно выждать. Важно, чтобы об этом камне не знал никто в Петербурге год или два. А там, даст бог, появятся хорошие камни и на моем Мариинском прииске. Тогда уж, если никто не хватится, можно сослаться на то, что камень добыт в моих копях. Так рассуждал граф, поглядывая на камень. Об аквамаринах он особенно и не беспокоился. В конце концов, это не такая уж редкость. Решено! С этими камнями он не расстанется!
Перовский встал, прислушался к себе. Тревожное ощущение бесследно исчезло.
- Ну и славно, – подумал он, подошел к сейфу, открыл его и, собрав со стола камни, сложил их в дальний угол сейфа. Потом постоял, задумавшись, вновь склонился к сейфу, достал из него несколько крупных неограненных изумрудов прошлогодней добычи Мариинского прииска, прошел с ними к дальнему столу, на котором лежали вновь прибывшие камни, еще раз осмотрел камни в своей ладони и, горько вздохнув, положил их рядом с камнями Кабинета. Закрыв сейф, колокольчиком вызвал секретаря и распорядился: какие камни, после переписки, отправить в канцелярию Кабинета, а какие, - оставить в Департаменте уделов.
*
Прошло несколько месяцев. По отчету Ярошевицкого никаких неприятностей для Коковина не последовало. Его, видимо, удовлетворили данные Коковиным объяснения, а на допущенные им нарушения правил учета продукции фабрики в Кабинете, похоже, не обратили особого внимания. В августе 1835 года главный горный начальник уральских заводов даже ходатайствовал перед Кабинетом "о награде обергиттенфервальтера Коковина за беспорочную и долговременную его службу, непоколебимую добрую нравственность и знание своего дела по управлению фабрикой следующим чином".
Однако два месяца спустя после прибытия камней в столицу, в делах Кабинета появляются бумаги, в которых идет речь о розыске фунтового изумруда. Видимо, кто-то в придворных кругах, неизвестно от кого услышав о такой редкости, захотел полюбоваться чудесным кристаллом. А его не оказалось ни среди камней, переданных Кабинету, ни среди тех, что остались в Департаменте уделов.
Дело дошло до министра Императорского двора, и тот поручил разобраться в этом деле Ярошевицкому, поскольку Перовского тогда в Петербурге не было.
Обеспокоенный не на шутку статский советник кропотливо сверяет свою опись, сделанную в Екатеринбурге, с обеими группами камней и… не находит среди них фунтового изумруда! Не хватает еще и четырех лучших аквамаринов. Зато он с удивлением обнаруживает, что всех изумрудов уже не 661, как значится в его описи, а 670, – появились лишние.
В своем рапорте по этому поводу, адресованном министру двора, чиновник не делает никаких выводов. Только излагает факты. Рапорт, кстати сказать, так и остался лежать среди бумаг Департамента уделов, - министру его так и не отправили. Надо думать, Ярошевицкий не торопился отправлять рапорт, - ждал возвращения в Петербург своего непосредственного начальника, – графа Перовского.
Тот, появившись в Петербурге и узнав о поисках, срочно отправляет Ярошевицкого в долговременную служебную командировку. В столице, таким образом, не осталось никого, кто видел изумруд, и мог бы дать хоть какие-то объяснения. При рапорте появляется объяснительная записка Перовского, что, де, рапорт не отправлен по той причине, что Ярошевский срочно уехал из Петербурга по служебной надобности. Несколько позже на рапорте появится приписка: "отношение сие не состоялось", т.е. документу этому ходу так и не дали, и он затерялся в бумажном океане.
Между тем, в ноябре в Петербург из заграничной поездки возвращается император и вскоре узнает о пропаже уникального изумруда. Назревает грандиозный скандал, который угрожает карьере Перовского, если не хуже, - об этом даже страшно подумать. Дело зашло слишком далеко, и ему не остается ничего другого, как занять позицию несведущего человека. Но граф боится выпустить ситуацию из-под своего контроля и тогда он решается на совсем уж отчаянный шаг, - идет к Николаю и, полный сочувствия, предлагает ему свои услуги, - он лично займется этим делом, пусть только никто ему в этом не мешает.
И на свет появляется документ, свидетельствующий о безграничном доверии императора своему другу - графу Перовскому:
"Секретно
Господину гофмейстеру сенатору Перовскому
Министр Двора довел до моего сведения, что член Департамента уделов статский советник Ярошевицкий при ревизии в июне сего года Екатеринбургской гранильной фабрики нашел в квартире обер-гиттенфервальтера Коковина значительное количество цветных камней, принадлежавших казне и хранившихся без всякой описи, - в числе оных был изумруд высокого достоинства по цвету и чистоте, весом в один фунт. Все сии камни Ярошевицким хотя и были отосланы в С.-Петербург, но по доставлении сюда означенного изумруда не оказалось.
Вследствие сего повелеваю Вам: отправясь в Екатеринбург, употребить, по ближайшему своему усмотрению, решительные меры к раскрытию обстоятельств, сопровождавших сказанную потерю, и к отысканию самого изумруда…
Николай
в С.-Петербурге 20 ноября 1835 г."
*
Через две недели Перовский уже был в Екатеринбурге. Главным начальником горных заводов хребта Уральского был в те годы генерал-лейтенант Федор Иванович Фелькнер. Именно он незадолго перед этим ходатайствовал перед Кабинетом о присвоении Коковину очередного звания.
Сразу по прибытии на фабрику Перовский отстраняет Коковина от занимаемой должности и, известив об этом главного горного начальника уральских заводов, требует от него немедленно арестовать Коковина и "посадить в тюремный замок с тем, чтобы он содержался там в отделении для секретных арестантов и ни под каким предлогом не имел ни с кем из посторонних сообщения…".
Требование графа Перовского никак не соответствовало собственному мнению Фелькнера о Коковине, которого он знал уже много лет. Старый генерал попытался было вступиться за него, но Перовский предъявил письмо императора с указанием особых полномочий графа, и генерал вынужден был отступить. Уже ночью Коковин был арестован и заключен в тюремный замок. Впрочем, генерал не скрыл своего неодобрения, что к Коковину отнеслись, как к преступнику, еще не начав и следствия.
Уязвленный несогласием с его позицией главного горного начальника, Перовский не надеется уже и на екатеринбургский суд, который должен был рассматривать дело Коковина, и который подчинялся главному начальнику горных заводов. Граф добивается передачи дела оренбургской судной комиссии, подчинявшейся оренбургскому генерал-губернатору В.А. Перовскому, – родному брату Льва Алексеевича.
И все-таки, несмотря на всю предвзятость, судьи не смогли обвинить Коковина в краже изумруда. В документах следственного дела имеется такой вывод судебной комисии: "… где и когда тот камень похищен и по какому случаю обращено было на Коковина подозрение в похищении, тогда как Ярошевицкий при донесении своем министру Императорского двора представил с нарочным в числе прочих и этот камень, показав его и по описи, никаких сведений к сему делу не доставлено и по исследованию и судопроизводству виновного в похищении того камня не оказалось".
Наверное, у многих, кто был причастен к рассмотрению этого дела, тем более – знавших о коллекционной страсти самого Перовского, возникала мысль о его причастности к пропаже столь замечательного камня. Но воткрытую заподозрить в этом графа судьи, конечно же, не смели. Оправдать Коковина они тоже не могли. Ведь им ясно дали понять, что от них требуется.
В обвинительном заключении по делу Коковина о похищении изумруда не упоминается вообще, зато его обвинили во всех недостатках, имевших место в работе Екатеринбургской фабрики. Ему не дали возможности ни объясниться, ни оправдаться, - он узнал об этих обвинениях лишь после того, как приговор был утвержден генерал-губернатором В.А. Перовским, а вслед за этим и самим императором.
По приговору Коковина лишили "чинов, орденов, дворянского достоинства и знака отличия беспорочной службы". В приговоре не было сказано ни слова о необходимости его содержания в тюрьме. Может быть потому, что Перовский, докладывая царю о результатах своей поездки в Екатеринбург, мимоходом обронил, что злоумышленник, заключенный в тюремный замок, говорят, покончил с собой. Во всяком случае, версия о самоубийстве Коковина появилась именно оттуда, - из бумаг Императорского двора.
О Коковине словно забыли. Он просидел в одиночке около трех лет. А когда, спохватившись, выпустили его на свободу, то вышел он оттуда тяжело больным человеком, сломленным физически и нравственно.
Находясь уже при смерти, он пытался добиться пересмотра своего дела. Последнее его прошение министру Императорского двора датировано 9 декабря 1839 года. В нем Коковин писал: "Приводя на память и рассматривая поступки всей жизни моей, я совершенно не нахожу ни в чем себя умышленно виноватым…". Но пересмотра дела не последовало, и, лишенный главного человеческого достоинства, – чести, Коковин вскоре умер в страшных нравственных страданиях.
Так интригами ловкого царедворца, спасавшего себя, был погублен один из самых талантливых русских художников-камнерезов.
*
Прошли годы. Перовский умело спрятал "концы в воду". Что стало со статским советником Ярошевицким, – неизвестно. А вот о судьбе бывшего механика Екатеринбургской гранильной фабрики Григория Пермикина известно многое. Переведенный в штат Петергофской фабрики, т.е. под начало Льва Алексеевича, Пермикин многие годы проведет в глубине Сибири, осуществляя там поиск и разведку месторождений цветного камня, потом, – организуя его добычу и отправку в Петербург. Прославит себя открытием коренных месторождений нефрита и лазурита в Прибайкалье. Он пробудет в этих краях, по крайней мере, - до начала 60-х годов.
За минувшую четверть века история с пропавшим изумрудом станет забываться и в Петербурге. Только лишь знатоки камня да страстные коллекционеры, подобные Перовскому, нет-нет, да и вспомнят "Изумруд Коковина". Посудачат о том, не хранится ли он тайно в замечательной коллекции, скрытый от посторонних глаз, радуя своей красотой лишь уже основательно одряхлевшего к тому времени графа.
Однако пришло время и Льва Алексеевича. После его смерти знаменитую коллекцию приобрел князь Кочубей, – крупный помещик, тоже большой любитель и знаток самоцветов. Коллекция была вскоре перевезена из Петербурга в его родовое имение в Полтавской губернии, - знаменитую гоголевскую Диканьку.
Пройдет еще несколько десятков лет и наступит новый, стол неоднозначный для России, ХХ век. На гребне предреволюционных событий 1905 года, когда заполыхают по стране крестьянские восстания, усадьба Кочубея будет сожжена, а знаменитая коллекция разбросана по барскому саду, отдельные образцы даже брошены в пруд.
Однако вскоре восстания будут подавлены. В Диканьку возвратится проживавший за границей наследник князя Кочубея. После долгих поисков почти три четверти камней будут найдены, в том числе и кристалл уральского изумруда. Наследник княжеского рода, хотя и разбирался в камнях, но не был, подобно своему батюшке, страстным их любителем и коллекционером.
Он смотрел на отцовскую коллекцию, как на потенциальное богатство, и был не прочь обратить ее в живые деньги. Сын Кочубея перевез коллекцию сначала в Киев, затем в Вену. Там он издал особый каталог с описанием образцов коллекции, и начал вести переговоры с крупнейшими музеями Европы и Америки об ее продаже.
Описываемые события относятся, вероятно, к 1911-1913 г.г. Во главе Российской Академии наук стоял тогда Александр Петрович Карпинский, - один из замечательных ученых и крупнейших геологов того времени. Среди его ближайших помощников по делам минералогии был академик В.И. Вернадский и только начинавший тогда свою практическую деятельность в роли хранителя минералогического музея Академии наук совсем еще молодой Александр Евгеньевич Ферсман.
Россия не могла уступить иностранцам эту легендарную коллекцию русских камней, собиравшуюся почти столетие. Об этом тогда много говорили в научных кругах, среди патриотов русской истории и промышленности, в аристократическом обществе. Всплыли, ожили почти забытые слухи и легенды о знаменитой коллекции Перовского. Означенный в каталоге молодого Кочубея большой уральский изумруд уже не называли иначе, как "Изумруд Коковина". Академия наук подняла вопрос о приобретении коллекции в Государственной думе и после долгой, свойственной решению таких дел ,бюрократической канители, деньги, наконец, были отпущены.
В Вену для осмотра коллекции и ее оценки были направлены академик В.И. Вернадский и хранитель минералогического музея Академии научный сотрудник Е.А. Ферсман. Трудно сказать сейчас, что почувствовали наши посланцы, увидев "Изумруд Коковина". Ведь они знали о нем лишь из устных преданий и легенд, живших среди любителей камня и коллекционеров. Никто никогда не видел его. Даже академик Вернадский, бывший тогда в весьма зрелых годах, знал об этом камне лишь со слов своего учителя – академика Н.Н. Кокшарова, - знаменитого минералога, положившего начало исследованию русского камня. Он был дружен с тем самым князем Кочубеем, который приобрел коллекцию Перовского. Во всяком случае, и Ферсман, и Вернадский были уверены, что видят перед собой легендарный "Изумруд Коковина".
Цена коллекции оказалась очень высокой. Один только "Изумруд Коковина" ювелиры оценили в 50 тысяч австрийских гульденов, а стоимость всей коллекция превысила 150 тысяч золотых рублей. Но упустить коллекцию было нельзя! После долгой волокиты указ о покупке все же был подписан, деньги переведены, и коллекция, наконец, поступила в распоряжение Российской Академии наук. Так был принят в собрание Минералогического музея Академии наук знаменитый "Изумруд Коковина", - самый большой в мире изумруд того времени.
*
Миновала Первая мировая война, огневым шквалом прошла над Россией Великая Революция и годы гражданской войны. Началась эпоха становления молодой Советской Республики.
В эти годы Александр Евгеньевич Ферсман много путешествует по стране. В составе первых советских геологоразведочных экспедиций он побывал в тундре и тайге сибирского севера, Кольском полуострове, пустыне Кара-Кумы, на Урале, в Саянах и Забайкалье. Пишет первые свои книги, в частности в 1928 году, – свою "Занимательную геологию", которая потом много раз будет переиздаваться. В этой книжке он впервые изложил историю знаменитого изумруда, еще не называя его изумрудом Коковина. Изложил коротко, - всего в 15 строчках, но суть этой истории сохранится и в последующих, более полных ее описаниях.
В конце 30-х - 40-х годах Ферсман, теперь уже академик, много сил и внимания отдает решению проблем укрепления сырьевой мощи страны, вовлечению в промышленное производство новых видов сырья, изучению изумрудных копей Урала, самоцветных копей Мурзинки, каменных богатств Алтая и Забайкалья, драгоценных камней в царских регалиях Оружейной палаты и Алмазного фонда Московского кремля, изучению истории Петергофской и Екатеринбургской гранильных фабрик. Перед ним открываются двери исторических архивов и государственных хранилищ драгоценностей.
Он продолжает много писать о камне, и у него это превосходно получается. А.М. Горький, близко знавший Ферсмана, высоко ценил его своеобразное литературное дарование, даже советовал ему сделаться профессиональным беллетристом.
В 1939 году А.Е. Ферсман опубликовал книжку "Воспоминания о камне", а в ней, – коротенький, на четырех страницах очерк "Изумруд Коковина". Судя по содержанию очерка, он в то время не был еще знаком с историческими документами, проливающими свет на загадочную историю исчезновения знаменитого изумруда. Во всяком случае, в этом очерке даже неверно названо отчество Коковина, ни слова не сказано о том, что он был мастером-камнерезом, не упоминается там ни фамилия статского советника Ярошевицкого, проверявшего Екатеринбургскую фабрику (говорится лишь, что туда был прислан строгий контролер, - царский чиновник), ни описания знаменитого изумруда, содержавшегося в его отчете. А это, по существу, - единственная достоверная характеристика камня, сохранившаяся в записи очевидца.
Говоря о камне, изъятом у Коковина, Ферсман называет его "огромным изумрудом… весом по тогдашней мере больше 5 фунтов, а по нынешнему весу – 2226 граммов", т.е. называет вес изумруда из коллекции Кочубея, привезенного из Вены.
В своем описании этой истории, Ферсман явно настроен против Коковина. Критически, даже брезгливо, пишет он, что Коковин проявил исключительную энергию при разведке изумрудов, "чтобы выслужиться". Что "запыленными и грязными держал он их (изумруды) в ящиках у себя в комнате под кроватью, за иконами, и, как скряга накапливал богатства…". Что ходили слухи о "его тайных переговорах с продавцами изумрудов из немецкой стороны". Что после допросов "через несколько дней нашли его повесившимся в камере". Словом, характеризует Коковина, как отвратительного типа.
Видимо, Александр Евгеньевич руководствовался при написании очерка своими воспоминаниями молодости, - слухами, ходившими в среде коллекционеров и любителей камня, может быть рассказами своего, теперь уже покойного, учителя, – академика В.И. Вернадского. Ну и, конечно же, историей возвращения изумруда в Россию, участником которой был и он сам.
Впрочем, даже и такое предположение не вполне объясняет резко отрицательного отношения автора к Коковину. По отношению к Перовскому, - действительно присвоившему камень, Ферсман несравненно более мягок. Охарактеризовав его, как придворного магната, мецената и страстного любителя камня, Александр Евгеньевич лишь вскользь замечает, что "… камень второй раз останавливается на своем пути ко двору и… остается в коллекции Перовского".
Стиль изложения материала в этом очерке не типичен для Ферсмана. Дело в том, что практически во всех его многочисленных книгах, рассказах, очерках, очень четко прослеживается, так сказать, идеологическая линия. При всем своем художественном и популяризаторском таланте, Ферсман, если он писал о мастерах-камнерезах, и вообще, - о людях труда, то непременно подчеркивал их трудолюбие, талант, их тяжелую долю; говорил, как трудно им было бороться с царской бюрократией, как наживались на их труде помещики, чиновники и т.д.
А если в тексте приходилось упоминать высшую знать, вельмож, помещиков, то уж непременно говорилось, что они наживались на труде простого народа, были царскими прислужниками и т. д. Очерк "Изумруд Коковина" представляет в этом смысле удивительное исключение. Правда, если не считать последней фразы, где автор говорит: "История этого камня закончена. Отныне он принадлежит всему советскому народу".
Я не склонен осуждать Александра Евгеньевича за эти идеологические отступления. Таково уж было время, в которое он жил. Но, почему все-таки этот очерк является исключением из правила, которого свято придерживался академик? Разве он не знал о выдающихся работах мастера-камнереза Якова Васильевича Коковина, которые и сегодня, как и сто лет назад, украшают Эрмитаж, Русский музей, Павловский дворец, являясь вершиной камнерезного искусства того времени? Нет, это невозможно!
Тогда, может быть, Александр Евгеньевич был настолько очарован личностью графа Перовского, его организаторским талантом, его страстной любовью к камню, родственной страсти самого Ферсмана, был настолько восхищен его, возвращенной в Россию коллекцией, что был готов простить этому человеку не только похищение камня, но и травлю замечательного русского мастера? Кто знает? Все может быть! Ведь человеческие страсти это область, где не действуют законы логики и здравого смысла!
Интересна трансформация взглядов на эту тему самого Ферсмана. В посмертном издании его двухтомника "Очерки по истории камня", которые, правда, готовило к выпуску уже само издательство Академии наук на основе рукописей автора, порою, как пишет редактор, не вполне завершенных, содержание очерка "Изумруд Коковина" существенно изменено.
Из него исчезло упоминание о "выслуживании" Коковина, присущих, якобы, ему честолюбии и алчности, его "тайных переговорах с продавцами изумрудов из немецкой стороны". Одним словом, отрицательная характеристика героя очерка значительно смягчена. Из описания образа Перовского исчезло слово "меценат". А из концовки очерка пропала фраза о том, что "…История этого камня закончена…".
Все остальное, впрочем, осталось. Не изменилась и суть всей истории. Но, что самое интересное, так это то, что в очерке появилась выдержка из исторического документа, – отчета статского советника Ярошевицкого о ревизии на Екатеринбургской фабрике с характеристикой знаменитого изумруда. Но в этой выдержке упущен упомянутый там вес изумруда, - фунт. В тексте очерка по-прежнему называется вес камня "более пяти фунтов (два с лишним килограмма)". Текст иллюстрируется цветной фотографией кристалла, привезенного когда-то из Вены и хранящегося в Минералогическом музее Академии наук СССР с подписью "Изумруд Коковина. Вес 2226 гр."
Вот здесь то и возникает не праздный вопрос, - кому обязан обновленный текст очерка этой явной несогласованностью, рассчитанной на неведение читателя? Ферсману? Вряд ли! Или редактору издания, "дорабатывавшему" незавершенную автором рукопись?
При работе над вторым томом "Очерков по истории камня" Ферсман детально и глубоко изучил историю Петергофской и Екатеринбургской гранильных фабрик, - очерки об их становлении и развитии тоже включены в этот том. В это время ему, без сомнения, попало в руки много исторически достоверных материалов и о личности Перовского, и о мастере-камнерезе Коковине, и о судьбе той пресловутой партии камней, которая была доставлена Пермикиным в Петербург, в том числе, как мы видим, и отчет Ярошевицкого о ревизии на Екатеринбургской фабрике.
Представьте себе потрясение уже немолодого академика, когда он прочел в этом отчете характеристику знаменитого изумруда, написанную очевидцем. Он, конечно, сразу понял, что тот, воспетый им камень, что стоит в Минералогическом музее Академии наук под именем "Изумруд Коковина", не имеет к Коковину никакого отношения. Все перевернулось в представлении об этой истории. И дело даже не в содержании того короткого очерка, написанного им еще в тридцатые годы под впечатлением воспоминаний молодости и рассказов старших коллег о легендарной коллекции Перовского.
Ведь он на протяжении всей своей жизни, - в бесчисленных своих беседах, выступлениях на съездах и различного рода собраниях, беседах с коллекционерами, рабочими-горщиками*, шахтерами уральских изумрудных копей; в своих статьях, очерках, книгах, при встречах с зарубежными гостями, бесконечное число раз пересказывал эту историю о честолюбивом, алчном директоре Екатеринбургской гранильной фабрики, похитившим знаменитый изумруд. Теперь, в свете попавших к нему в руки исторических документов, все представлялось совершенно иначе.
Я, конечно же, не знал лично Александра Евгеньевича Ферсмана. Когда он умер, мне едва исполнилось пять лет. Но полтора десятка лет спустя, когда я учился в Свердловском горном институте, то от своих учителей много слышал рассказов и воспоминаний о людях этого племени, – современниках Ферсмана, его коллегах, может быть даже друзьях - ученых-исследователях горного дела и геологии, интеллигентах еще той, - дореволюционной закваски.
Часть из них, работавших в разных районах центральной России, в 30-е годы в связи с нашумевшим "шахтинским делом" была уволена с мест своей службы и направлена для работы на Урал и в Сибирь, в том числе и для преподавания в "периферийном" Свердловском горном институте, - профессора А.В. Шубников, П.И. Преображенский, А.А. Гапеев, А.И. Смирнов, Л.Д. Шевяков, П.К. Соболевский, Д.Н. Оглоблин и др.
Кое-кого из самых "молодых" я еще застал в институте во время своей учебы. Все они были великолепными специалистами, влюбленными в свое дело. Все они были людьми чести!
Думаю, что для Александра Евгеньевича Ферсмана это его открытие было жесточайшим ударом, и винить во всем можно было только себя. За свою поспешность в изложении перед доверчивым читателем судьбы исторической и далеко не рядовой личности на основе слухов, пересказов и домыслов, не подтвержденных историческими документами.
Что было дальше, можно говорить лишь предположительно. Ферсман, видимо, пытался внести изменения в старый текст очерка, но увидел, что этим дело не поправишь. Нужно было переделывать все, - от первой до последней строчки, с новой фабулой и новым названием очерка. И ужаснулся тому, что в неведении своем, создал столь неправедный образ Коковина, который останется теперь в сознании тысяч его соотечественников, – любителей камня, как символ корыстолюбия, жадности и бесчестия.
Наверное, горьким упреком воспринимался им теперь эпиграф к его же собственной книжке, - предсмертные слова Лапласа: "Что мы знаем, так ничтожно, по сравнению с тем, чего мы не знаем".
Не эти ли переживания Александра Евгеньевича с его больным сердцем, послужили причиной рокового сердечного приступа, ускорившего безвременную кончину академика? Ведь он был еще не стар, - всего-то 62 года. Во всяком случае, он умер именно в тот год, когда работал над историческими очерками о Петергофской и Екатеринбургской фабриках, а на его рабочем столе остался лежать недоправленный текст очерка "Изумруд Коковина".
Это уже прямо мистика какая-то, - из глубин далекого прошлого тень влиятельного графа, обольстившего когда-то молодого минералога своей любовью к камню, протянув руку через столетие, погубила еще и этого талантливого человека – знатока и певца камня, дерзнувшего раскрыть его тайну.
*
Мне как-то не верится, что выдержка из отчета Ярошевицкого с урезанной характеристикой знаменитого изумруда внесена с рукопись рукою Ферсмана. Скорее всего, это было сделано редактором, готовившим рукопись к изданию. Встретив в черновых материалах к очерку выписки из отчета Ярошевицкого, он, повидимому, счел историческое описание изумруда весьма уместным в тексте. Не вязался, правда, вес камня с тем, который назван в старом тексте очерка. И редактор поступил "мудро", - он просто исключил из цитаты упоминание о весе камня. Возможно, этим и закончилась "доработка" авторского материала.
Все остальное осталось, как в том старом тексте, который начал править сам Ферсман. При этом, правда, получилось то, что на Руси называют подделкой, у которой "уши вылезли". Однако было ли у редактора время, чтобы разбираться в тонкостях дела, и был ли он, - член-корреспондент Академии строительства и архитектуры, к этому профессионально подготовлен?
*
Не могу, подобно Ферсману, сказать, что история этого камня закончена. Мы не знаем конца этой истории и, наверное, никогда уже не узнаем.
Можно фантазировать сколько угодно, пытаясь угадать судьбу этого камня. Можно, например, предположить, что он лежит, затянутый илом, на дне жалких остатков старого кочубеевского пруда, заброшенный туда каким-то озлобившимся крестьянином в дни крестьянского восстания и поджога диканьковской усадьбы князя. Можно предположить и такое, что кто-то из крестьян, привлеченный видом камня и, не зная ему цены, прихватил его, бросив в телегу как безделушку, и подкладывал при нужде под тележные колеса, чтобы она не скатывалась на уклонах. Пока однажды забытый, не остался он где-нибудь на отдаленном от селений косогоре, не врос за полтора столетия в землю, опутанный корнями диких полевых трав. И тогда, может быть, он еще явится людям, случайно выколупанный из земли каким-нибудь мальчишкой, но уже неузнаваемый, поблекший, иссеченный ветрами, водой и солнцем.
Впрочем, как вы сами понимаете, так фантазировать можно бесконечно и безо всяких оснований. Во всяком случае, если бы он оказался, как предопределялось ему всемогущей природой, в чьей либо сокровищнице или в минералогической коллекции фаната-любителя, то за минувшие почти два столетия он бы непременно где-нибудь объявился. Если, конечно, был бы жив, т.е. цел и невредим, или хотя бы огранен целиком. Но скорее всего судьба его иная.
Это верно, что поступки людей в порывах страсти, в том числе и страсти коллекционной, часто не подчиняются законам логики и здравого смысла. Но в те далекие годы, когда в Зимнем дворце начались поиски пропавшего изумруда, графа Перовского, пожалуй, больше всего беспокоила судьба его карьеры, его будущего. А инстинкт самосохранения, надо полагать, сильнее любой страсти. И он, этот инстинкт, не только подчиняется законам логики и здравого смысла, но неизмеримо обостряет эти качества человеческого существа. Думаю, что граф Перовский, увидев, какая над ним нависла угроза, в первый же вечер, вернувшись к своей коллекции, взял заветный камень и удалился с ним в свою мастерскую.
- У графа мастерская? - в недоумении спросит меня читатель, - не плод ли это неуемной фантазии?
А почему бы и нет? Ведь, как известно из истории, занимался же огранкой камней шах Джехан, – один из могущественных властителей империи Великих Моголов. Увлекалась этим ремеслом и английская королева Виктория, собственноручно переогранившая знаменитый бриллиант "Кох-и-Нур". Блистательная императрица наша Екатерина Великая тоже имела слабость к искусству художественной обработки камня, занималась этим в свое удовольствие в собственной мастерской. А какие геммы, если бы вы знали, вырезала в камне Мария Федоровна, - супруга российского императора Павла!
Так что мое предположение о существовании у графа Перовского своей личной камнерезно-ограночной мастерской вполне логично и обосновано. Ведь это было, как пишут многие историки, время повального увлечения петербургской знати цветным камнем.
Так вот, граф вошел в мастерскую, одел поверх домашнего платья рабочий фартук и, подойдя к распиловочному станку, последний раз взглянул на опасный объект своей страсти. Горько вздохнул и … запустил станок. Он сам, собственноручно убил этот камень! А потом, разметив пластины, возможно, сам же их и огранил, как это было принято, довольно простой - ступенчатой огранкой. Или отдал эти заготовки по отдельности в огранку более искусным петербургским мастерам-гранильщикам. Но уже никто не мог узнать в этих малых, хотя и великолепных по качеству заготовках расчлененную на куски царскую потерю.
Может быть в наши дни какая-нибудь девица, - студентка института внешних сношений, дочь нынешнего российского аристократа, - посольского работника или дипломата, отдаленного отпрыска старинного русского дворянского рода, сидит сейчас, подобрав ноги, на модной итальянской тахте, и с любопытством разглядывает сверкающую зеленью великолепную брошь с крупным изумрудом в бриллиантовой оправе, - семейную реликвию, доставшуюся ей по наследству от ее пра-пра-пра-бабушки. И даже не подозревает, что держит в руках ограненный осколок героя нашего повествования, – затерявшегося во времени "Изумруда Коковина".
Толковый словарь специальных терминов, редких слов и выражений:
* орлец – местное уральское название горной породы, состоящей, главным образом, из поделочного камня - родонита. Цвет розовый, красный, малиновый с бурыми пятнами и черными прожилками;
* селенит – лунный камень (от слова "селена" – луна). Параллельно-волокнистый просвечивающий гипс с шелковистым отливом и блеском, поделочный камень.
* огневые работы – в те годы работы по откалыванию от горного массива крупных блоков производили путем разведения по выбранной линии цепи костров и последующего полива раскаленного камня холодной водой. Работы продолжали до тех пор, пока в массиве не возникала трещина, которую затем расширяли забиванием в нее металлических или сухих деревянных клиньев с поливом последних водой для их разбухания.
* лазурит – редкий поделочный камень ярко-синего и фиолетово-синего цвета. В течение многих столетий добыча этого камня велась только в Афганистане. В 18-ом веке Григорием Пермикиным открыто месторождение лазурита в Прибайкалье;
* ваза из калканской яшмы - Над этой вазой Яков Коковин работал с перерывами в течение более чем 13 лет, - с 1822 по 1835 год, по сути дела, - до конца своей жизни. Работа над вазой была завершена его учеником – мастером Г. Налимовым в 1851 году. В настоящее время ваза находится в Эрмитаже.
* шурф – разведочная горная выработка, наподобие колодца;
* жила – форма залегания полезного ископаемого, представляющая собой сложной конфигурации пространственное тело небольшой (от нескольких сантиметров до нескольких десятков сантиметров) толщины при значительным простирании в двух других направлениях. Обычно образуется в результате заполнения минеральным веществом, содержащим полезный компонент, трещин в земной коре.
* "искры" – мелкие камни, ограненные в форме двусторонней пятигранной пирамиды, усеченной с лицевой стороны.
* штуф – в общем случае – образец (кусок) породы неправильной формы. В нашем случае – коллекционные образцы кристаллов изумруда в их естественном виде, часто - вместе с куском вмещающей его материнской породы.
* горщики – так в начале прошлого века называли искателей драгоценных камней.
Рейтинг: +1
722 просмотра
Комментарии (2)
| Дмитрий Криушов # 1 марта 2015 в 01:15 0 | ||
|
| Владимир Бахмутов (Красноярский) # 1 марта 2015 в 05:52 +1 | ||
|
