Вместо эпиграфа: *“dada est sans sens”
*«Нужно сначала позволить расти формам, краскам, словам, звукам, а затем их объяснить» (Ганс Арп)
Предисловие
О, я хорошо помню этот «обмен верительными сборниками» с Андреем Головиным в Питере в 2009г. Андрей подарил мне свою книжку и произнёс многозначительно: «Тебе не всё понравится», я подарила ему свой сборничек, сказав: «Тебе тоже не всё понравится», и мы глянули друг на друга едко и угрожающе.
По дороге в Москву я открыла его сборник, как настоящая женщина, с конца, т.е. на стр.384, прочитала «послесловие», озадачилась и сборник закрыла.
Через день открыла наугад, это оказались стр.272-273, я честно прочитала до слов «не ешь колбасы, а то жопа порвёт трусы», и сборник снова захлопнула. Через неделю опять открыла, уже с самого начала, внимательно прочла предисловие, перечитала раза три, вспомнила фразу из анекдота «Оно, конечно, что касательно – то относительно, и никогда не было так, чтобы что-нибудь и было, а случись что - вот оно тебе и пожалуйста!», прочла стихотворение «Мания» на стр.9, после чего закрыла сборник уже надолго.
Но любопытство - коварная вещь, сгубило не только кошку, и через несколько месяцев я вновь открыла Андрея Головина, - и теперь «поздно пить боржоми», потому что уже полюбились и стихи, и отдельные строки, и всякие чисто-головинские словечки-фишечки-фенечки-приёмчики.
А сегодня мне хочется поговорить и поразмышлять об интересном поэте, о некоторых его стихах, и, возможно, кто-то после этого разговора скажет: «Так вот ты какой, Андрей Головин!...», а кто-то, может быть, ничего не скажет, но это молчание, мне кажется, не повредит ни Андрею Головину, ни мне.
Возможно, кто-то, начиная подобную беседу, кинулся бы определять «жанры-стили-направления» и т.п., характеризовать «правое крыло», но – «я не вписываюсь в рамки, не укладываюсь в гроб» (Н.В-Ю) – и потому не стану: кому, какому читателю-почитателю станет легче от всех этих рассуждений? Да и кто вписывается в эти рамки? И разве нужно обязательно в них вписываться? Сомневаюсь я, однако… Я просто возьму в руки книгу Андрея Головина, которая – одна из немногих из всего огромного количества сборников, подаренных мне друзьями-поэтами – стоит у меня на отдельной полке, до которой можно в любую минуту дотянуться рукой, чтобы взять книгу и перечитать медленно, посмаковать полюбившееся, войти в это пространство пластики, цвета, звуков, ритмов и образов.
Часть 1. «Синематограф» или «Мягко струясь серебристой пылью»
«Цивилизация, стекши с Поклонки,*
Медленно вниз увлекает: камни,
Офисы, банки, бензоколонки…
К озеру, спящему над родниками.
Там шелестящий питерский ветер,
Мягко струясь серебристой пылью
С крыш небоскрёбов, ласкает вечер
Сказкой о постмодернистской были.
В спину шоссе, по фронтам заборов,
Дышит иллюзия прежних, дачных
Глаз Незнакомок и разговоров.
Скрипов уключин. Смеха с плачем...
Стоп. Запускаем рекламный ролик:
«Нюшки», конкур, теснота пейзажа.
Флирт генералов (рубль и доллар).
Трупы домишек… А помнишь, Саша? –
«По вечерам…». Да ведь был же повод!
Гибель империи позже… Глубже
Озеро гаснет, а с ним и грохот
В облаке новых и русских кружев»
Первый же катрен создаёт некую иллюзию мужского «плача» по чистоте (не хочется говорить «по природе» или «по экологии», но потом мне, всё-таки, придётся употребить одно из этих двух слов).
«Цивилизация» обозначена автором словами «камни, офисы, банки, бензоколонки», и в этом ряду слова «камни» и «банки» достаточно многозначны.
«Камни» – это и камни мостовой, и стены зданий, и сад камней, и собранные кем-то камни (когда было время «собирать камни»). И вот это последнее значение мне нравится больше всего: цивилизация разрушает построенное предками. «Банки» - не только финансовые учреждения, но и пустая (или опорожнённая) тара, т.е. мусор (несмотря на «неформат», присущий творчеству Головина, Андрей, как я заметила, желает «языковой симметрии», именно поэтому я решила, что из четырёх существительных - «камни, офисы, банки, бензоколонки» - именно два могут иметь вилочку значений, а не одно: сами два слова «камни» и «банки» являются некими перекрёстками значений, они ещё и создают вполне симметричный «перекрёсток» со словами «офисы» и «бензоколонки». Это – вольное или невольное – тяготение автора к языковой гармонии). И одно из Суздальских озёр гибнет под этим хламом и обломками.
Интересно, что вся эта «цивилизация» стекает именно с Поклонки. Поклонная гора – самая высокая точка Санкт-Петербурга. В просторечии Поклонную гору зовут «Бугор», а всё, что находится за ней – «За бугром». Говорят, что древние карелы молились на ней своим языческим богам. Говорят даже, что одна молельня, якобы, осталась. Согласно другой легенде, именно с этой горы побеждённые шведы посылали своих послов на поклон к Петру. У подножия этой же горы на огромном костре был сожжён труп Распутина. Ходили рассказы, что, видимо, под действием огня, труп зашевелился, Распутин сел в гробу, махнул рукой толпе и исчез в пламени. С тех пор это место стали называть нечистым.
Автор употребил слово «стёкши», и благодаря этому (и другим выбранным лексическим средствам) «цивилизация» воспринимается как сель или поток помоев.
Итак, первый пласт – плач по чистоте. В данном случае – по чистоте Суздальского озера, спящего над родниками.
«Там шелестящий питерский ветер,
Мягко струясь серебристой пылью
С крыш небоскрёбов, ласкает вечер
Сказкой о постмодернистской были» -
взгляд цепляется за слова «серебристой» и «были». Мне показалось, что автор сетует не только на уничтожение чистоты «озера», но и – второй пласт – на уход сказочного времени постмодернизма (Во всяком случае, его кончину уже провозгласил Р.Барт в «Смерти автора»).
Но о постмодернизме ли – и только ли о постмодернизме – «плачет» автор?
«В спину шоссе, по фронтам заборов,
Дышит иллюзия прежних, дачных
Глаз Незнакомок и разговоров.
Скрипов уключин. Смеха с плачем...»
Кстати, Блок написал «Незнакомку» на одном из Суздальских озёр в то время, когда Любовь Менделеева ушла от него к Андрею Белому. Серебряный век, как говорят филологи, начался с появления стихов А.Блока «О красивой даме». Блоком начался, с его смертью и закончился. Именно к Блоку и обращается автор: «А помнишь, Саша?»
«Стоп. Запускаем рекламный ролик:
«Нюшки», конкур, теснота пейзажа.
Флирт генералов (рубль и доллар).
Трупы домишек…»
и
«Гибель империи позже…»
В литературу врывается реклама и, стало быть, клиповое мышление, переданное автором при помощи существительных. И о чём же это клиповое мышление?
«Нюшки» - порнография, «конкур» - преодоление препятствий на заранее условленном маршруте, «теснота пейзажа» - рамки, в которые загоняет себя пишущий автор, «флирт генералов» - no comments. И интерес к «соотношению сил» занимает умы.
«…А помнишь, Саша? -
«По вечерам…». Да ведь был же повод!
Гибель империи позже… Глубже
Озеро гаснет, а с ним и грохот
В облаке новых и русских кружев»
Нынче – по автору – и повода для поэзии не осталось. И «гибель империи» - воспринимается мной как гибель литературы, «плач» по возлюбленному серебряному веку.
И не только «озеро гаснет», но гаснет и «грохот» разрушения…
Стихотворение-сценарий короткометражного фильма-плача по «экологии литературы», красоте и чистоте поэзии.
Многие стихи Андрея Головина кинематографичны, языковые образы вызывают зрительный эффект, они не только «зрительны», они порой «зрелищны»: в них задействован и звук, и цвет, и форма, и объём – и создаётся ощущение пространства, в котором нет ничего статичного, разные плоскости пересекают друг друга, изменяются, «перетекают» одна в другую – и всё пластично, гибко и… - кто ты, Андрей Головин? Не Тарантино ли твой любимый режиссёр?
День выползал из пропасти мудрым: «Жди!»
День, ускоряя лопасти, звал нас: «Ешь!»
День выносил из дома, бросал в дожди…
День заставлял нас действовать в мире «беж»!
Вечер сгибал усталостью, звал в кабак!
Вечер, стреляя в плоть, верещал: «Домой!»
Вечер рыдал у зеркала: "Всё! Шабаш!"
Вечер сжигал мосты и кричал: «Отбой!»
Ночь распыляла сажу по сгибам крыш.
Кыш!…Это тьма, касаясь, прошла рубеж.
Спишь? Это дно! Косая, чей облик рыж,
Движется, нежит, лижет, влечёт к себе!» -
и «забирают» авторские драйв, образность, ритм, динамика.
«Картинки» - утро-день-вечер-ночь – как комиксы о «жизни-смерти», и «утро жизни» - всё – порывистость и экспансия, «день» - угрожающе-змеино-властен, «вечер» - решительно-убийственен и раскаянно-сентиментален одновременно, а «ночь» страшит своей тьмой, но гипнотически-притягательна – глаз не отвести. «Движется, нежит, лижет, влечёт к себе!» - да, «Ночь нежна»:
«Подруга жизнь, с той стороны перил
Сверкнув глазищами. - А жаль мне!
Как вороны, взлетают этажи.
И смерть закутывает шалью...
Как нега смерть! Как небо! Как бледна!
Прозрачна! Как дюшес, чуть сладковата.
Мы кружим в пене кружев, и до дна
Сквозь горло ночи тянет эскалатор».
Образы жизни и смерти – как образы возлюбленных, с которыми автор вступает в интимные отношения, - и драйв и динамика основных «сцен» чередуется с «эротическими» эпизодами, переплетаются и перевоплощаются одно в другое «во всём исчезающем», и – как одно в другом – появляется эффект матрёшки, UNIVERSальное свойство, инь-и-ян макро- и микромира, яви и нави.
«Так вот, каков божественный нектар! -
Вкушая влагу, жизнь приносишь в дар
Какому-нибудь смертному. Что смерть?! -
Бездонных воплощений череда!
Туманности, умножив свой размер,
Сверхновыми сияют навсегда!
Богами вспыхнет каждый новый нерв.
Вселенная бывает горяча.
Шарообразен взрыв. И ты, рыча,
Осколки ловишь, и летит комета,
И пламя высекает из плеча.
И ветер, в отпечатке силуэта,
Копирует движения луча.
Так свойственно космическому лету»
Часть 2. «Двойное дно во всём исчезающем…»
«Я сочиняю до чересчур,
Слова терзаю, как кот парчу,
Корчуя текст с задором - таков мой норов.
Я шквалю строчками взад-вперёд,
Я жду, что звукопись "заберёт",
Изменит ритм, наполнив мотивом новым.
Согну слова в падежах, как жесть,
Сложу все пазлы, чтоб вновь «отжечь»,
Разбавлю речь простым суррогатом "школы".
Гоняю буквы вперёд-назад,
Где ритм и рифма, как два ножа,
Пускают кровь в стоящий по центру жёлоб.
И наконец, перебрав словарь,
Поймав за ухо шальную тварь,
Отмечу, что доволен таким исходом.
Я назову его, чтоб «зажгло»,
Сплетая имя морским узлом,
Как я хотел, в катренах с секретным кодом.
Свобода воздуха пустякам!
Я подарю эту жизнь стихам.
И буду петь тебе, такова природа.
Вложу во фразы двойное дно.
Мне в тайну смысла войти дано.
Я в глубине, нисколько не зная брода» –
как авторское motto. Но так ли уж прав автор, говоря, что он «слова терзает, как кот парчу»? Чтобы «терзать котом парчу», нужно сначала из слов эту парчу сотворить, обнажить и соединить все «нити» так, чтобы – засверкало и заискрилось, приобретая новые оттенки красок и оставаясь при этом полупрозрачным – и в этой неореальности оживут «Венеры шоколандышевых замков», «танцующие по лезвию встреч», и привидятся «шикарные понадпостанывающие феи зла лебединого в объятьях пеликаньих и ласки карлы в гуще озарений» и «лилии, ползущие взасос».
«Так обольстительно бывает нагота, сверкающая в пламени халата», нагота слов, которые автор обнажает до первозданной сути, а затем создаёт для них новые дизайнерские одежды.
Чтобы сотворить из слов нечто подобное «шоколандышевым замкам», нужно, чтобы слова не просто парадом планет выстраивались рядом в одну линию строки, нужно, чтобы они «раздевались прямо в луже и падали, смывая ложь»,
соединяясь, как – да! – в соитии.
«Вот тогда-то вышла Вера.
Так выходят из аэро,
Из экрана, из партера,
Из борделя, из шале,
Из ночного ресторана,
Так выходят из нирваны,
Из парной, из океана,
И однажды, в вечер лунный,
Так выходят из окна»
Так вот в чём твоя Вера, Андрей Головин… Вера, рождающаяся, как Венера из пены, из соития слов, цвета и звука, перевоплощаясь из одной реальности в другую, где «голуби блуда полулетают по лицам» в полном «оНЕГЕненьи». Когда я вижу эту «шоколандовость», я испытываю нечто схожее с мурашками-вдоль-позвоночника, как будто я, проникнув внутрь «головинского танцевального пространства слов», ощущаю то же, что ощущал автор, когда что-то витавшее, почти неуловимое, вдруг удаётся поймать, удержать и увидеть: «Да, это ТО». Такое удаётся только «ловцам слов». Возлюбленных слов…
Или это вуаль, прикрывающая недоступное взгляду, пробегающему по строкам на страницах? А что же там, за строками, за этой парчой, которая сверкает и слепит глаза, но накрывает, обволакивает и затягивает в себя, как в воронку?
«Она появляется во всём синтетическом,
А под всем синтетическим - всё натуральное.
А под всем натуральным - ментально-астральное.
А под скошенной крышей - клубничные лилии.
А в коричневых недрах её можжевеловый мох
Сочетается браком с медовой пыльцою и негой,
Из распахнутых устьев сочится гранатовый сок,
И, по-прежнему, жар перемешан с объятьями снега.
Сна и снега, царапин, в которых лежат жемчуга,
Повторений и трепета плоти, и судорги вздохов,
А потом выплывает из невода ахов и охов,
Ах, как трепетно льнёт в этот миг безвоздушный рука.
Ах, как сводят дугой замечательно смуглые ноги,
Фиолетовой дымкой застилая озёра огней,
В этой дымке я вижу, как ангелы вьются над ней,
Как целуют её сладострастные нервные боги».
Реальность жизни слов – и «матрица» реальной Жизни, возлюбленной жизни, вступать в соитие с которой и притягательно, и жутко. «(Не)Реальность», «Жизнь», «Смерть» - как дамы, женщины из плоти и крови, отношения с которыми – русская рулетка.
«Качает Иванова ржавый крюк.
Ремень расстёгнут. Галстук смят и сорван.
На фотографии - гадюка из гадюк.
Из-за неё - смазливая Изора.
Из-за неё. В саднящее тепло,
Где голос плоти скользкий, словно сало,
И вязкий, как нагретое стекло,
И жуткий, как у гибнущих русалок».
И «дамы» Головина – тоже как жизнь, любовь и смерть «в одном флаконе», они реальны и нереальны одновременно, абстрактны и сюрреалистичны, символичны и конкретны, волшебно нежны и губительно экспансивны. Но и в них не хватает какого-то «пятого элемента».
«В любви, как в битве – не хватает ветра,
И небеса плывут в обрывках фетра
Влюблённой в затяжные небеса.
Ещё не о любви, не фетр – Вертер»,
а
«Ветер рушится с фасадов и цепляется за фалды,
И утаскивает в свадьбу бледно-белых лунных статуй,
И запутавшись, рыдает в водосточную трубу» -
да, да, во всём исчезающем»…
«Я был один, я смог сказать ей – нет.
Она смотрела с ласковою негой
И шла война. И взят мой Баязет.
Очнувшись, я лежал, пустой, как небо,
Без признаков любви на поле битвы,
В зрачках разгуливали бесы
И вспарывали нервы бритвой.
Так в самолёте стюардесса,
Войдя за миг до катастрофы,
С улыбкой разливала кофе…
И тишина выстреливала трели…
А горизонт, стирая акварели,
Раскуривал сигару самолёта,
Сквозь алюминий, в трещине крыла
Разглядывая жизни. А всего-то –
Она ко мне взяла и забрела»
И любовь – как «Ленивая Нева, любовью омывающая острова», но с которой автор, похоже, «никогда не разделит хоть что-нибудь мягче и легче гранита», потому что и у этой реки двойное дно. И любовь – как битва, бой локального и космического значения, в котором удары по пяти точкам решают всё. «Убить Билла -3».
«Ты целовала медвежонка,
Из рук летела, словно птица,
Люби ещё, моя пижонка,
Мы опоздали лет на тридцать.
Мы постарели лет на двести
В законсервированном царстве,
Целуй меня, люби, ах, если б…
Но от тоски одно лекарство»
Да какое лекарство от тоски? И есть ли оно? Двойственность во всём и распад окружает лирического героя Андрея Головина. Сравнить ли с Алисой в Зазеркалье? Не стоит… Мужская тоска не поддаётся такому сравнению, и из-под терзаемой полупрозрачной парчи слов просвечивает – кураж отчаяния:
«Мне одиноко, но не одинаково.
Молчанье чем я выпрошу у слов?
Я выплесну слова свои, однако,
В пучину непослушных голосов.
Скитайтесь там! И голые! И молча!
По следу мысли высмотрю состав.
По запаху! По-заячьи! По-волчьи!
А нынче - одиночество - оставь!
Оставь меня. Мне холодно скитаться
Под куполом немеркнущего "если...".
Сегодня будет повод расквитаться!
А сотни слов всё падали и лезли»
Часть 3. «И танцы обретали форму танго» или "Сон сеньоры Zа"
Автор, заказывая это стихотворение на рецензирование, думал-ожидал, что я стану писать рецензию? Вообще-то, вполне было бы логично. Но странно было бы ждать чего-то логичного, во-первых – от этого автора, во-вторых – от меня, не так ли? Возможно, я бы и написала именно рецензию на такие стихи Андрея Головина, как «Последние залпы», «Присутствие слепого зрителя» или на что-то другое. Но рецензировать нечто, переливающееся из постмодерна в сюрреализм через… (сейчас… кэ-э-эк скажу!…) «лексико-фонетико-эротический» символизм?! Увольте, я на такое пойти не могу. И не то что рука не поднимается, как раз очень даже поднимается, просто от некоторых стихов Андрея Головина так много всего поднимается, что не очень понятно, чем из всего этого поднявшегося-откликнувшегося рецензии писать…
…и –
«Наивная дева, в купальнике цвета алоэ,
Слонялась по скалам, обняв молодого коала.
Креол Оцеола её провожал на каноэ,
Лимонное солнце фигуру его целовало»
«Сон сеньоры Za» - из этой «оперы-палитры». Хотя и сюжет в нём есть вполне балладный, этот стих – фонетико-акробатический этюд, и его звучание обволакивает и гипнотизирует, все эти перетекания оэ, ео, оа в первом катрене, сливающиеся в одно целое в слове «цЕлОвАлО», как сливаются вместе, «мягко струясь серебристой пылью», переплавляются стилистика и эстетика Северянина и Саши Чёрного, Хлебникова и Маяковского, перевоплощаясь в новую стилистику и эстетику поэзии Андрея Головина.
«Туманности, умножив свой размер,
Сверхновыми сияют навсегда!»
И – ах! - слушаешь, вслушиваешься, и мерещится что-то типа
«А качнетесь Вы к выси,
где мигающий бисер,
Вы постигнете тайну:
вечной жизни процесс.
И мечты-сюрпризерки
Над качалкой грезёрки
Воплотятся в капризный,
но бессмертный эксцесс!»
Во многих стихах Андрея бесполезно искать смысл в общепринятом, бытовом значении этого слова, да и зачем его искать? Разве в стихах смысл обязателен? Вовсе нет. Эти стихи можно читать, слушать, обволакиваться ими, но лучше их – принимать. Как иммуностимуляторы.
Есть стихи, которые по сути своей – акты. На них нужно – реагировать, отзываться, «Так вслушиваются (в исток вслушивается - устье). Так внюхиваются в цветок» (М.Ц.) -
…и –
«Испанский корабль в волнах, как цейлонская чайка,
Качался в лагуне, царапая килем кораллы,
Наивная дева грустила, а море, скучая,
Лазурные брызги горстями бросало на скалы»
Собственно, и стихи-то эти для того и писались, чтобы – поднималось, переливалось, искрилось, играло, бурлило, пенилось, слушалось, грезилось, колыхалось, трепетало и обнажалось, - т.е. отзывалось.
…и –
««Сигару и чаю», – зевнул капитан ягуарно,
Пунцовые губы целуйно коснулись пиалы,
На розовой шкуре заплаты белели загаром,
А ржавые зубы торчали острее кинжалов.
«Поймать её!», - выстрелил рот в гущу бубликов дымных.
Шесть пьяных чертей унеслись по вскипающей пене.
Наивная дева цвела обольстительно дынно
И дыбилась шерсть флибустьеров от нежного пенья».
Это стих-перформанс и стих-экзерсис, стих – клип, в котором сменяются неоново-красочные картинки романтического мира-фэнтези, и реальность этого мира оказывается плодом фантазии, а нереальность – символом реальности. «Зеркало».
…и –
«Чудесная дива, как птица, взлетела с обрыва.
Ленивые волны сомкнулись над ней по-акульи,
Нырнул Оцеола за ней мускулистою рыбой.
И плющила злость капитанские хищные скулы».
Есть стихи – как духи (с начальной нотой, нотой сердца и шлейфом) –
…и –
«На фоне заката атолл, как горящая астра.
Дельфины, резвясь, суматошно гоняют по кругу.
Большой попугай, распалясь, по-испански, - «Пиастры!», -
Хрипит о любви. Оцеола лобзает подругу» (А.Головин)
Это стихотворение – сон о любви, мечта о страсти, романтическая грёза, лекарство от тоски…
«Это было у моря, где волна бирюзова».
Аргентинское танго с австралийским акцентом.
«Лизэ-милазэ-кзи-кзи-кзэо»!
«Я подошёл. Мой личный ворон
К тебе летел вечерним вором,
И слов изысканный пучок
Сорвался и обжёг плечо.
Как бабочки на огонёк, -
Летели девочки, - им невдомёк,
Что в теле чёрт подсажен на крючок.
И бился в нервах, и была трава,
И ты была поэтому права.
И танцы обретали форму танго»
Возможно, это только моё личное восприятие поэзии Андрея Головина, но после чтения его стихов мне всегда хочется слушать и слушать – нет, не танго, - вальс. И именно Сибелиуса. Послушайте и вы:
http://youtu.be/R-D5405xMXk
Помочь сайту
Поздравления
