Женщины с винтовками. 1920. Глава 05

В начале мая 1916 года судьба поручика Милославского совершила резкий зигзаг. Жизнь пехотного офицера по сути была рутинной. Окопы, окопы, отражение редких атак неприятеля, свои, тоже редкие, ''Ура, за…''. Ранение. Если не тяжёлое, то через более-менее продолжительное время снова окопы, окопы… Смерть? Да. Она прерывает круг, тут шутить не позволительно. И всё же рутина до того тупила мысли, что о смерти как-то не думалось. Так по крайней мере ощущал своё фронтовое бытие поручик Милославский.

В последнее же время в армии стало ощущаться какое-то движение, что-то назревало.

Второе число месяца мая. Поручик Милославский был послан в офицерскую разведку. С ним вызвался пойти поручик Трифонов, появившийся в полку дня три назад. Был соседом Тимофея Аркадьевича по землянке, но перекинулись они всего парой-тройкой слов.

Их группа – два офицера и три приданных нижних чина - попали под случайный артобстрел. Поручик Милославский конец дня и ночь пролежал без сознания, почти засыпанный землей. Утром его обнаружила вражеская разведка. Откопали, оказали первую помощь и унесли с собой.

Когда он вполне пришёл в себя, то на первом допросе был безмерно удивлён. К нему обращались, как к поручику Трифонову. Тимофей Аркадьевич быстро сориентировался – почему же не ввести врага в заблуждение – наплёл что-то о своём купеческом происхождении, что четвертый день всего на ''позицьях'', а потому знать ничего не знает и не ведает.

Так и получилось, что некий поручик Трифонов был взят в плен, а поручик Милославский пропал без вести.

Позже Тимофей Аркадьевич сначала размышлял о том, каким образом у него оказались документы Трифонова. Затем – с какой целью Трифонов обменялся с ним офицерскими удостоверениями. Фотокарточка на удостоверении Трифонова была затерта до неузнаваемости, явственно видны только погоны с тремя звездочками. Версий было несколько, но все сводились к тому, что исчезнувший – куда его черти унесли? – поручик был канальей. Придя к такому выводу, Тимофей Аркадьевич переключился на решение более злободневных проблем.

Его долго мотали из одного города в другой и, в конце концов, поместили в концентрационный лагерь где-то на юге Германии. На предложение дать слово чести, что он не попытается совершить побег, Милославский ответил отрицательно, дескать, ''купеческое слово стоит очень дорогого и по всяким пустякам не дается''. В результате он оказался в одном из семи бараков на территории, окруженной колючей проволокой. Без права выхода за границы лагеря.

Комендантом лагеря был Отто Хан. Лет сорока пяти, хромой. Русские, вслед за охранниками лагеря, называли его – наш колченогий петушок. (Хан, на немецком – петух). Служил в конной артиллерии и дорос до чина вахтмайстера. Потерял ногу в самом начале войны. Поскольку произошло это на Западном фронте, то люто ненавидел французов. К русским офицерам относился более-менее лояльно. Была тому особая причина. Вахтмайстер Хан был заядлым приверженцем преферанса. Играть со своими подчинёнными он, разумеется, не мог, а иных партнеров в этой бюргерской округе не было. Никакого запанибратства, само собой, строго джентельменская игра. Отто Хан высоко держал честь германского оружия: выигрывая и проигрывая сохранял на лице слабую улыбку, под Джоконду или анаконду. Партнеров по игре не менял, приходил только в один барак. После трех-четырех партий уходил в свой домик, расположенный за пределами лагеря, где жил вдвоём с то ли просто служанкой, то ли служанкой-любовницей.

Ходил он с тростью, как-то особенно подпрыгивая. Тимофей Аркадьевич в час общего уныния спародировал походку коменданта и вызвал аплодисменты:

- Браво! Один в один! Просим на бис!

Это вот ''один в один'' навело Милославского на мысль в духе графа Монте-Кристо. Был составлен план, для исполнения которого требовался хороший дождь.

Такой день настал – с полудня зарядило, а к вечеру лило основательно. Как и ожидалось, Отто Хан из-за такой мелочи ''пульку'' пропустить не мог. Сбросив на руки дневального свой прорезиненный плащ, оставив трость, он прохромал к обычно занимаемому месту у стола.

Тимофей Аркадьевич извинился, что по болезни не может принять участия в игре. Он заставил себя отлежать на койке ровно семьдесят пять минут. Затем встал и прошёл ко входу в барак, отправил дневального заварить ему чаю. Оставшись один, Милославский натянул плащ, опустил на лицо капюшон, взял трость и, перекрестившись, вышел из барака.

Стоящий у будки пропускного пункта съежившийся охранник вяло отдал честь, сидевший за окошком ефрейтор дремал. Милославскому пришлось стукнуть в стенку тростью, чтобы засоня отомкнул загораживающую выход цепь.

- Разгильдяй, - пробормотал Тимофей Аркадьевич, выходя… на волю.

- Виноват, герр вахтмайстер, - рявкнул ему вослед ефрейтор. Некоторое время смотрел в подпрыгивающую спину уходящего и пробормотал:

- Никогда так рано герр комендант не уходил и, явно, в скверном настроении. Похоже, что нашего Петушка сегодня быстро ощипали эти русские мошенники.

Дальше всё было не просто, но сложилось, в общем, удачно. Свободно владея немецким, Тимофей Аркадьевич прикупил у какого-то бауэра цивильную одежду. Наплёл невероятную историю об ограблении, изобразив из себя нового маркиза Карабаса. Расплатился наборным янтарным мундштуком, якобы не найденным у него грабителями. Водевиль, ей богу, а ведь сошло.

Потом был переход через Альпы в Швейцарию, оттуда во Францию. После месячной проверки Тимофея Аркадьевича восстановили в чине и направили во 2-ую особую пехотную бригаду на Салоникский фронт в Македонию. Перед убытием по назначению Милославский написал три письма и дал две телеграммы родным и Никее о том, что жив, продолжает воевать, что любит и обязательно вернётся. Шёл конец ноября семнадцатого года, и ни одно из его посланий до адресатов не дошло.

Он несколько месяцев участвовал в боях с болгарами. Получил чин капитана и орден Почетного легиона. В середине февраля 1918 года, когда союзники стали растаскивать бригаду – кого во Францию, а кого в Африку – сбежал с группой единомышленников.

Вдоволь помыкавшись и на море, и на суше, они присоединились к отряду полковника Дроздовского и проделали с ним 1200-верстный поход от Ясс до Дона. Здесь была сформирована 3-я дивизия. Капитана Милославского поставили командовать всего лишь взводом, в Добровольческой армии был избыток офицеров, и более старшие по чину ходили в рядовых. На командные должности ставший генералом Дроздовский опасался назначать офицеров, вышедших из ''Совдепии''. Так что для обид оснований не было.

Два года почти непрерывных боёв, победы и поражения. Численный перевес противника всё нарастал.

В тот день на их полк навалились со всех сторон. Половина полка полегла, командир тоже был убит. Подполковник, старший из оставшихся офицеров, приказал:

- Рассредоточиться. Мелкими группами выходить из окружения, сбор у села Машуково, то есть на юго-востоке.

В переводе с армейского языка это звучало бы так:

- Разбегаемся в разные стороны. Ну, а там кому как повезёт.

Разбежались. Капитану Милославскому повезло. Уже в лесу встретил сначала седоусого подхорунжего, а потом молодого прапорщика. Подхорунжего он видел в первый раз, а прапорщик то ли Конюченко, то ли Конюшенко прибыл из штаба дивизии накануне разгрома. Шли два дня, вконец оголодали и решено было зайти в обозначившийся по ходу хутор.

Дождались темноты, и вошли в хутор. Выбрали дом побогаче, постучались.

- Кого это по ночам носит? – послышался с той стороны ворот писклявый голос.

Мстиславский решился:

- Пусти переночевать, хозяин, офицеры мы, к своим пробираемся.

- Да, сейчас, сейчас, ваши благородия, отомкну, как же не приветить защитников и надежу нашу.

Калитка отворилась и они вошли на призывные взмахи руки.

- Звать-величать меня Иаковом Серапионовичем Литвиненко, - суетился хозяин, накрывая на стол, - тоже служил в казачьем полку, по слабости здоровья был писарем. Ныне вдовствую. Вот с двумя младшими сынками проживаю. Старший тож офицер, где-то воюет.

- Войск никаких на хуторе не стоит? – прервал разговорчивого хозяина Милославский.

- Нет никого. Днесь проходили какие-то, а сейчас нет никого. Сидайте, откушайте. Да и с дороги по чарке примите.

И, в самом деле, порывшись в громадном сундуке, выставил на стол какую-то аптекарского вида склянку, содержащую стакана два спирта.

Выпили, основательно закусили. После всех передряг необоримо потянуло в сон. Литвиненко метнулся туда-сюда:

- Уж постелено, ваши благородия, лягайте и почивайте себе спокойненько. Я двух парнишек своих пошлю по обе стороны. Если что – тут же сообщат. Лягайте.

Их взяли в предутренний час, Милославский успел было схватить свою кобуру, но она оказалась пустой.

- Вот, - горделиво похаживал Литвиненко, - пошли вы, родия, против народа, за черных нас держите, за безмозглый скот. А народ, он не…

Он может долго бы ещё разглагольствовал, но вошел кто-то и зычно сказал:

- Батька Тютюн этих к себе требует доставить. Скорийше.

Их вытолкали из дома. На пороге подхорунжий обернулся и со злобой сказал:

- Не Иаков, а Иуда ты, Скорпионович. Мараешь, аспид, звание казака.

 

Всех троих, как были – в гимнастерках без ремней и разутых - провели к довольно невзрачной хате. По дороге прапорщик успел шепнуть, в основном адресуясь к Милославскому:

- Очень убедительно прошу вас молчать. И в Писании сказано, что ложь во спасение допускается, и у отцов иезуитов тоже надо учиться, про цель, что средства оправдывает.

Вошли. Сидевший за столом краснолицый и пышноусый мужичина пил чай из блюдечка, изредка отгрызая от кусочка сахара. Подержав минуты две приведенную троицу в напряжении, смахнул рушником пот с лица и спросил:

- Ну что, золотые погончики, навоевались с трудовым людом?

- Что вы такое говорите, добродию, - возмутился прапорщик Конюшенко, - кто воевал? Мы? Да нас поставили в сражение только третьего дня, слухали поди, как полк раздолбали. И мы, не сделав ни одного выстрела, сбежали. Не из трусости – пужливых среди нас нет – а потому, что не хотели стрелять в свой народ.

 

Прапорщик вел свой рассказ, истово глядя в глаза батьки Тютюна. Он сам верил в то, что говорил. Ничего удивительного в этом не было. Прапорщик Конюшенко в свое время подвизался и на театральных подмостках. К своим двадцати шести годам он имел очень пеструю биографию. Родившись в одном из приморских городков, Семен Конюшенко, получивший прозвище Сема Буёк, сознательную жизнь начал с участия в делах отца, промышляющего контрабандой. Когда папа был застрелен румынской полицией во время очень уж авантюрной операции, Семка подался в цирк, директором которого был первый муж его матери, просившей пристроить ''непутевого, но жутко талантливого сынулю''. В цирке Семка выступал в роли метателя ножей – с детства была у него такая склонность, камушком на спор с двадцати шагов первым броском разбивал стеклянную чекушку. Цирк погорел. Семка долго мыкался в поисках занятия, был и грузчиком в порту, и матросом нанимался. Кончилось тем, что он стал, как он себя называл, ''джантальменом полусвета'', а, именно, профессиональным игроком в биллиард. Однажды – чорт попутал – стырил бумажник у какого-то буржуя. Возбудили следствие и Семка смылся добровольцем в армию, назначив сам себе чин прапорщика. Со своими талантами устроился не плохо. Живи себе спокойненько. Так нет, дернул чорт на участие в попойке, он же подсунул сладкую девку, чтобы не уехал прапорщик вечером в штаб дивизии, а остался на ночь в этом проклятом полку, на который утром навалились со всех сторон.

- И про золотые погоны дозвольте сказать, - гнул Семка Буёк, - что до меня, то навесили мне их, не спросясь моего согласия, истинный крест. Не хватало что-то там у них для отчета в верха. Капитан, да. Заслужил свои звездочки. Где? А на войне с германцами, куда по своей тогдашней политической неграмотности пошёл добровольцем. Ведь учителем был, а вот затуманили ему голову. Вернулся с войны и опять было взялся учительствовать. Тут хвать его и мобилизовали, под страхом расстрела и его и всей семьи. Это как? Что ж ему было делать? Третий наш товарищ-бедолага подхорунжий Федотыч свой чин получил за выслугу лет, да за то, что пользовал любимую генеральскую кобылу. Обычный коновал, он и сабли то в руках лет двадцать не держал.

Подхорунжий не был ни Федотычем, ни коновалом и шашкой владел отменно, на щеках его задвигались желваки, но он сдержал себя, промолчал.

- Так что, пане атаман, смотрите сами. Белая армия против народа идёт, но ведь и большевики не за народ воюют.

После этих слов складка меж бровями батьки Тютюна слегка разгладилась, и Буёк продолжил:

- Нет, добродию, мы с простым людом заодно.

Батька Тютюн посмотрел на Милославского:

- Учитель? Скажи мне, учитель, кем это написано:

«Друг за другом ходят кругом

Парубки с дедами

'' Так-то, хлопцы! Добре, хлопцы!

Будете панами''.

Милославский впервые поднял голову и с интересом посмотрел на батьку:

- Это из поэмы '' Гайдамаки'', Тараса Шевченко.

- Вишь ты и впрямь гарный учитель, - батька перевёл взгляд на подхорунжего, но тот, уяснив свою роль, смотрел абсолютно тупо, и вопросов ему не последовало.

Тютюн помолчал, помолчал и вынес приговор:

- Вот как я решаю. Раз вы за трудовой люд, то треба потрудиться. Вилы да лопаты дать вам не можно, бо с непривычки поколетесь або порежетесь. Будете восперва глиномазами. Просил один из моих кумов подмочь, курятник ему глиной подмазать. Жинка у него приболела, да и сам уже глину толочь не в справе. Дадут вам сейчас одежу, отведут к куму моему и працуйте. Под надежным присмотром, уж не обессудьте. Ну, а подалее поглядеть будем, куда вас пристроить.

Им выдали какие-то обноски, двое с винтовками сопроводили до двора, где суетливый, похожий на бочонок, хозяин распределил обязанности. Один подсыпает в яму глину, песок и известь. Второй ногами месит. Третий обмазывает стены курятника. Им, действительно, не дали никакого инструмента, только руки и ноги. Воду время от времени подливал хозяин, принося её в ведрах от колодца. В метрах пятнадцати от них расположился охранник, угрюмый детина лет сорока, сидел с винтовкой на коленях и смотрел настороженно.

Подсыпал руками глину и прочее Конюшенко, он же Семка Буёк. Месил ногами в яме Милославский, а обмазку вел подхорунжий. Хозяин верно угадал в нем умельца в этом деле, хоть постоянно подходил и проверял качество работы. В один из его отходов Конюшенко шепнул Милославскому:

- Сделайте так, чтобы охранник, хоть на минуту отвернулся от меня, больше шансов может и не быть.

Милославский, не задумываясь, выбрался из ямы и, схватившись за живот, побрел в угол двора.

- Стой, куда? – вскочил охранник, наводя винтовку на Тимофея Аркадьевича.

- Живот свело…

Охранник боковым зрением увидел движение Буйка, успел даже повернуть голову и потому увесистая галька ударила его не в висок, а в лоб. Жить он может быть и остался, но сознание потерял. Тут же, не посвященный, однако быстро соображающий, подхорунжий ударил хозяина под дых, тот свалился не в силах вздохнуть. Милославский кинулся к охраннику и завладел винтовкой. Это была австрийская ''манлихерка'' с пачкой из пяти патронов. Хозяина с охранником повязали, заткнули тряпками рты, и, пробежав через зады, кукурузное поле, скрылись в лесу. Погони за ними не было. Они ещё почти сутки пробирались на восток, шли лесом, потом по голой степи и снова лес. Поспав часа три, они вышли на край заброшенного поля. За полем видно было поместье в несколько домов и построек. Решили подойти поближе, а там ползком подобраться, чтобы узнать кто да что.

Прошли уже более половины поля, как вдруг раздался отчаянный крик и они увидели бегущую к ним женщину в шинели.

Милославский расслышал в женском крике имя, которым его называл только один человек.

- Не может быть! - а ноги сами уже понесли его навстречу, - Никея!? Никея!

Она кинулась в его объятия, задыхаясь и от бега, и от невероятного счастья:

- Тёма, Тёма, теперь навсегда, навсегда вместе. Любимый мой, единственный. Я знала, я верила. Бог есть, Тёма!