Снегири на яблоне. Глава 12. Семь сантиметров/ 18+

– Что дальше? Наверно, сутенёром… – задумчиво, по интонации – безвариантно протянул Алмас. Речь шла о перспективах завтрашнего дня.
Было так жарко, что пришлось обосноваться в сквозном коридоре дома. Открытые с противоположных сторон двери создавали хоть какое-то движение воздуха. Думитру притащил два набитых сеном колючих матраса. Кувшины воды с мёдом и ревенём, доставаемые из ледника, скрашивали досуг. Казалось бы, такое маленькое переселение, а чувство, будто в незнакомом доме прячутся двое бродяг.
Думитру большую часть дня проводил с книгой. Он переворачивал страницы бесшумно и не косился на бандита. Смешно. Алмас не удержался, хмыкнул, предложил такой вариант: если не хочешь секс, то читай вслух. Думитру почесал в затылке, кряхтя, поднялся и отправился в кабинет за пятком других книжек.
Он был прекрасным чтецом с хорошо поставленным, раскатистым голосом ведущего актёра местной любительской труппы, с характерными тембрами для разных персонажей… К его удивлению, мифы и легенды древней Греции оставили сорок-баро неприязненно равнодушным, а восточная поэзия, наоборот, увлекла. Причём разная, от Маджнуна и Лейли до японских трёхстиший… Вот уж не ожидал.
На естественные для бандита планы и впредь кормиться сутенёрством Думитру отреагировал неумно: поджатые губы и взгляд в сторону. Сам начал  разговор, который сам не горел желанием поддерживать. Одобрения он выразить не мог, возражать – как и с какой стати? Его вопрос был всего лишь провокацией, чтобы отвлечь, заболтать Алмаса. Когда же тот невзначай приоткрыл ему новую грань интернатского мира, старик даже не попытался контролировать лицо. Проституцию он не осуждал, но бандит, как выяснилось, называл ею нерасчленимый конгломерат насилия: от детского рабства до продажи элитных девственниц.
– Что, Думитру, хочешь сказать: как таких подонков земля носит?
Алмас переоценивал универсальность этической шкалы для образованного человека с широким кругом общения. В жёстких замкнутых системах итоговая сумма, которой равняется событие или человек, очень важна и посчитана в общей валюте. Для открытых систем всё хаотичней и легче, в них много разных шкал и валют, хорошо это или плохо. Но тут лавиной шли открытия в областях, о которых до появления Алмаса старик и не помышлял. Ошарашенный вид объяснялся их новизной.
Сожительство с мальчиками было для Думитру частью истории античного мира. Затейливые сексуальные преступления в жёлтой прессе – казусами, брезгливо игнорируемыми заголовками. Понятно, что где-то этот контент создаётся, но почему тёмная сторона жизни должна интересовать респектабельного господина Себастьяна Думитру Адажио?..
Шокировали его детали, в частности – возрастные. Думитру был уверен, что такое физически, физиологически невозможно, а вот пожди ж ты… Видео, продажей которого жили бандиты, порноролики с участием девочек и мальчиков трёх, пяти лет зачастую были изнасилованиями со стороны ровесников или ненамного старших мальчиков.
– Мы сами были детьми, – отмахнулся сорок-баро, когда Думитру перевёл требовательный, вопросительный взгляд от смартфона ему в лоб, и стал дальше лениво тасовать плейлисты. Всё надоело, всё не нравилось.
– Чего ты хочешь, чтобы соображал мальчишка в пять-семь лет? Мне, к примеру, было семь, и та ммм… тётя, к которой меня притащили старшаки, была крупней меня… Раз в пять точно! Я, честно говоря, помню только её входное отверстие и волосья, чёрные, жёсткие волосья вокруг, брр!.. Где-то есть видос моего первого секаса… Вот бы глянуть!.. –  мечтательно протянул Алмас и заржал.
Глаза Думитру сделались круглей некуда.
– Что касается половозрелых имбицилов, – продолжил оправдываться Алмас, – дураки бывают горячие до бесноватости! Я едва не сдох на таком. Думаешь, один? Мы втроём по очереди его драли, на спор! Если тебе интересно, сколько мне было, тринадцать. Помню, потому что у меня тогда девушка появилась, своя тёлка, как у людей. Не интернатская, а из домашних, городская фифа, – сорок-баро помрачнел, – шкура.
***
Разговор перескочил с Лейли на «первую любовь» Алмаса. Он сопровождал эти слова кавычками пальцев, кривясь. С девушкой они даже съехались на непродолжительное время. Алмас думал, что он в отношениях, а выяснилось, что на собачьей свадьбе.
Почему эта девка тусила с детдомовской шпаной? Алмас не удивился. Зачем ей, восемнадцатилетней кобылке он, простодушный акселерат? И об этом не задумался. Под фонарями потискались – приятно. У неё на хате покувыркались – бомба! Но уже через день выяснилось, что Алмас как-то дофига всего должен… А вкус у девахи был простой – чем дороже, тем лучше. И серёжки, и цепочку, и туфли. Сумку, ах, потеряла! Купишь другую? Телефон у меня старый. Пиццу большую хочу!
Медовый месяц сделал Алмаса опытным гоп-стопщиком. От тюрьмы его спасло малолетство, феноменальное везение и очень злые кулаки друзей её предыдущего бойфренда. Задолжала... С какой стати дурища решила, что интернатский пацан в одиночку отобьётся, не известно… В итоге, зализав раны, на её хату он не вернулся. Должок шкуре пришлось отрабатывать самостоятельно.
Чувства сорок-баро крушение первой любови не задело, а как-то поперёк обрезало. В глубине души он подозревал, что иного, лучшего мира снаружи детдома нет, его и не оказалось.
До последнего июля так считал, до мелькнувшей за иссиня-зелёными кронами тополей, усадьбы Адажио…
***
Мирный, сытый дом Себастьяна Думитру Адажио был для сорок-баро именно что волшебным слайдом в диаскопе. Неуязвимость – определяющее качество миража: ни присвоить, ни повредить.
Во всякий день и в любую ночь, когда он просыпался, когда возвращался с набегов, сказка встречала его на том же месте, такой, как Алмас её покинул. Кухня, еда и повар в фартуке, тарелки с золотой каёмкой, с антикварным клеймом, нагловатый котяра, плетёные кресла, собственноручно подвешенный гамак, плотно-зелёный сад не остывали за время его отсутствия, ждали тёплыми, как вчера. Мягкость и надежда в глазах старика, последующие насилие, не встречавшее сопротивления, были неистощимы в своей девственной свежести. Восхитительно, предел мечтаний.
Действительно, старик продолжал терпеть его произвол, не позволяя себе отчаяться, запретив ненавидеть. Надежда умирает последней, оставшись в одиночестве, в безвоздушном пространстве. «Но разве такое возможно?» – Думитру вздыхал, шинкуя ножом лук, на крупной тёрке – морковь для зажарки. «Пусть беда кончится, сотрётся вместе с ней». Царапнул о тёрку палец. Алмасу повстречался человек не в чём-то сильней, а в принципе больше его, богаче. Пружина старых часов заводилась на сутки с избытком. Эти часы не спешили, не отставали, тикали себе ровно до того момента, как надежда их опять подзаведёт.
***
Стыд и одновременно смех у сорок-баро вызывало воспоминание, как начался его короткий роман, как шкура с подругой его подловили.
– Холостой ты, Думитру, и правильно, – поучал бандит старика. – Не связывайся с одной бабой надолго, на своей территории озираться устанешь. Тебе оно надо? С бабой не отдохнёшь, с ней ты всегда настороже, когда она рядом. Тебе кажется, что она – хи-хи, а за спиной она – ого… А за тебя кто? Да никто. С бабой не сладил, сам виноват, лох.
Алмасу врезался в память один эпизод... Ничья подруга, левая городская девка у магаза курила с интернатскими вместе. Они всяким стыренным обменивались, местное – на привозное. Нехило она тогда вмазала пацану из интернатских, хорошо так, кулаком, наотмашь. Очнулся на земле с юшкой во всю морду. По жопе он, видите ли королеву хлопнул. Так что поразительно: все… все друганы, как припадочные гоготали! Не суть бы, но что Алмаса поразило: набравшись водки, они потом своего кореша трахнули! Всё равно порченый: от бабы огрёб. Такие нравы.
***
Шкура с подругой подловили Алмаса по высшему разряду.
И журнальчик-то был глянцевый – рекламный, без гороскопа даже, откуда бы там взялись статьи какие-то…
Они с пацанами в город тогда приехали, у шкуриной подруги собрались. Гудели за столом все вместе: гопстопщики, вымогатели, шалавы, сутенёры. Народу было порядком. Водка и винишко, типа, сладкое для дам, газировка, энергетики. Музон.
Подруга шкурина сделала вид, будто читает:
– Ой, как интересно! Представляете, тут написано, что в мире средний размер писюна семь сантиметров!..
– Мужчинского? Неее… это они сикели приплюсовали, – возразил сутенёр Бой, ему положено уметь считать.
Все ржали, впечатлительный Алмас на свою беду громче других воскликнул:
– Хрень полная!
Шкура хитрые такие глаза сделала, добренькие:
– Проехали, – говорит, – не важно. Может у кого-то не вырос. Не беда, ещё вырастет…
Холоп-хлоп ресницами на сорок-баро, и вся компашка вслед за ней.
– Чего вы на меня уставились?!
Шкура:
– Мальчики, девочки, ну перестаньте! Бой, милый, покрути радио, поищи какой-нибудь медляк, я танцевать хочу. Врут наверняка, подумаешь, мало ли что написано. Не смущайте Алмаса. Хоть бы и правда столько, – она вытащила шпротинку из банки, коротенькую такую и опустила в рот. – И семь сантиметров – тоже писюн…
– Да хрень это! – как ужаленный метнулся по комнате сорок-баро, опомнился и попытался развалиться на стуле вальяжно. – У тебя что за журнал: новости лилипутов?!
– Подростковый вестник, – хихикнула шкурина подруга. – Советы начинающему дрочеру. Зачем орать? Кто-то за тобой с линейкой гонится что ли?
Застолье уже откровенно покатывалось над ним.
Красный, сверкающий глазами, Алмас вскочил на ноги, смахнул в сторону рыбные консервы, вынул из ширинки друга и постучал им по столу:
– Семь сантиметров?!
Тут-то они и грохнули: подловила!
Сука сучья! Долго ему этот стриптиз припоминали! Шпроты пришлось выбросить на двор собакам.
***
Думитру оценил подставу, отсмеявшись, спросил:
– Но, мальчик мой, неужели твоя бывшая и одного хорошего слова недостойна? Всё шкура да шкура. За что-то же ты выбрал её? Почему-то был к ней привязан?
– Показать, чем был привязан?! – одним клыком щерясь, Алмас сделал характерное движение бёдрами. – Шура – шкура, все знали, кроме только меня.
Жест понятный, однако, что в действительности его привлекло и держало, хоть недолго, но крепко, Алмас не мог бы выразить. Примерно – лесть. Шкура была ходячей лестью.
Она носила платья в обтяжку с леопардовым принтом, ужасные самоварного золота серьги, размером с блюдце наручные часы в стразах-булыжниках и одно стоящее украшение. Простое колечко в честь своего имени – с александритом. Камень изменял цвет: будучи зеленоватым днём на улице, к вечеру под лампой он становился красным. Лицемер. Какая шкура, такой и камень. Она тоже, смывая косметику, чёрную обводку с губ и стрелки с глаз, переставала выглядеть стервой, мило заливалась румянцем, восемнадцать лет всё-таки, юность. Но шкурой быть не переставала.
Когда после попойки они гурьбой шли на вокзал, шкура просила сорок-баро проводить её до дома. Наглость, конечно. Ну, так и быть, время позднее, Алмас – орёл или где? На полдороге она стала притираться к нему всё ближе, за руку, под руку и… извиняться.
Она как бы сразу призналась во вранье: я не боюсь вечером ходить одна, я всех в районе знаю, провожать меня ни к чему.
– Алмас, мне за сегодняшнее так та-ак стыдно! Та-ак неловко. Ты мне давно нравишься. Мне наврали, а я поверила, дура. Подруга называется! Он мне наврала, что у тебя правда такой… Ну, такой, что под лупой разглядывать надо. Она завистливая, Алмас! Если у меня что-то клёвое появляется, это ей поперёк горла! А у тебя оказывается тако-ой, тако-ой огромный!.. Я не знала, что такие бывают!
Много ли надо почти подростку? К тому же шкура не полагалась лишь на болтовню, владея приёмом, безотказно действующим на мужскую гордость. При разговоре она распахивала накладные ресницы и подведённый ротик, заглядывая в лицо, какой бы вздор ни нёс её кавалер. Шкура слушала мужское бахвальство, как неофит – откровения верховного жреца. На это купился бы старый ловелас, что говорить о неизбалованном детдомовце.
– Алмас ты тако-о-ой крутой… Я сто-олько про тебя слышала…Ты ведь теперь не захочешь со мной, да?.. Я всё испортила, да?.. – и смотрит, не мигая, как на бога.
После таких слов за углом, где Алмас прижал её к обшарпанной стене, липы были ему по пояс, плечи выше огоньков самолёта в ночном небе.
За это мог бы сказать спасибо. Не с каждой женщиной парень ощутит себя владыкой мира, всего лишь поглаживая её щёлку.
Уличные фонари освещали окурки и лужи, окна ревниво подглядывали из-под убогих тюлевых занавесок… Да и койка в её однушке – не облачный альков, а раскладной диван, засыпанный гламурными подушечками, но Алмас на него возлёг царём Соломоном во славе своей.
Алмас так боялся, что в интернате станет известно, как он делал куни! Хотя шкура не посмела бы разводить сплетни. Она с такими водилась, которые уроют за болтовню.
За куни тоже мог бы сказать спасибо. Запретный плод сладок. Без неё не узнал бы каково это – вдыхать и отлизывать. Пусть шкура была насквозь фальшивой, но запах не лжёт. Из-под короткой леопардовой юбчонки светилась лампочка торшера. Свет клином сошёлся вдоль стройных ног. Чулки-сеточки закончились полосками чёрного кружева. Над ним – белые-белые пухленькие ляжки и надрезанная пампушка – гладко выбритый лобок… Внове, фу, запретно и притягательно. Алмас будто весь целиком туда заходил, языком – в бархатно гладкий, молодой персик. Шкура с чисто женской стальной выдержкой позволяла кусать и щипать себя неопытному парню, выдавая томные стоны. Лизал он через чур азартно, грубо. Чувствовал себя гигантом, благодетелем.
Здорово она измотала его за ночь. Не раздеваясь до конца, шкура играла остренькими треугольными грудями перед его лицом. Тиская их, Алмас вдруг интуитивно понимал суть игры и убирал за спину руки. Он ловил её соски зубами, наваливался и забирал в рот, почти проглатывая.
Перекатившись на живот, шкура призывно изгибалась, и Алмас возвращался к условиям игры: опять без рук, целуя справа-слева попу и внутри ляжек, справа-слева возле пахнущих женщиной полных губок и глубже – в самую щель, не сразу проникая в неё языком.
Тогда сорок-баро думал, что умрёт за свою девку сто раз подряд, сегодня не посмотрел бы ей вслед, разминувшись на улице. Поленился бы оглянуться. Неужели все, любые эмоции также бесследно проходят?.. Когда дым развеивается, то запах остаётся. От эмоций ничего не остаётся, совсем ничего. Интуиция подсказывала сорок-баро: всё сделанное вернётся бумерангом в лоб рано или поздно. Но всё, что ты чувствовал, мог и не чувствовать. Пустая трата времени, и выглядишь клоуном.
– Не на Шурку я запал, Думитру, а на офигенного себя. Дебилоид малолетний… Ах, какой я особенный, у меня лучшая девка на районе! Видал шрам под волосами? Её дружков работа. Чувства ничего не значат, они пустышка, Думитру. Пустышка, можешь мне поверить.
***
Счастливых отношений у Алмаса в жизни не было, впрочем, их ни у кого из интернатских не сложилось. Все перетрахались со всеми по колено в водке.
Душевные связи были – с имбицилами, с теми, у кого душа считается больной. Продавая, используя для порно, сутенёры более-менее следили за их сытостью и безопасностью. Ну, и сами, конечно, имели без стеснения.
Думитру легко себе представлял вечно улыбающуюся, замершую вне возраста большеротую девушку, про которою  с теплотой вспоминал Алмас, которую опекал больше, чем остальных даунят…
Имбицилы Алмасу нравились. Они по болезни не меркантильные, конфеткой счастливы. А главное, если нормального человека нужно растерзать до животной покорности, чтобы взглянул на тебя снизу вверх, что бы отдался до кишок, чтобы сам просил: трахай, но не бей, то с психами ничего такого не надо. Бьются в руках слабо и трогательно, как птенцы. И обращаться с ними надо, как с птицами: осторожно поймал, отымел и выпустил. При всей хаотичности их настроений, сорок-баро читал умственно отсталых, как открытую книгу, интуитивно угадывал их тревоги, нехитрые желания.
У персонала и полноценных детей они вызывали отвращение сопливой привязчивостью и непредсказуемой агрессивностью. У Алмаса беспамятно-солнечные, дебильно-улыбчивые дураки вызывали нежность и удивление. Тёплые солнышки на фоне хлорных простыней и синей побелки. Снегири на фоне зимы. Дураки разумные, они ласковые к тому же. Их доверчивость – не глупость, тем более не вина. Зимой об них можно греться, обнять и раскачиваться. Вернись хоть через минуту, хоть через день, а тебе рады.
 

© Copyright: Женя Стрелец, 2022

Регистрационный номер №0511531

от 1 декабря 2022

[Скрыть] Регистрационный номер 0511531 выдан для произведения: – Что дальше? Наверно, сутенёром… – задумчиво, по интонации – безвариантно протянул Алмас. Речь шла о перспективах завтрашнего дня.
Было так жарко, что пришлось обосноваться в сквозном коридоре дома. Открытые с противоположных сторон двери создавали хоть какое-то движение воздуха. Думитру притащил два набитых сеном колючих матраса. Кувшины воды с мёдом и ревенём, доставаемые из ледника, скрашивали досуг. Казалось бы, такое маленькое переселение, а чувство, будто в незнакомом доме прячутся двое бродяг.
Думитру большую часть дня проводил с книгой. Он переворачивал страницы бесшумно и не косился на бандита. Смешно. Алмас не удержался, хмыкнул, предложил такой вариант: если не хочешь секс, то читай вслух. Думитру почесал в затылке, кряхтя, поднялся и отправился в кабинет за пятком других книжек.
Он был прекрасным чтецом с хорошо поставленным, раскатистым голосом ведущего актёра местной любительской труппы, с характерными тембрами для разных персонажей… К его удивлению, мифы и легенды древней Греции оставили сорок-баро неприязненно равнодушным, а восточная поэзия, наоборот, увлекла. Причём разная, от Маджнуна и Лейли до японских трёхстиший… Вот уж не ожидал.
На естественные для бандита планы и впредь кормиться сутенёрством Думитру отреагировал неумно: поджатые губы и взгляд в сторону. Сам начал  разговор, который сам не горел желанием поддерживать. Одобрения он выразить не мог, возражать – как и с какой стати? Его вопрос был всего лишь провокацией, чтобы отвлечь, заболтать Алмаса. Когда же тот невзначай приоткрыл ему новую грань интернатского мира, старик даже не попытался контролировать лицо. Проституцию он не осуждал, но бандит, как выяснилось, называл ею нерасчленимый конгломерат насилия: от детского рабства до продажи элитных девственниц.
– Что, Думитру, хочешь сказать: как таких подонков земля носит?
Алмас переоценивал универсальность этической шкалы для образованного человека с широким кругом общения. В жёстких замкнутых системах итоговая сумма, которой равняется событие или человек, очень важна и посчитана в общей валюте. Для открытых систем всё хаотичней и легче, в них много разных шкал и валют, хорошо это или плохо. Но тут лавиной шли открытия в областях, о которых до появления Алмаса старик и не помышлял. Ошарашенный вид объяснялся их новизной.
Сожительство с мальчиками было для Думитру частью истории античного мира. Затейливые сексуальные преступления в жёлтой прессе – казусами, брезгливо игнорируемыми заголовками. Понятно, что где-то этот контент создаётся, но почему тёмная сторона жизни должна интересовать респектабельного господина Себастьяна Думитру Адажио?..
Шокировали его детали, в частности – возрастные. Думитру был уверен, что такое физически, физиологически невозможно, а вот пожди ж ты… Видео, продажей которого жили бандиты, порноролики с участием девочек и мальчиков трёх, пяти лет зачастую были изнасилованиями со стороны ровесников или ненамного старших мальчиков.
– Мы сами были детьми, – отмахнулся сорок-баро, когда Думитру перевёл требовательный, вопросительный взгляд от смартфона ему в лоб, и стал дальше лениво тасовать плейлисты. Всё надоело, всё не нравилось.
– Чего ты хочешь, чтобы соображал мальчишка в пять-семь лет? Мне, к примеру, было семь, и та ммм… тётя, к которой меня притащили старшаки, была крупней меня… Раз в пять точно! Я, честно говоря, помню только её входное отверстие и волосья, чёрные, жёсткие волосья вокруг, брр!.. Где-то есть видос моего первого секаса… Вот бы глянуть!.. –  мечтательно протянул Алмас и заржал.
Глаза Думитру сделались круглей некуда.
– Что касается половозрелых имбицилов, – продолжил оправдываться Алмас, – дураки бывают горячие до бесноватости! Я едва не сдох на таком. Думаешь, один? Мы втроём по очереди его драли, на спор! Если тебе интересно, сколько мне было, тринадцать. Помню, потому что у меня тогда девушка появилась, своя тёлка, как у людей. Не интернатская, а из домашних, городская фифа, – сорок-баро помрачнел, – шкура.
***
Разговор перескочил с Лейли на «первую любовь» Алмаса. Он сопровождал эти слова кавычками пальцев, кривясь. С девушкой они даже съехались на непродолжительное время. Алмас думал, что он в отношениях, а выяснилось, что на собачьей свадьбе.
Почему эта девка тусила с детдомовской шпаной? Алмас не удивился. Зачем ей, восемнадцатилетней кобылке он, простодушный акселерат? И об этом не задумался. Под фонарями потискались – приятно. У неё на хате покувыркались – бомба! Но уже через день выяснилось, что Алмас как-то дофига всего должен… А вкус у девахи был простой – чем дороже, тем лучше. И серёжки, и цепочку, и туфли. Сумку, ах, потеряла! Купишь другую? Телефон у меня старый. Пиццу большую хочу!
Медовый месяц сделал Алмаса опытным гоп-стопщиком. От тюрьмы его спасло малолетство, феноменальное везение и очень злые кулаки друзей её предыдущего бойфренда. Задолжала... С какой стати дурища решила, что интернатский пацан в одиночку отобьётся, не известно… В итоге, зализав раны, на её хату он не вернулся. Должок шкуре пришлось отрабатывать самостоятельно.
Чувства сорок-баро крушение первой любови не задело, а как-то поперёк обрезало. В глубине души он подозревал, что иного, лучшего мира снаружи детдома нет, его и не оказалось.
До последнего июля так считал, до мелькнувшей за иссиня-зелёными кронами тополей, усадьбы Адажио…
***
Мирный, сытый дом Себастьяна Думитру Адажио был для сорок-баро именно что волшебным слайдом в диаскопе. Неуязвимость – определяющее качество миража: ни присвоить, ни повредить.
Во всякий день и в любую ночь, когда он просыпался, когда возвращался с набегов, сказка встречала его на том же месте, такой, как Алмас её покинул. Кухня, еда и повар в фартуке, тарелки с золотой каёмкой, с антикварным клеймом, нагловатый котяра, плетёные кресла, собственноручно подвешенный гамак, плотно-зелёный сад не остывали за время его отсутствия, ждали тёплыми, как вчера. Мягкость и надежда в глазах старика, последующие насилие, не встречавшее сопротивления, были неистощимы в своей девственной свежести. Восхитительно, предел мечтаний.
Действительно, старик продолжал терпеть его произвол, не позволяя себе отчаяться, запретив ненавидеть. Надежда умирает последней, оставшись в одиночестве, в безвоздушном пространстве. «Но разве такое возможно?» – Думитру вздыхал, шинкуя ножом лук, на крупной тёрке – морковь для зажарки. «Пусть беда кончится, сотрётся вместе с ней». Царапнул о тёрку палец. Алмасу повстречался человек не в чём-то сильней, а в принципе больше его, богаче. Пружина старых часов заводилась на сутки с избытком. Эти часы не спешили, не отставали, тикали себе ровно до того момента, как надежда их опять подзаведёт.
***
Стыд и одновременно смех у сорок-баро вызывало воспоминание, как начался его короткий роман, как шкура с подругой его подловили.
– Холостой ты, Думитру, и правильно, – поучал бандит старика. – Не связывайся с одной бабой надолго, на своей территории озираться устанешь. Тебе оно надо? С бабой не отдохнёшь, с ней ты всегда настороже, когда она рядом. Тебе кажется, что она – хи-хи, а за спиной она – ого… А за тебя кто? Да никто. С бабой не сладил, сам виноват, лох.
Алмасу врезался в память один эпизод... Ничья подруга, левая городская девка у магаза курила с интернатскими вместе. Они всяким стыренным обменивались, местное – на привозное. Нехило она тогда вмазала пацану из интернатских, хорошо так, кулаком, наотмашь. Очнулся на земле с юшкой во всю морду. По жопе он, видите ли королеву хлопнул. Так что поразительно: все… все друганы, как припадочные гоготали! Не суть бы, но что Алмаса поразило: набравшись водки, они потом своего кореша трахнули! Всё равно порченый: от бабы огрёб. Такие нравы.
***
Шкура с подругой подловили Алмаса по высшему разряду.
И журнальчик-то был глянцевый – рекламный, без гороскопа даже, откуда бы там взялись статьи какие-то…
Они с пацанами в город тогда приехали, у шкуриной подруги собрались. Гудели за столом все вместе: гопстопщики, вымогатели, шалавы, сутенёры. Народу было порядком. Водка и винишко, типа, сладкое для дам, газировка, энергетики. Музон.
Подруга шкурина сделала вид, будто читает:
– Ой, как интересно! Представляете, тут написано, что в мире средний размер писюна семь сантиметров!..
– Мужчинского? Неее… это они сикели приплюсовали, – возразил сутенёр Бой, ему положено уметь считать.
Все ржали, впечатлительный Алмас на свою беду громче других воскликнул:
– Хрень полная!
Шкура хитрые такие глаза сделала, добренькие:
– Проехали, – говорит, – не важно. Может у кого-то не вырос. Не беда, ещё вырастет…
Холоп-хлоп ресницами на сорок-баро, и вся компашка вслед за ней.
– Чего вы на меня уставились?!
Шкура:
– Мальчики, девочки, ну перестаньте! Бой, милый, покрути радио, поищи какой-нибудь медляк, я танцевать хочу. Врут наверняка, подумаешь, мало ли что написано. Не смущайте Алмаса. Хоть бы и правда столько, – она вытащила шпротинку из банки, коротенькую такую и опустила в рот. – И семь сантиметров – тоже писюн…
– Да хрень это! – как ужаленный метнулся по комнате сорок-баро, опомнился и попытался развалиться на стуле вальяжно. – У тебя что за журнал: новости лилипутов?!
– Подростковый вестник, – хихикнула шкурина подруга. – Советы начинающему дрочеру. Зачем орать? Кто-то за тобой с линейкой гонится что ли?
Застолье уже откровенно покатывалось над ним.
Красный, сверкающий глазами, Алмас вскочил на ноги, смахнул в сторону рыбные консервы, вынул из ширинки друга и постучал им по столу:
– Семь сантиметров?!
Тут-то они и грохнули: подловила!
Сука сучья! Долго ему этот стриптиз припоминали! Шпроты пришлось выбросить на двор собакам.
***
Думитру оценил подставу, отсмеявшись, спросил:
– Но, мальчик мой, неужели твоя бывшая и одного хорошего слова недостойна? Всё шкура да шкура. За что-то же ты выбрал её? Почему-то был к ней привязан?
– Показать, чем был привязан?! – одним клыком щерясь, Алмас сделал характерное движение бёдрами. – Шура – шкура, все знали, кроме только меня.
Жест понятный, однако, что в действительности его привлекло и держало, хоть недолго, но крепко, Алмас не мог бы выразить. Примерно – лесть. Шкура была ходячей лестью.
Она носила платья в обтяжку с леопардовым принтом, ужасные самоварного золота серьги, размером с блюдце наручные часы в стразах-булыжниках и одно стоящее украшение. Простое колечко в честь своего имени – с александритом. Камень изменял цвет: будучи зеленоватым днём на улице, к вечеру под лампой он становился красным. Лицемер. Какая шкура, такой и камень. Она тоже, смывая косметику, чёрную обводку с губ и стрелки с глаз, переставала выглядеть стервой, мило заливалась румянцем, восемнадцать лет всё-таки, юность. Но шкурой быть не переставала.
Когда после попойки они гурьбой шли на вокзал, шкура просила сорок-баро проводить её до дома. Наглость, конечно. Ну, так и быть, время позднее, Алмас – орёл или где? На полдороге она стала притираться к нему всё ближе, за руку, под руку и… извиняться.
Она как бы сразу призналась во вранье: я не боюсь вечером ходить одна, я всех в районе знаю, провожать меня ни к чему.
– Алмас, мне за сегодняшнее так та-ак стыдно! Та-ак неловко. Ты мне давно нравишься. Мне наврали, а я поверила, дура. Подруга называется! Он мне наврала, что у тебя правда такой… Ну, такой, что под лупой разглядывать надо. Она завистливая, Алмас! Если у меня что-то клёвое появляется, это ей поперёк горла! А у тебя оказывается тако-ой, тако-ой огромный!.. Я не знала, что такие бывают!
Много ли надо почти подростку? К тому же шкура не полагалась лишь на болтовню, владея приёмом, безотказно действующим на мужскую гордость. При разговоре она распахивала накладные ресницы и подведённый ротик, заглядывая в лицо, какой бы вздор ни нёс её кавалер. Шкура слушала мужское бахвальство, как неофит – откровения верховного жреца. На это купился бы старый ловелас, что говорить о неизбалованном детдомовце.
– Алмас ты тако-о-ой крутой… Я сто-олько про тебя слышала…Ты ведь теперь не захочешь со мной, да?.. Я всё испортила, да?.. – и смотрит, не мигая, как на бога.
После таких слов за углом, где Алмас прижал её к обшарпанной стене, липы были ему по пояс, плечи выше огоньков самолёта в ночном небе.
За это мог бы сказать спасибо. Не с каждой женщиной парень ощутит себя владыкой мира, всего лишь поглаживая её щёлку.
Уличные фонари освещали окурки и лужи, окна ревниво подглядывали из-под убогих тюлевых занавесок… Да и койка в её однушке – не облачный альков, а раскладной диван, засыпанный гламурными подушечками, но Алмас на него возлёг царём Соломоном во славе своей.
Алмас так боялся, что в интернате станет известно, как он делал куни! Хотя шкура не посмела бы разводить сплетни. Она с такими водилась, которые уроют за болтовню.
За куни тоже мог бы сказать спасибо. Запретный плод сладок. Без неё не узнал бы каково это – вдыхать и отлизывать. Пусть шкура была насквозь фальшивой, но запах не лжёт. Из-под короткой леопардовой юбчонки светилась лампочка торшера. Свет клином сошёлся вдоль стройных ног. Чулки-сеточки закончились полосками чёрного кружева. Над ним – белые-белые пухленькие ляжки и надрезанная пампушка – гладко выбритый лобок… Внове, фу, запретно и притягательно. Алмас будто весь целиком туда заходил, языком – в бархатно гладкий, молодой персик. Шкура с чисто женской стальной выдержкой позволяла кусать и щипать себя неопытному парню, выдавая томные стоны. Лизал он через чур азартно, грубо. Чувствовал себя гигантом, благодетелем.
Здорово она измотала его за ночь. Не раздеваясь до конца, шкура играла остренькими треугольными грудями перед его лицом. Тиская их, Алмас вдруг интуитивно понимал суть игры и убирал за спину руки. Он ловил её соски зубами, наваливался и забирал в рот, почти проглатывая.
Перекатившись на живот, шкура призывно изгибалась, и Алмас возвращался к условиям игры: опять без рук, целуя справа-слева попу и внутри ляжек, справа-слева возле пахнущих женщиной полных губок и глубже – в самую щель, не сразу проникая в неё языком.
Тогда сорок-баро думал, что умрёт за свою девку сто раз подряд, сегодня не посмотрел бы ей вслед, разминувшись на улице. Поленился бы оглянуться. Неужели все, любые эмоции также бесследно проходят?.. Когда дым развеивается, то запах остаётся. От эмоций ничего не остаётся, совсем ничего. Интуиция подсказывала сорок-баро: всё сделанное вернётся бумерангом в лоб рано или поздно. Но всё, что ты чувствовал, мог и не чувствовать. Пустая трата времени, и выглядишь клоуном.
– Не на Шурку я запал, Думитру, а на офигенного себя. Дебилоид малолетний… Ах, какой я особенный, у меня лучшая девка на районе! Видал шрам под волосами? Её дружков работа. Чувства ничего не значат, они пустышка, Думитру. Пустышка, можешь мне поверить.
***
Счастливых отношений у Алмаса в жизни не было, впрочем, их ни у кого из интернатских не сложилось. Все перетрахались со всеми по колено в водке.
Душевные связи были – с имбицилами, с теми, у кого душа считается больной. Продавая, используя для порно, сутенёры более-менее следили за их сытостью и безопасностью. Ну, и сами, конечно, имели без стеснения.
Думитру легко себе представлял вечно улыбающуюся, замершую вне возраста большеротую девушку, про которою  с теплотой вспоминал Алмас, которую опекал больше, чем остальных даунят…
Имбицилы Алмасу нравились. Они по болезни не меркантильные, конфеткой счастливы. А главное, если нормального человека нужно растерзать до животной покорности, чтобы взглянул на тебя снизу вверх, что бы отдался до кишок, чтобы сам просил: трахай, но не бей, то с психами ничего такого не надо. Бьются в руках слабо и трогательно, как птенцы. И обращаться с ними надо, как с птицами: осторожно поймал, отымел и выпустил. При всей хаотичности их настроений, сорок-баро читал умственно отсталых, как открытую книгу, интуитивно угадывал их тревоги, нехитрые желания.
У персонала и полноценных детей они вызывали отвращение сопливой привязчивостью и непредсказуемой агрессивностью. У Алмаса беспамятно-солнечные, дебильно-улыбчивые дураки вызывали нежность и удивление. Тёплые солнышки на фоне хлорных простыней и синей побелки. Снегири на фоне зимы. Дураки разумные, они ласковые к тому же. Их доверчивость – не глупость, тем более не вина. Зимой об них можно греться, обнять и раскачиваться. Вернись хоть через минуту, хоть через день, а тебе рады.
 

 

Снегири на яблоне. Глава 13. Тедди. 18+

Снегири на яблоне. Глава 11. Кремовый торт. 18+