Слепой танкист. Эпилог

22 июня 2016 - Дмитрий Криушов

ЭПИЛОГ.

- На фотографии физия у дядьки и на самом деле дурацкая вышла, растерянная какая-то…, - ухмыльнулся Степан Егорович, свысока поглядывая на нас с Васькой. – Если хотите, спортсмены, привезу вам ту газетку, лежит где-то у мамки. Сколько лет прошло, а хранит, не выбрасывает….
- Для музея хорошо бы, - алчно впился я в него взглядом, мечтая создать в родном техникуме музей… ну, или хотя бы несколько стендов, посвящённых Сталинградской битве.

А что? Один только я уже собрал кучу настоящих, почти не ржавых, боеприпасов, причём – разного калибра и маркировки. Снаряд от сорокапятки, конечно, слегка подпорчен временем, зато какой я нашёл снаряд от зенитки! Чистенький, да зелёненький, как огурчик! Жалко, не нашего производства, но да и он для выставки сойдёт. А ещё – пулемётные ленты есть, пряжки, монеты, раскладные ложки-вилки, - чем не красота? Затем, набралась замечательная коллекция человеческих костей. На целый череп я, увы, пока не наткнулся, зато сколько у меня гладеньких косточек! Тут-то и от черепушки тебе, и фаланги пальцев, а зубы! – зубы, их хоть сейчас неси к дантисту, чтобы он их вместо золотых коронок больным вставлял, - настолько они белоснежные и крепкие.
Потом, у Пашки есть 80-ти миллиметровая мина с неповреждённым взрывателем. Хорошая вещь, тоже сгодится. Борькин ржавый, да гнутый «Шмайсер», конечно, дрянь, но сгодится. Эх, нож бы ещё СС-овский найти! С готическими буквами! Тогда точно музей то, что надо, получится! И – газетку туда же приложить с настоящим героем. Со слепым танкистом, да….

- Какого такого музея? – подозрительно посмотрел на меня шофёр. – Ты, рыжий, меня тут не приплетай.
- Да причём здесь Вы, Степан Егорович! Я же про музей! Музей хочу! Имени дяди Вашего! – пришла мне в голову идея назвать будущую выставку в честь танкиста. – В Свердловске, и имени Вашего дяди, а? – и я в горячке фантазии принялся описывать, что за великолепный это будет музей, - с боеприпасами и настоящими костями, и какую общественно-патриотическую функцию он будет выполнять; какой у нас инициативный военрук; затем упомянул, что наш техникум – «кузница кадров» Уралмаша; да много чего ещё я в запале наговорил, убеждая Жилина в моём полном праве завладеть его газетой.

Когда я выдохся, водитель тоже выдохнул. Удручённо так выдохнул, можно сказать – безнадёжно, и закурил:
- Знаешь, рыжий, а твой кучерявый друг – он умный. Он молчит. А ты болтаешь, и болтаешь…. Вот и я тоже с вами разболтался, аж язык устал. Не к добру это. Поедем мы. Наталья Ивановна! – окликнул он экспедиторшу. – Хорош уже своим задом казённую скамью протирать! Поехали, ждать не буду!
- Так чай же! – отозвалась она из-под навеса, демонстрируя кружку.
- Значит, остаёшься? – взялся Жилин за ручку УАЗа.
- Да погоди ты, я сейчас!
Покуда Наталья Ивановна поспешно допивала свой чай и, словно бы навсегда, прощалась с лагерными кухарками, Степан Егорович дымил «Беломором» и время от времени поглядывал на нас с Васькой. Мы же – на него. Я – с надеждой, что он всё-таки передумает, отдаст мне газету, а Вася… думаю, что он просто курить хотел, но папиросу попросить не решался: не положено у нас в отряде курить.
- Слушай меня, рыжий, - уже напоследок, твёрдым голосом сказал шофёр, - газету я тебе привезу. Почитать. Фотографировать тоже можешь. Забрать не дам. Плевать я хотел на твой музей, да и не выйдет у тебя ничего. Глупость ты задумал, мальчишество одно. И не обижайся, на правду не обижаются. Кости ему…, - и он с грохотом захлопнул дверь.

………..

Быть может, я так никогда бы и не надумал написать эту историю о слепом танкисте, если бы меня на протяжении десятилетий не сверлило, не тянуло за жилы, не изматывало то страшное чувство, которое я испытал примерно через неделю после встречи со Степаном Жилиным.

Дело происходило там же, в полях под Сталинградом. Мы всем отрядом, как обычно, собирали кабачки, а может – помидоры, - и тут в нашу сторону с запада стала наползать тёмная туча. Сперва – крадучись, издалека, но по всему горизонту; потом она выгнулась, охватила поле полукольцом, загромыхала, засверкала, подул порывистый ветер; однако нам, уральцам, всё это казалось пустяком. Мы же – спортсмены! Минут через пять своего «наступления» туча переменила цвет с фиолетового на аспидно-чёрный, молнии стали сверкать совсем близко, а раскаты грома заставляли нас инстинктивно вздрагивать и съёживаться. Но… даже это нас не смутило, не прогнало с поля: мы что, гроз с ливнями не видели?

Как оказалось, не видели. Выяснилось, что гроза на юге отличается от своей уральской сестры примерно так же, как и настоящий мороз от своего южного собрата. Наш отряд за считанные секунды чуть было не смыло ливнем. По крайней мере, мне тогда так представлялось, поскольку я видел лишь начало этого стихийного бедствия; уже через минуту в потоках падающей с неба воды я не мог разглядеть почти ничего. Видел лишь, что кто-то побежал в лагерь по дороге, кто-то – по обочине; я же побежал по привычке, «по чуйке». «Кто по грибы ходил – в поле не заблудится». Иначе говоря, я устремился в лагерь напрямки, через бескрайние поля. Так даже проще: покуда другие кедами грязь по дорогам месят, я по пригоркам зайцем проскачу, километр срежу, и окажусь в лагере раньше всех. Туча-то, вон она, какая здоровущая! От краю, и до краю! Словно ночь на землю упала. Как бы на неделю непогода не затянулась….

Я бежал и бежал, поглядывая перед собой из-под полуопущенных век лишь затем, чтобы вдруг сдуру не налететь на что-то большое и очень твёрдое. Бегать мне нравилось всегда, и оттого «слепая» пробежка среди молний и грома показалась вдвойне увлекательным занятием, - где на Урале такую суматоху испытаешь? Весело же! Но тут вдруг мне вспомнился недавно услышанный рассказ о слепом танкисте. Как-то он ходил в кромешной темноте, бедолага? Как танком управлял? Ремонтировал?
И почему Жилин сказал, что моя идея о музее имени танкиста Попова – мальчишество? Вон, в школе у Ады Андреевны какой интересный музей был! Даже Будда древний стоял, не говоря уже обо всём прочем. А этому – «мальчишество»! Кости ему не понравились, видишь ли ты! Газету, и ту не хочет подарить. Жадина.

Увлечённый своими мыслями, я безостановочно бежал и бежал, пока не заподозрил, что всё вокруг стало как-то не так. Остановившись на месте, я понял: оказывается, ливень-то закончился! Одним махом. Мне в душе даже досадно стало, словно бы его у меня украли. Да, у нас на Урале ливни тоже иногда кончаются, но… они как-то нормально, по-джентельменски прощаются, а тут – раз! – и не стало его! Разве что край тучи черным крылом над головой ещё нависает, да грязь под ногами чавкает. Зато - солнышко во всю небесную ширь распахнулось! Припекает! А радуга! Яркая, ликующая, как на параде! И – земля парит….
Улыбаясь, что называется, «от уха до уха», я застыл на месте, подставляя солнечному свету лицо: «Исполать тебе, солнышко!». Эх, и до чего же хорошо-то с тобой, красное. И тепло-то от тебя, и… особо торопиться в лагерь больше не надо. Постою, обсохну, да понежусь….

«Постою, понежусь…», - сказать просто, да не всегда сделать исполнимо. Я стоял, открыв солнцу ладони, однако что-то словно бы скручивало меня, вращая плечи и таз в противоположных направлениях; какая-то неведомая сила, будто бы клещами, сдавливала мне виски, выдавливая глаза и… она добилась своего. Я оторвал взгляд от красавицы радуги и поглядел вниз. Под ногами был чёрный-черный, исходящий паром, чернозём, а поверх него – белоснежные человеческие кости. Тысячи, миллионы костей, белые все такие, блестящие, дочиста отмытые дождём. Повсюду, куда бы ни падал мой взгляд – кости, кости…. Те же самые, что я собирал для музея: зубы, черепушки, рёбра, фаланги… и… и… нет этому конца…. Метров на сто округ – одни кости. На каждом шагу. И я – в самом центре этого немого ужаса. Один.
Я почувствовал, как на голове у меня зашевелились волосы, а кожу словно бы сковало ознобом мурашек. Мне было страшно, от боли у меня защемило сердце, а из глаз хлынули слёзы. До чего же мне стало жалко их всех, оставшихся здесь навсегда! Бездарно, безымянно сгинувших навеки! Таких же молодых, как и я, с крепкими и белыми зубами! Господи, сколько же их всех здесь загублено-то?! На одном только поле? Сотни, тысячи?

Что за беда здесь случилась? Госпиталь разбомбили? Колонну? Или – братскую могилу это плугами растащили? - неважно. Сейчас уже неважно. Как неважно и то, что это были за солдаты, и на чьей стороне они сражались. Русские ли, немцы или румыны – не это главное. Главное, что вот они все, здесь. Рядышком. Бессчётно. Прямо под моими ногами. И их всех так жа-аалко…. Просто грудь разрывает, как за них всех больно; и болит не только грудь – даже сама земля, и та болит, волком воет, корчится в муке, оплакивая свих детей. Нет, не хотела она принимать их в свои объятья так скоро! Они должны были ещё жить и жить; должны были жениться и рожать новых сыновей земли; все они имели право на любовь и счастье, а взамен получили вот это… это безымянное, сплошь покрытое белыми костями, русское поле.

Не должно было так случиться, не должно…. И я, и земля, все мы против этого! Словно бы с обидой, но вместе с тем и с робкой надеждой, я сквозь слёзы вновь посмотрел на радугу и на негнущихся ногах побрёл в лагерь, повторяя, как заклинание: «Будь ты проклята, война… будь ты проклята…».

Регистрационный номер №0345697

от 22 июня 2016

[Скрыть] Регистрационный номер 0345697 выдан для произведения: ЭПИЛОГ.

- На фотографии физия у дядьки и на самом деле дурацкая вышла, растерянная какая-то…, - ухмыльнулся Степан Егорович, свысока поглядывая на нас с Васькой. – Если хотите, спортсмены, привезу вам ту газетку, лежит где-то у мамки. Сколько лет прошло, а хранит, не выбрасывает….
- Для музея хорошо бы, - алчно впился я в него взглядом, мечтая создать в родном техникуме музей… ну, или хотя бы несколько стендов, посвящённых Сталинградской битве.

А что? Один только я уже собрал кучу настоящих, почти не ржавых, боеприпасов, причём – разного калибра и маркировки. Снаряд от сорокапятки, конечно, слегка подпорчен временем, зато какой я нашёл снаряд от зенитки! Чистенький, да зелёненький, как огурчик! Жалко, не нашего производства, но да и он для выставки сойдёт. А ещё – пулемётные ленты есть, пряжки, монеты, раскладные ложки-вилки, - чем не красота? Затем, набралась замечательная коллекция человеческих костей. На целый череп я, увы, пока не наткнулся, зато сколько у меня гладеньких косточек! Тут-то и от черепушки тебе, и фаланги пальцев, а зубы! – зубы, их хоть сейчас неси к дантисту, чтобы он их вместо золотых коронок больным вставлял, - настолько они белоснежные и крепкие.
Потом, у Пашки есть 80-ти миллиметровая мина с неповреждённым взрывателем. Хорошая вещь, тоже сгодится. Борькин ржавый, да гнутый «Шмайсер», конечно, дрянь, но сгодится. Эх, нож бы ещё СС-овский найти! С готическими буквами! Тогда точно музей то, что надо, получится! И – газетку туда же приложить с настоящим героем. Со слепым танкистом, да….

- Какого такого музея? – подозрительно посмотрел на меня шофёр. – Ты, рыжий, меня тут не приплетай.
- Да причём здесь Вы, Степан Егорович! Я же про музей! Музей хочу! Имени дяди Вашего! – пришла мне в голову идея назвать будущую выставку в честь танкиста. – В Свердловске, и имени Вашего дяди, а? – и я в горячке фантазии принялся описывать, что за великолепный это будет музей, - с боеприпасами и настоящими костями, и какую общественно-патриотическую функцию он будет выполнять; какой у нас инициативный военрук; затем упомянул, что наш техникум – «кузница кадров» Уралмаша; да много чего ещё я в запале наговорил, убеждая Жилина в моём полном праве завладеть его газетой.

Когда я выдохся, водитель тоже выдохнул. Удручённо так выдохнул, можно сказать – безнадёжно, и закурил:
- Знаешь, рыжий, а твой кучерявый друг – он умный. Он молчит. А ты болтаешь, и болтаешь…. Вот и я тоже с вами разболтался, аж язык устал. Не к добру это. Поедем мы. Наталья Ивановна! – окликнул он экспедиторшу. – Хорош уже своим задом казённую скамью протирать! Поехали, ждать не буду!
- Так чай же! – отозвалась она из-под навеса, демонстрируя кружку.
- Значит, остаёшься? – взялся Жилин за ручку УАЗа.
- Да погоди ты, я сейчас!
Покуда Наталья Ивановна поспешно допивала свой чай и, словно бы навсегда, прощалась с лагерными кухарками, Степан Егорович дымил «Беломором» и время от времени поглядывал на нас с Васькой. Мы же – на него. Я – с надеждой, что он всё-таки передумает, отдаст мне газету, а Вася… думаю, что он просто курить хотел, но папиросу попросить не решался: не положено у нас в отряде курить.
- Слушай меня, рыжий, - уже напоследок, твёрдым голосом сказал шофёр, - газету я тебе привезу. Почитать. Фотографировать тоже можешь. Забрать не дам. Плевать я хотел на твой музей, да и не выйдет у тебя ничего. Глупость ты задумал, мальчишество одно. И не обижайся, на правду не обижаются. Кости ему…, - и он с грохотом захлопнул дверь.

………..

Быть может, я так никогда бы и не надумал написать эту историю о слепом танкисте, если бы меня на протяжении десятилетий не сверлило, не тянуло за жилы, не изматывало то страшное чувство, которое я испытал примерно через неделю после встречи со Степаном Жилиным.

Дело происходило там же, в полях под Сталинградом. Мы всем отрядом, как обычно, собирали кабачки, а может – помидоры, - и тут в нашу сторону с запада стала наползать тёмная туча. Сперва – крадучись, издалека, но по всему горизонту; потом она выгнулась, охватила поле полукольцом, загромыхала, засверкала, подул порывистый ветер; однако нам, уральцам, всё это казалось пустяком. Мы же – спортсмены! Минут через пять своего «наступления» туча переменила цвет с фиолетового на аспидно-чёрный, молнии стали сверкать совсем близко, а раскаты грома заставляли нас инстинктивно вздрагивать и съёживаться. Но… даже это нас не смутило, не прогнало с поля: мы что, гроз с ливнями не видели?

Как оказалось, не видели. Выяснилось, что гроза на юге отличается от своей уральской сестры примерно так же, как и настоящий мороз от своего южного собрата. Наш отряд за считанные секунды чуть было не смыло ливнем. По крайней мере, мне тогда так представлялось, поскольку я видел лишь начало этого стихийного бедствия; уже через минуту в потоках падающей с неба воды я не мог разглядеть почти ничего. Видел лишь, что кто-то побежал в лагерь по дороге, кто-то – по обочине; я же побежал по привычке, «по чуйке». «Кто по грибы ходил – в поле не заблудится». Иначе говоря, я устремился в лагерь напрямки, через бескрайние поля. Так даже проще: покуда другие кедами грязь по дорогам месят, я по пригоркам зайцем проскачу, километр срежу, и окажусь в лагере раньше всех. Туча-то, вон она, какая здоровущая! От краю, и до краю! Словно ночь на землю упала. Как бы на неделю непогода не затянулась….

Я бежал и бежал, поглядывая перед собой из-под полуопущенных век лишь затем, чтобы вдруг сдуру не налететь на что-то большое и очень твёрдое. Бегать мне нравилось всегда, и оттого «слепая» пробежка среди молний и грома показалась вдвойне увлекательным занятием, - где на Урале такую суматоху испытаешь? Весело же! Но тут вдруг мне вспомнился недавно услышанный рассказ о слепом танкисте. Как-то он ходил в кромешной темноте, бедолага? Как танком управлял? Ремонтировал?
И почему Жилин сказал, что моя идея о музее имени танкиста Попова – мальчишество? Вон, в школе у Ады Андреевны какой интересный музей был! Даже Будда древний стоял, не говоря уже обо всём прочем. А этому – «мальчишество»! Кости ему не понравились, видишь ли ты! Газету, и ту не хочет подарить. Жадина.

Увлечённый своими мыслями, я безостановочно бежал и бежал, пока не заподозрил, что всё вокруг стало как-то не так. Остановившись на месте, я понял: оказывается, ливень-то закончился! Одним махом. Мне в душе даже досадно стало, словно бы его у меня украли. Да, у нас на Урале ливни тоже иногда кончаются, но… они как-то нормально, по-джентельменски прощаются, а тут – раз! – и не стало его! Разве что край тучи черным крылом над головой ещё нависает, да грязь под ногами чавкает. Зато - солнышко во всю небесную ширь распахнулось! Припекает! А радуга! Яркая, ликующая, как на параде! И – земля парит….
Улыбаясь, что называется, «от уха до уха», я застыл на месте, подставляя солнечному свету лицо: «Исполать тебе, солнышко!». Эх, и до чего же хорошо-то с тобой, красное. И тепло-то от тебя, и… особо торопиться в лагерь больше не надо. Постою, обсохну, да понежусь….

«Постою, понежусь…», - сказать просто, да не всегда сделать исполнимо. Я стоял, открыв солнцу ладони, однако что-то словно бы скручивало меня, вращая плечи и таз в противоположных направлениях; какая-то неведомая сила, будто бы клещами, сдавливала мне виски, выдавливая глаза и… она добилась своего. Я оторвал взгляд от красавицы радуги и поглядел вниз. Под ногами был чёрный-черный, исходящий паром, чернозём, а поверх него – белоснежные человеческие кости. Тысячи, миллионы костей, белые все такие, блестящие, дочиста отмытые дождём. Повсюду, куда бы ни падал мой взгляд – кости, кости…. Те же самые, что я собирал для музея: зубы, черепушки, рёбра, фаланги… и… и… нет этому конца…. Метров на сто округ – одни кости. На каждом шагу. И я – в самом центре этого немого ужаса. Один.
Я почувствовал, как на голове у меня зашевелились волосы, а кожу словно бы сковало ознобом мурашек. Мне было страшно, от боли у меня защемило сердце, а из глаз хлынули слёзы. До чего же мне стало жалко их всех, оставшихся здесь навсегда! Бездарно, безымянно сгинувших навеки! Таких же молодых, как и я, с крепкими и белыми зубами! Господи, сколько же их всех здесь загублено-то?! На одном только поле? Сотни, тысячи?

Что за беда здесь случилась? Госпиталь разбомбили? Колонну? Или – братскую могилу это плугами растащили? - неважно. Сейчас уже неважно. Как неважно и то, что это были за солдаты, и на чьей стороне они сражались. Русские ли, немцы или румыны – не это главное. Главное, что вот они все, здесь. Рядышком. Бессчётно. Прямо под моими ногами. И их всех так жа-аалко…. Просто грудь разрывает, как за них всех больно; и болит не только грудь – даже сама земля, и та болит, волком воет, корчится в муке, оплакивая свих детей. Нет, не хотела она принимать их в свои объятья так скоро! Они должны были ещё жить и жить; должны были жениться и рожать новых сыновей земли; все они имели право на любовь и счастье, а взамен получили вот это… это безымянное, сплошь покрытое белыми костями, русское поле.

Не должно было так случиться, не должно…. И я, и земля, все мы против этого! Словно бы с обидой, но вместе с тем и с робкой надеждой, я сквозь слёзы вновь посмотрел на радугу и на негнущихся ногах побрёл в лагерь, повторяя, как заклинание: «Будь ты проклята, война… будь ты проклята…».

Институт взятки Золотого века России.

Слепой танкист. Гл.4.

Рейтинг: +2 408 просмотров

Кому понравилось произведение? >>

Комментарии (2)

Татьяна Дюльгер # 16 июля 2016 в 21:19 +1

Что за беда здесь случилась? Госпиталь разбомбили? Колонну? Или – братскую могилу это плугами растащили? - неважно. Сейчас уже неважно. Как неважно и то, что это были за солдаты, и на чьей стороне они сражались. Русские ли, немцы или румыны – не это главное. Главное, что вот они все, здесь. Рядышком. Бессчётно. Прямо под моими ногами. И их всех так жа-аалко…. Просто грудь разрывает, как за них всех больно; и болит не только грудь – даже сама земля, и та болит, волком воет, корчится в муке, оплакивая свих детей. Нет, не хотела она принимать их в свои объятья так скоро! Они должны были ещё жить и жить; должны были жениться и рожать новых сыновей земли; все они имели право на любовь и счастье, а взамен получили вот это… это безымянное, сплошь покрытое белыми костями, русское поле.

Здесь боль всей Земли, всего человечества. Как же политики не понимают этого, создавая новые военные конфликты, нагнетая обстановку, применяя всё новые и новые виды вооружения. Очень сильный эпилог!

Дмитрий Криушов # 19 июля 2016 в 22:43 +1

Благодарю Вас, Татьяна, за понимание и сопереживание. Это означает, что не напрасно я писал о войне. А в том числе - и о собственном мальчишеском ощущении войны. Я вполне серьёзно: это поле меня изменило. Не до военной романтики стало. Эх, если бы каждого правителя, да на такое поле сводить! Хотя... политики - они же толстокожие, да и приоритеты у них другие...
Ещё раз спасибо за отзыв!

RSS-лента комментариев