Помочь сайту
Поздравления
Слепой танкист. Гл. 1.
21 июня 2015 -
Дмитрий Криушов
Глава 1.
Степану снилось утро. А точнее - то, что он ещё спит, но чувствует, что пора вставать. Он слышит, как по селу один за другим, словно бы на перекличке, горланят петухи, как звонко гремят подойники и по дому тяжело ступает отец, собираясь на работу на МТС[1]. Было бы сейчас лето, Стёпка непременно увязался вслед за ним, но тот мальчишка, что из сна, вспоминает, что на дворе ещё весна и надо идти в школу. Как-никак, а у него скоро выпускные экзамены, седьмой класс. Надо вставать, надо!
Повинуясь чувству долга, Степан распахнул глаза и враз оторопел:тву долга,ь детство весь мир вместо прежнего, яркого и цветного, обратился вдруг в блёкло-серый. Лишь окошко над головой подсвечивало окружающую серость чуть красноватым. Вслед за сочными красками сна из сознания исчезли запахи и звуки: ни петухов тебе, ни подойников – тишина. Как в гробу. Пробудившийся разум тут же ехидно подсказал: давно уже как поели всех твоих петухов, да бурёнок. Всё, кончилось твоё детство, Стёпушка. «Стоп, машина», - как говаривал командир. Из былого сна в серой яви разве что назойливый стук, и остался. В дверь стучали негромко, но крайне настойчиво.
- Кому там чего надо?! – злясь на незваных гостей и на свой детский сон, перевернулся с бока на спину Степан, слепо поглядывая на вход. – Заходи, не заперто!
- Так отворяй! – не умолкал назойливый стук. – Это я!
Принесла же опять его нелёгкая! И чего этому калеке в колхозной конторе не сидится?! – на слух определил Степан своего гостя и досадливо повернул голову к стене, даже и не подумав хотя бы приподняться со своего ложа.
- Отворяй, Стёпка! – ещё усерднее принялся барабанить в дверь местный председатель. – Я по делу к тебе!
- Чего, Машка нажаловалась? – со скукой в голосе отозвался хозяин, не меняя своей позы.
Ответом была тишина. Степан уже слегка забеспокоился, что его оставили одного, но табачный дым, затянувшийся с улицы через распахнутое окошко, перша гортань, дал понять, что незваный гость не ушёл. Да и куда тому, безногому, да идти? Безногие не ходят, они – ездят. Вот и Сергей Михалыч, председатель возрождённого колхоза «Заря», с весны сорок второго - не ходок. Даже странно, как его румыны[2] вместе с другими неходячими и комиссарами в госпитале сразу не прикончили. Однако же ничего: выжил безлапый очкарик, и даже после капитуляции армии Паулюса в качестве контрибуции бывшую их лошадку с пролёткой получил. На ней-то и передвигается нынче председатель по вверенному ему хозяйству, объезжает поля, да в район то и дело ездит. Надеется, верно, что во второй раз на мину больше не наедет.
- Чего молчишь-то, товарищ лейтенантов?! Машка, да? – оторвавшись от подушки, нащупал ступнями чуни Степан. - Ты будешь заходить, нет? И перестань курить, собака! Не терплю табака!
- Да не собачься ты! Не курю я уже, не курю. Открывай, разговор есть.
- Открывай ему…, - по-хозяйски уверенно, но всё же на ощупь прошагал инвалид к выходу и, распахнув дверь настежь, заслышал внизу какое-то движение. – Безрукий ты, что ли? Безрукий?
- Не безрукий, а всего лишь безногий! К тому же – не безголовый, в отличие от некоторых, - задорно поправил его парнишка лет двадцати двух – двадцати трёх от роду, примостившийся на нижней ступеньке. – Ты, товарищ Попов, сам посуди: чтобы открыть твою дверь, мне пришлось бы себя самого спихнуть с крыльца, верно?
Выйдя за двери, Степан рукой нашёл перила, провёл ладонью по косяку и понял, что при открытой створке места для председателя на крыльце и на самом деле не осталось бы. Пожав плечами, он неопределённо сказал в серую мглу, над которой виднелось что-то жёлто-круглое:
- Я - до ветру. Вернусь – поговорим.
Покуда хозяин отсутствовал на заднем дворе, младший лейтенант Меркушин, опираясь руками на плоские ходульки, лихо допрыгал до своего тарантаса, вытащил из него вещмешок и вернулся обратно. Рывком забросив туловище на завалинку, он с грустной улыбкой поболтал в воздухе обрубками ног, обращаясь невесть к кому:
- А ведь до чего же жить хорошо, чёрт его побери! Травка зеленеет, чёрт её дери! Солнышко бля… стит! Хорошо! Ласточка…, - закрутил молодой человек головой в поисках птиц. - Нету ласточек, рано ещё, наверное. А может, они сейчас другим делом заняты? Эй, Степан! – наклонившись к углу дома, крикнул председатель. – У тебя с Машкой как? Чего ты там затаился? Это ведь ты там сопишь, да?
- Я, кто ж ещё. Носа-то нет, вот и соплю, - ведя левой рукой по стене, присел рядом с председателем Степан, и сделал вид, что заглядывает тому в лицо. – Ни носа нет, ни глаза.
- Ерунда! – отвернув голову, нарочито бодро воскликнул гость. – Я бы с тобой с радостью поменялся: ты мне – одну ногу, а я тебе и глаз, и нос в придачу! Даже очки, и те отдам. Ты как?
- Как партия прикажет. Ты же партийный у нас, вот ты и приказывай. Я согласный.
Они были почти погодки, эти два инвалида на согретой солнышком завалинке, но до чего же они были разные! Один – сын директора школы, добровольцем ушедший со второго курса института на фронт, белобрысый, курносый и конопатый; второй же – бывший начинающий механизатор, которого даже никто и не спрашивал, воевать ли ему, или же земельку возделывать. Запихнули, как селёдку, в танк, и после череды везений при отступлении, уже на последнем рубеже под Сталинградом он сгорел, как свечка. Стёпка даже отсюда мог бы рукой показать, где именно погиб их танк, да только почти ничего не видит. И это даже хорошо, что не видит: нынешнюю свою харю в зеркало увидь – тем, кто насмерть сгорел, позавидуешь. Живот, пах, да ладони, спасённые кожаными крагами – вот и всё, что осталось от былого механизатора. И как только Машка такое чудище терпит? Страшно ведь ей, наверное.
- А что, лейтенант, трава уже и на самом деле зелёная? – не жмурясь, задумчиво глядел Степан на солнце.
- Не вся. Вон, на пригорке, чуть правее головы лошади, есть немного травки, - показал гость пальцем, - да возле твоей яблоньки.
- А у меня есть яблонька? – удивился юный слепец. – И большая?
- Эта? Метра три высотой примерно. Да у тебя их на подворье – штук десять! Повезло же тебе, брат, с Машкой! Красавица, да и хозяйство изрядное у вас. Даже баня, и та не сгорела. Только вот ты мне объясни: подобрала тебя после госпиталя, отмыла, откормила, а ты её – бьёшь! И что с того, что замужем была? Солдатская вдова ведь, не распутница какая. Ты уж извини, что о таких вещах спрашиваю, - покраснел председатель, - да только… сколько к тебе езжу, а ты всё молчишь, да молчишь. А поговорить всё-таки надо. Зачем бьёшь-то?
- Я – бью?! – перебил его Степан, и тут же прихватил себя зубами за кулак. – Ну, да, бью иногда, - беспомощно развёл он ладони. - Надо мне так. Я же её не вижу, понимаешь, нет? А я хочу её видеть. Нужна она мне. Целиком. Верно, для того и бью, чтобы видеть. Ви-деть! Хочу ви-деть! До смерти хочу видеть. А не могу…, - сблизил руки танкист, словно бы ощупывая чью-то голову, затем огладил невидимые плечи, бережно подержал в ладонях груди и помотал головой. – Нет. Так – не получается. Когда бьёшь, оно лучше видать.
Председатель колхоза Меркушин сквозь диоптрии скептически посмотрел на странного танкиста, потом перевёл взгляд на свои пустые штанины и непроизвольно удивился: как, оказывается, быстро и разнообразно человек адаптируется к новым условиям существования, - думалось ему. – Несомненно, теория Дарвина абсолютно верна. Вот я, к примеру, потерял ноги, и что? Неужели это меня так заботит? Да, фантомные боли есть, но это должно пройти. Далее, я приспособился перемещаться в пространстве и без помощи ног – чего же мне ещё надо? Наверное, хоть руки мне оторви – я смогу и без рук работать! Партия секретаря даст, чтобы….
Чтобы. И лейтенант визуально представил себя не только без ног, но и без рук. Героя не выходило. Выходило – чучело. Хуже, чем то обгоревшее, всё в струпьях и алых следах ожогов, что сейчас с любопытством ощупывает его ногу.
Нет, уже не «ногу». Нет у тебя больше ноженек, товарищ лейтенант.
- Занеси меня домой, - отдёрнув культю, с требовательностью в голосе произнёс председатель.
- Это зачем?
- Ногами моими будешь, - твёрдо ответил Сергей. – А я – твоими глазами. Меняемся. Партия так приказала. Неси.
- А шиш с маслом ты не хочешь, поводырь хренов? На краю я хотел видеть твою партию, понял? Хочешь – стучи на меня, мне уже всё равно. Лучше пускай расстреляют, чем так жить.
Недоумённо вглядываясь в щель обгоревших губ, кривящихся в злой улыбке, лейтенант совершенно растерялся, не понимая, как на такие слова реагировать. Это же… контрреволюция это. Антипартийный заговор. Дальше его сознание не шло, были лишь штампы, вызубренные раз и на всю жизнь: правый уклон, левый уклон, троцкизм, «рабочая партия»…. Нет, всё не то. А может, Стёпка – стихийный анархист? Чего только не бывает с людьми, оставшимися без должного внимания партийных органов? И это уже недоработка его, Сергея Михайловича Меркушина. Скажут, что не оправдал высокого доверия. Но как здесь оправдать, когда он – единственный коммунист на весь колхоз? Беда.
- А я тебе трофейный шнапс привёз, - как утопающий за соломинку, схватился за свой вещмешок лейтенант. – Поговорить по душам хотел. Похмелить, так сказать.
Степан во всё горло расхохотался, затем махнул рукой:
- Ты сам-то сколько раз в жизни похмельем болел? Я – так всего один, когда меня в армию провожали. А теперь…, - посерьёзнел он, - выпью чекушку, и выть охота. Чего? – незряче оборотился он влево. – Ну, да. Машку ещё увидеть охота. Это да…. Не хочу я твоего фашистского шнапса.
- Он не фашистский, и не мой вовсе! – с готовностью вытащил из вещмешка бутылку с яркой этикеткой лейтенант. – Аргентинский. «Ром» называется. Ладно, - убрал председатель алкоголь обратно, - не хочешь – как хочешь. Но я всё равно к тебе по делу, а не из-за Машки. Поговорим?
- Жрать хочу, - решительно поднялся Степан на ноги. – Хочешь поговорить – заползай в дом, дверь открыта. А таскать я тебя не буду.
Душу Сергея переполняли злость и обида: какого чёрта этот уродец не слушается его, председателя?! Представителя власти! Как лучше же хотел: распить с ним бутылочку, договориться о главном, а там, глядишь, и дело бы пошло. Важное, можно сказать – государственной важности, дело. А такое дело проваливать нельзя. Тем более – из-за обид. Значит, просчитался ты где-то, товарищ председатель, подхода к человеку не нашёл. Сам виноват, и нечего на слепце злость свою срывать. Это танкист так, по горячности своей беды, глупостей наговорил. Он же – свой, советский, в конце-то концов!
Вздохнув, председатель сполз на землю, закинул поклажу за спину и, взяв в руки ходульки, устремился в дом. Молодое, натренированное невольной физкультурой тело лейтенанта в пару рывков на одних руках взобралось на крыльцо, перемахнуло через высокий порог и остановилось лишь перед столом. Положив вещмешок на рядом стоящую скамью, Меркушин заявил:
- Я - тоже голодный. У тебя что есть?
- Лепёшки, - повернул на голос голову танкист. – Можно ещё тюрю[3] запарить: мука с отрубями осталась.
- Не надо тюрю. Лепёшки – давай, а вместо тюри, - торжественно принялся Сергей выставлять на стол принесённое. – Вот! Две банки «второго фронта[4]», сало и сахар. Тебе.
- Мне? – даже не думал восхищаться дарами Степан. – Мне – не за что. Хочешь оставить Марье – оставь. Это она работает, а я - трутень. Бездельничаю. Ей нужнее.
Выругавшись про себя, лейтенант запрыгнул на лавку и как можно более дружелюбно произнёс:
- А ты ей – помоги!
- И чем это?! – положил перед Меркушиным корявую и малосъедобную на вид лепёшку хозяин. – Не колотить её больше? – пожал он плечами. – Постараюсь. Честное пионерское.
- Какое, к чёрту, пионерское?! Ты хоть знаешь, где она сейчас? Нет-нет, с ней всё в порядке! – увидев испуг на исковерканном лице хозяина, поспешил успокоить Степана председатель. – Живая и здоровая она! Работает. А знаешь, кем именно?
- И? – сжал кулаки Попов.
- Лошадью. Обычной лошадью, с четырьмя ногами. В паре со своей подружкой Веркой в плуг впряглись, пахать пытаются. Почти получается.
Слепец в недоумении захлопал обгорелыми веками, раскрыл рот, затем помотал головой:
- Не говорила, дура…. Но это же – неправильно? Неправильно, товарищ Меркушин. Вы уж лучше меня запрягите. В борозде глаза ни к чему. Я даже в партию запишусь, если так надо.
- Да ты из кулаков, что ли?! Или из этих… из служителей культа? Что за разговоры такие? Чем тебе партия не угодила? – вспылил председатель, но тут же взял себя в руки. – Ты же – воевал! Всю нашу Родину защищал! Необъятную! А тут – всего лишь свою жену защитить, а?
Степан, отвернувшись, молча жевал лепёшку, да и Сергей Михайлович, глядя на собеседника, тоже без слов присоединился к этой скудной трапезе. Запах бесполезно лежащего на столе сала дурманил его сознание, а вид американских консервов раздражающе действовал на нервы мещанскими, недостойными попрёками к самому себе: «Это же наша с Валькой месячная норма была, а я, дурак, её сюда притащил. Хорошо хоть, крапива да лебеда пошла. Авось, не пропадём. Но и тушёнка тоже пропасть просто так, «за здорово живёшь», не должна».
- И как я её должен защищать, по-твоему? – отложив недоеденную лепёшку и глядя куда-то мимо председателя, обречённо спросил Степан.
Вот он, главный вопрос! «Diem veritas[5]», как говорили древние! Дерзай же, Сергей Михайлович!
- Новость, что я к тебе принёс, самая лучшая. Самая. Вот…, - боялся выговорить главное лейтенант. – Для тебя же…. Шанс это для тебя. Не как трутня – для человека и гражданина, вот…. Да, я знаю, как ты всего палёного, да горелого…. Одним словом, танк мы для тебя нашли! Не горелый, просто болванкой раскуроченный, подбитый! – горячо зачастил Сергей, опасаясь, что ему прямо сейчас укажут на выход. – Когда зимой всю военную технику с полей вывозили, этот не заметили! В лесополосе он, позавчера сапёры нашли его. Наш же, тридцать четвёртый! Ты же на нём воевал, знаешь его, да? Восстановим, а? Соглашайся же!
Хохотнув, танкист раскинул руки:
- На что?! Опять воевать, командир? Мне?! Мне? Вот такому вот, да?! Да ты посмотри на меня!
- Да нет же! Совсем не воевать! – и тут Меркушин с досадой хлопнул себя по лбу. – Да, воевать! За баб наших воевать! Давай мы с тобой из танка трактор сделаем! Вот! Хватит бабам лошадьми быть, отпахались! А?
- Лошадями, говоришь…, - посерьёзнев, поднялся на ноги танкист и, наощупь достав с полки пару кружек, выставил их на стол. – Лошадями – это…. Не по-мужски как-то. Трактор – лучше. Слушай, а на фронте что сейчас делается? Машка говорит, что мы наступаем. Это правда, товарищ Меркушин?
- Фу ты! – вновь хлопнул себя по лбу председатель, рассмеявшись. – Я же тебе свежие газеты привёз! Вот! – достал он из вещмешка прессу. – Тебе чего почитать – «Правду», или же «Социалистическое земледелие»?
- А какая разница?
- Тоже верно: правда – она во всём правда. Даже в земледелии. Начнём со сводки Информбюро, так? Так, - не дожидаясь ответа, расстелил перед собой газету председатель. – Вчерашняя, конечно, но слушай, - явно подражая голосу Левитана, принялся декламировать он: - «В течение ночи на 7 апреля на фронтах существенных изменений не произошло. Южнее Изюма части Н-ского соединения отбили атаку гитлеровцев. Артиллерийским, миномётным и ружейно-пулемётным огнём истреблено до двух рот немецкой пехоты, подбиты танк и бронемашина противника».
- Изюм – это где? – нисколько не воодушевился новостью Степан.
- Километров семьсот отсюда.
Хозяин аж присвистнул от удивления:
- Мы это чего, с зимы уже так далеко ушли?! Там же эта уже… Польша, да?
- Плохо ты в школе географию учил, - разочаровал его лейтенант. – Оттуда до границы примерно раза в два больше, чем от Сталинграда до Изюма. Велика Россия. Итак, читаю дальше.
Где-то с минуту бывший танкист слушал чтеца вполуха, прикидывая в голове: ведь если по семьсот километров, да каждые три…, - пускай – четыре, - месяца, то скоро и войне конец. А может, и до Нового года управимся? Аккурат бы к Рождеству, а?
- А вот ещё что, слушай! Занятно, как есть – занятно, - в азарте торкнул его в бок лейтенант: - «У неизвестного немецкого солдата, убитого на Кубани, найдено неотправленное письмо на имя Тильды Баумгартнер. Ниже публикуется перевод письма: «...Я не спал почти трое суток. Могу сказать тебе, что у нас, на фронте, очень плохое настроение. Русские не дают никакой передышки. Мы отдали Кавказ, хотя он стоил нам бесконечно много жертв. Десятки тысяч немецких солдат здесь пожертвовали жизнью и всё без смысла. Русские вернулись и стали хозяевами этих чудесных мест, которые мы уже считали своими. Я уже говорил, когда был дома, что мы никогда не покорим русских. Со мною не соглашались, мне не верили, а ведь теперь это говорит каждый солдат...».
- Выходит, не только русский мужик задним умом крепок, - усмехнулся Степан. – Крепость – она…. Давай уже сюда свой трофейный. Зря я кружки на стол выставил, что ли?
Разлив по сто грамм, лейтенант поднял свою кружку:
- За что выпьем, танкист? Давай за победу!
Подумав, Степан покачал головой:
- Сперва за тех, кто сгинул в том твоём танке. Не чокаясь, - и он уже запрокинул локоть, готовясь помянуть погибших, но Сергей его внезапно придержал за рукав.
- Постой! Я… я ещё не всё тебе сказал, - отставил он кружку. – Те, что в танке, совсем не нашими оказались. Не звезда на башне, а крест. Это наши его подбили. Внутри фашисты сидели. Но мы там уже всё прибрали и отмыли! – вновь забеспокоившись, что уговоры придётся начинать заново, заверил хозяина лейтенант. – А на всякий случай даже хлоркой пересыпали.
Искоса кинув настороженный взгляд на собеседника, председатель удивился: Степан улыбался! Причём – не только губами, но и глазами.
- Двойной трофей, выходит. Помнится, я тоже на немецком Т-3 как-то раз прокатился. В нашем корпусе их штук двадцать было. Хорошая машина, мягкая. И - быстрая. Мне понравилось, - и улыбка танкиста стала вдруг задумчивой. - А всё равно её подбили. Хорошие парни были. Ну, давай тогда за них. За Сашку, за двух Андрюх, Фаридку…, - задумался он. - За Илью, Васяню, за Алексея Григорьевича. Это моего командира так звали – Алексей Григорьевич, - пояснил танкист. – За них и за всех. И за твоих, и за моих. Земля пухом!
Минуты с две помолчав, лейтенант решил обновить кружки, но Степан после первого же «булька» его остановил:
- Сперва – дело.
- А… а за победу?
- За победу после победы и выпьем, - нащупав на столе недоеденную лепёшку, встал из-за стола слепец. – Поехали. Посмотрим твой танк. Смогу отремонтировать – так смогу, а нет – так хоть расстреливай! – задорно рассмеялся танкист, засовывая хлеб за пазуху. – Только учти, председатель: глазами моими будешь! Первым делом с тебя спрошу. Договор есть договор. Пока не отремонтируем – не отпущу.
- А по времени это сколько? – поёрзал на месте лейтенант, раздумывая, забирать ли с собой ром, или же можно оставить его танкисту.
- Дня три – самое меньшее, - пыхтя с сапогами, ответил хозяин. – Да что ты будешь делать?! Опять левый с правым перепутал! Так вот: три дня – это минимум. Масло, соляра и прочее – ерунда, наощупь справлюсь, а как быть с электрикой? С пневматикой? А охлаждение двигателя? Машина зиму простояла, понимаешь это, нет? К тому же – подбитая, дырявая. Чего молчишь?
- Не молчу, - смешался председатель. – Ты уж извини, но я… не вполне понимаю я. Не технарь ведь я, а гуманитарий.
- Чего? Кто? – наконец-то справился Степан с обувью. – А если по-русски?
- Да как тебе объяснить? – продолжал находиться в смятенных чувствах Меркушин, будучи не в силах толком сформулировать свою мысль. – Гуманитарии – это те люди, которые занимаются общественными науками. Научный коммунизм, диалектический и исторический материализм, история партии, научный атеизм….
- Коммунисты, что ли? – перебил его Степан.
- Да, коммунисты. А также – беспартийные, но сочувствующие.
- Тогда я – тоже гуманитарий, – проверяя сапоги на прочность, гулко постучал каблуками Степан. – Правильно же сказал, да? Гуманитарий? Я же тебе сочувствую? – по довоенной привычке принялся зубоскалить танкист. – А вот ты мне почему-то не торопишься. Видел, какие у меня портянки? Дыра же на дыре! Никакого сочувствия к инвалиду, - наклонился он к председателю. – Давай, хватайся уже за шею. Так уж и быть, до тарантаса я тебя дотащу. Командуй, командир. Только палку мою с крыльца с собой захвати.
После недолгих препирательств лейтенант согласился-таки, чтобы его несли на руках, и вскоре рессорная пролётка закачалась по дороге, ведущей на северо-запад. Председатель был и доволен собой, и не очень: с одной стороны, приспособить танк под трактор – это чудо как хорошо; с другой же – не очень: что позавчера, сразу после обнаружения машины, что вчера, когда старухи пытались её отмыть, его всего наружу выворачивало от трупного запаха. И это значит, что сегодняшний завтрак наверняка тоже пойдёт насмарку. А этот танкист говорит, что ему целых три дня надо. Это же уму непостижимо! Сидит, вон, рядом, невесть чему улыбается, да головой вертит. Или же он всё-таки что-нибудь видит? Да нет, не может того быть: глаза-то у него совсем белые, даже зрачков нет. Бедолага.
- Стой! – вдруг воскликнул танкист. – Забыл же совсем, дурень!
- Чего? – недоумённо натянул вожжи Меркушин.
- Там хоть ЗИП-то есть?
- Чего?!
- Ящики такие! На танке! Инструменты там, запчасти всякие.
- Инструментов всяких… нет, не видел, - пытался восстановить в уме картину подбитой машины лейтенант. – А ящики вроде были. Справа по борту, да? Над гусеницами?
- Гусеницы – на огороде, а у танка – траки, - нравоучительно произнёс Степан но, почувствовав, что хватанул за грань, поспешил уточнить. – Это мой командир так говорил. Алексей Григорьевич, пили мы за него. Так…, - сжав ладони, опустил он их между ног. – Ящики, говоришь, есть, а инструментов не видел. Странно. Целые, что ли?
- Вроде.
- Вроде – в огороде, - видимо, вспоминая очередную поговорку своего командира, съязвил танкист.
- Да что ты ко мне со своим огородом пристал?! – хлестнул поводьями председатель. – Сейчас же разворачиваюсь! Хамло! И подыхай ты на своё пособие до самой смерти! Машку колоти! Человека из него хотели сделать, а он – свинья-свиньёй! Что, не нравится? А ты на рожу свою посмотри! Огороды ему! Я тебе покажу огороды!
- Да стой же ты! – незряче мотнув направо рукой, хлопнул лейтенанта по груди Степан, едва не задев пятернёй его подбородок. – Ну, погорячился я! Подурачился. Прости. Бывает. Виноват, товарищ Меркушин. Доволен?
Сергей Михайлович смотрел на своего попутчика и недоумевал: что вдруг случилось с доселе унылым и неразговорчивым слепцом? Даже дерзит. Из-за танка, что ли? Да нет: тот сегодня ещё с порога начал гадости всякие говорить. А может, весна тому виной? Травка-то и на самом деле зеленеет. «Щепка на щепку лезет», - как говорил отец. Тьфу ты! То командир Стёпкин, то собственный отец!
- Доволен. Но, залётная! – зло хлестнул лейтенант вожжами.
- Да стой же ты, говорю!
- Чего тебе опять?!
- У танка повреждения какие? Траки, корпус, башня, катки – что повреждено? У меня в сарае инструмент есть, и даже ножной наждак имеется. Тесть, видать, крепким хозяином был. Ты его знал?
- Я тоже не местный, как и ты. Прижился, и прижился, – в многотысячный раз отбросил от себя горькое воспоминание о гибели родни Меркушин. – Разве что я, в отличие от тебя, пригодился. А ты – нет. Чувствуешь разницу?
- Чувствую. Был бы ты мне другом – морду бы тебе набил за такие слова.
- А если врагом?
- С врагом я даже разговаривать бы не стал. Гнал бы и гнал! До самого Берлина!
- А уже там – морду бил?
- Да ладно тебе, - заслышал иронию в голосе председателя танкист. Ты сам-то воздух чуешь? Вот и я чую. Первый раз в жизни он у меня такой… странный. Ладно, ляд с ним, с воздухом. Повреждения какие?
- С корпусом вроде всё в порядке, гусе… траки на месте. Башни нет, но ведь она нам не нужна?
- Обычно башню при взрыве боеукладки срывает. А где взрыв – там и пожар…, - выпятив нижнюю губу, покачал слепец головой. - Сдаётся мне, что темнишь ты, товарищ Меркушин. Танк точно не горел?
- Точно! И взрыва тоже точно не было. А снаряды были, но их сапёры забрали. Сам видел. Башню же, чтобы она мыть не мешала, старухи вчера на землю скинули. Она всё равно уже сдвинутая была, вывернуло её снарядом.
- Старухи? Странно, но да ладно, - пожал плечами танкист. - Чего мы тогда стоим? Поехали!
Танк располагался в неширокой, всего метров в пятнадцать шириною, лесополосе. По её сторонам раскинулись бескрайние, поросшие жухлым прошлогодним бурьяном, колхозные поля, перечерченные чёрными ранами окопов и воронок. По обеим сторонам посадок двумя стенами возвышались тополя, середина же, на радость местным жителям, была занята кустами смородины. Машина стояла почти на одной линии с тополями, причём так, что из лесополосы она высовывалась лишь на самую малость.
Всего этого танкисту видеть было не суждено, но почувствовать довелось в полной мере: его палка то и дело натыкалась на невидимые препятствия и, если бы не подсказки лейтенанта, было бы крайне затруднительно обходить танк.
- Странно… странно, - то и дело бормотал Степан, ощупывая машину. – Неужто она?
- Что, всё так плохо? – озабоченно спросил председатель, с трудом продираясь на своих культях через кустарник.
- Да нет, вроде всё пока в норме. Странно просто. А башня где?
- Вот здесь, давай я тебя доведу, - прихватывая время от времени слепого за штанину, сопроводил его председатель до башни. – А зачем она тебе?
- Убедиться хочу, - провёл Степан ладонью по пушке и расцвёл в улыбке. – Так и знал! Она, родимая. «Л – 11[6]». Сколько же лет этому танку? Сорокового года ещё, поди. Учился я на таком, - продолжал ощупывать он башню – Харьковский завод. Мы их «крупорушками» обзывали ещё. Грохот внутри – командира не слыхать. Катки-то не обрезинены, вот оттого и грохот, - принялся он ощупывать ходовую танка, и вдруг бросил своё дело, обращаясь к Меркушину. – Это что ж выходит, Михалыч? Неужто у немцев дела уже так плохи, что они на таком старье воюют, а? Неужто скоро войне – конец? До Изюма, вон, дошли, до Кубани, да? Правильно? И дальше погоним, да? Конец фрицу? Я же правильно думаю, товарищ Меркушин?
- Враг, конечно, уже не так силён, как раньше, - не вполне уверенно ответил Сергей, пытаясь выбрать для себя местечко, где бы поменьше воняло мертветчиной. – Но боюсь, зубы он ещё покажет. Мы ему их выбьем, конечно, но чтобы совсем уж скоро – не сказал бы. На них же вся Европа работает, а мы почти одни. К тому же, в этом конкретном танке сидели не немцы: на башне что-то непонятное написано, но что не по-немецки – точно. Немецкий я знаю. Потом, союзный второй фронт мы разве что на столах, и видим. Ну, да: они ещё и керосин нам дают, и самолёты, и танки. И на том спасибо.
- Не знаю, как самолёты, но танки у них – дрянь! Это я тебе точно говорю. Английский «Валька[7]» ещё куда ни шло, а остальное…. Даже хуже, чем этот вот ветеран, - постучал Степан костяшками пальцев по башне.
- А ты тогда на чём воевал? – недоверчиво спросил лейитенант.
- На новёхньком тагильском, пятискоростном. Башня – литая «гайка», пушка «Ф-34»[8]. С рацией, усиленное бронирование! Вот это – машина! Жалко, что сгорела. Ладно, пора поглядеть, что там внутри. До люка я сам доберусь, но учти: завтра к работе не приступлю, пока ты хотя бы на метр вокруг танка всё не вырубишь. Чтобы было гладко, как на плацу, понял? И под танком – тоже!
Уверенно занырнув в люк, Степан тут же высунулся наружу, скаля белоснежные зубы:
- Вы, едрёна-матрена, хоть осколки-то из сиденья повытаскивали бы! Задница-то у меня не казённая.
- Какие такие осколки?
- От башни. Когда в неё болванка попала, броня изнутри на эти самые осколки и разлетелась, да весь экипаж порезала, – пояснил танкист. - Или ты думаешь, фрицы тут просто так, с горя передохли? Даже я, безносый, на языке этот ихний смрад ощущаю. А ещё – хлорку и какую-то химию.
- Это я вчера тут всё внутри приказал одеколоном залить. «Ихним», как ты говоришь.
Степан ещё несколько минут шарил внутри, чем-то стучал, шуршал, время от времени поругиваясь и чертыхаясь. Потом что-то звонко защёлкало, и голова танкиста на мгновение высунулась наружу:
- Загляни-ка сюда.
- Да не смогу я! – сдерживая дурноту, приблизился-таки председатель к танку. – Боюсь, меня прямо на тебя стошнит.
- А ты постарайся не сблевать! Ты чего, на передовой рядом с трупами не лежал ни разу? Всего на секунду загляни! Мне надо знать, горит ли эта лампочка, или же аккумуляторы совсем сдохли. А ещё лучше – если ты сможешь посмотреть на щиток электроприборов, я тебе укажу, где он.
Обвязав нижнюю часть лица платком, Сергей подтянулся за край люка, перевесился через край и заглянул внутрь:
- Лампочка горит, но слабо. Где приборы? Всё, понял, - разглядев в полутьме руку танкиста, чуть поглубже просунулся в люк он. – Ви…, - и тут же лейтенант пробкой вылетел обратно.
Утреннее предчувствие его не обмануло: завтрак вновь оказался на земле. Прокашлявшись и просморкавшись, председатель вытер платком слёзы и, вновь водрузив очки на переносицу, с упрёком посмотрел на сидящего на броне танкиста:
- Чего усмехаешься? Да, не лежал я рядом с трупами, не лежал! Не повезло, уж извини. У меня другая служба была. Ты лучше скажи: как, заведём?
- А кто его знает? – легкомысленно ответил Степан, но тут же поправился. – Думаю, что заведём. Да его хоть сейчас заводи: воздушные баллоны[9]- то полные.
- Так заводи! – радостно воскликнул Сергей.
- Эх…, - укоризненно покачал головой танкист. – Хорошо ещё, что ты меня загодя предупредил, что ты – гуманитарий, а то я и другим словом тебя обозвать мог бы. Нельзя нам прямо сейчас, и заводить.
- Почему? – «проглотил» оскорбление своей гуманитарной гордости председатель. – Назови мне хотя бы одну причину, по которой сейчас заводить нельзя.
- Да хоть тысячу! Некоторые из них, кстати, я тебе уже говорил: радиаторы, а их здесь два, наверняка перемёрзли и, боже упаси, лопнули. Аккумуляторы лучше зарядить заранее, уровень масла в баках и движке – проверить. Далее, осмотреть все фильтры, проводку, зазоры…., - махнул ладонью Попов. – Тысяча причин! Нет, если ты хочешь порадоваться, что машина смогла проработать аж пять минут – я заведу! Только потом её точно только на металлолом.
- Допустим, убедил, - сник лейтенант. – И чего теперь делать?
- Залезай ко мне, будем ящики с ЗИПом смотреть. Давай, прыгай сюда! Цепляйся за мою руку, я тебя затащу.
- Сдурел?! Меня же только что стошнило! – до глубины души возмутился чёрствостью слепца Меркушин. - Не полезу я туда больше.
- И хорошо, что стошнило, - не придал ни малейшего значения его переживаниям Степан. – Значит, больше блевать тебе нечем. И вообще: лучше чуток помучиться, зато потом на всё с высокой крыши поплёвывать. Или ты хочешь, чтобы завтра, и всё заново? Давай руку!
- Нужна мне твоя рука, как зайцу…, - обречённо проследовал лейтенант до танка, и в два приёма оказался сидящим рядом с танкистом.
- Чего - зайцу? – повернул голову в сторону говорившего Попов.
- Козий огород твой.
- Мой огород зайцу как раз нужен, - возразил Степан, совершенно не понимая, как его рука связана с козой и зайцем.
- Где коза прошла, там зайцу делать нечего, - пояснил Сергей. – Давай уже, двигай к своим ящикам. Сейчас осторожно, и направо. Не упади!
- Да чтобы я с танка, да упал! – и, не успел Степан это произнести, как и на самом деле чуть было не свалился в отверстие под отсутствующей башней, - Вот зараза! Накаркал! Совсем забыл, что тут теперь дыра. Слышь, председатель: надо бы её досками какими заложить, что ли. Да и мало ли – дождь пойдёт, всё внутри вымочит.
- Я брезент с собой взял, - добрался Сергей вслед за танкистом до ящиков. – Ну, как?
- Так и знал, - в отчаянии опустил Степан руки. – Так я и знал! Я же говорил тебе: надо было инструмент с собой брать! На замках всё. Видать, у немцев тоже друг у дружки инструмент воруют. Вот ведь! И что сейчас – рычаг дифференциала снимать, чтобы этот замок вскрыть? А может, у тебя в кибитке инструменты какие есть? – с надеждой в голосе обернулся он на председателя. - Хоть бы палку какую железную!
- Зачем палку? – обогнув танкиста, подал ему Меркушин лежавший на крышке моторного отсека ломик. – Это не подойдет? Им вчера бабы башню сбросили.
- Хорошая вещь, - заулыбался слепец, покачивая в руках лом. – Сразу чувствуется, что наша, советская. Тяжёлая. Ладно, я – ворочаю, а ты вдевай острие в проушины и командуй. Готово?
Через полминуты ящики были вскрыты, и танкист с воодушевлением приступил к «пиршеству сердца»:
- Накидные головки – все на месте! Держак, ряд рожковых ключей… тоже вроде все по порядку стоят. А это что? А, напильники. На кой они мне? Отвёртки, отвёртки, щупы, плоскогубцы…. О, штангенциркуль! А это что? – достал он из ящика кругляш, недоумённо его ощупывая. – Неужто микрометр?! Он-то здесь зачем? Но вещь нужная. Были бы у меня глаза – точно бы пригодился.
- А я? – осторожно спросил председатель.
- Тебя учить – только портить.
- В смысле?!
- Это по поговорке, стоит ли учить умного, - не решился произнести «гуманитария» танкист.
- А! Тогда ладно. Комплимент, значит, - покивал лейтенант, наблюдая, как Степан при помощи одних только рук продолжает священнодействовать в инструментальном ящике, и тут в его голове сама собою образовалась идея. – А знаешь, Стёпка…, а может, ты не насовсем слепой? Вдруг у тебя на глазах – просто бельма от ожогов? Их же сейчас чик-чик ножичком – и нет их! Глаза как новые станут! Медицина! Хирургия! Как её там? Офтальмология!
Вздрогнув, танкист всем туловищем повернулся к Меркушину, хлопая веками:
- Оф… оф…, - зашевелил он кривящимися щелями обгоревших губ, незряче протягивая руки к председателю. – Бельмы простые… бельмы… простые…, - шептал он, моргая, из его глаз вдруг брызнули слёзы, и не только лицо, но и кожа почти безволосого черепа пришла в судорожное движение, и Степан надолго замолк.
– Чик-чик, и всё, говоришь…. Всё? Всё?! – внезапно приобрёл голос танкиста твёрдость. – Тогда почему же мне раньше это твоё «чик-чик» не сделали?! Что, танка подходящего для слепца не было? А теперь я понадобился, да? Партии нужным стал, да?! Чего ты молчишь, благодетель хренов? Отвечай!
Недоумённо захлопав глазами, лейтенант аж отшатнулся от перекошенной ненавистью физиономии танкиста. Первой реакцией председателя было желание заорать на обидчика, ударить его со всей силы лежащим возле руки ломом и вообще…. Вот ведь гад какой этот Попов оказался! К нему – со всей душой, а он – свинья, свинья!
Вспомнив совет отца «перед принятием важного решения, Серёженька, семь раз глубоко вдохни и до конца выдохни», Меркушин успокоился, прикрыл глаза и, когда их открыл, произнёс вполне ровным голосом:
- У меня нет ног, и ты, товарищ Попов, это знаешь. Думаю, знаешь ты и то, что для таких, как я, придуманы протезы. Но их на всех калек не хватает. А ведь я, Степан, тоже мог бы ходить, если бы у меня были протезы, понимаешь? Но я – жду. Подождёшь и ты. Если захочешь.
Посопев, танкист мотнул головой и протянул ладонь Сергею:
- Прости. Прости меня, товарищ Меркушин. Неправ я был, - ощутил он в своей руке тепло соседской ладони и крепко пожал её. – И вот ещё что, товарищ Меркушин: если я отремонтирую танк, ты меня в партию примешь? – вдруг само собой вырвалось у него. - Я с тобой в одном строю быть хочу. И – с такими, как ты. С товарищем Сталиным.
Недоумённо посмотрев на танкиста, Сергей поколебался, но всё же ещё крепче сжал его ладонь в рукопожатии и, посоветовавшись со своей совестью коммуниста, не осмелился обвинять Степана в непоследовательности:
- Я рад, что ты так решил. Однако же – отложим до времени этот разговор. Нельзя так, с кондачка. Тем более, что у нас сначала принимают в кандидаты, а только для этого нужно трое поручителей. Обязательно – с партийным стажем. Здесь, брат, тебе не фронт, где достаточно перед боем написать «Считайте меня коммунистом», и всё тут. Здесь – уже тыл. К счастью. Уже совсем тыл, ушла война. Слышишь, как вокруг тихо? Весна и тишина. Есенина знаешь?
- Чего?
- Поэт это такой был, Сергеем Есениным его звали. Хочешь послушать его стихотворение о весне и тишине? Называется «Ах, сегодня весна», весна ведь у нас?
- Ну, давай.
- Тогда слушай, - и, отвернувшись от вида обезображенного войной поля, лейтенант с наслаждением подставил лицо пробивающимся через ветви деревьев лучам солнышка и принялся, помогая себе правой рукой, нараспев декламировать:
- «Ах, сегодня весна,
Ты взыграл, как поток!
Гладит волны челнок,
И поет тишина.
Слышен волховский звон
И Буслаев разгул,
Закружились под гул
Волга, Каспий и Дон.
Синегубый Урал
Выставляет клыки,
Но кадят Соловки
В его синий оскал.
Всех зовешь ты на пир,
Тепля клич, как свечу,
Прижимаешь к плечу
Нецелованный мир.
Свят и мирен твой дар,
Синь и песня в речах,
И горит на плечах
Неотъемлемый шар!».
Поглядев на солнечный круг, Степан робко заметил:
- Это про мировую революцию, да?
Опешив, Сергей Михайлович обернулся на танкиста но, не заметив на его лице даже малейшего намёка на издёвку, согласился:
- Пожалуй, отчасти – да. Хотя это стихотворение писалось ещё до революции. Но больше оно – о весне, тишине и… победе!
- Хочешь сказать, что раньше будущей весны мы не победим? – нахмурился Степан. – Это плохо. Но да тебе, зрячему, видней. Потерпим. И эту весну перетерпим, да и лето переживём, не заметим. А там, глядишь, и сызнова весна. Люблю весну. А ты?
- Да и я, признаться, тоже не Пушкин. Чего Александр Сергеевич в этой осени нашёл? – опрокинулся на спину лейтенант и принялся рассматривать проплывающие над головой облачка. – Весна – лучше…. А летом так и вовсе хорошо. Люблю лето. Лето – это жизнь. Ты любишь жизнь, Стёпка?
- Люблю, - светло улыбаясь, кивнул танкист. – Даже такую вот, как сейчас, люблю.
Продолжая улыбаться, Степан прикрыл глаза и подставил лицо солнцу. Пожалуй, если бы кто его спросил в этот момент, счастлив ли он, то слепец, не задумываясь, ответил бы утвердительно: молодость, помноженная на весну, брала своё. Забродив в застоявшейся за время увечного безделья крови, она одним своим кипением свидетельствовала, что все трудности и увечья – это лишь временно, это – пустяки. Плохо навсегда быть просто не может, потому что… не может быть плохо, и всё тут! У кого-то там плохого, у немца – может, а конкретно у него, у русского, защищавшего свою Родину – нет. Всё будет хорошо: и ему-то бельмы вырежут, и товарищу Меркушину самые лучшие протезы сделают, а как же иначе?
Примерно те же самые оптимистические мысли, несмотря на некоторую разницу в статусе и образовании, витали и в голове председателя. Глядя в небеса, ему представлялось, что победа и вправду уже близка, что даже для таких, как он, придумают особые протезы и что у них с Валентиной детишек будет… нет, пятеро маловато. Родину поднимать надо, а значит – надо и детей вдвое. Ничего, справимся! И хороший дом-то поставим, и деревню отстроим, а там, глядишь…. И Меркушин сам не заметил, как глаза его слиплись и он провалился в счастливый сон.
Минут через пять заслышав его мерное похрапавание, Степан недоумённо обернулся, пошарил в воздухе рукой и, не найдя на прежнем месте лейтенанта, через разверстый погон[10] спустился в танк. Там он первым делом перепрятал пару приглянувшихся ему снарядов, засунув их за баллоны, потом убедился, что все пулемётные диски закрыты и, еще на раз ощупав внутреннее пространство корпуса, выбрался наружу. Командира ему будить было жалко, но время терять было ещё жальче. Покашляв, он крайне фальшиво затянул:
- «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный…»!
- Заткнись! – мигом вскинулся лейтенант. – Ты…! Ты… ты не умеешь – не пой! Это ж надо…?!
- Надо, лейтенант, надо. Всё, хорош рассиживаться. Работать надо. Скажи: вольтметр ты успел рассмотреть?
- Не знаю…, - буркнул Сергей, ещё не вполне опомнившись ото сна.
- Понятно, - выбрав на ощупь ключ и отвёртку побольше, уверенно запрыгнул Степан в танк. – Я сейчас буду поднимать аккумуляторы с их постелек[11], а ты принимай их наверху и составляй на люк моторного отсека. Учти: батарей – четыре штуки, и каждая весит килограмм по семьдесят. Итак, что тут у нас?
Сергей, позабыв о тошнотворном запахе, с любопытством заглянул внутрь танка, наблюдая, как танкист, откинув крышки, орудует гаечным ключом.
- А тебя там током не убьёт? – обеспокоился вдруг председатель.
- Не должно, - отсоединив кабеля, хмыкнул танкист. - Вольтаж не тот. А вот если я его сейчас уроню, - запыхтел он, вынимая аккумулятор со своего штатного места. – Тогда нас обоих точно убьёт.
Когда первый аккумулятор благополучно занял своё новое место над двигателем, Меркушин, вытирая пот со лба, выдохнул:
- Тяжёлый, зараза. Давно таких тяжестей не ворочал. Ты чего там, уже второй достаёшь? – вернулся он к погону, не переставая удивляться, как это всё быстро и ловко у слепца выходит. – Второй, да?
- Второй, второй, - закряхтел Степан, прижимая к животу следующий аккумулятор.
- А если ты этот уронишь, то чего? Уже ничего не будет?
- Принимай! – кхекнув, закинул край батареи на броню танкист. – Волоки к первому. Не будет ему…. Это ты правильно сказал: уже ничего не будет, - выбрался он наружу, сжимая и разжимая кулаки. – А руки-то и у меня с непривычки устали, оказывается!
- Чего - ничего не будет? – не отвечая на улыбку, продолжал остерегаться неизвестности лейтенант.
- Да ни тебя, ни меня не будет. Танка, кстати, тоже не будет, - доходчиво прояснил ситуацию танкист. – Ты видел, на чём я стоял, когда тебе аккумулятор подавал?
- На полу. Или… как его там у танка?
- На снарядном ящике я стоял, товарищ Меркушин, - вздохнул Степан. – Полнёхонький он. Твои сопливые сапёры не всё забрали. Башню обчистили, а внутрь корпуса не полезли. Новобранцы хреновы.
- Пи…, - только и смог вымолвить председатель.
Слушая, как Сергей шумно вдыхает и выдыхает воздух, танкист раздумывал: а правильно ли он сделал, что сказал председателю про снаряды? Без башни они, конечно, мало на что пригодны, но - а вдруг? Из них же можно много чего полезного сделать. Что ни говори, а ту пару разрывных он правильно припрятал. А уж о полных пулемётных дисках лейтенанту и вовсе незачем знать. Зачем?
- Я понимаю…, - вытирая платком внезапно запотевшие очки, облизнул сухие губы председатель. – Это я виноват. Техника безопасности и прочее. Да, не понимаю я в технике ничего. Но ты-то куда смотрел, товарищ Попов?! Ты же – танкист! Тебе скоро медаль должны вручить, а ты себя взорвать хочешь?
- Какую такую медаль? Не было у меня никогда никаких медалей, да и не надо мне их. Мне и так хорошо, - повёл плечом танкист.
- «За оборону Сталинграда», - вот какая медаль!
- За оборону? – пожевал губами Степан. – За оборону – можно.
- А мне – нужно! Я хочу дожить до того момента, когда рядом с «Красной звездой» у меня на кителе окажется «За оборону Сталинграда»! А ты мне тут на снаряды всякие там батареи… кидаешь! У меня, в конце-то концов, семья есть. Да и у тебя, кстати – тоже!
- А ты смешной, товарищ Меркушин. Даже и не подозревал, - похохатывая, осторожно спустил ноги Попов в отверстие погона. – Давай тогда так: раз уж ты о технике безопасности заговорил, то я тебе…, - на мгновение задумался он. – Я тебе через люк механика-водителя буду подавать снаряды, а ты их складывай куда-нибудь на землю. Лады?
Меркушину очень захотелось плюнуть на всё, напрочь забыть и о сумасбродном танкисте, да и о танке – забыть, но чувство собственного достоинства и офицерская гордость не позволили ему даже заикнуться о том, чтобы вызывать «сопливых сапёров». Будто бы обречённый на смерть, он размеренно спустился на руках с брони и, расположившись напротив люка, скомандовал:
- Снаряды по команде «раз» аккуратно подавать ко мне. Когда я снаряд крепко ухвачу, то командую «два», и только тогда можно его отпускать, ясно?
- Куда уж яснее. Готов?
Хотя Меркушин и был уже наготове, но он решил подтвердить приказ:
- Покуда не будет команды, снаряды не подавать! Всё ясно?
- Так точно, товарищ младший лейтенант!
- Раз!
Времени на разгрузку боекомплекта у двух инвалидов ушло неожиданно много, а нервов – ещё больше. Даже не обращая внимания на то, что у него от сырой земли давно уже промокли штаны, Меркушин ползал на культях от танка до куста, и обратно, вслух отсчитывая количество изъятых боеприпасов.
- Тридцать пять! Раз! – в очередной раз поднял он кверху руки, готовясь принять снаряд.
- А больше – нету! – высунулся из люка улыбающийся Степан. – Кончились бублики - бараночки!
- Как это – «кончились»? - недоумённо опустил руки председатель. – Их же там штук пятьдесят быть должно.
- Семьдесят семь, - поправил его танкист. – Только вот я столько, да чтоб сразу, ни в одном танке никогда не видел. А на кой ляд такую прорву с собой брать? Да и откуда на всех столько снарядов взять, сам подумай. Дадут тебе в бой штук десять-пятнадцать, и то хорошо. Всё равно минут через десять подобьют, даже весь боекомплект расстрелять не успеешь. Знаю.
- Да кто ты такой, чтобы огульно обо всех танкистах, да судить?! – решил приструнить его лейтенант. – Что тебя подбили, лишь означает, что ты не смог уклониться от попадания вражеского снаряда! Сам виноват! Да и вообще: один раз его подбили, а он уже знатоком, стратегом себя возомнил! Другие, вон, воюют, и их не подбивают! Учиться надо было лучше!
- Свои ноги лучше учи, - вновь устроившись на броне, уже твёрдо решил не отдавать пулемётные диски Степан. – И запомни: больше никогда мне не говори, сколько раз мои танки подбивали. Уяснил?
- Так ты….
Помолчав, Степан задумчиво погладил ладонью броню танка:
- Хорошо, один раз отвечу. Да, горел я всего один раз. А так… обиднее всего, когда тебя на марше с воздуха бомбят. Ничего даже сделать не можешь, таракан-тараканом. Хлоп – и нету тебя. Теперь и не знаю - из моего выпуска остался ещё кто живой, или нет. Ладно, хорош соплей! – и он вдруг хохотнул. – А ты, смотрю, уже принюхался, да? Блевать тебя больше не тянет?
Лейтенант с недоумением потянул ноздрями воздух, понюхал гимнастёрку и удивлённо улыбнулся:
- Знаешь, а прошло ведь. Валька, конечно, вонь почует, а что делать?
- Дальше работать, вот что! – ответил ему улыбкой танкист. – У нас внутри ещё два аккумулятора осталось. Тебе руку подать, или опять сам?
Вскоре все батареи уже стояли рядком на броне, и молодые люди отдыхали, ломая себе головы, как бы такую хрупкую тяжесть благополучно доставить до повозки. И, что самое главное – как аккумуляторы с самого танка спустить на землю.
- Я же тебе говорил, что мне в сарайку надо! Я хоть бы верёвки прихватил. Сейчас бы привязали их за ручки, и потихонечку опускали, - задумчиво цыкал зубом Степан. – А там бы раз – и всё.
- А кто мог знать, что в целом танке банальных верёвок нет? – пытался оправдаться председатель.
- Так вожжи же есть! – вдруг осенило Степана. – Распряжём сейчас твою лошадь, и все дела!
- Там узел на узле, - покачал головой Сергей. – То и дело рвутся. Давай поступим так, товарищ Попов: сейчас мы это всё накрываем брезентом и едем домой. Там обедаем, потом я тебе даю старух, свою пролётку, и вы на ней возвращаетесь за батареями. Командуй уж теми, кто есть в наличии. Они же, кстати, и «плац» тебе здесь сделают.
- А ты?
- Мне завтра в район, на совещание, - покривил душой председатель. – А на время ремонта я придам тебе двух пацанов пошустрее, вот они-то твоими глазами и станут.
- Мы так не договаривались! – возмутился танкист.
- А глаза тебе нужны? Офтальмологи нужны? Надо прямо сейчас к ним очередь занимать, а то после победы таких, как ты, тысячи и тысячи будут! До самой смерти слепым будешь ходить, если прямо сейчас этот вопрос не решить.
Степану крайне не нравилась такая постановка вопроса, да и подозрения о том, что председателю он нужен лишь затем, чтобы восстановить танк, как червь, точили его душу, но желание вновь увидеть белый свет всё-таки пересилило недоверие. «К тому же, - думалось ему, - если мы его отремонтируем, кто пахать-то на нём будет? Не пацаны же! И – не старухи: у тех просто силёнок на это не хватит. Значит, он всё-таки нужен. А если он станет не нужен, и обманет его Меркушин… патронов-то много, да и пулемёт в полном порядке. Всё будет в полном порядке».
- Чего молчишь? Чего молчишь, спрашиваю? – вывел его из оцепенения председатель, дёргая за рукав. – Ты же – будущий коммунист, гордись! Я лично за тебя поручусь! И двух других поручителей найду. Прямо завтра съезжу в район, и найду.
- Да? – пристально взглянул ему в глаза бельмами танкист. – Тогда пошли за брезентом. Веди.
Разворачивая над машиной брезент, Степан пытался разобраться, что же это его вдруг подвигло сказать лейтенанту о его желании вступить в партию. Всегда же сторонился политики, как огня; даже в комсомол, и то лишь по настоянию отца вступил, а тут – партия! Какой леший его за язык с этой партией дёрнул? Товарища Сталина ещё вспомнил, и очень даже зря вспомнил. Дурак! А может – и не зря? Партийным же завсегда зелёный свет дают, они теперь – как «кость белая». Быть может, и ему, Степану, вступи он в партию, глаза побыстрее сделают? Блин, да за это он не только в партию…, - и тут перед его мысленным взором возник строгий облик деда, двуперстием благословляющий его перед отправкой на фронт. – Да, решено: хватит мне уже срывать злость на безлапом, надо к нему…. Нет, так подлизываться к начальству, как это умел покойничек Васяня, у него не получится, не обучены. К тому же - Меркушин враз его ложь почует. Да и мы, лапотные, властям тоже безоглядно верить никогда не станем. Так что же делать?
- Что-то ты задумчивый стал, товарищ Попов, - уже после того, как они укрыли танк и засобирались в обратный путь, присмотрелся к танкисту лейтенант. – О чём думаешь-то? О танке?
- О нём, родимом, - вздохнув, занял своё место Степан, так покуда и не решив, насколько можно доверять искренности председателя. – Я вот тебе обещал, что точно его восстановлю, а теперь уже…. Да, снаружи он вроде целый, а как там внутри? В моторный-то отсек мы даже и не заглянули с тобой. Как я справлюсь – ума не приложу. Это ведь, товарищ Меркушин, тебе не трактор, где почти до каждого узла добраться можно; это – танк, в котором всё устроено так, что хрен куда доберёшься! А вдруг двигатель снимать придётся? Чем я тебе его сниму? Старухами?!
Услышав нотки отчаяния в голосе танкиста, председатель ободряюще положил свободную от поводьев ладонь на руку Степана:
- Ничего, товарищ Попов, прорвёмся. Если что, я у сапёров тракторный кран на денёк выпрошу. Да какой там – денёк! – усмехнулся он. – Они же мне теперь по гроб жизни! Тридцать четыре снаряда на месте оставить – это как тебе? Скажу, что рапорт на них хочу написать, и кран хоть на всё лето наш! А может, тебе и помощника из них, кого потолковее, тоже выбить? Я могу! – радостно заблистал глазами Меркушин.
- А тебе надо, чтобы они знали о наших планах? – убрал ладонь лейтенанта со своей руки Степан. – Тогда без меня. Только я отремонтирую танк, как машину тут же заберут на фронт. А Машка как пахала лошадью, так пахать и будет. Я этого не хочу.
- Я – тоже. Твои предложения?
- А ты знаешь, что скажи им…, - задохнулся Попов от собственной наглости. – Не скажи, а потребуй: они забывают о танке, ты же – о снарядах. Пускай забирают, что оставили, и чтобы духу их здесь больше не было.
- А кран? – растерялся от такого предложения председатель, натягивая перед самым селом вожжи. – Как ты двигатель-то снимать будешь, да без крана?
- Через два дня отвечу. Что встал? Поехали!
После того, как повозка продолжила своё движение, на лице Степана ещё пару минут сохранялось сосредоточенное выражение, но вскоре оно сменилось на недоумевающее. Танкист то и дело поглядывал на солнце, пытался принюхиваться и, наконец, не выдержал:
- Ты куда меня везёшь? Мой дом-то мы уже проехали!
- С чего ты взял, что проехали? – удивился председатель.
- Солнце должно быть там, - указал Степан пальцем направление, - А оно – вон где. Значит, мы где-то свернули.
- Свернули, - одобрительно кивнул Меркушин. – А ты, Степан, что, солнце видишь?
- Когда оно не за облаками – вижу. Ну, и так, когда что-то яркое или движется, немного вижу, - признался слепец.
- Это очень хорошо! Значит, у тебя с сетчаткой всё в норме и глазной нерв не поражён, - искренне обрадовался за танкиста Сергей, поправляя очки. – Уж я-то в этом толк знаю, все глазные болезни изучил. Всё пытался разобраться, что мне доктора в диагнозе написали.
- И что написали?
- Неважно! Важнее то, что мы приехали обедать, - остановил возле правления колхоза Меркушин лошадку. – Добро пожаловать в мои апартаменты! Давай, я тебе дорогу покажу.
- Сам дойду, - спустился Степан на землю и, нащупав палкой тропинку, уверенно двинулся вперёд. Не пройдя и пяти шагов, он вдруг остановился, оборачиваясь на повозку. – Товарищ Меркушин! Эй, где ты там отстал? Помочь чем?
- Я уже здесь! – отозвался председатель с крыльца. – Иди на голос!
- Туда - не пойду. Это что же выходит – мы с тобой брюхо будем набивать, а скотина голодная останется? Сам же говоришь, что травы ещё нет. Эх, вы, городские…, - вздохнув, вернулся он к повозке и, подойдя к лошади, провёл ладонью по её боку. – Бедная ты моя, бедная…. Её хоть как зовут-то, товарищ Меркушин?
- Пятёрка…. Пятёрочка, - поправился Сергей.
- Это почему? – смежив глаза, с наслаждением прижался Степан щекой к щеке лошади, вдыхая её запах. – За что же тебя люди так прозвали, худышечка ты моя? – зашептал он ей на ухо.
- У неё тавро на цифру «пять» заканчивается, вот и получилась – Пятёрочка, - видимо, чувствуя свою вину перед животным, приковылял лейтенант обратно. – И что теперь делать?
- Овса ей дать, вот чего! Животное – не человек, оно жаловаться не умеет. Падёт в одночасье, и всё.
- Да откуда в войну, да овёс?!
- Откуда овёс ему! – неслышно пробормотал танкист. – Небось, сами весь овёс и… того-с! Ладно! – заговорил он в полный голос. – Я сейчас распрягаю Пятёрочку и веду её на конюшню. Там хоть сено-то есть?
- Сено есть, - недоумённо смотрел на Степана лейтенант. – А ты что, и с лошадьми умеешь? Вот так вот, со… с закрытыми глазами?
- У нас в семье так из века заведено: мужик должен уметь всё. И швец, и жнец, и на дуде игрец, ясно? – отчего-то не побоялся обидеть председателя танкист, неспешно освобождая лошадку от сбруи. – Ну, вот и всё. Куда её вести? Командуй!
Разговор возобновился лишь тогда, когда двое новоявленных единомышленников, сытно перекусив сваренной в мундире картошкой, оканчивали свою трапезу морковным чаем с размокшей лепёшкой, что так кстати отыскалась у Степана за пазухой. Он-то и начал размышлять вслух:
- Я что думаю, товарищ Меркушин. Думаю, что нашу тайну насчёт танка надо хранить как можно дольше. Понимаешь, к чему я веду?
- Да понял я уже тебя, - заёрзал на лавке лейтенант. – Боишься, что на фронт его заберут. Могут. А может, ты в нём что-нибудь сломаешь, чтобы пахать было можно, а воевать на нём – уже нет? Дырку какую-нибудь сделать, а? Ты же сам говорил – у вас в семье мужики всё умеют!
Расхохотавшись, Степан помотал головой:
- Язык мой – враг мой. Только вот…, - крякнул он. – Т-34 - очень простая машина. В мастерской её в два счёта восстановить можно. И башню заварить, и на место поставить, а уж прочее – и того проще.
- И что тогда делать?
- Пыль в глаза пускать, да на дурака рассчитывать. Больше нам ничего не остаётся, - пожал плечами танкист. – Только вот тебе мой вопрос: ты сам-то как, в районе, что случись, соврать сумеешь? Не торопись! – поднял он ладонь. – Учти, что могут и проверяющих прислать.
Округлив глаза, Меркушин открыл было рот но, подумав, лишь тихо возразил:
- Я – коммунист, Степан, и врать права не имею. Мне правда нужна. Пусть не вся целиком, но – правда. Я должен сказать такую правду… такую особенную… понимаешь?
- Наполовину убитая ходовая тебя устроит? – подмигнул бельмом танкист. - Нет, лучше не так! На две трети! Ванька-встанька же получится, а не танк! Как корабль в бушующем море, - словно бы положив ладони на чаши весов, покачал они ими вверх-вниз. – Понимаешь? Если амортизаторы снять, воевать на таком точно нельзя будет. Все, конечно, снимать нельзя, но если оставить штуки по три по борту – почему нет? Да, я, рядовой Попов, повреждённые демонтировал и за непригодностью выкинул – что здесь такого? Так и скажешь, если проверяющие спросят. Можешь даже сказать им, что ты об этом знать не знал. Как тебе моя мысль?
- Так я точно не сажу. Одно дело делаем, значит, и отвечать будем тоже вместе, - сцепил пальцы в замок председатель.
- Это ты хорошо сказал, - ухмыльнулся танкист. – Вместе-то, оно и веселей, да и статья другая. И вот ещё что, председатель: я никак не пойму, как ты…, - надолго замолчал он и, наконец, выдохнул. – Ответь мне, товарищ Меркушин: когда ты мне говорил про дырку в танке, ты понимал, что «органы» это предъявят тебе, как вредительство? А ты, учёный человек, гуманитарий, мать твою - и малознакомому человеку такие протокольные вещи предлагать! Или скажешь, что ты меня насквозь видишь?
Председатель хмыкнул и, достав с полки над головой пухлый портфель, задумчиво положил его на стол:
- Знаешь что, Степан…. Пожалуй, ты даже в чём-то прав. Если начистоту, то тебя я вижу куда как лучше, нежели чем своё собственное будущее. Вот здесь, в портфеле, - демонстративно щёлкнул он замком, - уйма всяких бумаг, циркуляров, предписаний и приказов. И все они об одном и том же: порвать штаны, надорваться, но – выполнить! А как тут выполнишь? Даже я, человек, далёкий от сельского хозяйства, понимаю: не получится у нас таким силами обеспечить довоенную урожайность! – со злостью прихлопнул он кулаком по портфелю. – А им – вынь, да положь!
- Кому – им?
- Да всем! - зло запихнул портфель на место Меркушин. – И зачем я на это председательство согласился?! Теперь точно голову снимут, понимаешь?
- Пустое, пугают! – небрежно махнул ладонью танкист. – Всех председателей не перестреляешь. Ты один такой, что ли?
- Чтобы исключительно на бабах пахать – один, - понурился Сергей. – У других, конечно, это тоже есть, но чтобы совсем уж без техники…. У кого - трактор, а то и два; у кого – лошадки, а в Песковатке и вовсе на буйволах пашут. Откуда они что взяли? Так что…, - вздохнул он с надрывом, - без твоего танка я совсем пропаду. Расстреляют другим в назидание, и все дела.
Посопев, Степан одним глотком допил чай:
- Тракторные-то плуги с боронами, да сеялками, найдутся?
- Найдутся, - без особой надежды в голосе кивнул председатель. – Железо, оно не горит. Склад инвентаря сгорел начисто, а железяки остались.
- Тогда чего мы тогда ждём? – желая приободрить лейтенанта, вскочил на ноги танкист. – Давай так…, - чуток помешкал он в раздумье, жуя губами. – Ты срочно даёшь мне своих старух, пацанов, продукты, палатку, и я возвращаюсь к танку. Разобьюсь в лепёшку, но трактор из него сделаю.
Мигом просветлев лицом, Меркушин восторженно посмотрел на слепца, как на волшебника, затем соскочил на пол и, допрыгав до крыльца, заблажил на весь двор:
- Никита! Колька! Бегом сюда! Эй, слышите меня? Где вы там? Отзовитесь! Эгэ-гей! Где вы там, олухи?!
Ответом была тишина. Председатель ещё пару раз попытался докричаться до неведомых Никиток-Колек, но результат был неизменен: всё вокруг молчало, разве что звяканье железа время от времени нарушало эту непривычную деревенскую тишину. Побуждаемый чувством солидарности, а также из любопытства, Степан вышел во двор вслед за председателем:
- Кого потерял?
- Пацанов! Тех самых, которых я тебе обещал. Хорошие ребята, толковые, но хулиганистые. Неужто опять на рыбалку без спроса сбежали? Наказывал же им: никуда далеко не отлучаться!
- А вон там, - слепо указал направление Степан. – Что может железом брякать?
- Там? – проследил за его рукой Сергей. – Там склад сельхозинвентаря сгоревший, но я ничего не слышу. И сильно брякает?
- Ты чего, ещё и глухой? – изумился танкист.
- Дурак, да?! – покрутил возле виска Меркушин. – Обычная контузия, вот и всё. Пройдёт. А может, и нет. Неважно. Так сильно брякает, нет?
- Нет, - смущенно пробормотал Попов. – Слегка так брякает…. Но точно – железом.
- Значит, они опять на складе. Поехали! - и, только начав движение в сторону повозки, Сергей сплюнул в досаде. – Тебя кто просил распрягать?! До склада же метров пятьсот!
- И что, послать некого? – недоверчиво спросил Степан.
- Кроме тебя – некого! Все остальные – в поле.
Нахмурившись, танкист пробормотал про себя: «Методы дистанционного оповещения подразделяются на акустические, световые, вестовые и электротехнические. К акустическим…». Резко обернувшись к председателю, он спросил:
- О пожаре у вас извещают как?
- Да вон же, для этого рельс возле правления подвешен…, - недоумённо повёл рукой Меркушин.
- И чего ты задумался тогда? Звони уже! Но не слишком громко, а то народ с полей сбежится, - заслышав движение по гравию, спешно повернулся на звук Степан. – Звони так, чтобы только на складе и услышали. Если я их слышу, то и они нас услышат. Давай!
После второго удара о рельс бряцание со стороны сгоревшего склада прекратилось, и уже спустя минуту во двор правления ворвалась парочка донельзя чумазых запыхавшихся ребятишек лет двенадцати-тринадцати. Отдыхиваясь и вытирая чёрными, как сажа, рукавами столь же чёрные лбы они, с опаской обходя по дуге бельмастого и страхолюдного слепца, приблизились к председателю.
- Звали, Сергей Михалыч? – спросил тот, что помельче.
- Звал, - запрыгнул на скамью Меркушин и принялся раскладывать на столе, врытом перед нею в землю, курительные принадлежности. Неспешно соорудив самокрутку, он, взглянув на танкиста, замешкался. – Степан, ты бы…, - облизнув палец, поднял он его вверх. – Ты бы переместился в направлении одиннадцати часов на шесть шагов, чтобы на тебя запах не шёл. Курить хочу, как триста спартанцев. Не обессудь.
Даже и не думая оспаривать право председателя курить, где вздумается, танкист перешёл на указанную ему точку и, присев на корточки, весь обратился в слух.
- Итак, ребята…, - слегка потянуло на танкиста дымком. – Отныне я вам больше не начальник, и командовать вами будет товарищ Попов Степан эээ…. Как там тебя по отчеству, Степан? Извини, но как-то сложно, я не запомнил.
- Сложно, - ухмыльнулся танкист. – Что батя, что дед, у меня весьма непростые люди были. Мастера на все руки, да и фантазиями их бог тоже не обидел. Степан Феопемтович я, но, думаю, нашим юным курсантам это ни к чему. Пускай зовут меня «товарищем командиром».
На слово «курсанты» ребята недоумённо переглянулись друг с дружкой, словно бы примеряя на себя это громкое звание, а потом на их чумазых лицах будто бы блеснуло солнышко. Глаза их засветились, спины сами собой выпрямились, и без того впалые животы подтянулись, а сбитые в кровь ручонки вытянулись вдоль швов. Им вдруг почудилось в мечтах, что этот страшенный обгорелый дяденька, что с зимы живёт на самом краю деревни, окажется большим начальником, чуть ли не генералом, и прямо сейчас заберёт их с собой в военное училище. Там их недельки две поучат, и пошлют бить фрица – чем не мечта? У них же и гранаты, и автоматы давно уже припрятаны! А патронов так и вовсе не счесть – ящиками таскали, да в подпол складывали. Да они хоть сейчас в бой, дали бы только разрешение!
Увидев столь явно позитивную реакцию на его слова, председатель отнёс её в первую очередь на то, что ребята обрадовались освобождению из-под его власти, и оскорбился: неужели он такой плохой начальник, что даже деревенские ребятишки, и те не рады его опеке? Неужели он такой плохой руководитель?! Где же его промашка-то, в чём она состоит? Вроде и подкармливал их, книжки почитать давал, а матерям их, Зинке и Надьке, так и вовсе… нет, о керосине даже самому себе признаваться пока не следует. Вот если заведёт Попов танк – тогда да, о брошенном немцами складе ГСМ[12] ему рассказать придётся, а так….
- Возражений нет. Утверждаю, - подчёркивая свою власть, молвил лейтенант, щегольски пуская дым кольцами. – Ещё предложения какие есть?
- Так точно, товарищ Меркушин! – поднялся на ноги Степан и, обогнув стол с наветренной стороны, зашептал на ухо председателю. – Слушай, нам бы по такому случаю вручить чего курсантам, а? Для поднятия боевого духа, так сказать?
С удивлением взглянув на танкиста, Сергей прошептал в ответ:
- А ты, Феопемтович, в своих предков пошёл. Тоже не так прост, как кажешься. Но молодец, идея хорошая. Как ты думаешь, пилотки подойдут? Новенькие, со звёздами.
- В самый раз!
- Тогда за мной, сам вручать будешь, - спрыгнул Меркушин на землю. – А вы, ребятки, здесь пока побудьте. Да, и умойтесь же, наконец! Забыли, где умывальник?!
- Отставить! – скомандовал им Степан, и обратился к лейтенанту. - Ты чего это моим подчинённым приказы отдаёшь? Устав позабыл? – вдруг взыграло в груди у Попова.
В недоумении похлопав на танкиста глазами, председатель взял себя в руки и тихо проговорил:
- Не забыл. И тебе, если что, кое о чём напомнить могу. За мной!
У мальчишек от таких резких поворотов в отношениях между начальствующими уже голова шла кругом: то слепец представлялся им главным, то председатель - не разберёшь. То один командует другим, то – наоборот. Вывод лишь один, и он печален: генералов среди них точно нет. Навострив уши, парнишки попытались было расслышать, что происходит внутри правления, но всё было напрасно: вопреки обыкновениям товарищей начальников, они не кричали и не ссорились, а лишь тихо бубнили где-то в глубине дома.
- Извини ты меня, товарищ Меркушин, - смущённо переминался с ноги на ногу Степан. – Не надо, наверное, было так-то…. Обидел я тебя, да?
- Да нет, пусть будет так, - пробормотал лейтенант, роясь в сундуке. – Тебе тоже авторитет нужен. Но больше, прошу тебя, прилюдно мне выговоров не делать, а то могу и вспылить. Не знаю, что бывает у лошадей, когда им вожжа под хвост попадает, но мне иногда… попадает, понимаешь? – достал он перевязанную бечевой стопку пилоток и вытащил из неё три штуки. – Одна – тебе, остальные – ребятишкам.
- Спасибо, Сергей Михалыч, - сжав пилотки в левой руке, протянул танкист лейтенанту правую. – Ты – умный. Уважаю.
- Уважай – не уважай, а дело соблюдай, - захлопнул крышку сундука Сергей. – Теперь следующее: прикажи им перед посвящением, как ты изволил выразиться, в «курсанты», хотя бы умыться.
- Такие грязные?
- Нет, чистые! На пожарище возились, какие они ещё могут быть, по-твоему?! Грязные, как черти!
- Да не чертыхайся ты, - недовольно пробурчал Степан. – Не терплю, да и вдруг накличешь.
- А ты ещё перекрестись!
- Комсомолец, - коротко ответил Попов и, надев пилотку, уверенно вышел на просвет в дверном проёме. – Черти, отзовись!
- Мы здесь, товарищ командир! – мигом подскочили к крыльцу ребята.
- Приказываю всем мыться до пояса, на исполнение – пять минут. За ненадлежащее исполнение – тридцать отжиманий. Время пошло. Товарищ лейтенант, часы засёк?
- Засёк, засёк, - выполз на крыльцо Сергей. – Ты бы присел со мной рядом, а то разговаривать неудобно.
Нашарив ногой ступеньку, Степан недоверчиво провёл по крыльцу ладонью, поднёс её к носу и спросил:
- Крыльцо-то хоть чистое?
- Почище нас с тобой будет. Садись уже…, - потянул его вниз за штанину председатель. – Видел бы ты свои руки, не спрашивал, чистое - не чистое. Ногти-то когда стриг?
- Смеёшься? Да я их каждый день обкусываю! Делать-то нечего, вот я лежу, да обкусываю. Ладно, будет уже языком трепать, - вновь поднёс ладонь к носу танкист, шумно вдыхая воздух. – Оружейной смазкой пахнет. Значит, живой ещё, нюх не совсем растерял. А коли так, то рассказывай. Чего хотел?
- Да я о нашей тайне всё думаю…, - почесал голову лейтенант. – Нам бы на танке хотя б вспахать успеть, взборонить, да засеять. Правильно ведь я сказал, да? Или перепутал чего?
- Неважно, - односложно ответил Попов.
- Значит, что-то перепутал, - уловил тень усмешки на лице Степана председатель. – Одним словом, сделать так, чтобы всё росло, а потом успеть урожай сжать и сдать государству. У нас на складе даже тракторные жатки есть, приспособим ведь?
Покачав головой, танкист понурился: да, с такими планами далеко не уедешь. Этот Меркушин вообще-то понимает, о чём говорит?! Или что, все городские такие тупые? Да и… стоп, машина! – а стоит ли восстанавливать танк? Как же он раньше-то об этом не подумал? Самые простейшие вещи из головы не радостях вылетели.
- Широко шагаешь, товарищ Меркушин. Как бы штаны не порвать.
- Твои? – хохотнув, взглянул на свои культи Сергей.
Вспомнив о том, что «широко шагать» председателю не на чем, Попов смутился но, прислушиваясь к окружающему, уловил, что ребятишки уже помылись и теперь спорят, кому выделенным им полотенцем вытираться первому.
- Я вот что думаю, товарищ Меркушин, - заспешил он с объяснениями. – Ответь мне на главный вопрос: а стоит ли нам делать из танка трактор, когда у нас ни масел, ни горючки нет?
- Есть. Откуда возьму – не твоё дело. Тайна.
- Это очень хорошо, и не говори мне свою тайну. Главное, что есть, - появилась на его обезображенном лице радостная улыбка, и тут же исчезла. – А много есть? Танк же много жрёт. Сколько там?
- Где – там?
- Где есть! Не тяни!
- Там…, - крайне не хотелось говорить о брошенном складе лейтенанту. – Бочек примерно сорок - пятьдесят.
- Больших?
- Да вот…, - принялся было Меркушин размашистыми жестами описывать размеры бочек но, спохватившись, поправился. – Примерно метр в высоту и полметра в диаметре.
- Понял, стандартная двухсотка, - кивнул танкист. – Значит, тонн восемь, как минимум. На сезон всяко хватит. А там внутри точно соляра, а не керосин или подсолнечное масло?
- Г… газолин написано. По-немецки, - насторожился председатель, опасаясь, что его планы вот-вот рухнут. – Это значит – горючее для танков, нет?
- Газолин тоже пойдёт, хотя соляра - лучше, - успокоил его танкист. – Прочихаемся. Так это… ты что, фашистский склад нашёл, получается? И не сдал?
- Трофей, - только и сказал Меркушин и, прижав указательный палец к губам, прошептал. – Всё, тайна! Только между нами! Всё! Пацаны идут. Начинай обряд… тьфу ты! – процедуру посвящения!
Заслышав перед собой шаги и перешёптывание ребятишек, Степан спустился с крыльца на землю и начальственным голосом скомандовал:
- Юные патриоты! Для посвящения в курсанты особого механизированного подразделения строиться! Равняйсь! Смирр-на! Не дышааа-ть! Слушать товарища председателя Меркушина! Сергей Михайлович, прошу вас, - отступил он на два шага назад.
Чего-чего, а говорить речи, да после аккумуляторов, тридцати четырёх снарядов и полной миски картошки, Сергей Михайлович готов не был. Ему совершенно не хотелось ни говорить, ни думать; его заветной мечтой было поскорее спровадить этого балабола Попова со двора, и хотя бы часок вздремнуть. Но если для осуществления данной мечты от него требуются ещё какие-то усилия, то лучше не откладывать:
- Товарищи пионеры! Юные сталинцы! Вам и вашему командиру товарищу Степану Феопемтовичу Попову партия доверяет особую, можно даже сказать – секретную, миссию. Тайну держать умеете? – сразу решил расставить все точки над «i» Сергей. – Пионерскую клятву ещё не позабыли? Законы пионера помните? – ребята, не осмеливаясь открыть рот, дружно закивали, алчно пожирая глазами пилотки, зажатые в кулаке у Степана. – Тогда и говорить больше не о чем. Приступайте, товарищ Петров.
Столь краткая речь председателя сперва разочаровала танкиста но, после мгновенного раздумья он пришёл к выводу, что Меркушин сделал так из своей интеллигентской деликатности, предоставив Степану право сказать самое главное. Для солидности кашлянув в кулак, слепец пошире расправил плечи:
- Товарищи курсанты! Запомните раз и навсегда! Пионер, и пионерская клятва – это одно! Курсанты не просто клянутся, они – присягают! Родине! Товарищу Сталину! Кровью и жизнью! К присяге готовы? – ребята вновь закивали. – Не слышу! Отвечать чётко и ясно!
- Да!
- Конечно! – вразнобой отозвались ребятишки.
- Никаких «конечно»! С этой поры только по Уставу: «так точно», «никак нет», «есть» и «разрешите обратиться», ясно?
- Так точно! – чуть замешкавшись, слаженно гаркнули мальчишки.
- Хвалю! Теперь повторяем за мной присягу слово-в-слово, но не сразу, а когда я сделаю паузу, - вспоминая текст присяги РККА, приспосабливал её для «курсантов» Степан. – Готовы?
- Так точно! – восторженно откликнулись ребята.
- «Я, пионер такой-то», и называем себя по фамилии, имени и отчеству, - начал импровизировать танкист.
Председатель нисколько не обманул танкиста: ребятки и на самом деле оказались не только сметливыми, но и обладали умением быстро соображать. Никто не повторил, как попугай, что он «пионер такой-то», а представился по форме, и это радовало. Озадачило лишь, что у них одна и та же фамилия – Петров. Учитывая же, что и Машка тоже – Петрова, сам собою напрашивается вопрос: в этой деревне, кроме его самого, да Меркушина, кто-то есть, чтобы не Петров оказался? Ладно, об этом мы как-нибудь попозже у председателя и спросим.
- «Вступая в ряды курсантов Рабоче-Крестьянской Красной Армии…», - приобрёл голос Степана надлежащую торжественность.
Мальчики, повторяя слова командира, смотрели на его обезображенное войной лицо уже не с ужасом, как при встрече, а даже с некоторой долей обожания. Этот слепец представлялся им, пережившим недолгую оккупацию и повидавшим на полях сражений множество вражеских трупов, чуть ли не былинным Ильёй Муромцем, или же красавцем Александром Невским из одноимённого фильма, и что он… пусть даже не дивизию, но тысячу фрицев, да успел убить, прежде чем ослепнуть.
Не смутило их в тексте присяги ни то, что им отныне суждено «строго хранить», «беспрекословно выполнять», а ежели что не так, и в них вдруг обнаружится неведомый «злой умысел», то их «постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся[13]». Будущее казалось им радостным и безоблачным; они уже представляли себе, как будут хвастаться перед сверстниками, и даже более старшими пацанами, что они-де, курсанты РККА, а все остальные – просто голытьба гражданская, но тут-то их и ждало жестокое разочарование: командир, раздавая пилотки, вдруг огорошил их известием:
- Помните, товарищи курсанты: вы дали присягу. Партии, правительству и всему советскому народу, - не сулило начало его речи ничего плохого. - Вы дали обещание не разглашать тайну. Так вот, слушай мою команду: то, что вы являетесь курсантами РККА отныне для всех – тайна. Всем ясно? – и в воздухе повисла тишина. – Всем всё ясно, спрашиваю?!
- Так точно! – нашли в себе силы, не заревев от обиды, выкрикнуть мальчики.
- Ну, вот и хорошо, бойцы, - одобрительно кивнул Попов. – Про пилотки всем скажете, что это я вам просто так их подарил, а занимаемся мы с вами ремонтом сельскохозяйственной техники. Ясно?
- Так точно!
- Вот и хорошо. Сергей… Сергей Михалыч, ты здесь? – закрутил головой Степан.
- Да здесь я, здесь, - с досадой в голосе отозвался с крыльца председатель. – Зайди-ка в правление, разговор есть. Минута на исполнение, - и со стороны дома заслышался удаляющийся перестук ходунков.
- А курсанты? А палатка? – уже в пустоту выкрикнул танкист.
Не дождавшись ответа, Попов обернулся к мальчишкам:
- Лошадь чистить умеете?
- Так точно! – уже без былого энтузиазма отозвались ребята.
- Чтобы через двадцать минут Пятёрочка выглядела на «отлично». И не смотрите, что я – слепой, я всё увижу. И, что не так – накажу. Ясно?
- Так точно!
- Тридцать отжиманий! – вслед за стройным уставным ответом задорно выкрикнул кто-то из мальчишек.
- Это кто тут такой охочий? – повёл бельмами танкист.
Осознав, что всего за два слова их могут заставить отжиматься целых тридцать раз, парнишки потупились и прикусили языки. Усмехнувшись на молчание, танкист заново сформулировал свой вопрос:
- Вы только что дали присягу. Не хотите отвечать – сдавайте пилотки, - протянул он перед собой ладонь. – Где? – похлопал он пальцами. – Почему не сдаём?
- Мы отжимаемся, - отозвался тот же самый голос, и возле ног танкиста явно заслышалось мерное выдыхание.
Тщетно попытавшись рассмотреть хотя бы силуэты мальчишек, Степан непроизвольно улыбнулся: а молодцы же ребята! Во всём – вместе. Настоящие друзья. Голодные ещё, поди…. Нет, по тридцать раз для них многовато будет. А они с лейтенантом взяли, и умяли целый котелок картошки, а ребятам даже ничего и не оставили. Даже провонявшую мертвечиной лепёшку, и ту съели! Ох, как нехорошо-то….
- Отставить! – скомандовал танкист. – На первый раз прощаю, но чтобы впредь ни слова без моего разрешения, ни отжиманий, ясно? Отжимаются они тут! А Пятёрочку кто чистить будет?! На конюшню бегом - арш!
Поправив сбившуюся на лоб пилотку, Степан вернулся в здание правления и занял своё прежнее место:
- Чего звал, товарищ Меркушин?
- Я тебе чая налил, - подвинул к нему кружку председатель. – Пей, только не обожгись, горячее ещё. Да…. Заварили мы с тобой кашу, Степан…, - повесил он голову. – Ребят, вон, обманули. Курсантами назвали. А ты понимаешь, как они будут нас с тобой ненавидеть, когда обман вскроется?!
- Это твои заботы, - отмахнулся танкист, дуя на чай.
- С какой это стати?! Это именно твои заботы, а не мои! Ты – их командир, а не я! Ты и отвечать будешь!
Пригубив напиток, Степан с улыбкой покачал головой:
- Знаешь, был у нас в полку такой зампотыл[14], Биркин по фамилии. Чего смеёшься? Смеётся он…. А напрасно: с таким чувством юмора долго не живут. Он тоже, как и ты, любил на других кивать. И тут вдруг, откуда не возьмись, мина прилетела. Его – в ошмётки, а у водителя – ни царапины.
Говоря это, Попов даже не подозревал, что заденет Меркушина за живое место: как ни крути, а у лейтенанта по материнской линии все – чистокровные евреи, да и с отцом тоже не всё понятно. Порой тот во хмелю про времена НЭПа болтал такое, что…. Земля им всем пухом. И Биркину – тоже. «В ошмётки» ему…. Может, и в ошмётки, если жить сверх меры хочешь, - злясь понапрасну, никак не мог решиться лейтенант, как ему себя вести с танкистом. – Палатку ему подавай, ишь ведь чего удумал! Зачем она ему?! От дождя и в танке можно укрыться. А за продовольствием пусть ребята в деревню бегают, чего-нибудь сыщем. Но нет, всё – дрянь и нелепица, - уже четвёртый раз за день приходил к одному и тому же выводу Сергей. – Так ничего дельного точно не получится. Придётся рассказывать Стёпке про склад всё. Придётся. Как это ни отвратительно, но - придётся. Там же банки какие-то с чем-то техническим, железяки, и что с этим всем делать?! Эх, и почему он в бога неверующий?! Сейчас бы перекрестился к чёрту, обрезался, и всё бы сбылось! Но – нет, не сбудется.
Понапрасну попытавшись отхлебнуть из опустевшей кружки, Меркушин с укоризной посмотрел на Степана:
- Ехать надо.
- Это куда?
- Сам знаешь, куда. Пока что – в поля, а потом, глядишь, и в лагеря…, - споро набил самокрутку Сергей и жадно закурил. – Не знаю, как тебе, а мне за этот склад точно лагеря светят. А то и «вышка». Там же много чего, Стёпка. Не, точно расстреляют, - мотнул он рыжеватыми вихрами. – Сокрытие… так, давай-ка посмотрим сокрытие…, - вновь потянулся председатель к своему портфелю. – Сейчас скажу тебе, что это за приказ, и что нам по нему будет….
- Ничего тебе не будет, товарищ Меркушин. – упёрся невидящим взглядом в стену танкист, и его профиль показался лейтенанту высеченным из цельного куска гранита. – Ничего. Не надо мне никаких старух, одними курсантами обойдусь. Склад тоже никому показывать не будем. Всё – только вдвоём. Палатка же там, где и ГСМ, как я понял?
Испытующе вглядываясь в лицо Степана, председатель никак не мог определиться: этот Попов что, даже будучи слепым – до сих пор на все руки мастер? Или же он – настолько неисправимый оптимист, чтобы, не оглядываясь, смело идти на эшафот? Эшафот же! Даже в том случае, если успешно удастся превратить танк в трактор – эшафот. Когда всё неминуемо откроется – «русская рулетка» получится, а никак не снисходительная улыбка Фортуны: здесь или милует тебя начальство, или же – казнит. И от этого осознания страшно. До смешного страшно: мечтаешь о десяти детишках, а тут – десятка, да «по рогам[15]». И это – в лучшем случае.
- Верно понял, - нервно затеребил кисет лейтенант, но вновь закуривать не стал, и лишь зашарил взглядом по столу. – Только ответь мне, Степан. Ты вообще понимаешь, на что идёшь? Не передумал?
- А зачем тогда звал?
Поморщившись, Меркушин прикрыл глаза и, прижав ладонь ко лбу, прошептал:
- Виноват я перед тобою, Стёпка. Я же под трибунал тебя за собой тяну, понимаешь? Не надо так было! Но, б…, - выругался он. – Надо!
- Надо – так надо, - с задором отозвался танкист. – А коли «надо» - то и не виноват. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Знаешь, какими словами провожал меня в армию батя?
- Который Феопемт?
- Нет, Егор! - усмехнулся танкист. - Десять у меня их, что ли? Так вот: батя говорил, что смерть бывает только одна. И это – не тогда, когда тебя враги застрелят, а когда душа твоя умрёт. Она, как сказывал отец, ещё при твоей жизни помереть может. И я таких людей за войну навидался. А ты?
Улыбнувшись, председатель хотел было сказать нечто ободряющее и в патриотическом стиле, но тут его лицо застыло маской боли. Воспоминания прошлого лета, сложенные вкупе со словами слепого Стёпки, объединились вдруг в объёмную картину свершённого и непоправимого. А осталась ли у него, младшего лейтенанта Меркушина, после…. после того, что было, душа? После того, как он ещё на собственных ногах стоял? Те же, кто перед ним – на коленях? А теперь, выходит, местами поменялись…. И уже это не он их казнит, а в него покойники стреляют. И никогда не перестанут. Так до самой смерти стрелять и будут. В самое сердце.
- Всякое было. Что было – то прошло, - замотал он головой, отгоняя воспоминания. – Давай лучше о деле. Даю тебе последний шанс и предупреждаю, как мужчина мужчину: ты не только за себя одного в ответе.
- Да чего ты заладил?! Что на тебя такое нашло? Машка, если что, и без меня проживёт. Или…, - на мгновение задумался Степан - Ты за наших курсантов переживаешь? Они же – малолетки, что с них взять? Из пионеров исключат? Так это – не смертельно. Не понимаю я тебя.
Понюхав кисет, Меркушин с сожалением отложил его в сторону:
- Тебе Мария… насчёт… ничего не говорила?
- Насчёт чего – ничего? – поднял безволосые брови танкист.
- Животик у неё, Стёпа, животик. Как сам понимаешь, не от обжорства.
Осознание того, что он вдруг может стать кому-то отцом, было для Степана столь необычным, что рот его открылся и, чем больше танкист проникался неведомой перспективой будущего отцовства, тем более сказочной и невероятной она ему казалась. Облизнув враз пересохшие губы, он робко спросил:
- А ты точно уверен? И… что, такой большой? Живот, я имею в виду.
- Да нет, - легкомысленно махнул ладонью председатель. – Я думаю, аборт ещё не поздно сделать. Если хочешь – я договорюсь. Без проблем.
Танкист, напрасно пытаясь сдерживать восторженную дрожь в руках, не сразу уловил смысл сказанного председателем, однако же наряду с умилением оттого, что животик у Машеньки ещё такой маленький и беззащитный, в его голове занозой зудело малознакомое слово «аборт». Медицинское какое-то. Где-то он его слышал. И тут его, как молнией, поразило воспоминание из довоенной юности: Варька! Варька – распутница! Это же она в городе этот самый аборт делала! В сороковом году, вроде. Недолго потом протянула, блудница: и месяца не прошло, как сжили её с бела света сельские бабы. То ли – утопилась она, а может – повесилась в лесу где, только больше её никто не видел. Так ей, детоубийце, и надо!
Однако же…, - побледнел от догадки танкист. - При чём тут…? Маша-то тут зачем?! Или что, председатель хочет, чтобы они с Машенькой своё дитя убили?! Она его что, от пса какого нагуляла?! Шумно выдыхая через остатки носа, Степан медленно поднялся на ноги и, выпятив вперёд нижнюю челюсть, прорычал, сжимая кулаки:
- Аборт, говоришь?! Своего ребёнка, и убить?! Я?! Мне?! Своими руками?! Невинного, неродившегося?! Это какой же аспид тебя, суку, надоумил?! – корчилось его лицо в болезненной гримасе. – Смертный! Смертный грех это! Немца – убей, а своих не трожь, сука! Не трожь, понял?! Детей убивать! Всё, я пошёл! – развернулся Степан к выходу. – Где моя палка? И не провожай, я сам дойду! Знать тебя больше не хочу!
Ошалев от такого поворота событий, лейтенант в недоумении смотрел, как слепец тщетно нашаривает возле дверей свою палку, и в его голове заезженной пластинкой крутилось: «Разница менталитетов, разница менталитетов…». Вновь вспомнив советы отца, Меркушин прикрыл глаза, несколько раз глубоко вздохнул и устало проговорил:
- Пилотку верни.
- Да на тебе! – швырнул её на голос танкист.
- Метко кидаешь, – поймал её на лету Сергей. – Палка твоя – на два часа, три шага. На скамье лежит. Иди, куда хочешь. Иди, но помни, чем сейчас твоя жена занимается.
Замерев было на месте, Степан всем туловищем обернулся к председателю, беззвучно что-то прошептал и, схватившись за голову, безвольно сел прямо на пол. Глядя на него, Меркушин закусил губу, проклиная и себя, и войну, и глупость, и дурость, и идиотские менталитеты эти, а ещё ему было пакостно. Настолько пакостно на душе, как будто бы не он сам, а тысяча верблюдов в неё нагадили. Кто заставлял его за одной гадостью говорить другую?! «Кнут и пряник» - это хорошо, конечно, но сейчас он свершил совершенно непростительный проступок, и даже два: не учёл, что Стёпка – деревенский и, что ещё хуже, принялся шантажировать его через жену и ребёнка. И Попов, безусловно, воспринимает эти необдуманные слова, как крайне враждебные, да и вообще…. А ведь как хорошо начиналось! Почти подружились, и – на тебе! Взял, и всё испортил, дурак!
Спустившись со скамьи, лейтенант тихо подполз к танкисту и попросил:
- Можно, я два слова скажу?
- Я отремонтирую танк. И пахать тоже буду, - успокоившись, устало проговорил Степан.
- Я… я не о том, - прихватил было танкиста за рукав лейтенант, но тут же, опомнившись, отпустил. – Стёпа! Степан Феопемтович! Прости ты меня! Неправ я был. Правда, неправ. Опять и снова неправ! Понимаю. Каюсь я. Виноват. Просто… начальник должен быть злой, а у меня этого не получается, понимаешь? Ни добрым, ни злым не получается, и я не знаю, что с этим делать. Честно! Совесть мучает.
Так уж устроен человек, что в молодости он бывает резок, пылок и горяч, но – быстро отходчив: постепенно черты лица танкиста разгладились, незрячие глаза перестали глядеть в одну точку, и даже появился некий намёк на улыбку:
- Говоришь - совесть тебя мучает …, - задумчиво, чуть ли не по слогам, произнёс Попов. - Оттого, что злым стать не получается, да? Так ведь выходит?
Опешив от такого заявления, Меркушин захлопал глазами и непроизвольно рассмеялся:
- Выходит, что так! Вернее, потому, что диалектика критериев моральных оценок…, - и он вновь рассмеялся. – Ерунда всё, не слушай. А вот ты, Степан – добрый! Раньше я думал, что ты – злой, а теперь точно знаю, что – добрый. Не то, что я….
«Теля ты, - чуть не сорвалось с языка у танкиста. – У двух маток сосать пытаешься. Да вот только обе они – бодливые. Городские, видать. Бешеные. Как и ты сам, товарищ председатель. Успел насосаться-то. Да живи ты себе по совести – и никаких тебе мучений и прочих там моралей не надо! Неужели это так сложно»?
- А что – ты? Ты – вон какой умный, - не стал делиться своими соображениями Попов. – Одна беда: городской. На земле человек поневоле добреет. Вот обживёшься, детишек нарожаешь, и вся эта ваша учёная диалектика уйдёт. Ни к чему она. Ты, кстати, время же там засекал, - вспомнил он о курсантах. – Сколько натикало, как ты мне время назначил?
- Семнадцать минут, - кинул взгляд на часы лейтенант.
- Тогда верни пилотку и веди на конюшню. Работу проверять будем.
Пятёрочку юные курсанты почистили на славу и, если бы у танкиста были глаза, он бы увидел, как кобылка, прядая ушами, буквально млеет от наслаждения и на её морде почти по-человечьи блестят счастьем глаза. Досконально проверив ладонью качество работы, Степан довольно хмыкнул и. нежно обняв лошадку за шею, обратился в сторону светло-серого проёма ворот, на фоне которого выделялись три тёмных силуэта:
- Хвалю, бойцы. С первым заданием вы справились… чтобы на «отлично», пока не скажу, но оценку «хорошо» ставлю уверенно. Будем надеяться, что вы и впредь меня не подведёте. Чего молчите? Товарищ Меркушин, подскажи им, как надо.
После тихого перешёптывания курсанты настолько дружно гаркнули «Служу трудовому народу!», что Пятёрочка вздрогнула и попятилась. Успокоив её, танкист покачал головой:
- Курсант обязан отличаться не только исполнительностью, но и сообразительностью. Почто скотину напугали? Отжиматься захотелось? Отставить, - на всякий случай скомандовал он, приметив шевеление у ворот. – Запрягать умеете?
- Так точно! – шёпотом отозвались ребята.
- Вот и заставляй дурака Богу молиться…, - вслед за ними досадливо пробормотал танкист, и уже в полный голос добавил. – Исполнять! Я проверю. Перетянете где, или же болтаться будет – на неделю пилотки отберу, - повёл он лошадку к выходу. – Исполняйте.
Освободившись от Пятёрочки, Степан зашарил взором по сторонам. Уловив какое-то движение возле створки ворот, он спросил у пятна:
- Это ты здесь, товарищ Меркушин?
- Я – здесь, - отозвался председатель у него за спиной. – Перед тобой – собака. Хвостом виляет.
- Да? – удивлённо обернулся на голос танкист. – Странно. А я думал – ты. Их тут что, не всех немцы поели? Машкиного Бублика, так того за милую душу слопали. Суки.
- Меня бранишь, что я нехорошими словами выражаюсь, а сам чего? Хотя… слово «сука» - отчасти литературное. Прав ты. Да и кто такие фрицы, ежели не суки? – усмехаясь, запрыгал он на ходульках к скамье. – Не отставай! План действий надо же ещё составить. Смелее ступай, тут ровно. На голос иди, на голос. Давай я буду говорить о всякой ерунде, а ты иди. А, вот! Ты же про собаку хотел услышать? Кобель это, звать Гиммлером. Вокруг глаз у него круги, как очки у Гиммлера, понял? Но – ласковый. Теперь осторожнее! – забравшись на место, предупредил Попова лейтенант. – За полтора шага на десять часов от тебя будет вторая скамья. Давай, присаживайся напротив меня. Да, вот так хорошо.
- Полюбоваться хочешь? – прислонил палку к столу слепец.
- А чего бы и нет? Чем страшнее образина, тем бесстрашнее мужчина! – вырвалось у него, и единомышленники враз расхохотались.
- Стихоплёт, мать твою…, - отсмеявшись, покачал головой танкист. – Одно слово – гуманитарий. Ладно, говори уже про свой план, бесстрашный ты наш.
- Сперва – ты. Что тебе ещё, кроме палатки, надо? Да и зачем она тебе вообще?!
- Пока я не запущу танк, мы с курсантами жить в лесу будем. Всё у нас получится – хорошо, а нет – так незачем раньше времени и внимание к себе привлекать. Заведу – посмотрим, кто - кого, а если что…, - заслышались в голосе Степана стальные нотки. - Но пахать мы будем до последнего…, - «патрона», чуть было не сболтнул он.
Недоумённо посмотрев на танкиста, Меркушин открыл было рот, чтобы задать вопрос, но смолчал в надежде самому понять, что значит «кто – кого» и к чему этот безапелляционный тон. Зачем лишние вопросы? В конце-то концов, не станет же Стёпка давить танком колхозное правление? А даже если и захочет, то обязательно заблудится. К тому же – курсанты будут рядом, присмотрят. Если что, в танке чего-нибудь выдернут, и он сломается. На время, разумеется. Осуждающе качнув головой на свои несуразные мысли, председатель перенаправил их течение в конструктивное русло:
- Да, палатка в наличии имеется. И – не только она. Потому я и спросил: что тебе ещё, кроме неё, надо.
Лицо танкиста оживилось, незрячие глаза алчно распахнулись бельмами, и он прошептал:
- А чего ещё есть? В наличии?
Меркушин хотел было выругаться, но сдержался:
- Товарищ Попов! Говорите, что вам надо для ремонта трактора, и я, возможно, отвечу – что есть, а чего – нет. Вам ясно?
- Обиделся, да? – оторопев от обращения на «вы», захлопал ресницами Степан. – И чего я такого сказал?! Сразу обижаться….
- Я не обижаюсь, Стёпа, а делаю выводы, - смягчил интонацию лейтенант. – Думай быстро, говори прямо! Что! Тебе! Нужно!
Лишь секунду помешкав, танкист кивнул головой:
- Топор, а лучше – два. Лопату. Хороших ножей бы ещё, мне и курсантам. Котелок для варки, да и от чайника тоже не откажусь. Верёвок всяких. Проволоки. Одёжки тёплой на ночь, - загибал он пальцы. – Харч какой-нибудь, соль, спички, миски, ложки. Воды ещё надо будет питьевой….
- Метрах в семистах от лесополосы канал оросительный есть, - перебил его Сергей.
- С трупиками?
- Прокипятите, ничего страшного. Да и унесло их течением уже давно, - пожал плечами председатель. – К тому же: а сейчас мы с тобой какую воду пьём? В колодцах-то вода тоже не прямо с небес берётся. Вёдра дам, натаскаете.
- Вёдра, значит, тоже имеются, - задумчиво проговорил Степан. – И что же ты там такое нашёл?! А скажи, хлеб там тоже есть?
- Галеты.
- Чего?!
- Сухари!
- Ааа…, - усмехнулся танкист. – Сухари – это хорошо. Всяко лучше твоих этих гав… блин, «гуманитария» твоего сразу запомнил, а про эту дрянь ты мне даже и не повторяй. Сухари – это сухари, тушёнка – это тушенка, а колбаса – это колбаса. Слушай…, - вдруг подобрался он, - а там… колбаса есть?
- Нет! – воскликнул, уже проклиная свою идею с танком, Меркушин. – Кроме сухарей, ничего нет! Сигареты ещё есть! Курить хочешь?
- Чего ты так разволновался-то? – поднялся на ноги Степан. – Никто о твоих сухарях не узнает, будь спокоен. А… хотя бы чай есть?
- Есть. По делу говори, - недовольно буркнул лейтенант.
Неуверенно потоптавшись, Степан вернулся на место:
- Перед чаем неплохо было бы немножко крупки и чуток маслица. Есть?
- Степан! Ты вообще-то кто таков?! – возмутился Сергей. – Ты – танкист, или же снабженец? Что ты ко мне со своей кашей пристал?! Найду я тебе кашу! С маслом! По делу спрашивай!
- А зачем спрашивать? Лошадь уже запряжена, наверное. Сейчас я всё проверю, и съездим.
Пожалуй, только самый строгий и занудный экзаменатор – коневод смог бы отыскать в сбруе Пятёрочки некий изъян, чтобы потом, из желчной зависти к молодости, или же вследствие врождённой нравственной порочности, наказать мальчишек. Степан Феопемтович ни тем, ни другим не был, а потому, широко улыбаясь, обратился к застывшим на месте двум перешёптывающимся пятнам:
- Мой дед меня за такую работу похвалил бы. Молодцы, товарищи курсанты. За первое задание – «хорошо», за второе – «отлично»!
- Служу трудовому народу! – радостно отозвались ребята.
Путь до брошенного склада был недолог, не более пятнадцати минут, но для танкиста он оказался слишком тряским и крайне болезненным: не вполне поджившие части тела в местах ожогов саднили и, судя по некоторой липкости на спине и пятой точке, даже начали кровоточить. Ещё крепче ухватившись правой рукой за поручень, Степан левой проверил на ощупь штанину, понюхал ладонь и спросил:
- А правильной ли дорогой едем, товарищи?
- Опять дуркуешь? – стараясь не прикусить язык на кочках, сквозь зубы прошипел лейтенант. – Так знай: единственно правильной. Здесь сапёры ещё не ходили. Мин – как грибов. Я по прошлогодней колее еду. Наверное, немцы по ней со склада своё добро вывезти пытались, да не всё успели. Ещё с пяток минут потерпи.
Хохотнув на это полушипение – полужужжание, Степан на очередной яме чуть сам не прикусил щеку и решил придерживаться примера товарища, держа свой рот на замке. Когда они наконец-то добрались до цели и танкист осторожно спустился на землю, проблему со штанами заметил и лейтенант:
- Это у тебя там сзади то, что я думаю, или чего похуже?
- А чего сзади может оказаться хорошего?! – с досадой ощупывал Степан штанины, с горечью убеждаясь, что сукровица промочила их почти до самых голенищ. – Опять разбередил! И чего эта задница никак не заживает?! Всё уже тыщу раз зажило, а она – не заживает, зараза!
- Так это у тебя – кровь? – осторожно провёл пальцем по фанерному сиденью Меркушин и, устыдившись собственной недоверчивости, выкрикнул. – Жди меня здесь! Я мигом! Никуда не ходи, кругом мины. Я только метра на четыре от входа очистил, - уже спускаясь в лаз подземного склада, выкрикнул Сергей. – Мне второй безногий не нужен! Жди, я сейчас!
В недоумении застыв на месте, Степан поискал на небе солнце, не нашёл и, сетуя на невесть откуда взявшуюся облачность, рукой нащупал коляску. Крепко ухватившись за неё, словно бы пехотинец за броню танка, он размышлял: что за новый сюрприз приготовил ему председатель? Зачем оставил снаружи? Договаривались, вроде, вместе склад смотреть…. К чему тогда было его везти за тридевять земель, да по колдобинам? Задница ещё эта…. Наверное, со стороны это выглядит, словно бы он обгадился. Ох, и позорище-то!
Тут со стороны склада заслышался шорох, негромкое поругивание, и перед танкистом появился крайне расплывчатый силуэт.
- Ты уж не обижайся, брат, но снимай портки.
- Чего?! – опешил Степан.
- Снимай, говорю! Это приказ!
- Зачем это?! – неуверенно дотронулся Попов до ширинки..
- Исполнять! Попугая из тебя буду делать! – хохотнул Сергей. – Прости, дурацкая шутка. Смажу для дезинфекции тебе зад зелёнкой и сразу переоденешься в сухое и чистое.
- Это какое такое сухое и чистое? – никак не желал снимать штаны танкист.
- Не бойся, не немецкое. Не знаю, зачем фрицам наша форма была нужна, но там она тоже есть. Не совсем новая, но – чистая. Кстати, те пилотки, что ты раздал курсантам, тоже отсюда.
Отвернувшись, Степан неохотно заголил зад и нагнулся:
- Мажь!
- Ты хотя бы сапоги снял, - ворча, принялся осторожно стирать кровавые подтёки бинтом лейтенант. – Сапог-то новых нет. Кстати, как ты и просил, полотна тебе на портянки я прихватил, - не жалея зелёнки, обильно смачивал ягодицы танкиста он. – Как, не сильно жжёт?
- А ты подуй! – повернув голову, ухмыльнулся Степан. – Слушай, лейтенант: а что ты ещё со склада, кроме пилоток, спёр?
Вопрос был вполне закономерный, и Меркушин нисколько не удивился, что он прозвучал. Правда, произошло это немного преждевременно. Но да шила в мешке не утаишь, не врут старики. Хочется лишь добавить, что каждое шило – о двух концах.
- Я курю махорку. А на складе полно хороших сигарет, и даже сигары есть. Далее: тебе я принёс не ту тушёнку, которой там, под землёй, десятки ящиков, а ту, что получил по закону. Рома, кстати, здесь тоже нет. Доволен? Всё, готово! Вот здесь – новые штаны, - прихватив руку танкиста, положил её на бельё лейтенант. – Под ними - исподнее, ткань на портянки и рубаха. Переодевайся. Я отвернусь, если хочешь.
Степан, уже нисколько не стесняясь председателя, и даже – ему в досаду, разделся догола, оставив лишь пилотку на голове. Словно бы загипнотизированный, Сергей глядел на это обезображенное, сплошь покрытое шрамами и рубцами от ожогов тело, и его сердце зашлось от жалости. Да, потерять ноги – это страшно, но когда видишь такое…. Бедолага…. Как же он выжил-то? После таких ожогов не выживают. Какой же крепкий организм у этого Стёпки! – поневоле начал восхищаться, и даже завидовать он. – Так, глядишь, и человеком скоро станет. Но нет, не станет, - оторвал взгляд от неуклюже переодевающегося слепца лейтенант, - так на всю жизнь уродом и останется. Скорее ты, Серёга, на протезах плясать научишься, чем Стёпка на человека станет похож. Эх, жизнь, что же ты с нами делаешь-то?!
- Готово! – встав по стойке «смирно», отдал честь танкист. – Рядовой Попов к дальнейшему прохождению службы готов!
- То - «готово», то - «готов», - оглядел его лейтенант и остался доволен осмотром. – Ты бы уж определился с родом-то….
- Чего?
- Да это я так…, - вздохнул Сергей. - Ведём себя, как два подростка. Услышь кто со стороны – санитаров бы вызвал, наверное…. Но, знаешь, мне это нравится. Давно я так, как напару с тобой, не дурачился. Истосковался, что ли?
Поняв по лицу Степана, что тот разделяет его мнение, но покуда не готов к ответной искренности, Меркушин добавил:
- Не с кем поговорить-то, понимаешь? Одни у тебя чего-то просят, у других – ты просишь, а третьим лишь бы утробу набить, да до утра сном забыться. Измучились уже все, Стёпка, изнурились. Ты вот не видишь, а мне даже смотреть на наших деревенских страшно: девке семнадцати нет, а она уже – седая! Бабе – двадцать, а у неё уже морщины! И взгляд такой… Пропащий, понимаешь? Гады, что же они с ними наделали?! – крепко сжав лоб скрещёнными крест-на-крест ладонями, поник головой Сергей.
Поражённый страшной догадкой, Степан опустился на землю рядом с председателем и, сам того не ведая, вслед за Сергеем тоже скрестил ладони на лбу, никак не решаясь спросить о самом главном. Эх…. Дед, вон, говорил, что радость – это оборотная сторона горя…. А вдруг, если…. Нет, об этом даже думать страшно. Как это так, и подумать?! Нельзя так думать, грешно это. Но а – вдруг? Что делать-то тогда?
Нащупав рукой плечо Меркушина, Степан прошептал:
- Скажи, а девка та отчего поседела?
Отвернувшись от танкиста и глядя на кружащее над полем вороньё, лейтенант размеренным голосом ответил:
- Да, ты правильно понял. Изнасиловали её. Даже хуже. Мы её два раза из петли вынимали. Тут со многими…, - споткнулся на этом слове председатель, хотел было сперва соврать, но передумал. – Насчёт твоей жены – не знаю. Но ребёнок точно твой будет, даже не сомневайся.
В нерешительности пожевав губами, танкист с придыханием произнёс, желая, чтобы его пусть хоть и обманули, но так, чтобы он поверил:
- А ты почём знаешь? Скажи, почём?!
- Моя Нина на таком же месяце была. Потому вот и знаю…. Знаешь, как я хотел бы верить, что Рай – есть? Хотел бы. Вместе с родителями её в поезде…, - закхекал Меркушин, мотая головой. - Разом, и весь эшелон! Я закурю, хорошо?
- Дак ты…конечно, - не нашлось больше слов у Степана.
С трудом сглотнув глоток сочувствия, ставший колом в у него горле, слепец засовестился: и как он раньше смел равнять товарища Меркушина с собой? Думать, что тот такой же зелёный, и даже хуже, чем он сам? На каком таком основании?! Что голос у лейтенанта молодой? Что он всякие глупости говорит? Стихи какие-то дурацкие читает? Возомнил, тоже, что раз сам нашёл здесь первую свою бабу, так и у других она непременно должна быть первая! Товарищ председатель же из города! Там всё по-другому. Эх…. Жену потерял, говорит…. Тоже, поди, из института, грамотная была. Беременная к тому же. С родителями. Ох, и тяжко же сейчас лейтенанту! Сидит, горемыка, да через затяжку носом шмыгает. Плачет, наверное….А он, Степан, выходит, его всячески хаял, да обзывал…. Ох, и стыдоба-то, стыдоба!
Поднявшись на ноги, танкист стянул с головы пилотку и поклонился председателю:
- Прости, Христа ради, глупость мою. Почём зря ругал я тебя, Сергей Михалыч. Ты – командир, а я с тобой, как с ровней говорил. Прости, - ещё раз поклонился он.
Вглядываясь в красное от смущения и искажённое болезненной гримасой угрызений совести лицо Степана, слушая его невразумительную речь, лейтенант даже не сразу понял, в чём, собственно, дело. Когда же до его разума дошла подоплёка сказанного, лейтенант совершенно растерялся. С одной, прагматической, точки зрения, встраивание Стёпки в строгую иерархию колхоза – это благо. С другой же – Стёпка… он же почти друг? Нехорошо так, нельзя! С кем ещё по душам будет поговорить?! А Стёпка – он свой, он – хороший, чистый. Правда, зачем-то Христа этого приплёл. Антирелигиозную лекцию надо будет ему прочитать. На дворе – середина двадцатого века, а он – про бога! Одно слово – Попов! Надо бы как-то Степану эти пережитки помочь преодолеть, а то как же?
- Если бы ты ради партии прощения просил – нет вопросов, простил бы, - покачал головой председатель, - а ради всяких там твоих суеверий – не хочу и не буду. Не бывает бога, нет его! Если бы он был – произошло бы такое, как с нами, нет? Отсюда логический вывод: или бог есть, но он – злой, а потому нам он не нужен; или же, его попросту нет. Нет его, вот и всё!
- А мир тогда кто создал?! Тебя, меня, травку, птичек? Да всё! – вмиг вылетели все покаянные мысли из головы Степана. - Кто?! Партия, что ли?
- Эволюция это…, - укоризненно проговорил Сергей. – Вам чего, теорию Дарвина в школе не преподавали?
- Про Дарвина твоего – слышал, - пожал плечами танкист. – Да, на земле пусть будет эволюция, революция и прочее, а звёзды как? Солнышко с луной – как? Их тоже Дарвин придумал? Или этот…, - задумался он, - Архимед? Коперник с Галилеем? А душа твоя, душа – она-то как?
- Да не бывает никакой души! - отмахнулся от него Меркушин.
- Врёшь – есть! – горячо возразил Степан. – Иначе бы ты не плакал от жалости к другим, не пытался бы кому-то там помочь, и совестно тебе никогда бы не было, вот! Одни инстинкты были бы, как у… нет, у собак…, - появилась тень улыбки на его лице, - как у коровы, вот! Хотя, может, даже у коровы чуток души есть.
- Тоже мне, францисканец нашёлся…, – пробурчал лейтенант.
Таким поворотом разговора Меркушин был крайне раздосадован: по большому счёту, вера в торжество науки и проникновение в самые сокровенные тайны вселенной – не за горами. Вот победим фашиста, страну восстановим, а там…. Да что там! Лет через двадцать-тридцать уже точно коммунизм построим, и все обо всём знать будут. Только вот эта душа проклятая…. «Мир создающая, путь прокладывающая…». Как там дальше? Нет, из головы уже всё напрочь вылетело.
- Ты ещё у мухи душу разгляди, - досадливо буркнул он и поковылял к складу. – Францисканец чёртов. На голос иди, на голос. Правую ногу выше – кочка! Давай-давай! Дело прежде души! Засветло успеть всё надо. Сейчас перед тобой будет порожек, повернись спиной вперёд и спускайся в лаз. Я тебя внизу подстрахую, не бойся.
- Да нужна мне твоя страховка!
На брошенном складе председатель был уже раз в десятый, и потому чувствовал себя в подземелье вполне уверенно. Нащупав рукой динамоэлектрический фонарь[16], он бойко им зажужжал:
- Фонарик видишь?
- Вижу. И фонарь вижу, и лаз вижу, - задрал кверху голову танкист. – Не заблужусь, поди. А что, склад-то большой?
- Квадратов сто – сто пятьдесят. Только не все они тебя касаются. Через метр направо от тебя будут бочки с газолином. Заминированы были, - не смог удержаться, чтобы не похвастаться, Сергей. – Растяжечку от входа кинули, но и мы не лыком шиты. Кто другой, так живо на воздух бы взлетел, а я…, - смутился от собственной похвальбы он. - Так что ходи смело, чисто. Вот…. А по левую руку от тебя сейчас масла, да смазки всякие. Надо нам, нет?
- Надо-то надо…, - задумался танкист. – Только вот я слыхал от Григорьевича, что наши масла с ихними мешать никак нельзя. Да и откуда мы знаем, что сейчас в танке?! Фашистская дрянь, или наше? Наверное – дрянь. Профилактику-то, поди, делали. Но промывать всё равно надо.
- И сколько тебе этой дряни надо? Иди сюда, я буду показывать, что брать, - уловив правую ладонь танкиста, положил её лейтенант на ручку канистры. – Двадцать литров, моторное масло. Надо?
- Пять штук, - прихватив первую канистру, отнёс её ко входу Степан.
Когда возле лестницы в ряд выстроилось шесть канистр, он с радостной улыбкой возвратился на свет фонарика:
- Смазку давай!
- Всю?
- Килограммов пять хватит. А лучше – десять. Есть? – даже в полутьме светилось его лицо счастьем.
- Тут и десять по десять есть. Здесь написано – «трансмиссионная смазка». Оно?
Степан вновь не удержался, и прихватил-таки чуть больше, чем это необходимо для танка. «Запаска – не напраска, карман не тянет» - как говаривал дед. Азартно потирая руки, он нетерпеливо обратился к Меркушину:
- Ну, давай, чего ещё есть?
- Железяки какие-то, резинки, - словно бы извиняясь за собственную техническую невежественность, пробормотал лейтенант. – Ящики – вот здесь. Смотри.
С яростным воодушевлением принявшись ощупывать предоставленное ему богатство, танкист поначалу лишь время от времени недовольно мотал головой, откладывая детали в сторону, но минут через двадцать он пришёл в полное уныние. Да и как здесь не приуныть, когда манжеты – невесть от чего, сальники непонятного диаметра, а прочее на ощупь и вовсе оказались незнакомыми? Господи! Как же мечталось, что и без глаз их распознать можно! А тут – как котёнок. Слепой, ага. Ведь столько ящиков, столько добра – а он, Стёпка, даже не единой запчасти достоверно не опознал! Что-то на что-то похоже? Да, похоже! Так ведь они все похожи! От какой они техники?! Может, это всё совсем даже не для танков, а для грузовиков? Самолётов? Беда. Без глаз точно не справиться. Даже штангель, и тот не поможет: в училище всё на глазок, да на щуп ловили, эх…. Отчего же он так плохо учился-то?!
Пересилив чувство гордыни, Попов проговорил, потупясь:
– Я размеры плохо помню. Сергей Михайлович…. Совсем не помню я их. Плохо учил, выходит. Что точно чужое – то понимаю, а что сомнительное – не понимаю…. Не знаю я! Не вижу! Вот это – точно не моё! - в отчаянии потряс он в руке очередной неопознанной деталькой и кинул её обратно в ящик. – Не вижу я ни хрена! Прости. Прости…, - уже шёпотом добавил он.
С горечью осознав, что вся эта груда запасных частей может оказаться бесполезной, Меркушин даже перестал жужжать ставшим бесполезным фонариком и принялся вглядываться в окружающую темноту, пытаясь привести мысли в порядок. Итак, из сегодняшнего совместного с танкистом визита на склад он получил…. Из плюсов – горючее для танка есть, смазка тоже в наличии. Очень хорошо. Минусы: на железяки надежды – никакой. Сверять всё вручную – не вариант: самому везде не успеть, а посвящать в тайну склада кого-то третьего, и даже дававших присягу «курсантов» – заведомый провал. На следующий день вся деревня про это хранилище знать будет, а потом и в районе прослышат. Тогда уж точно по головке не погладят. К стенке, - вот и весь разговор.
- Будем надеяться на лучшее, Степан Феопемтович, - вновь зажужжал председатель фонариком. – «Авось, да небось»…. Крепко молись своему богу, Стёпа, чтобы танк оказался целым, и нам эти железяки не понадобились. Ступай за мной, крупы вам с ребятишками дам, и прочего.
Помещение, в котором хранились продукты, обмундирование, а также бытовой инвентарь, располагалось за основательной бревенчатой стенкой и плотной, обшитой обёрнутым в брезент войлоком, дверью. Ощупывая её, танкист поневоле восхитился основательностью фрицев: да, сквозь такую преграду никакой запах от горючего внутрь не проникнет.
- Ты дальше не ходи, заблудишься, - обернулся к Степану Меркушин. – Здесь везде стеллажей так хитро понаставлено, что лабиринт минотавра невинной шуткой покажется.
- Кого?!
- Неважно. Стой там, возле двери, а я тебе всякое…всякое…, - забренчало чем-то железным, - таскать буду. Чайник нашёл, пара вёдер, котелок тоже нашёл…. Так, ложки где-то здесь были, вроде….
Степан переносил подаваемое ему богатство к выходу, а сам тем временем размышлял: как же это так - целый склад, и от властей утаить? Зачем товарищ Меркушин это делает? Нет, хотел бы всё схомячить в одно рыло – понятно, но тут и крупы какой-то ему в мешке подал, и ещё чего-то в вёдра насовал…. Совсем непонятно. Или это голова кругом от такого изобилия идёт? Тушёнки ещё, говорит, десятки ящиков…. Нет, точно кругом идёт.
В раздумьях вглядываясь в светло-серый квадрат лаза, танкист заслышал позади себя движение и осмелился спросить:
- Скажи, Сергей Михалыч, а тебе не боязно? Ты ведь верно меня предупреждал: за такое сокрытие точно порешат. Зачем тебе это надо?!
Меркушин ответил не сразу: сперва он зачем-то протёр очки, затем поник головой, прикрыв глаза и лишь через минуту, словно бы извиняясь, произнёс:
- Я ведь голодал, Стёпушка. Маленький был совсем, несмышлёный, а уже голодал. Все дедки-бабки у меня от этого клятого голода померли, понимаешь? – почти без смены интонации, словно бы устав от непосильной ноши, говорил он. – Знаю я, что такое голод. Настоящий и жуткий. И потому, - окреп его голос, - я не допущу, чтобы у меня в деревне он повторился. Жизнь свою положу, но не допущу! А поскольку я почти уверен, что осенью на нужды фронта у нас весь урожай под метёлочку выгребут, то я стану кормить колхозников вот этим! – ткнул он пальцем на склад продуктов. – А потом – пусть хоть расстреливают меня! Нам лишь бы будущую зиму, да весну продержаться, а там – хоть трава не расти! И вот ещё что, учти: тебя я тоже не пожалею, сразу первый пристрелю, если проболтаешься!
Качнув головой, Попов криво улыбнулся:
- Да за это, товарищ Меркушин, я и сам себя пристрелю. Машка, вон, говоришь…, - заморгал он. - Беременная, говоришь, да? Их же теперь вдвойне беречь надо. Верно я думаю?
[1] МТС – машинно-тракторная станция.
[2] На участке фронта возле с. Городищи Волгоградской (Сталинградской) области против Советских войск наряду с немцами воевали румыны и итальянцы.
[3] Тюря – в данном случае – мука с водой.
[4] «Второй фронт» - ироническое название американской тушёнки.
[5] Момент истины (лат.).
[6] Л-11 – пушка калибра 76,2 мм., с длиной ствола 30,5 калибра.
[7] «Валентайн» - лёгкий английский танк, поставлялся в СССР по ленд-лизу. Имел хорошие тактико-технические характеристики.
[8] Танки образца 1940-го года были сварные, имели четыре передачи. «Гайка» - просторечное наименование шестигранной башни. Ф-34 имела калибр 76,2 с длиной ствола 42 калибра, которая значительно превосходила предшественницу по точности и бронебойности.
[9] Два баллона со сжатым воздухом, находившиеся за педалями управления, предназначались для аварийного запуска танка.
[10] Погон танка – место крепления башни к корпусу. Для Т-34 первых модификаций диаметр погона составлял 1420 мм.
[11] Постель – штатное место аккумулятора.
[12] ГСМ – горюче-смазочные материалы.
[13] Из текста военной присяги 1939-го года.
[14] Заместитель командира по материально-техническому снабжению.
[15] Означало десятилетний срок без права переписки и поражение в правах. Зачастую такой приговор предполагал летальный исход жизни осуждённого.
[16] Не требовал батарей, электричество вырабатывалось встроенным в корпус генератором, приводимом в действие мускульной силой ладони.
Рейтинг: +9
543 просмотра
Комментарии (8)
| Серов Владимир # 21 июня 2015 в 23:25 +2 | ||
|
| Дмитрий Криушов # 22 июня 2015 в 12:27 +2 | ||
|
| Серов Владимир # 24 июня 2015 в 22:22 +2 | ||
|
| Денис Маркелов # 29 июня 2015 в 13:00 +2 | ||
|
| Дмитрий Криушов # 30 июня 2015 в 21:27 +1 | ||
|
| Юрий Ишутин ( Нитуши) # 8 января 2016 в 07:07 +1 | ||
|
| Дмитрий Криушов # 9 января 2016 в 21:02 +1 | ||
|
Новые произведения
