Помочь сайту
Поздравления
Репортаж. Глава 13.
Сегодня в 03:59 -
Юрий Салов
13.
Рассвет очередного дня застал деревню в холодной, прозрачной дымке. Воздух пах сырой землей и прелой листвой, но уже без той сладковатой ноты тлена – будто земля, насытившись, на время сомкнула уста. Александр запряг ту же самую лошадь в ту же самую скрипучую телегу. Ни слова не было сказано о вчерашнем дне, о мельнице, о пустоте, которая теперь была втрое больше. Татьяна стояла на крыльце, завернутая в темный платок, лицо – бледное, одутловатое. Она не махала на прощанье. Просто смотрела, как Игорь, с рюкзаком за плечами, садится на жесткие доски телеги рядом с Александром. Бабка Агафья не вышла. Дом остался за их спинами – темный, немой, как надгробие.
Дорога до большака заняла несколько часов. Молчание между ними было плотным, физически ощутимым. Александр сидел сгорбившись, вожжи в его натруженных руках казались инородным предметом. Взгляд его был устремлен куда-то вдаль, за горизонт тумана, где ничего не было. Только пустота. Игорь чувствовал холодок медной монеты под рубашкой, прижимал к ней ладонь. Каждый скрип колес, каждый всплеск грязи, каждый крик одинокой вороны врывался в тишину, подчеркивая ее. Лес по краям дороги казался теперь не угрожающей стеной, а просто лесом – мокрым, августовским, бездонным. Но Игорь знал, что скрывается в его глубинах. Знание это теперь жило в нем, холодным камнем на груди.
"Буханка", потрепанный микроавтобус цвета грязи, действительно ждал у покосившегося столба с едва читаемой надписью "Ост. Глухово". Александр лишь кивнул в сторону открытой двери. Ни "счастливого пути", ни "не поминай лихом". Просто молчаливый жест: «уходи». Игорь спрыгнул с телеги, почувствовав, как дрогнула земля под ногами. Он оглянулся. Александр уже разворачивал лошадь, спиной к нему и к автобусу. Уезжал обратно. В пустоту. Навстречу своей судьбе.
Дорога в город была мучением другого рода. Тряска, запах дешевого табака и немытых тел, болтовня водителя о ценах на солярку, назойливая музыка из колонок. Игорь прижался лбом к холодному стеклу, глядя на мелькающие за окном поля, перелески, редкие деревеньки. Казалось, весь мир за стеклом – плоская декорация после объемного ужаса Глухово. Монета на груди была единственным реальным напоминанием. Он то закрывал глаза, видя мертвенно-серое лицо за столом, слыша скребущий звук по двери, чувствуя тяжесть взгляда из темноты, то вновь вглядывался в банальный пейзаж, пытаясь убедить себя: это и есть настоящая жизнь.
***
Город встретил его грохотом, светом рекламы и запахом выхлопных газов. Квартира показалась чужой, слишком яркой, слишком тихой без шорохов и скрипов старого дома. Он принял долгий душ, смывая с себя пыль глухих дорог и незримую липкую пелену Глухово. Вода была горячей, реальной. Он смотрел на струи, пытаясь смыть и воспоминания. Не вышло. Они въелись глубже грязи. Он надел чистую рубашку. Монета, спрятанная под тканью, легла знакомым холодком на кожу.
***
Пыль глухих дорог все еще въелась в поры, а гул города после мертвой тишины Глухово бил по вискам, как молот. Игорь Сорокин стоял перед знакомой дверью Института этнологии, сжимая в кармане холодную медную монету – единственный вещественный след из того мира, где время текло иначе, а мертвецы требовали своего. Он не явился сразу в редакцию под гнев Анатолия Петровича. Ему нужен был якорь. Разум. Человек, который вложит безумие в строгие научные рамки. Профессор Алексей Кириллович Морозов.
Толкнув тяжелую дверь, Игорь вновь окунулся в царство упорядоченного хаоса. Запахи встретили его первыми: вечный дуэт старой бумаги и крепкого чая, с легкой, но стойкой нотой деревянного дыма от профессорской трубки. Воздух был прохладным, спокойным, таким знакомым и таким невероятно далеким от спертой, пропитанной страхом дома Смирновых. Книги по-прежнему стояли ровными рядами на стеллажах, но на столе появились новые аккуратные папки, помеченные бумажками: "Колдовские процессы. Новгородская обл. (перепроверка)", "Поминальные плачи. Современные вариации". В углу, на тяжелой чугунной пепельнице, дымилась трубка с вишневым чубуком – признак недавнего присутствия хозяина.
Сам Алексей Кириллович, в своем неизменном твидовом пиджаке с кожаными заплатками на локтях, возился у высокого шкафа, выдвигая картотечный ящик. Его седая бородка была безупречно подстрижена, очки в тонкой металлической оправе сползли на кончик носа. Услышав шаги, он обернулся. Живые, насмешливые глаза мгновенно оценили гостя: темные круги под глазами, неестественная бледность, заменившая морской загар, застывшая напряженность в плечах, следы грязи на кроссовках, которую не потрудился смыть Игорь.
– Сорокин?! – Голос профессора, обычно звонкий, сейчас звучал приглушенно от удивления. Он прикрыл ящик картотеки с легким стуком. – Ба, какими ветрами? Или медведи в вашем «медвежьем углу» все же оказались не фольклорными? Выглядите... – Он сделал паузу, подбирая точное слово, его взгляд скользнул по фигуре Игоря. – Выглядите так, будто видели самого лешего. И не в лучшем его расположении духа. Присаживайтесь, присаживайтесь! Рассказывайте. Чай будете?
Игорь молча опустился в жесткое кресло напротив стола, отодвинув папку с надписью "Северо-запад. Колдуны. (сомнит.)". Его горло пересохло. Гул города за окном казался фальшивым фоном. Запах ладана и тления из дома Смирновых ощущался им острее, чем запах бумаги и табака здесь.
– Алексей Кириллович, – начал он, хриплым от усталости и невысказанных эмоций голосом. – Вы были правы. И не правы. Одновременно. – Он вытащил руку из кармана, разжал ладонь. На потертой поверхности стола лежала небольшая серебряная монета, тусклая, с почти стершимся изображением какого-то святого. – Это... из Глухово.
Профессор налил чай в две массивные фаянсовые кружки из термоса, поставил одну перед Игорем, другую перед собой. Его движения были неторопливыми, точными. Он внимательно посмотрел на монету, но не взял ее.
– Интересная штучка. Находка? – спросил он, присаживаясь. Его взгляд был острым, аналитическим, лишенным тени того панического страха, что Игорь видел в глазах Смирновых. – Начинайте с начала, Игорь. По порядку. Что вы там нашли, кроме этой монеты и, судя по виду, изрядной порции адреналина?
Игорь начал говорить. Сначала сбивчиво, потом поток слов становился быстрее, горячее. Он описывал гнетущую тишину деревни, панический крест Николая-возчика при имени «Никифор», странный ужин с его каменным молчанием, взрыв животного страха при невинном вопросе Пети, рассыпанную соль на пороге, тяжелые шаги под окном ночью, пустую могилу Никифора, мертвеца за ужином – серого, с пустыми глазницами, но двигавшегося, увод Пети под полной луной, непонятный холод и чувство присутствия в развалинах, рев ниоткуда, и наконец – две недели, провалившиеся в небытие по городскому календарю. Он говорил о тяжести взгляда из темноты, о страхе, который был не суеверием, а физическим ощущением, как холодный нож между лопаток. Голос его то срывался на шепот, то становился громким, почти истеричным. Он должен был убедить.
Алексей Кириллович слушал. Внимательно, не перебивая. Его лицо было непроницаемой маской ученого. Только легкое подрагивание седой брови или едва заметное постукивание указательным пальцем по ручке кресла выдавало интенсивную работу мысли. Он записывал что-то мелким почерком на листке, лежащем рядом, ставил вопросительные знаки, подчеркивал. Когда Игорь замолчал, выдохнув, как после долгого марафона, профессор отпил чаю. В кабинете повисло напряженное молчание, нарушаемое лишь тихим потрескиванием догоравшей в трубке травы и отдаленным гулом московского трафика.
– Гм, – наконец произнес Морозов. Его голос был спокоен, почти сух. – Колоритно. Очень колоритно, Игорь. Вы мастерски передали атмосферу коллективного психоза. Это бесценный материал для изучения механизмов бытования фольклорных нарративов в условиях стресса и горя. – Он отложил ручку, сложил руки на столе. – Ваше наблюдение за ритуализацией поведения, за табуированием имени, за соляным барьером – превосходны. Это классические проявления атавистического страха перед мертвецом, усиленного изоляцией и трагическими обстоятельствами смерти главы семьи. Вы стали свидетелем и, в какой-то мере, участником уникального этнографического катарсиса.
Игорь почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с прохладой кабинета. Ученый не видел, не слышал главного.
– Алексей Кириллович... Он... Оно... было реальным. Я видел его! Я чувствовал этот холод! Петю увели... Время... Две недели! – Его голос снова сорвался.
Профессор поднял руку, мягко, но властно останавливая поток.
– Понимаю, что пережитое кажется вам предельно реальным. Травматический опыт обладает свойством гиперреалистичности. Рассмотрим ваши ключевые пункты с научной точки зрения. – Он взял свои записи. – Во-первых, «оживший мертвец». Патологический страх, коллективная истерия, возможно, спровоцированная вашим присутствием как чужеродного элемента, могли породить массовые галлюцинации. Особенно в условиях хронического недосыпа из-за тяжелой повседневной работы, стресса и специфического микроклимата избы с запахами ладана и тлена. Вы сами описываете свое состояние как предельно напряженное. Контаминация нарративов – легенда о судье Прокофьеве наложилась на свежую смерть Никифора – создала идеальную почву. Во-вторых, «потеря времени». Классический симптом тяжелого стресса и дезориентации в замкнутой, враждебной среде. Дни сливаются. Вы просто не фиксировали время, погруженные в атмосферу ожидания. В-третьих, «увод мальчика». Самый тревожный момент. Но... – Морозов посмотрел на Игоря поверх очков, его взгляд стал жестче. – У вас нет доказательств, что его увели. Он мог уйти сам, испуганный, дезориентированный. Или... могли быть иные, вполне земные причины его исчезновения, о которых семья, возможно, умалчивает. Ваше «чувство» и «холод» – это соматические реакции на страх, не более. В-четвертых, монета. Подарок? Амулет? Георгий Победоносец изображен на ней, я так думаю. Но я еще проконсультируюсь у коллег.
Он откинулся на спинку кресла, взял потухшую трубку, постучал ею о пепельницу. Звук был сухим, окончательным.
– Ваш рассказ, Игорь, – это не доказательство паранормального. Это уникальная фиксация того, как глубоко укоренившийся миф, подпитанный горем и изоляцией, может полностью подчинить себе сознание целой семьи и даже наблюдателя со стороны. Как он материализует страх в физические ощущения и зрительные образы. Как он искажает восприятие времени. Это феноменально! С научной точки зрения. Ваш очерк должен быть именно об этом. О силе традиционного сознания, о живучести архаичных страхов в двадцать первом веке. Не о привидениях. – Он улыбнулся своей сухой, учёной улыбкой. – Хотя, признаю, «мертвец за ужином» – это сильный образ. Отличная метафора для всепоглощающего горя и страха, пожирающего живых.
Игорь сидел, сжимая холодную кружку в руках. Разумные, железобетонные аргументы профессора обрушивались на него, как волна, смывая хрупкую уверенность в реальности пережитого кошмара. Скепсис Морозова был непробиваемым, как стена его книжных стеллажей. Ученый видел только паттерны, классификации, психологические механизмы. Он не видел пустых глазниц в темноте. Не слышал скребущего звука по двери. Не чувствовал ледяного дыхания вечности за столом.
Морозов допил чай.
– Опишите все как следует. Детали важны. – Он встал, явно считая разговор исчерпанным. – Материал ваш – золото. Чистое золото для этнографа. Оформляйте. Пишите о страхе. О его силе. О его способности творить миры. Но пишите как ученый, а не как герой мистического романа. – Он протянул Игорю монету. – И берегите «амулет». Отличный экспонат для будущей статьи о материализации фольклорных образов в сознании.
Игорь взял монету. Серебро было теплым от его ладони. Он вышел из кабинета в гулкий коридор института. Рациональные слова профессора висели в воздухе, логичные и неопровержимые. Но монета напоминала о покойнике, о пустой могиле, о двух неделях, канувших в бездну. И о простой, страшной мысли: «А что если скепсис – это всего лишь удобная стена, за которой прячется мир, не желающий знать о настоящей тьме?»
***
Редакция журнала "Российская глубинка" гудела, как потревоженный улей. Звенели телефоны, стучали клавиатуры, смеялись голоса. Игорь замер в дверях, стараясь привыкнуть к яркому свету и какофонии звуков. Его стол стоял нетронутым, заваленный ксерокопиями, газетами и бумагами.
– Игорь?! Батюшки светы! – Голос Ольги, корректора, дрогнул от искреннего удивления. Она отодвинула очки на лоб. – Ты живой? Мы уж думали, тебя медведи в той глухомани съели!
К нему повернулись другие лица. Сергей, фотограф, с нарочито-равнодушным видом прикуривал у окна, но в глазах читалось любопытство. Лена, стажерка, замерла с папкой в руках, широко раскрыв глаза. И тут из кабинета главного редактора, как разъяренный шмель, вылетел Анатолий Петрович.
– Сорокин?! – Его басок, обычно громкий, сейчас взвизгнул до фальцета. Лицо, обычно красное, побагровело. Он подлетел к Игорю, тыча пальцем в воздух. – Две недели! Две недели, Игорь Вадимович! Телефон мертвый! Ни слуху, ни духу! Я тебе пять дней дал! Пять! На материал о грибах-ягодах и бабках с их побасенками! А ты что? В пеший поход по тайге отправился? Или местную колдунью соблазнять вздумал?! Отчитывайся немедленно! Где материал?!
Игорь стоял, оглушенный. Две недели? Не может быть. Он заехал в Глухово в пятницу... Пять дней там... Появление Никифора было... Он мысленно перебирал дни, события. Поход по развалинам... Раскопки могилы... Ужин мертвеца... Увод Пети... Александр на мельнице... Отъезд... Каждый день в Глухово тянулся как вечность, но... две недели? Это невозможно. В голову, как ледяная игла, вонзилась мысль: «хроноворонка». Как в тех мистических историях, где время в проклятых местах течет иначе. Где день может длиться неделю, а неделя – миг. Он видел невозможное. Почему бы времени не искривиться там, где ходят мертвецы?
– Я... – начал он, но голос сорвался. Он видел лица коллег: Ольги – с беспокойством и вопросом, Сергея – с нарастающим скепсисом типа "Загулял парень, вот и врет теперь", Лены – с чистым любопытством. Видел багровеющее лицо Анатолия Петровича, для которого "хроноворонка" была бы лишь подтверждением некомпетентности и блажи. Здравый смысл, тот самый, что так трещал по швам в Глухово, но все же держался, резко и властно наложил вето на мистические объяснения. Нет. Он просто потерял счет дням. В стрессе, в страхе, в этой выматывающей атмосфере постоянного ожидания опасности. Дни слились в один бесконечный, кошмарный сон наяву. Он просто не звонил, не отчитывался, закопался в чужой беде как крот.
– Простите, Анатолий Петрович, – голос Игоря звучал чужим, плоским. Он ощутил холод монеты сквозь ткань, задумался. – Связь там... никакая. Совсем. А я... задержался. Материал собирал. Увлекся. – Ложь резала горло своей банальностью и несоответствием тому, что он пережил. – Сейчас все оперативно оформлю. Детали... уникальные.
Анатолий Петрович фыркнул, явно не веря, но несколько успокоенный формальным признанием вины и обещанием материала.
– Увлекся... – проворчал он. – Ладно. Чтоб к концу дня на моем столе был хотя бы черновик! И чтоб без твоих потерь во времени! Понял? Две недели! – Он еще раз ткнул пальцем в воздух для убедительности и скрылся в своем кабинете, хлопнув дверью.
Коллеги постепенно вернулись к своим делам, бросая на Игоря украдкой взгляды. Ольга шепнула: - Ты бледный, Игорь. Как поганка. Иди лучше чаю выпей. - Сергей хмыкнул: - Видать, бабки там тебя не только историями потчевали, Сорокин. - Лена робко улыбнулась.
Игорь подошел к своему столу. Привычная стопка бумаг, чашка с давно высохшими кофейными разводами, экран монитора. Он сел. Шум редакции – звонки, разговоры, стук клавиатур – обрушился на него стеной. Такой знакомый, такой обыденный. Он провел рукой по клавиатуре. Курсор мигал на чистом листе в текстовом редакторе. Заголовок: "Деревня Глухово: на перекрестке времен и суеверий" казался теперь не просто плоским, а абсурдным. Как описать соляные барьеры на пороге и немой ужас в глазах членов семьи? Как рассказать о мертвеце, сидевшем за ужином, или о мальчике, уведенном в ночь? Как объяснить пустую могилу и две недели, провалившиеся в небытие?
Он положил руки на стол, сосредоточился. Мысли о "хроноворонке" отступили, оставив после себя лишь непрятное осознание пропасти. Пропасти между этим шумным, ярким миром с его дедлайнами и чаепитиями, и той серой, дышавшей смертью воронкой, из которой он только что выбрался. Он был здесь, физически. Но определенная часть его и застряла там. В Глухово. У осинового кола. У развалин, за которыми смотрели невидимые глаза. Под полной луной, когда уводили Петю. Она там будет. А здесь, под гул офисной жизни, его память постепенно выветривалась из мира, где время текло иначе, а мертвые требовали своего.
Рассвет очередного дня застал деревню в холодной, прозрачной дымке. Воздух пах сырой землей и прелой листвой, но уже без той сладковатой ноты тлена – будто земля, насытившись, на время сомкнула уста. Александр запряг ту же самую лошадь в ту же самую скрипучую телегу. Ни слова не было сказано о вчерашнем дне, о мельнице, о пустоте, которая теперь была втрое больше. Татьяна стояла на крыльце, завернутая в темный платок, лицо – бледное, одутловатое. Она не махала на прощанье. Просто смотрела, как Игорь, с рюкзаком за плечами, садится на жесткие доски телеги рядом с Александром. Бабка Агафья не вышла. Дом остался за их спинами – темный, немой, как надгробие.
Дорога до большака заняла несколько часов. Молчание между ними было плотным, физически ощутимым. Александр сидел сгорбившись, вожжи в его натруженных руках казались инородным предметом. Взгляд его был устремлен куда-то вдаль, за горизонт тумана, где ничего не было. Только пустота. Игорь чувствовал холодок медной монеты под рубашкой, прижимал к ней ладонь. Каждый скрип колес, каждый всплеск грязи, каждый крик одинокой вороны врывался в тишину, подчеркивая ее. Лес по краям дороги казался теперь не угрожающей стеной, а просто лесом – мокрым, августовским, бездонным. Но Игорь знал, что скрывается в его глубинах. Знание это теперь жило в нем, холодным камнем на груди.
"Буханка", потрепанный микроавтобус цвета грязи, действительно ждал у покосившегося столба с едва читаемой надписью "Ост. Глухово". Александр лишь кивнул в сторону открытой двери. Ни "счастливого пути", ни "не поминай лихом". Просто молчаливый жест: «уходи». Игорь спрыгнул с телеги, почувствовав, как дрогнула земля под ногами. Он оглянулся. Александр уже разворачивал лошадь, спиной к нему и к автобусу. Уезжал обратно. В пустоту. Навстречу своей судьбе.
Дорога в город была мучением другого рода. Тряска, запах дешевого табака и немытых тел, болтовня водителя о ценах на солярку, назойливая музыка из колонок. Игорь прижался лбом к холодному стеклу, глядя на мелькающие за окном поля, перелески, редкие деревеньки. Казалось, весь мир за стеклом – плоская декорация после объемного ужаса Глухово. Монета на груди была единственным реальным напоминанием. Он то закрывал глаза, видя мертвенно-серое лицо за столом, слыша скребущий звук по двери, чувствуя тяжесть взгляда из темноты, то вновь вглядывался в банальный пейзаж, пытаясь убедить себя: это и есть настоящая жизнь.
***
Город встретил его грохотом, светом рекламы и запахом выхлопных газов. Квартира показалась чужой, слишком яркой, слишком тихой без шорохов и скрипов старого дома. Он принял долгий душ, смывая с себя пыль глухих дорог и незримую липкую пелену Глухово. Вода была горячей, реальной. Он смотрел на струи, пытаясь смыть и воспоминания. Не вышло. Они въелись глубже грязи. Он надел чистую рубашку. Монета, спрятанная под тканью, легла знакомым холодком на кожу.
***
Пыль глухих дорог все еще въелась в поры, а гул города после мертвой тишины Глухово бил по вискам, как молот. Игорь Сорокин стоял перед знакомой дверью Института этнологии, сжимая в кармане холодную медную монету – единственный вещественный след из того мира, где время текло иначе, а мертвецы требовали своего. Он не явился сразу в редакцию под гнев Анатолия Петровича. Ему нужен был якорь. Разум. Человек, который вложит безумие в строгие научные рамки. Профессор Алексей Кириллович Морозов.
Толкнув тяжелую дверь, Игорь вновь окунулся в царство упорядоченного хаоса. Запахи встретили его первыми: вечный дуэт старой бумаги и крепкого чая, с легкой, но стойкой нотой деревянного дыма от профессорской трубки. Воздух был прохладным, спокойным, таким знакомым и таким невероятно далеким от спертой, пропитанной страхом дома Смирновых. Книги по-прежнему стояли ровными рядами на стеллажах, но на столе появились новые аккуратные папки, помеченные бумажками: "Колдовские процессы. Новгородская обл. (перепроверка)", "Поминальные плачи. Современные вариации". В углу, на тяжелой чугунной пепельнице, дымилась трубка с вишневым чубуком – признак недавнего присутствия хозяина.
Сам Алексей Кириллович, в своем неизменном твидовом пиджаке с кожаными заплатками на локтях, возился у высокого шкафа, выдвигая картотечный ящик. Его седая бородка была безупречно подстрижена, очки в тонкой металлической оправе сползли на кончик носа. Услышав шаги, он обернулся. Живые, насмешливые глаза мгновенно оценили гостя: темные круги под глазами, неестественная бледность, заменившая морской загар, застывшая напряженность в плечах, следы грязи на кроссовках, которую не потрудился смыть Игорь.
– Сорокин?! – Голос профессора, обычно звонкий, сейчас звучал приглушенно от удивления. Он прикрыл ящик картотеки с легким стуком. – Ба, какими ветрами? Или медведи в вашем «медвежьем углу» все же оказались не фольклорными? Выглядите... – Он сделал паузу, подбирая точное слово, его взгляд скользнул по фигуре Игоря. – Выглядите так, будто видели самого лешего. И не в лучшем его расположении духа. Присаживайтесь, присаживайтесь! Рассказывайте. Чай будете?
Игорь молча опустился в жесткое кресло напротив стола, отодвинув папку с надписью "Северо-запад. Колдуны. (сомнит.)". Его горло пересохло. Гул города за окном казался фальшивым фоном. Запах ладана и тления из дома Смирновых ощущался им острее, чем запах бумаги и табака здесь.
– Алексей Кириллович, – начал он, хриплым от усталости и невысказанных эмоций голосом. – Вы были правы. И не правы. Одновременно. – Он вытащил руку из кармана, разжал ладонь. На потертой поверхности стола лежала небольшая серебряная монета, тусклая, с почти стершимся изображением какого-то святого. – Это... из Глухово.
Профессор налил чай в две массивные фаянсовые кружки из термоса, поставил одну перед Игорем, другую перед собой. Его движения были неторопливыми, точными. Он внимательно посмотрел на монету, но не взял ее.
– Интересная штучка. Находка? – спросил он, присаживаясь. Его взгляд был острым, аналитическим, лишенным тени того панического страха, что Игорь видел в глазах Смирновых. – Начинайте с начала, Игорь. По порядку. Что вы там нашли, кроме этой монеты и, судя по виду, изрядной порции адреналина?
Игорь начал говорить. Сначала сбивчиво, потом поток слов становился быстрее, горячее. Он описывал гнетущую тишину деревни, панический крест Николая-возчика при имени «Никифор», странный ужин с его каменным молчанием, взрыв животного страха при невинном вопросе Пети, рассыпанную соль на пороге, тяжелые шаги под окном ночью, пустую могилу Никифора, мертвеца за ужином – серого, с пустыми глазницами, но двигавшегося, увод Пети под полной луной, непонятный холод и чувство присутствия в развалинах, рев ниоткуда, и наконец – две недели, провалившиеся в небытие по городскому календарю. Он говорил о тяжести взгляда из темноты, о страхе, который был не суеверием, а физическим ощущением, как холодный нож между лопаток. Голос его то срывался на шепот, то становился громким, почти истеричным. Он должен был убедить.
Алексей Кириллович слушал. Внимательно, не перебивая. Его лицо было непроницаемой маской ученого. Только легкое подрагивание седой брови или едва заметное постукивание указательным пальцем по ручке кресла выдавало интенсивную работу мысли. Он записывал что-то мелким почерком на листке, лежащем рядом, ставил вопросительные знаки, подчеркивал. Когда Игорь замолчал, выдохнув, как после долгого марафона, профессор отпил чаю. В кабинете повисло напряженное молчание, нарушаемое лишь тихим потрескиванием догоравшей в трубке травы и отдаленным гулом московского трафика.
– Гм, – наконец произнес Морозов. Его голос был спокоен, почти сух. – Колоритно. Очень колоритно, Игорь. Вы мастерски передали атмосферу коллективного психоза. Это бесценный материал для изучения механизмов бытования фольклорных нарративов в условиях стресса и горя. – Он отложил ручку, сложил руки на столе. – Ваше наблюдение за ритуализацией поведения, за табуированием имени, за соляным барьером – превосходны. Это классические проявления атавистического страха перед мертвецом, усиленного изоляцией и трагическими обстоятельствами смерти главы семьи. Вы стали свидетелем и, в какой-то мере, участником уникального этнографического катарсиса.
Игорь почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с прохладой кабинета. Ученый не видел, не слышал главного.
– Алексей Кириллович... Он... Оно... было реальным. Я видел его! Я чувствовал этот холод! Петю увели... Время... Две недели! – Его голос снова сорвался.
Профессор поднял руку, мягко, но властно останавливая поток.
– Понимаю, что пережитое кажется вам предельно реальным. Травматический опыт обладает свойством гиперреалистичности. Рассмотрим ваши ключевые пункты с научной точки зрения. – Он взял свои записи. – Во-первых, «оживший мертвец». Патологический страх, коллективная истерия, возможно, спровоцированная вашим присутствием как чужеродного элемента, могли породить массовые галлюцинации. Особенно в условиях хронического недосыпа из-за тяжелой повседневной работы, стресса и специфического микроклимата избы с запахами ладана и тлена. Вы сами описываете свое состояние как предельно напряженное. Контаминация нарративов – легенда о судье Прокофьеве наложилась на свежую смерть Никифора – создала идеальную почву. Во-вторых, «потеря времени». Классический симптом тяжелого стресса и дезориентации в замкнутой, враждебной среде. Дни сливаются. Вы просто не фиксировали время, погруженные в атмосферу ожидания. В-третьих, «увод мальчика». Самый тревожный момент. Но... – Морозов посмотрел на Игоря поверх очков, его взгляд стал жестче. – У вас нет доказательств, что его увели. Он мог уйти сам, испуганный, дезориентированный. Или... могли быть иные, вполне земные причины его исчезновения, о которых семья, возможно, умалчивает. Ваше «чувство» и «холод» – это соматические реакции на страх, не более. В-четвертых, монета. Подарок? Амулет? Георгий Победоносец изображен на ней, я так думаю. Но я еще проконсультируюсь у коллег.
Он откинулся на спинку кресла, взял потухшую трубку, постучал ею о пепельницу. Звук был сухим, окончательным.
– Ваш рассказ, Игорь, – это не доказательство паранормального. Это уникальная фиксация того, как глубоко укоренившийся миф, подпитанный горем и изоляцией, может полностью подчинить себе сознание целой семьи и даже наблюдателя со стороны. Как он материализует страх в физические ощущения и зрительные образы. Как он искажает восприятие времени. Это феноменально! С научной точки зрения. Ваш очерк должен быть именно об этом. О силе традиционного сознания, о живучести архаичных страхов в двадцать первом веке. Не о привидениях. – Он улыбнулся своей сухой, учёной улыбкой. – Хотя, признаю, «мертвец за ужином» – это сильный образ. Отличная метафора для всепоглощающего горя и страха, пожирающего живых.
Игорь сидел, сжимая холодную кружку в руках. Разумные, железобетонные аргументы профессора обрушивались на него, как волна, смывая хрупкую уверенность в реальности пережитого кошмара. Скепсис Морозова был непробиваемым, как стена его книжных стеллажей. Ученый видел только паттерны, классификации, психологические механизмы. Он не видел пустых глазниц в темноте. Не слышал скребущего звука по двери. Не чувствовал ледяного дыхания вечности за столом.
Морозов допил чай.
– Опишите все как следует. Детали важны. – Он встал, явно считая разговор исчерпанным. – Материал ваш – золото. Чистое золото для этнографа. Оформляйте. Пишите о страхе. О его силе. О его способности творить миры. Но пишите как ученый, а не как герой мистического романа. – Он протянул Игорю монету. – И берегите «амулет». Отличный экспонат для будущей статьи о материализации фольклорных образов в сознании.
Игорь взял монету. Серебро было теплым от его ладони. Он вышел из кабинета в гулкий коридор института. Рациональные слова профессора висели в воздухе, логичные и неопровержимые. Но монета напоминала о покойнике, о пустой могиле, о двух неделях, канувших в бездну. И о простой, страшной мысли: «А что если скепсис – это всего лишь удобная стена, за которой прячется мир, не желающий знать о настоящей тьме?»
***
Редакция журнала "Российская глубинка" гудела, как потревоженный улей. Звенели телефоны, стучали клавиатуры, смеялись голоса. Игорь замер в дверях, стараясь привыкнуть к яркому свету и какофонии звуков. Его стол стоял нетронутым, заваленный ксерокопиями, газетами и бумагами.
– Игорь?! Батюшки светы! – Голос Ольги, корректора, дрогнул от искреннего удивления. Она отодвинула очки на лоб. – Ты живой? Мы уж думали, тебя медведи в той глухомани съели!
К нему повернулись другие лица. Сергей, фотограф, с нарочито-равнодушным видом прикуривал у окна, но в глазах читалось любопытство. Лена, стажерка, замерла с папкой в руках, широко раскрыв глаза. И тут из кабинета главного редактора, как разъяренный шмель, вылетел Анатолий Петрович.
– Сорокин?! – Его басок, обычно громкий, сейчас взвизгнул до фальцета. Лицо, обычно красное, побагровело. Он подлетел к Игорю, тыча пальцем в воздух. – Две недели! Две недели, Игорь Вадимович! Телефон мертвый! Ни слуху, ни духу! Я тебе пять дней дал! Пять! На материал о грибах-ягодах и бабках с их побасенками! А ты что? В пеший поход по тайге отправился? Или местную колдунью соблазнять вздумал?! Отчитывайся немедленно! Где материал?!
Игорь стоял, оглушенный. Две недели? Не может быть. Он заехал в Глухово в пятницу... Пять дней там... Появление Никифора было... Он мысленно перебирал дни, события. Поход по развалинам... Раскопки могилы... Ужин мертвеца... Увод Пети... Александр на мельнице... Отъезд... Каждый день в Глухово тянулся как вечность, но... две недели? Это невозможно. В голову, как ледяная игла, вонзилась мысль: «хроноворонка». Как в тех мистических историях, где время в проклятых местах течет иначе. Где день может длиться неделю, а неделя – миг. Он видел невозможное. Почему бы времени не искривиться там, где ходят мертвецы?
– Я... – начал он, но голос сорвался. Он видел лица коллег: Ольги – с беспокойством и вопросом, Сергея – с нарастающим скепсисом типа "Загулял парень, вот и врет теперь", Лены – с чистым любопытством. Видел багровеющее лицо Анатолия Петровича, для которого "хроноворонка" была бы лишь подтверждением некомпетентности и блажи. Здравый смысл, тот самый, что так трещал по швам в Глухово, но все же держался, резко и властно наложил вето на мистические объяснения. Нет. Он просто потерял счет дням. В стрессе, в страхе, в этой выматывающей атмосфере постоянного ожидания опасности. Дни слились в один бесконечный, кошмарный сон наяву. Он просто не звонил, не отчитывался, закопался в чужой беде как крот.
– Простите, Анатолий Петрович, – голос Игоря звучал чужим, плоским. Он ощутил холод монеты сквозь ткань, задумался. – Связь там... никакая. Совсем. А я... задержался. Материал собирал. Увлекся. – Ложь резала горло своей банальностью и несоответствием тому, что он пережил. – Сейчас все оперативно оформлю. Детали... уникальные.
Анатолий Петрович фыркнул, явно не веря, но несколько успокоенный формальным признанием вины и обещанием материала.
– Увлекся... – проворчал он. – Ладно. Чтоб к концу дня на моем столе был хотя бы черновик! И чтоб без твоих потерь во времени! Понял? Две недели! – Он еще раз ткнул пальцем в воздух для убедительности и скрылся в своем кабинете, хлопнув дверью.
Коллеги постепенно вернулись к своим делам, бросая на Игоря украдкой взгляды. Ольга шепнула: - Ты бледный, Игорь. Как поганка. Иди лучше чаю выпей. - Сергей хмыкнул: - Видать, бабки там тебя не только историями потчевали, Сорокин. - Лена робко улыбнулась.
Игорь подошел к своему столу. Привычная стопка бумаг, чашка с давно высохшими кофейными разводами, экран монитора. Он сел. Шум редакции – звонки, разговоры, стук клавиатур – обрушился на него стеной. Такой знакомый, такой обыденный. Он провел рукой по клавиатуре. Курсор мигал на чистом листе в текстовом редакторе. Заголовок: "Деревня Глухово: на перекрестке времен и суеверий" казался теперь не просто плоским, а абсурдным. Как описать соляные барьеры на пороге и немой ужас в глазах членов семьи? Как рассказать о мертвеце, сидевшем за ужином, или о мальчике, уведенном в ночь? Как объяснить пустую могилу и две недели, провалившиеся в небытие?
Он положил руки на стол, сосредоточился. Мысли о "хроноворонке" отступили, оставив после себя лишь непрятное осознание пропасти. Пропасти между этим шумным, ярким миром с его дедлайнами и чаепитиями, и той серой, дышавшей смертью воронкой, из которой он только что выбрался. Он был здесь, физически. Но определенная часть его и застряла там. В Глухово. У осинового кола. У развалин, за которыми смотрели невидимые глаза. Под полной луной, когда уводили Петю. Она там будет. А здесь, под гул офисной жизни, его память постепенно выветривалась из мира, где время текло иначе, а мертвые требовали своего.
Рейтинг: 0
0 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
