Разговор о Вечном

…Нет, погоди, Мерген! Вот ты говоришь, нельзя допускать на эту землю буддизм, ислам, всякую сектантскую чушь и прочие религии, чтобы народ не заразился чужеродной ерундой. Ты ратуешь за сохранение веры наших предков, полагая, что она позволит сохранить нашу самобытность и неповторимость. Но смотри: я-то православный, крещеный, и родители мои крещеные, и их родители тоже. Я хоть в церкви не бываю, службы и посты не соблюдаю, но искренне верую в Бога, верю, что Он направляет нас, ведет по жизни, и, в конце концов, воздаст каждому из нас по делам нашим. Это я к тому, что православие – тоже не наша религия, она пришла к нам из России и плохо ли, хорошо ли, но это моя вера, она совершенно не мешает мне любить эти горы, тайгу, трепетно относиться к животным и к природе…

А причем тут: «другое дело»? Совсем не другое. Ты против любых религий, а я считаю, веруй ты хоть во что, лишь бы твоя религия не отрицала совесть и не кричала на всех перекрестках, что она самая правильная и верная.

Религия – это образ мыслей, национальных традиций, а не разменный козырь в руках говенных политиков. Знаешь, как мне отец говорил? Если помнишь, он у меня и коммунистом был, и членом райкома партии избирался, а крестился всюду и везде – его даже на партийном собрании разбирали. Так он мне говорил: «Мы тебя, Георгий, крестили, но запомни, крещение – не клеймо. Ты сам должен решить, в кого и во что тебе верить. Пойми только одну вещь: любая вера – это совесть. Если у тебя будет совесть, то совсем не важно, какую веру ты будешь исповедовать. Грехи – они в любой религии грехами зовутся…»

Я его слова на всю свою жизнь запомнил, и детей крестил. Надеюсь, что и они своих в церковь приведут. А детей моих ты знаешь. Слава Богу, все по совести живут…

Давай-ка еще чаю попьем, а то ветер холодный подул. Смотри, дым закручивает – погода изменится. Не забудь ружья проверить, скоро на солончак подниматься…

 
…Ты видел эту маралуху с двумя телятами? Заметил, что она совсем не боится людей? Это плохо – нарвется на приезжих, загубят они и ее, и молодняк…

А почему в кабаргу не стрелял, ты же ближе был? Что, куда засмотрелся?.. Тьфу ты, прости господи! Ты зачем приехал?! Я тебя специально вытащил, чтобы ты от своих стихов не свихнулся, а ты и здесь свои строчки бубнишь. Хорошо хоть тетрадку не взял…

Опять дождик посеял – ни рыбалки, ни охоты сегодня не будет. Давай тогда моего глухаря варить. Я потрошить буду, а ты сходи, казан помой да воды принеси…

…Я вот что рассказать хочу. Никому не рассказывал, даже жене. А как мы с ней живем – тебе не надо объяснять… Все до сих пор недоумевают, почему я к ней вернулся после того, что она… да ты в курсе.

Помнишь, я два года назад на писательский форум уезжал?.. Да-да, в Израиль мотался… А не хотел ведь ехать. И денег не было, и желания. Я вообще с трудом переношу чужие места. Когда служил в Забайкалье – чуть с ума не сошел от тоски за два года. А тут как на грех и приглашение прислали, и загранпаспорт за меня оформили, командировочных сверх меры отвалили. Знакомые смеются надо мной: «Ну что, еврей узкоглазый, к родне намылился?»

Я бы не поехал, плевать я хотел на эту международную книжную ярмарку и на форум. И на диплом ихний мне начхать. Ты помнишь, как наши литературные шишки не хотели меня посылать в Израиль? В писательскую организацию и то сквозь зубы приняли… Если бы Турачин-ака из Москвы не примчался и не намылил им шеи, они бы вместо меня сами себя послали бы.

Турачин-ака сказал мне: «Ты глупый, Гоша! Ты обязан ехать, обязан представлять на этой ярмарке наш народ, наш Алтай. Именно ты, а не эти клоуны. Пусть у тебя нет званий и наград, один твой рассказ стоит больше их купленных и липовых «заслуженных» и «народных»…

Короче, он меня уговорил… Ты почему не ешь? Слишком жирно? Так разбавь из чайника кипятком…

…А потом случилось это происшествие… слышал же, столько шуму из-за этого терракта было, как никак целый автобус с туристами взлетел…и я с ними…

…Этого террориста я запомнил. И не просто запомнил, но и видел, как он на эту проклятую кнопку нажимал. Настолько запомнил, что после в израильской больнице мужику из спецслужб приличный портрет этого парня нарисовал. Ты же знаешь, я немного балуюсь акварелями.

Потом еще по телеку сообщили, что в результате слаженной работы израильского Массада им удалось вычислить личность и имя террориста-смертника. А что бы они без меня узнали?.. Но дело не в этом. Никому на свете я не говорил, что произошло со мной после взрыва, и где я побывал… Не смотри так на меня, из ума я не выжил, хотя у некоторых и сложилось такое мнение. Нет, я совершенно нормальный… Но, что правда, то правда, я очень изменился с того времени… тут любой бы изменился…

 
…Ты ложись-ка в мой спальник, Мерген. Ложись, ложись – я пока что спать не собираюсь. А ты устал, и вообще, ты быстро устаешь. И кушаешь мало – мясо, вон, даже не доел… Залазь полностью, видишь спальник из собачьих шкур, в нем хоть на снегу спать можно. К утру вся одежда высохнет… Сейчас костер подкормим, чайник еще раз вскипятим… Ночь длинная будет…

…Та поездка с самого начала неудачно сложилась. Перво-наперво, я в Москве умудрился не на тот самолет сесть! Смех и грех! Меня, представляешь, с казахом спутали. Кто-то у них на Астану опаздывал, ко мне девушка подходит, ругается: «Самолет уже взлетать собирается, а вы ходите неизвестно где. Идите быстрее в шестой терминал, там вас проводят на самолет». А я турка-туркой, мне говорят – я иду! В терминале другая девушка хватает меня под локоть и бегом тащит на взлетное поле, и тоже ругается.

Короче, посадили в самолет, трап отъезжает, стюардесса берет мой паспорт с билетом, охает и кричать начинает, чтобы трап обратно подогнали, а попутно на меня орет. Мол, как так можно Астану с Тель-Авивом спутать! А я причем? Сами хватают, волокут, хоть кто-нибудь билет удосужился бы посмотреть…

Тем временем, мой самолет благополучно улетает в Израиль без меня. Я, грешным делом, обрадовался, думаю: ну его, этот Тель-Авив! Сяду спокойно на поезд до Барнаула и на родину – в свои горы. Но тут мой сопровождающий появился. Он, видно, в баре хорошо посидел и к коньяку неоднократно приложился, однако, на ногах крепко держался. Шустрый такой, куда-то сбегал, с кем-то договорился – и я уже лечу не в Израиль, а в Египет! Представляешь! Билет мне переоформили, за девушкой длинноногой закрепили, чтобы я снова не запропастился куда-нибудь… Володя – куратор мой – нарисовал мне подробный маршрут, как из этого Египта быстро добраться до израильского Тель-Авива. Успокоил меня: мол, завтра к обеду на месте будешь, а на столичном автовокзале тебя встретят и в гостиницу определят, где уже находятся другие члены делегации…

И дальше все как по маслу пошло. Прилетел в Каир, купил билет на автобус. Кстати, с языком там никаких проблем. Египтяне, похоже, все поголовно по-русски лопочут. Только суета у них – похлеще, чем в Москве. Не страна, а один большой базар…

Автобус большой, высокий. Внизу с обеих сторон багажные отсеки, в которые пассажиры складывают огромные баулы. Полицейские, между прочим, здоровые, не то, что у наших в Горно-Алтайске, у которых дубинка по земле волочится. По вокзалу и между автобусами с собаками ходят, всех внимательно осматривают, обнюхивают. Но на них никто внимания не обращает – видимо привыкли.

А у меня, веришь ли, голова заболела, кругом пошла от шума, беспорядочного движения, чужой речи. Уселся я в автобус и уснул…

…Вот и чайник вскипел, сейчас чай заварим. Ну что, Мерген, согрелся? Давай еще и изнутри чаем подогреемся…

Ах ты, елы-палы, сигареты подмокли… Ну давай твои без фильтра… Я же раньше не курил, и дети мои не заразились, а вот после этого…

Можешь представить, как от туда вернулся, так четыре месяца беспробудно пил! У дядьки Судура на даче спрятался и пил… Кроме него никто не знал, где меня искать. Денег у меня – как у дурака махорки, купил сразу девять или десять ящиков водки, закуска в огороде растет. С утра бутылку в себя волью и сплю до вечера, вечером еще одну – и опять валяюсь до утра...

Соседи как-то меня увидели и в милицию позвонили, говорят, бомж какой-то в чужом домике алкашит – еще пожар устроит. Наряд приехал, паспорт проверили, хотели в отделение везти. Хорошо – дядя появился, объяснил, кто я такой… До самых холодов отравлялся… А потом известие получил: жена в больнице – рак у нее. Хахаль-то ее сразу испарился, едва о болезни узнал, а дети наши все далеко. Старшая дочь в Новосибирске переводчиком у китайцев работает, чуть не еженедельно в Китай мотается. Двое сынов – в Ленингр… черт, в Петербурге, нейрохирурги они у меня, а младшенькая, которая тебе нравится… Нравится, нравится – не отпирайся, она мне писала… Она – сам знаешь – в Англии стажировку проходит по обмену какому-то…

В общем, никого возле жены не оказалось. Сама она никому не звонила, знала, что дети крепко осуждают ее из-за меня…

Вот незадача! Сушил, сушил сигареты… сгорели, чертовы… Придется твои курить…

…Мы сейчас глухаря подогреем. Не знаю, как ты, а я проголодался. Не ленись, вылезь из спальника, промнись и по воду сходи… Там на повороте осторожней, сырость после дождя, не поскользнись на кмнях.

…Ты, Мерген, кушай, не стесняйся, а то Наташка за такого худого замуж не пойдет. Зачем ей нужен бедный поэт, да еще и худой… Какой там: «заработаешь»! Поэт по определению не может быть богатым, иначе у него мозги жиром заплывут… Кстати, последние твои стихи очень хороши… не перебивай, я тебе в отцы гожусь…

Хорошие стихи, но знаешь ли, злые они какие-то… А причем здесь «жизнь такая»? И мои глаза не глядели бы на все эти безобразия, на наших горе-руководителей, на власть федеральную… Ты пойми, поэт не должен быть злым! Ему многое может не нравиться, сам он многое может не любить, но в стихах ненависти не должно быть. Стихи могут быть пламенными, памфлетными и сатирическими, но не злыми…

Вот то стихотворение, где ты народ ругаешь, сравниваешь его с бараноми. Там ты его не любишь, смеешься и издеваешься над ним, а поэт обязан любить свой народ, даже если ему не нравится, как он поступает. Запомни: народ никогда и ни в чем не виноват…

 
…Возьмем тех же израильтян и палестинцев. Они же в исторической перспективе – сродные братья: появились от одного отца, от одного корня. У палестинцев мать была египтянка, а у израильтян – еврейка, вот и вся разница. А посмотри, сколько между ними ненависти, непримиримости и вражды. И кто виноват? Народы? Нет, народы не виноваты. Вся вина лежит на их руководителях, на политиках гребаных, которые ради личной выгоды, ради своих корыстных интересов готовы жертвовать сотнями, тысячами жизней своих граждан. Сейчас эти деятели осознали, что такой путь гибельный и для тех, и для других, и пытаются наладить между собою диалог. Но люди-то десятилетиями воспитывались в ненависти, недоверии друг к другу. Им трудно сразу, вдруг, изменить свое отношение, увидеть в соседе не врага смертельного, а просто соседа. И земли у них там мало, все больше пустыня с желтым песком… …Мне этот песок до сих пор снится…

Когда выехали из Каира, я по началу во все глаза вылупился на их природу, но вскоре от однообразных разлинованных полей с оливковыми и апельсиновыми деревьями да бедных деревенек, похожих на глиняные кладбища, снова уснул…

…Что? Наелся?.. Эх, разве так едят?.. Конечно, ложись. Вижу, что устал… Вы, молодые, отвыкли от природы, потому и устаете от нее. А наши отцы наоборот – черпали для себя силы от тайги, от гор, от родника, от красоты этой неописуемой.

Мне дед рассказывал, что еще до войны довелось ему по заданию комбеда…Ты хоть помнишь, что это слово означает?.. Молодец, что помнишь…Так вот, случилось ему отару овец гнать аж до Барнаула, и там он неожиданно заболел, причем заболел серьезно. Скорее всего, брюшной тиф его свалил. Короче, помирать собрался, а на чужбине не хочет. Из больницы не пускают – заразный все-таки, а сбежать – сил уже не осталось.

Рассказывает: «Чую, тело мое умерло, а душа сопротивляется, в горы просится. Вдруг слышу ночью тихое ржание за окном – моего каурого ржание! Думаю, мерещится однако, как в таком большом городе он умудрился найти меня? Но нет, не мерещится! Зовет меня мой верный коник! В это время санитар в палату вошел, заметил, что я мечусь беспокойно, подходит к кровати. А я, дурной, из-за болезни беспамятный, взмолился, что бы он меня на коня посадил, и ноги бы привязал под брюхом у коня. Не соображу, что человек меня не понимает, я ж ему по алтайски лопочу. Он пожал плечами и сует мне железную кружку с водой. А мне-то не вода нужна…

Санитар вышел, и конь во дворе умолк. И такая меня тоска взяла, что не знаю, откуда и силы взялись. Сполз я с кровати и по длинному проходу пополз к выходу. Ползу и умираю, оживу и снова ползу. Не помню, как на крыльцо выполз. Почувствовал только, что кто-то в ухо мне дышит. Глаза открыл, а надо мной мой каурый стоит, похрапывает. От радости будто очумел, схватился за гриву, пытаюсь на спину влезть, да видать, ослабел совсем. Держаться-то держусь, а перекинуться – никакой мочи нету. А конь – вот умница – никогда колени не подгибал, а тут, словно понял мою беспомощность, склонился передо мной, и я, словно арчимаки, перекинулся ему через спину и опять умер…Как ехали, где ехали – не помню. Мне все казалось, что душу мою везут к Эрлику… Но времени видать много прошло, не один день, потому что очнулся я в очередной раз уже у нас, в предгорьях…»

Самое удивительное в этом рассказе знаешь что – бабушка тоже удивлялась: как это дед умудрился на коне удержаться и не свалиться? Ведь столько километров на конской спине проехать, и реки, наверное, переплывали… И с голоду не умер. Говорит, что сполз он у большой сосны, а на стволе – крупные потеки золотистой, как мед, смолы. Вот эту смолу он и лизал…

А в деревне-то его уже похоронили – бумага пришла, что в городе сгинул. Представляешь, как все перепугались, когда он почти через два месяца заявился – в добром здравии и на своем коне?.. Природа – она все лечит, и физические раны, и душевные…

…Мне, после того как жена объявила о том, что она полюбила другого, в селе душно сделалось. Физически не мог дышать – задыхался. Легкие, конечно, давно болели, еще с тех пор, когда пришлось кочегаром поработать, чтобы семью прокормить. Бронхит, кашель мучил, но чтобы задыхаться... А тут… До того невмоготу стало – хоть помирай!

Собрал я рюкзак, снасти, ружьишко и ушел в тайгу. Осень была – с пропитанием никаких проблем, дожди не донимали. Шишки, грибы, кислица еще не вся опала… Сразу барсука добыл – здорового, жирного. Ободрал, сала натопил и стал душу свою лечить. Вставал до солнца и топал часа два до белков, не столько поохотиться, сколько рассвет встретить да на солнышко помолиться, покаяться Господу в грехах своих…

Нелегким делом это оказалось – свою вину отыскивать! Веришь ли, поначалу хотелось на других часть своей вины переложить. Мол, Господи! Я бы не согрешил, если бы не этот или не тот. А потом понял: трусость все это, обман и себя, и Бога…

Почти два месяца очищался. Снег в горах уже плотно лег, птица летняя давно отлетела, бурундук из нор, набитых орехом, больше не выбегал. В тайге тихо стало, торжественно… Природа тоже готовилась к своему очищению… Я совсем выздоровел. По вершинам гор как молодой бегал. Боль душевная вроде бы исчезла, а может затаилась…

 
…Вскоре после того, как я спустился в село, мы неожиданно встретились с …чуть не сказал «с бывшей», нечаянно встретил жену… Вырулил в переулок и – лоб в лоб. Оторопели оба, уставились друг на друга, молчим. Она первой опомнилась и вдруг, ни с того ни с сего, накинулась на меня, загорелась лицом и давай кричать: «Ты что за мной все ходишь, что ты следишь за нами? Еще и в окна по ночам заглядываешь?» Я глаза выпучил, не пойму: кто следит? кто в окна заглядывает? А она пуще прежнего разоряется: «Тебе что – завидно, что я мужика нормального нашла, который деньги зарабатывает и по дому всю мужскую работу делает? Слава Богу, он рассказики не пишет, за которые никто не платит, и видит, что рядом с ним женщина, а не официантка на кухне или домработница. А ты со своей писаниной совсем забыл, зачем тебе брюки даны. Да и не мужик ты и никогда им не был!..»

И тут я ее ударил… Честное слово, Мерген, я не знаю, как это получилось! Словно в замедленной съемке вижу: моя рука поднимается и ударяет ее по щеке… Вроде и не сильно ударил, а шлепок прозвучал, как выстрел… И сразу же на левой стороне лица появилось черное пятно. Я и сейчас его как будто вижу – темное пятно в виде ладони… Господи! Никогда себе не прощу…

…Пойду-ка я по воду схожу, горло что-то пересохло… Да ничего, что темно, я здесь все тропинки помню… Нет, нет, эту вылить надо, я свежей принесу…

…Человек не выбирает себе судьбу. Она ему с рождения дается, и избежать ее нет никакой возможности. Вот некоторые думают: «А лягу я на диван и пальцем не пошевелю, чтобы что-то сделать! И таким образом обману судьбу…» Ничего подобного! Все, что положено человеку совершить, он совершит. Так или иначе, даже лежа на диване…

Давно это было, я тогда техникум заканчивал, молодой и задорный был… Как сейчас помню, на первомайские праздники, после демонстрации, собрались мы всей группой за город отдохнуть. День был солнечный, радостный. И город тоже радостный был – весь флагами и транспарантами разукрашенный. Листья только-только распускаться стали, словно зеленой дымкой скверы, парки и горы окутали… Почти за город вышли, когда встретили двух цыганок.

Почему они меня из всех выделили – не знаю, но прицепились, как репей: «Вай, молодой и красивый, позолоти ручку, всю правду скажем!» А у меня настроение – выше синего неба, что-то в душе кипит, наружу просится. Готов целый свет любить, всем и каждому добро делать. Выгреб из кармана мелочь, сколько было, высыпал в ладошку той, что помоложе, и говорю со смехом: «Бери, красавица, больше у меня нет, а гадать мне не надо, я свою судьбу сам себе создавать буду!» А цыганка схватила мою руку и затараторила: «Не говори так, ягодка моя! Судьбу самому не сделать, ее небо при рождении рисует. Одним удачу сундуки доверху сулит, другим – печаль полные ведра наливает. Изменить ее нельзя, но если знаешь наперед, чего ждать надо, приготовиться можно...  

Смотри, что рука твоя говорит, все на ней написано… Сердце у тебя большое и доброе, люди к тебе тянуться будут, помощи требовать, и никому ты отказать не сможешь. А злые начнут пользоваться твоей добротой, друзьями прикидываться. Слова хорошие говорить станешь, тебя и молодые и старые слушать захотят. Много денег не заработаешь, зато детьми богатым будешь. И полюбишь один раз, сильнее твоей любви ничего не будет. Твоей жене завидовать будут…»

Цыганка отпустила руку, внимательно посмотрела мне в глаза и произнесла: «Вай, бриллиантовый мой, печаль тебя от нее великая ждет, предаст она твою любовь. Погибать будешь, но не погибнешь, она погибать будет, но ты ее спасешь… Прости, дорогой, если праздник тебе испортила… Но я всю правду сказала!..»

…Не поверил я тогда гадалке, посмеялся над ее словами и забыл надолго… Но честное слово, вспомнил я и цыганку, и гадание ее за секунду до взрыва!.. А перед этим остановились мы у израильского поста.

Посреди пустынных холмов, метрах в десяти от дороги, сооружена бетонная коробка, окруженная такими же блоками и мешками с песком, в которых виднеются узкие бойницы для стрельбы. Жара страшная, а солдаты, среди которых была, между прочим, и девушка, все в тяжелых бронежилетах. Бойцы молодые, сильные и красивые, только серьезные очень. Четверо из них подошли к автобусу, двое осматривать снаружи стали, а двое в салон поднялись. С минуту внимательно рассматривали пассажиров, потом тот, что постарше, по проходу пошел проверять документы.

Все, очевидно, привыкли к подобной процедуре, спокойно и деловито отдавали на проверку паспорта… А террорист хренов сидел чуть впереди меня через проход. Он тоже вел себя спокойно, не суетился, лишь спина напряглась, словно он к прыжку приготовился. На нем был арабский наряд, под вид балахона длинного, на голове – тюрбан, или как он там называется...

Пока патрульный проверял перед ним документы, этот чокнутый два раза обернулся и осмотрел всех сидящих, и оба раза его взгляд останавливался на мне. Глаза у него были черные, слегка на выкате, с темными кругами. Лицо – смуглое и худощавое, с кучерявой порослью на щеках и подбородке – можно было бы назвать красивым, если бы не выражение какого-то высокомерия, даже надменности, которое совсем не вязалось с его юным возрастом. Ему едва ли исполнилось больше восемнадцати лет, и во взгляде, когда он смотрел на меня, читалось что-то непонятное – то ли недоумение, то ли ухмылка, то ли вопрос: мол, а тебя-то каким ветром сюда занесло? Смутное беспокойство зародилось во мне, но разобраться что к чему я не успел…

 
Если описывать дальнейшие события словами, уйдет гораздо больше времени, чем они заняли в действительности. И вообще, вспоминая те пять-шесть секунд, у меня создается впечатление, что все случившееся мною увидено в нелепейшем фильме, снятом сумасшедшим режиссером. Так не связаны были между собой предыдущие сюжетные куски: измена жены, принятие в писательское сословие, признание моего рассказа (написанного, кстати, лет восемь назад) лучшим прозаическим произведением года, приглашение на книжную ярмарку и долгая поездка в никуда… мне бы до такого не додум…

 
Ты чуешь, как тряхнуло! Глянь, аж кедры пригнулись!.. Балла четыре, не меньше… Что? Земля загудела?.. Гудит! Конечно гудит, сердечная… Жалуется на дурость нашу, на дела наши неправедные…

Смотри-ка – сильно тряхнуло, едва костер не залило. Почти два года прошло с того землетрясения, а она никак не успокоится, сердится…

Нет, это не зверь – это тайга стон издала. Куда я сигареты твои подевал?..

 
…Мы в последние годы совсем о природе забыли, словно задались целью изничтожить ее начисто. Рубим лес, где ни попадя, копаем ямы, которые потом в овраги превращаются, маральниками всю тайгу перегородили, в реку отраву смертельную скидываем.

А ты помнишь, какой полноводной у нас в селе река была? Как по весне она разливалась? Зимой каток на ней замечательный делали, катались до потемок… А теперь, где вода по весне разливалась, дома понастроили, огороды пашут, скотина пасется. Измельчала бедная, скоро курица вброд переходить будет. А потому, что леса вдоль притоков напрочь повырубили…

Что толку от посадок лесхозовских? Или не знаешь, как у нас на лесопосадки ездят? Наберут пойла сверх меры, нажрутся на природе, набезобразят, а потом, ради плана, саженцы воткнут без всякого соблюдения технологии. Вот и получается: в отчете сотни, тысячи посаженных гектаров, а на деле – из каждой сотни ростков кедра едва выживает один и тот в первые годы зачастую то овцами объедается, то конями вытаптывается.

Мне знакомый лесничий из Барнаула говорил, что они ради прикола подсчитали все посаженные за двенадцать лет у нас кедры, сосны и лиственницы и вышло, что тайга должна шуметь уже от алтайских гор до Байкала, а на деле…

Самое обидное, нашу природу губит не кто-то чужой, не приезжие, а мы – хозяева и собственники. Совсем не думаем о том, какое наследство детям передавать будем, и как они, глядя на нас, будут относиться к этому уникальному и неповторимому чуду – Горному Алтаю…

Вот израильтяне – те действительно любят свою неласковую и многострадальную землю. Они защищают ее всеми силами, всем народом и всей государственной мощью…

…Тот солдат в автобусе, который проверял паспорта, среагировал мгновенно. Когда он подошел к креслу, где сидел смертник, наши взгляды встретились. Видимо, в моих глазах было нечто такое, что заставило его обратить внимание именно на этого палестинца. А тот уже поднялся, якобы достать сумку с документами. В руках у него оказался маленький такой пультик, кажется, с двумя кнопками – черной и красной…

Дальше все события происходили одновременно. Террорист что-то заверещал, повышая голос до крика, во всей тираде я разобрал единственную фразу: «Аллах акбар»! В это же мгновение израильтянин нанес ему удар автоматом в живот, от чего смертник согнулся пополам и, захлебнувшись последними словами, повалился в кресло. Солдат навалился на него всем своим телом, пытаясь защитить остальных тяжелым бронежилетом. А я не нашел ничего лучшего, как заорать на своем алтайском: «Ложи-и-и-сь»!..

…Сотрудник спецслужб никак не мог понять, каким образом я мог видеть все происходящее. Даже то, что чисто физически видеть не мог. Дело в том, что в результате расследования выяснили такой факт: взрывчатка была заложена в багажный отсек автобуса еще в Египте. Мощность ее была ужасающая. Кроме того, на теле у террориста находился «пояс шахида» – почти два килограмма тротила. Я же, за доли секунды до взрыва, умудрился сгруппироваться в кресле, подогнул колени, обхватив их руками, голову прижал к груди и зажмурил глаза…

И тем не менее, я все видел. Видел, словно кадры фильма, с лихо закрученным сюжетом.

Массадовцу я подробно описал, как пространство внутри автобуса вспучилось и озарилось нестерпимым пурпурным светом. В ушах что-то лопнуло, звук мгновенно выключился. А огненный шар рос и ширился, разрывая людей, кресла, стекло и железо на части.

Автобус сначала раздуло изнутри, затем подбросило в воздух. Клочья огня вырвались наружу, смели патрульных, стоящих рядом, и тех, кто стоял подальше у блокпоста. Непостижимо, но я наблюдал также солдат и внутри бетонной коробки, смотрел, как один из них, пригнувшись, бросился к крупнокалиберному пулемету, а двое других, перекинув автоматы за спину, снимали со стены огнетушители…

Все это странно, неправдоподобно и невероятно, однако изложенные мною факты были проверены и нашли свое подтверждение. Единственное, чего я не мог рассказать, это что происходило со мной лично… После того, как я закричал и свернулся клубком, меня словно бы не стало. Я описывал приезд карет «скорой помощи», прилет вертолетов, суету людей возле догорающего автобуса, а себя не видел…

Мне потом говорили, что я был найден метрах в двадцати от дороги, скрюченное тело завалило чадящими остатками кресел и, несмотря на отсутствие заметных ран, не подавал признаков жизни. Тем не менее, меня погрузили на носилки, причем, никак не могли расцепить мои руки, сомкнутые на коленях. Так и привезли в госпиталь – без сознания, в одежде, висевшей ленточками, и калачиком. Врачи определили, что я не ранен, но нахожусь в коме.

Из всех пассажиров автобуса невредимым оказался, кроме меня, только маленький ребенок, которого мать инстинктивно укрыла своим телом. Еще четверо туристов были живы, но имели тяжелые ранения и травмы. Сорок два человека, включая пятерых израильских солдат и террориста-смертника, погибли. Многие из них не подлежали идентификации…

 
…В больничной палате меня почти месяц мучили допросами и вопросами. Полицейские, сотрудники спецслужб, телевизионщики и журналисты, все спрашивали, записывали, фотографировали и до того довели, что здоровье мое резко ухудшилось. Врачи запретили всякий доступ ко мне, и наступило время относительного покоя. Я наконец-то смог сосредоточиться и обдумать, осмыслить не только недавнее происшествие, но всю свою жизнь…

Один эпизод я утаил ото всех. Ну, никак я не мог рассказать этого. Во-первых, мне бы никто не поверил, такого просто быть не может. Во-вторых, я и сам до конца не уверен, происходило ли это на самом деле или сильнейшее сотрясение мозга привело к таким галлюцинациям. Ну а в третьих, в этих событиях много личного и такого, что не каждому дано уловить божественный смысл произошедшего…

В тот момент, когда приехавшие врачи и солдаты осматривали погибших и искали живых, я увидел возле себя фигуру человека в сияющих одеждах. Длинные, слегка вьющиеся волосы свободно ниспадали ему на плечи, глаза на чистом лице как будто тоже испускали сияющий свет и… безмерную доброту…

Так трудно описывать все это, простые человеческие слова не способны выразить сущность этого явления… Человек, которого я назвал бы Ангелом, подал мне руку и сказал: «Пойдем». И я вложил свою ладонь в его… лучше сказать, «десницу», и последовал за ним. Сначала мы двинулись прочь от места трагедии, словно поднимались по невидимой лестнице, так как земля удалялась и покрывалась светящейся дымкой. Потом нас окружил облачный тоннель. Состояние мое можно было бы назвать и блаженством, и умиротворением, и счастьем, но, скорее всего, названия моим ощущениям не было… Казалось, я освободился от всего бренного, от того, что в обычной жизни напоминает нам о нашем физическом существовании. Была лишь моя освобожденная душа и предчувствие встречи с чем-то, к чему мы неосознанно стремимся на протяжении всей своей жизни. И слияние с этим прекрасным и необыкновенным…

Я уже не понимал, то ли мы идем с Ангелом на встречу со Светом, то ли Свет плывет на нас и окружает, заполняет собою все пространство, проникая в каждую клеточку нашего существа… Это было… Ни до, ни после этого я не испытывал ничего подобного…

…Ты спишь, Мерген?.. Мерген!.. Спишь… Ну, спи. Тебе надо спать, надо отдохнуть… Не беспокойся, я тебя вылечу. Ты будешь сильным и здоровым, ты возьмешь в жены мою дочь, у вас будут дети…

Мне дано знание, что именно моим внукам предстоит изменить Алтай и людей, живущих на этой благословенной земле. Они объединят мой народ, покажут ему, что нет никаких сеоков, никаких различий между алтайским народом, а есть Земля – Земля с большой буквы, которую надо любить и беречь. И каждый человек, независимо от рода и племени, любой веры и традиции должен жить на ней счастливо и по совести.

Мои сыновья едут сюда открывать нейрохирургический центр, они будут здесь жить, будут лечить свой народ и научат других любить нашу землю…

…Моя жена, когда я впервые пришел к ней в больницу, заплакала, взяла мою руку и сказала: «Прости меня, Георгий, прости ради Христа! Опухоль у меня в груди. Врачи говорят рак, но я-то знаю – это любовь моя, которую я предала, заболела и в опухоль превратилась. Любовь никуда не исчезает, она не уходит из души, она мучается и заболевает…

Я не прошу тебя вернуться, не прошу сидеть со мной, но я на коленях стоять перед тобой буду – только прости меня, Гоша, а то я умру, и любовь моя умрет вместе со мной! Ты сам говорил и писал, что люди могут умереть, все умирают, но после них остается их любовь, если она была чистой и не замаранной…

Прости меня, милый мой, любимый, я не хочу, чтобы после меня ничего не осталось!..»

 
…Тебе не надо знать этого… Как мы долго плакали вместе, как снова и снова просили друг у друга прощение. Я сказал ей, что она не умрет, я вылечу ее… И тебя, Мерген, вылечу…

Там… там мне было сказано… Он сказал: «Тебе предстоит вернуться. Тебя ждет жена твоя – она будет болеть, но ты вылечишь ее своею любовью. Тебя ждут дети твои – им надлежит лечить свой народ и учить любви к земле своей. Друг твой младший ждет тебя – ему так же нужна твоя помощь и опора, ибо он станет отцом внуков твоих. А внуки твои дадут земле и народу своему освобождение. Ступай и помни!..»

И я очнулся в израильском госпитале. Теперь я должен спешить, должен многое успеть… Жена уже пошла на поправку, даже врачи удивляются: как так? Они выписали ее из больницы домой умирать, и меня предупредили, чтобы не надеялся, а она через месяц вставать начала. Теперь в санаторий поехала – сил набираться…

Сыновья мои гранд по конкурсу выиграли на открытие в республике нейрохирургического центра. Детей-инвалидов лечить будут… Молодцы!..

Но не только детей лечить надо. Мой народ тоже болен, у него тоже опухоль появилась, которая, если ее не вылечить, погубит и Алтай, и людей, живущих на нем…

Спи, Мерген, поправляйся! Нам с тобой предстоит очень много работы… А Бог не оставит нас. И землю нашу не оставит, потому что Он – Бог! Потому что Он – Совесть!..