Побег

Трусливый  раб,  замыслил  я побег…

Будильник прозвенел в шесть утра. Настя открыла глаза.  Мужу еще можно было поспать полчасика. Она тихо поднялась, надела халатик, пошла на кухню ставить чайник.

Кухня их коммунальной  квартиры была большой и длинной, вдоль  обеих длинных стен стояли столы, на каждом – керосинки. Во двор выходило большое трехстворчатое окно, к которому снаружи был приделан ящик, зимой в нем хранили скоропортящиеся продукты, своего рода холодильник. В центре кухни на потолке висела лампочка, а над ней предмет почти антикварный, стеклянный абажур, под которым была металлическая ручка, чтобы можно было опустить лампочку или поднять повыше в случае необходимости. К светильнику был привязан еще какой-то тяжелый шар, внутри которого была насыпана дробь, для противовеса. Одна единственная  раковина, вода, конечно, только холодная, не буржуи, чай. В кухне была и дровяная плита, иногда  использовали и ее.

Настя налила в чайник воды, зажгла керосинку, поставила на нее чайник. Пока чайник грелся, она успела умыться и почистить зубы. Сегодня она встала самая первая в квартире. Когда чайник уже шумел, закипая, на кухню, позевывая, вышли две соседки.  Только две из восьми семей в квартире. Одна была такая же, как Настя, забегавшаяся, вся в работе, а другая – многодетная мать семейства. Прислонившись к стене, выкрашенной темно-зеленой масляной краской, Настя ждала, когда вскипит чайник. Чайник был большой, и было ему сто лет.

             - Настя, у меня Ленька опять всю ночь кашлял. Ты бы его послушала, а?

- Сейчас или позже?

- Давай позже. Сейчас заснул.

Схватив ручку чайника полотенцем, Настя поспешила к себе в комнату. Муж еще почивал, кормилец ты мой  (наш)! Толкнула его в бок.

- Вставай, Петя! Половина седьмого.

Настя насыпала в заварочный чайник сухую заварку, залила кипятком.  Открыла форточку и вытянула спущенную в пространство между рамами сетку, в которой хранился на холоде кусок масла. Пока муж, недовольный, как всегда спросонок, полз на кухню умываться, она нарезала хлеб и сделала бутерброды.

В комнате стоял простой деревянный платяной шкаф, на дверце которого изнутри было приделано небольшое зеркало.  Настя причесалась перед раскрытой дверцей, которую нужно было придерживать ногой, чтобы не закрывалась. Волосы у нее были не очень длинные, но густые и волнистые. Как правило, она разделяла их на две половины, перевивала каждую, как жгут, а потом объединяла вместе и закручивала на затылке приличный узел.

К моменту возвращения мужа Настя успела застелить постель, одеться, собрать сумку. Сегодня у нее долгий день, поэтому в сумке был халат, завернутый в чистую бумагу, а под ним на дне две тетради (вечером в институт), на тетрадях бутерброды (на работе она попьет чаю).

Сели за стол. Настя уже в официальной одежде: белая блузка, темная юбка.

- На улице еще холодно, наверно,  - неуверенно произнесла она.

- Наверно, - муж уже закрылся газетой. – Где мой красный карандаш?

- Вон, на подоконнике.

Прискорбно, но говорить  в принципе не о чем. Допивая чай, Настя смотрела по стенам. Небольшая, метров восемнадцать, комната в коммунальной квартире на третьем этаже старого дома. Окна (два!) выходят на Серпуховскую улицу. Потолок высокий, метра четыре, давно не белился. Стены оклеены давно. Новых обоев не достать, не найти днем с огнем. Зато в комнате удивительная печка. У всех соседей печки тоже есть, но они простые: цилиндр из гофрированного металла, у некоторых покрашен в цвет стен. А у Насти печка квадратная в сечении, выложенная голубыми изразцами, с небольшой полочкой над устьем. По углам (или надо говорить «по ребру»?) печки тянется что-то вроде лепнины. Не печка, а мечта!

Еще раз напомнить мужу, где  стоит обед (где всегда стоял, там и сегодня стоит!), и что на ужин. Она  надевает на голову серенький беретик, на плечи осеннее, но теплое полупальто. Хорошо, что весна, и ноги  уже, наверное, не будут мерзнуть. А вот руки…

- Все, Петенька, до вечера!

Дверь за ней закрывается. Пробегая по коридору, она слышит, как на кухне гремят кастрюлями соседки, а кто-то уже стирает: в передней чувствуется пар и запах мыла.

Насте чуть больше тридцати. Она процедурная сестра в медсанчасти большого завода. По вечерам она учится на третьем курсе медицинского института, учится весьма прилично.  Сегодня ее рабочие часы  с10 до 14.  К ней приходят на уколы и прочие процедуры. Кому-то нужно измерить давление, кому-то закапать капли в глаза, кому-то сделать перевязку. В два часа дня в процедурном кабинете перерыв. Потом придет другая сестра.  В перерыве в сестринской комнате они пьют чай и едят принесенные с собой завтраки.

После двух часов Настя отправляется по квартирам больных с назначениями.  Она славится тем, что у нее «легкая рука». На нее никогда не жалуются больные, даже самые тяжелые или капризные. Врачи это ценят. Считается, что из нее получится хороший врач.

Сегодня она опять поздно возвращается домой, уставшая и, все-таки, замерзшая.

Отступление 1.

В 1919 году такой же весной поздней ночью после дежурства Нина возвращалась домой. Она жила в другом районе Ленинграда, тогда еще Петрограда. Из подворотни выскочил мужик, ухватил ее поперек туловища и утащил в пристроенный дровяной сарай. Вырваться ей не удалось.

Она до сих пор содрогается, если слышит от кого-то запах машинного масла  и металла.

            Свет на лестнице, конечно, не горит. Хотя, пора бы к этому привыкнуть. Одиннадцать часов вечера. Квартира еще не спит. На кухне сидят и курят двое мужчин. В майках, разумеется.

            - О! Настена пришла! Сколько сегодня задниц уколола?

            - Quantum satis.

            Она тихо, стараясь не разбудить мужа, открывает дверь своей комнаты. Свет, конечно, не зажигает, чтобы Петенька не проснулся. Тихонечко раздевается. Что бы такое съесть? Берет кастрюлю с супом и несет на кухню разогревать. Там же на кухне и ужинает, и пьет чай.  Мужики шутливо задевают ее, посмеиваются, рассказывают какие-то байки. Настя возвращается в комнату. Уже готовясь лечь в постель, она замечает что-то большое и светлое (ха-ха!) на той стене, что скрыта от двери шкафом. Она подходит поближе, чтобы рассмотреть. Это ее Петенька повесил на стену политическую карту мира. Завтра снова будет рассказывать кому-нибудь, как «капиталистические хищники тянут свои щупальца к Стране Советов».

            Вздохнув, она, как можно тише, стараясь, чтобы не заскрипела ни одна пружина, забирается под одеяло и закрывает глаза.

Отступление 2.

Когда Нина была маленькой, часы перед сном были самым любимым временем. Временем, когда прощались все дневные прегрешения, отменялись все запреты, когда мама перед сном читала волшебные сказки. Нинина мама была необыкновенной красавицей, в этом не могло быть никакого сомнения. У нее были пушистые светлые волосы и серые глаза, а на левой щеке ямочка, когда она улыбалась. В ушах у мамы были любимые Нинины, то есть, конечно, мамины, сережки, крупные жемчужины чуть вытянутой формы. А мамины духи!

В отличие от мамы, папа читал Нине не сказки, а книги более серьезные, романы  Жюля  Верна,  или пересказывал Гомера.

Уже засыпая, Нина слышала, как в столовой били часы.

            На следующий день Настины рабочие часы в поликлинике были вечерние. Когда она пришла, то попала в эпицентр грандиозного скандала: медсестра Горохова окрестила своего ребенка. В сестринской было полно народу. Особы чрезмерно активные почти орали, на стене уже висело объявление об экстренном комсомольском собрании. На повестке дня персональное дело. Какая-то сволочь, и Настя примерно знала, какая именно,  даже нарисовала карикатуру, как несчастная Горохова несет своего ребенка к попам, тянущим свои лапы с когтями к невинному младенцу.

            Часть присутствующих молчала, часть, преимущественно молодежь, шумела, не зная удержу. Комсомолка так низко пала! Занести в личное дело! Вынести взыскание! Уволить! Лишить премии! Вычеркнуть из каких-то там списков! Осудить! Довести до сведения! Заклеймить! Оповестить!

            Рыдающая Горохова объясняла, что ее бабушка отказывалась сидеть с некрещеным ребенком. На что секретарь комсомольской ячейки, человек будущего, регистраторша Антонова заявила, что Горохова  «обуржуазилась до предела», и ставит личные интересы выше общественных. У самой Антоновой детей пока не наблюдалось, но это не мешало ей учить преступницу уму-разуму.

            После состоявшегося комсомольского судилища ощущения были ужасные. Настя решила, что нужно прибегнуть к опробованному уже методу, чтобы, если не обрести равновесие, то хотя бы успокоиться. В воскресенье рано утром Настя (у меня срочные дела!) ушла из дома, положив в сумку туго свернутую темную шерстяную шаль. Она дошла до проходного двора недалеко от трамвайной остановки и зашла в чужую парадную. Поднялась на последний этаж, к самому чердаку и там, на лестничной площадке, невиданно преобразилась: через десять минут из подворотни вышла не то, чтобы согнутая, а, во всяком случае, сутулая пожилая женщина и, прихрамывая, заспешила к трамвайной остановке.

            К богу нельзя идти с ложью? И,  вообще, к богу нельзя ходить! И бога  тоже нельзя! А дуру Антонову можно! К ней можно ходить! И к ней нужно ходить с доносами, что и имело место несколько дней назад.

Отче наш, иже еси на небесех,

Да святится имя твое…

            Свечи за упокой души родителей и Всеволода. Свечку перед любимой иконой.  И сердцу вроде бы полегчало…

Отступление 3.

Родители. Это были самые лучшие, добрые,  красивые люди на свете. На втором этаже самого лучшего дома в мире были спальни родителей и маленькой Нины. На первом этаже – столовая, гостиная, библиотека, кабинет. Были дивные резного дуба панели, украшавшие стены комнат на первом этаже, вестибюля и лестницы. Было настоящее венецианское  зеркало в маминой комнате, перед которым маленькая кудрявая девочка приходила повертеться.  Если удавалось, можно было  открыть незапертую шкатулку и примерить  (о, господи!) на маленькие пальчики мамины кольца.

Однажды ее застали за этим преступным занятием: в одно ухо была вдета крупная серьга, еще, кажется, прабабушкина, а в другое – не влезала. Мама рассердилась, а папа смеялся: «Вот теперь так и останешься с одним ухом!» Где  они теперь, эти прабабушкины серьги? Где жемчуг, который носила мама? Где сама мама?

Нинин папа был известным в Петербурге врачом, человеком прогрессивных взглядов. И протестовал, и возмущался, и приветствовал…

Нина помнила, как в январе 1905 года папа вместе с другом-хирургом работал по вечерам в больнице для бедных. Бесплатно, как ей сказала няня. Она еще не понимала забот, которые занимали тогда взрослых, но решила, что раз папа делает так, значит так нужно. Папа не может быть неправ. Тогда-то Нина и решила стать врачом, и тут же объявила об этом родителям.

Мама погладила ее по голове и задумчиво посмотрела в окно. Папа взял Нину за плечи, поставил перед собой и сказал:

- Хорошо, что ты уже сейчас думаешь о том, кем тебе стать. Может быть, ты еще десять раз передумаешь, это не страшно. Тем не менее, я рад. Хотя, ты знаешь, медицина для женщины занятие тяжелое. Тем более в нашей стране…

- А княгиня Гедройц? – повернулась от окна мама.

- Эт-того еще не хватало! – ахнул папа.

В их доме был подвал, в нем хранились дрова. Нина была убеждена, что там наверняка есть какой-нибудь подземный ход, ведущий через весь город (и даже под Невой) куда-то за город, выходящий на поверхность обязательно очень далеко. Хорошо бы на территорию далекого монастыря. Ведь всем известно, что в каждом монастыре есть подземный ход, в колодце, например.

К сожалению, начисто лишенный фантазии и воображения  дворник, он же сторож Илья, бдительно закрывал подвал на висячий замок от любопытного носа барышни.

А на третьем этаже дома были комнаты поварихи, няни, горничных. Там, в одной из этих комнат и жила горничная Настя. Но об этом  позже.

У мамы была младшая сестра, Нинина тетя Даша. Почти даже и не тетка, а старшая сестра. Она была старше Нины всего-то лет на десять. Дарья тоже была веселой, как и родители, иногда она даже безобразничала вместе с Ниной. Летом на даче на взморье или в Крыму они устраивали такие маскарады, что все вокруг шумело.

В 1907 году, когда Нину готовили к экзаменам в гимназию, все вокруг как-то особенно стали заниматься и Дашей тоже. Потом в доме стал часто-часто появляться папин коллега из Гельсингфорса, доктор Янсон.  Янсон был большой, веселый, рыжий швед. Нина помнила, что в Гельсингфорсе, где они иногда бывали, такая же веселая и рыжая была вся его семья.

«Все! – поняла десятилетняя Нина. – Тетка пропала».

Никуда она, конечно, не пропала, а вышла замуж за шведа и уехала в Гельсингфорс. Виделись теперь только летом. Иногда на Рождество. Через несколько лет получили телеграмму: у Даши родились близнецы, двое рыжих (Нина была в этом уверена!) мальчишек, Карл и Петр.

Дорога из церкви домой предполагала изменение маскировки в обратном порядке. Значит, снова через чужую парадную. Пробежать по магазинам на обратном пути, надо же кормить Петеньку.  

На улице похолодало. Пока Настя возилась на кухне с приготовлением обеда, муж, сидя за письменным столом, изучал труды классиков марксизма. В комнате было холодновато. Настя посмотрела в угол за печку, там лежало одно-единственное полено. Нужно сходить в подвал за дровами.

- Петя, спустись в подвал, я печку затоплю. Холодно.

- У меня завтра семинар по истории  ВКП(б). Я не могу оторваться. Потеряю мысль, потом не найду. Сходи ты, голубушка!

Собственно, ничего иного Настя и не ожидала. Она взяла ключ от подвала и стала спускаться по лестнице. На площадке второго этажа у окна стояла прислоненная к стене чья-то оконная рама. Стекло было расколото в верхней части рамы, а нижняя часть послушно отразила вставшую перед рамой Настю. Настю ли?

Отступление 4.

В 1914 году Нина окончила с медалью гимназию  и тут же поступила в Медико–хирургическую  академию. Шла война. Отцу удалось уговорить Нину не записываться на курсы сестер милосердия, а получить полноценное образование. При академии был госпиталь, Нина, как и многие другие, стала в нем сестрой милосердия. Он отучилась два года. Пришел 1917-ый. Большевики прикрыли бы и это образование, но, куда денешься, врачи были нужны.

Зимой 1917-18 в доме было очень холодно. К этому времени из прислуги в доме осталась только горничная Настя. Кухарка уехала в деревню к родственникам, а дворник умер. Тротуар перед домом мела Настя, а дрова из подвала, пока они были, теперь носил папа. К сожалению взрослой, теперь уже, Нины  в подвале не оказалось подземного хода, значит, нельзя было убежать в теплый и благоустроенный мир, если уж ничего нельзя сделать с этим миром.

Табличка на дверях дома, гласящая, что «Доктор Невзоров принимает с…», даже облупившаяся, долго хранила дом. Но в январе 1918 ночью в дом ворвались матросы с оружием. Во-первых, они гнались за кем-то  «аж от самой Невы», во-вторых, доктор, как элемент исключительно буржуазный, подлежал немедленной мобилизации на рытье окопов, причем, вместе с женой. А того контрика, который, они уверены, в доме скрылся, они сейчас найдут.

Они перевернули весь дом вверх дном. Кроме всего прочего, искали запасы продовольствия.

Можно предположить, что решительная Настя вмешалась, либо заступилась за хозяйку, видимо. Именно поэтому ей достался первый удар.

Когда  утром Нина вернулась из госпиталя после дежурства, она нашла дверь дома незапертой, все разбито, разрушено.  На полу в столовой лежали два самых дорогих ей человека, ее родители,  а посреди столовой милая, худенькая Настя.

Ярость победившего пролетариата вылилась в беззаконное убийство трех невиновных людей. После этого идти на работу в госпиталь и лечить там таких же матросов Нина не захотела.

Наверное, с логической точки зрения дальнейшее поведение Нины вряд ли было разумным, но она не хотела, не могла, боялась. Она пришла в себя, потому что кто-то тряс ее за плечо. Это снова были какие-то вооруженные люди. Степенному немолодому человеку Нина сказала, что она бывшая горничная доктора, пришла навестить. Красногвардейцы опять пришли за доктором. Теперь он был им нужен для исполнения своих медицинских обязанностей. Поздно!

Нине сказали, что теперь она может спокойно жить в своей комнате в доме, никто не отберет. Как бывшая эксплуатируемая, теперь она под охраной пролетарского государства. У Нины рекой текли слезы.

Вот тогда она и пришла к определенному решению. Нина Невзорова никому не нужна. Значит, должна появиться Настя Канунникова, дочь крестьянина из-под Пскова.

Квартира была, естественно, ограблена. Сначала Нина собрала в свою комнату то немногое из ценного, что смогла найти. Она взяла себе документы Насти. Запаслась наиболее нейтральной и добротной одеждой. Были, конечно, какие-то запасы продуктов. Она договорилась с соседским дворником, он помог ей похоронить родителей и Настю.

Нина смогла пробыть в своем доме еще несколько дней, потом в дом пришли революционные деятели, заявили, что особняк реквизирован и переходит в распоряжение   какой-то организации. Нине, теперь уже Насте, выдали бумагу с гербовой печатью, с которой она пошла в районный Совет, и там ей сказали, что она может выбрать себе комнату и вот ей адреса. Так она навсегда покинула дом своего детства.

Холодный мартовский вечер. Настя сегодня одна дома. Муж Петенька вместе с другими партактивистами уехал на несколько дней в загородный филиал завода с лекциями на политические темы. Когда одна, хорошо думается. Скорее ради душевного, чем физического тепла, она растопила свою печку, поставила возле нее низенькую скамеечку и стала смотреть на огонь. Было время, когда она не умела топить печь, но Настя Канунникова, дочь крестьянина, обязана была уметь делать это, и она научилась. Печка срезает целый угол в ее комнате, но Насте не жалко «утраченной» площади. Она вспоминает, как оказалась в этой комнате.

Отступление 5.

Расставшись с домом, где она родилась, где прошло ее детство, где были счастливы ее родители, Нина получила в каком-то управлении разрешение занять другую комнату, что она и сделала. Так Нина оказалась в доме на Серпуховской улице. Весь этот микрорайон назывался  Семенцы, потому что здесь был размещен  в прежние времена Семеновский полк, так же, как по другую сторону Забалканского проспекта стоял Измайловский полк. Улицы там назывались: 1-я рота, 2-я рота и т.д. А в Семенцах улицы назывались по именам подмосковных городов: Бронницкая, Серпуховская, Подольская…

Но человеку для жизни одного дома мало. Человек должен зарабатывать себе на жизнь, особенно, если это одинокий человек. Настя (или еще Нина?) подумала и поступила на службу сестрой милосердия (опять) в обычную городскую больницу. Она очень долго и тяжело привыкала к чужой квартире, к  почему-то живущим здесь же чужим людям, у которых были свои семьи, свои проблемы, свои привычки и взгляды на жизнь.

Как ни странно, она прижилась в чужой среде. Ее приняли. Настина сдержанность и отстраненность были восприняты как скромность, которая, как известно, украшает, медицина, которой она занималась, была востребована в большой квартире, а приличное поведение безоговорочно отмечено и принято всеми соседями.

Самые горластые бабы понижали голос, когда разговаривали с ней, а мужики во хмелю даже не пытались спорить с ней. Она бесплатно лечила детей, при необходимости звала хорошего доктора, а стариков помогала устроить в больницу.

Но дома и работы оказалось мало, чтобы заполнить жизнь молодой девушки. У нее за спиной было три года Медико -хирургической  академии и несколько лет работы в больнице. В больнице ее неизменно ценили и хвалили. У нее был уже неплохой профессиональный опыт. Она окончила курсы медсестер. Никаких  новых знаний она там не получила после академии-то, но ей был нужен документ о медицинском образовании.

Вскоре она приобрела опыт совсем иного рода. За ней стал ухаживать молодой человек. Очень симпатичный, чуть старше Насти. Он работал в какой-то автомастерской, ремонтировал автомобили, которых требовалось все больше при новой власти. Настя подозревала, что он тоже из «бывших», для автомеханика он слишком много знал. Насте даже показалось, что он владел немецким и французским языками, но она не подала виду.

Она ничего не рассказывала ему о себе, он также был с ней не слишком откровенен. Но это не помешало им проводить вместе все свободное время. С ним она стала настоящей женщиной и забыла о кошмаре темного двора. Это продолжалось полгода.

Однажды он бесследно исчез. Настя не знала, ни где он живет, ни где именно работает. Где его, искать она не знала.

            Итак, Настя, тридцать лет, медсестра, студентка медицинского института, живет под чужим именем, по чужим документам. За годы жизни после гибели родителей Настя выработала в себе сдержанность характера, скромность, но и умение давать отпор. Родившаяся в благополучной обеспеченной семье, она  не была избалованной.  Изменения, произошедшие в жизни, не сломали ее. Для нее теперь не было проблем, которые она не могла бы решить. Не было больше старого Ильи, Настя сама носила из подвала дрова, сама ремонтировала свою комнату. Правда, первый свой ремонт она теперь не может вспомнить без смеха! 

Настя не была классическим образцом одинокой женщины. Она была сдержанной, но не угрюмой, не замкнутой. В меру веселая и общительная, хороший специалист, постоянно повышающий квалификацию, Настя была на хорошем счету везде, где работала. Дочь врача, воспитанная няней и гувернанткой, как-то она усвоила прогрессивные отцовские взгляды на необходимость заботиться о собственном здоровье. В своей комнате она два раза в день делала гимнастику, как учил отец. Принимать душ было негде. В большой квартире не было ни ванной, ни хотя бы горячей воды. Только в поликлинике полулегально по вечерам. Дома – холодные обтирания. Мыться – в баню!

                        Отступление 6.

            Когда в далеком теперь 1914 году Нина окончила гимназию, ей было семнадцать лет. Она была старательной девочкой, училась прекрасно. К семнадцати годам она владела тремя языками: немецким, французским и итальянским. В ее теперешней жизни эти знания мало кому требовались. В переводчицы Наркоминдела она не рвалась. Владение иностранными языками было характеристикой Нины Невзоровой. А Настя Канунникова вообще не могла знать иностранных языков, кроме общеизвестных слов merçi и  bonjour, madame.

Когда Настя начала учиться в медицинском, ей представилась возможность пользоваться библиотеками ленинградских институтов. И вот тут ей пригодились бы знания иностранных языков. Она записалась на занятия по немецкому  языку. Преподавательница, немолодая худощавая немка,  преподававшая еще до революции, не могла на нее нарадоваться. Через год Настя стала замечать, что временами немка на нее странно посматривает. Может быть, немка почувствовала, что ее ученица слишком уж быстро освоила и грамматику, и произношение немецкого языка.

            Когда в институте стало известно, что есть студентка, которая изучает немецкий язык, чтобы пользоваться научной библиотекой, мнения студентов и преподавателей разделились. Преподаватели старой школы считали, что пока есть такие студенты, не пропала Россия. Нашлись, разумеется, и люди новой формации, считающие, что нам незачем пользоваться достижениями буржуазной науки. Был период, когда Настя очень беспокоилась по этому поводу, боялась, не выдала ли она себя, но все стихло. Ее хвалили и ставили в пример другим студентам.

            Время от времени Настя ездила на трамвае далеко за Нарвскую Заставу. Там в старом деревянном доме жил единственный человек, знающий, кто она такая, человек, от которого Настя не скрывалась. Это ее старая няня, ушедшая еще до революции жить к своей внучке, чтобы помочь с малышами. Для няниной внучки и ее мужа, мастера на Путиловском заводе, Настя была просто горничной из семьи, где бабушка была в няньках. Старушка не разрывала связи со своей воспитанницей, да и Настя навещала ее и помогала, чем могла.

Отступление 7.

Когда в двадцатом году Настя заболела гриппом и очень долго лежала в больнице в тяжелом состоянии, няня навещала ее, а после того, как шатающаяся от слабости Настя вернулась домой, но еще не работала, няня на месяц переехала к ней и выхаживала свою любимицу.

У старушки были родственники, которые проживали где-то на хуторе в глуши на Карельском. Это был нянин двоюродный брат и его семья. Няня отправила Настю на все лето в лес, на хутор, на природу. Настя отпивалась молоком, ела простую деревенскую еду, носила воду из колодца, собирала в лесу ягоды и грибы, работала в огороде. Даже научилась косить траву.

Там, на хуторе, два раза видела, что поздно вечером, почти ночью, к  старику-хозяину приходили, таясь, какие-то люди. Старик оставлял их на пару дней, не позволял выходить из дома, а потом, также ночью, эти люди исчезали. Финны были немногословны, а Настя стала такой же вынужденно. Она ни о чем не спросила старика, она видела, что и дочь хозяина не касается в разговоре этих ночных посетителей, а внук, наверно, и вовсе не знал о них, хотя, кто их, детей, разберет.

Потом Настя еще несколько раз проводила на хуторе неделю-другую. Как-то так получилось, что она никому об этом не говорила. Настя не забыла о ночных гостях, она потом еще раз видела, как двое пожилых мужчин явно городского  типа  ушли вслед за хозяином в ночную тьму. Позже Настя поняла, что старик переправлял этих людей за границу, в Финляндию.

В 1927 году Настя работала в городской больнице. В ее хирургическом отделении был молодой врач.  Всеволод. Он был умным и талантливым хирургом. Это не без его влияния Настя пошла учиться в медицинский институт. Сначала он просто заметил среди сестер симпатичную, строго державшуюся девушку.  Потом пригласил ее в кино. Потом они катались на лодке в парке. Стали встречаться. Всеволод был из семьи врачей, его отец и дед были врачами. У него и у Насти было очень много общего, хотя, казалось бы, что может быть общего у потомственного врача и крестьянской дочери, бывшей горничной? Наверное, Всеволод порой подозревал, она не та, за кого себя выдает, но никогда ни о чем не спрашивал.

Отступление 8.

Это воспоминание принадлежало к разряду светлых. Всеволод был очень хорошим человеком. Несмотря на то, что временами  Настино происхождение очень даже бывало заметно, он ни разу не задал ей ни одного вопроса, касающегося ее детства. Формально Всеволод и сам был из семьи врачей, т.е. из «бывших», но большевики тоже болели, и им тоже требовались хорошие врачи.

Настя с грустью наблюдала за периодическим сгущением в обществе революционных порывов и стремлений к выяснению «всего про всех».

Всеволод был родом из Москвы. В Ленинграде он оказался на стажировке в академии, да так и остался здесь.  В такой же многонаселенной квартире у него была маленькая комнатка, которую он от пола до потолка заставил книгами. Когда они зарегистрировались, на этом настаивал Всеволод, он переехал к Насте, а та комната долго числилась за ним, пока соседи не прибрали ее к рукам. Поначалу увеличение числа проживающих в квартире не вызвало энтузиазма у соседей, но после того, как Всеволод спас трехлетнего малыша, подавившегося крупной бусиной, к нему стали относиться с уважением.  Вскоре выяснилось, что кроме медицинских талантов новый сосед обладает и другими, важными для совместного проживания качествами. Всеволод умел чинить электрическую проводку, керосинки, запаивать дырявые кастрюли (подумать только!) и успокаивать напившихся мужиков.

Два раза они ездили в Москву к его семье. Там тоже очень быстро поняли, что Настя не так проста, как хочет казаться.

Она не была в Москве с дореволюционных времен. В Москве жила старшая сестра отца, к ней возили маленькую Нину на Рождество в 1908 году. Она даже не забыла адрес тети Оли. Гуляя с Всеволодом по Москве, Настя завлекла его в тот район, недалеко от храма Христа-Спасителя. Настя постояла под окнами той волшебной, пахнущей ванилью и мандаринами квартиры. На всех окнах были такие разные занавески, а то и никаких, что судьба тетки была приблизительно ясна.

Они ездили в отпуск на Черное море. На целый месяц сняли комнату в белом домике у греческой семьи. Дважды в день ходили купаться, покупали на рынке спелые золотые абрикосы, свежую рыбу. Ели шашлыки, запивая их молодым вином.

Они привезли из отпуска много фотографий. Вот они на пляже, в воде, на прогулке на катере, вот на экскурсии в ботанический сад, вот гуляют по городу. Вместе и порознь. Настя в купальнике с белой полосой, Всеволод в футболке с эмблемой спортивного клуба.

Всеволод убедил ее в том, что она должна получить образование в медицинском институте.

Осенью 1929 года Всеволода хотели направить на стажировку в Германию. Тогда очень редко предоставлялась такая возможность. Проверяли кандидатов очень старательно, только что рентгеном не просвечивали. Но все, вроде, шло хорошо.

Но пока шла такая проверка, однажды зимой Всеволод поздним вечером возвращался домой из больницы. В темном переулке (а где они, не темные?) на него напали хулиганы. Домой он не вернулся.

Настя снова осталась одна.

Настя  проучилась в медицинском три года. Слава  медсестры с легкой рукой, имеющей почти что врачебную подготовку, с положительными отзывами врачей и больных, была гарантией ее благополучия. Однажды главный врач  поликлиники попросил ее сделать серию инъекций одной больной. Это была личная знакомая главврача.

В первый раз, когда нужно было ехать к этой больной, Настя несколько задержалась на работе (господи, везде работа!) и приехала по указанному адресу уже вечером.

Это был вечер. Встреча, переменившая ее жизнь.

Настя позвонила. Через некоторое время дверь квартиры открыла полная пожилая женщина в китайском шелковом халате, ее пациентка. Она была очень доброжелательна, даже предложила Насте чаю, ведь она, наверно, устала после работы. Настя, поблагодарив, отказалась, и хозяйка, явно довольная скромностью медсестры, провела ее в свою спальню.

Там, в этой спальне, Настя и увидела секретер своей матери. Это было не просто мебельное изделие, это была работа какого-то французского мастера (а Настя уже и забыла его имя). Чуть ли не XVIII век!

Ей вдруг стало очень жарко, как будто перед ней открыли дверцу печки. Лет десять назад Настя вскрикнула бы, вздрогнула, кинулась бы потрогать, погладить родной предмет. Но теперь она, не моргнув глазом, спокойно повернулась к нему спиной, секретер ее совершенно не интересовал. Уже после, делая укол больной, улучив момент, Настя посмотрела на левую боковую стенку секретера и увидела там то, что убедило ее в собственной правоте. Там были покрытые лаком царапины, которые она лично сделала, когда  было  ей лет шесть от роду, играя с кузеном в маминой комнате.

Больную лечили от гипертонии. По схеме, предложенной ее лечащим врачом, нужно было сделать инъекцию, подождать минут тридцать-сорок и измерить давление. Настя сделала укол и заметила время. В ожидании больная стала рассказывать Насте про своего сына, внуков.

Вернувшись в тот вечер домой, Настя долго сидела, не раздеваясь, не зажигая света.

Отступление 9.

Этот французский секретер имел потайной ящик. И Нина знала, как к нему добраться. В 1917 году родители спрятали в этот ящик кое-какие ценности и просто дорогие вещи и показали ей, как открыть ящик. В ту страшную ночь, когда погибли родители, из квартиры исчезли те ценности, которые попались на глаза борцам с буржуями. Никому из грабителей не пришло в голову, что внутри нелепого шкафа на гнутых ножках, расписанного картинками с перламутровыми вставками, могут храниться большие ценности. Спасибо, что не сломали в пролетарском гневе.

По рассказу больной ее сын с семьей живет отдельно. Муж ее умер несколько лет назад. Как секретер к ней попал, неизвестно. Когда в восемнадцатом году Нина покидала родительский дом, она все еще находилась в странном состоянии, словно под наркозом. Она даже не вспомнила о секретере. Если люди, к которым секретер попал, обнаружили тайник, то там пусто. Если нет, в любом случае то, что там может находиться, сегодняшним хозяевам не принадлежит. Если там, в потайном ящике находится мамин жемчуг,  прабабушкины серьги и прочее, то принадлежать все это может только ей, Нине Невзоровой. Ей, Насте Канунниковой.

Она задумалась над тем, морально ли это. А проделать все это с ней и ее семьей морально?

Вот в этот вечер она и вспомнила старика-финна и его ночных гостей.

Главный весенний праздник -  1 мая. Все как один на демонстрацию!

В этот день все вставали очень рано. Нужно было успеть добраться  до места, где формировалась  колонна того предприятия, в котором человек  работал. И уже оттуда строем  с песнями все шли на Дворцовую площадь. Настин муж должен был принимать более активное участие в праздновании вместе с парткомом своего завода. А вечером они были приглашены к Петиному начальнику на домашнее празднование.

Первого мая в Ленинграде часто идет снег или дождь, но в том году погода была на редкость красивая, праздничная, правда ветер был довольно сильный. Небо было ярко-синее, ветер гонял по нему белые хлопья облаков. Над колоннами ярко-красные флаги. У людей, шагающих  в колоннах, крупные искусственные цветы, воздушные шары, мужчины несут транспаранты. На улицах продают мороженое и газированную воду.

Пройдя полгорода пешком, накричавшись, насмеявшись, напевшись песен, Настя вернулась домой. Мужа еще не было.

- Хорошо, что его еще нет, - подумала Настя. Она прилегла на диван, что делала днем очень редко, не было времени, мало отдыхала. Она накрылась большой пуховой шалью, закрыла глаза. Мысли снова вернулись к тому, что заботило ее последнее время.

Как же ей поступить? Повторяя себе этот вопрос. Настя уже делала акцент на слове «как», а не на слове  «поступить». Она говорила, что хочет вернуть себе то, что принадлежит ей по праву.

Неудивительно, что соседки сказали ей, что она что-то стала задумчивой.

Вернулся Петенька. Он был слегка навеселе. Во время демонстрации он был одним из руководителей колонны. Горд необыкновенно. Обедать не стал, предстоял поход в гости. Настя заварила чаю, налила в две чашки.

Для визита к Петиному руководству было приготовлено парадное черное платье из тяжелого плотного шелка. Платье было не новым, но универсальным: к нему можно было надевать разные воротнички, которые неузнаваемо меняли облик. Сегодня она выбрала большой кружевной воротник и манжеты, связанные собственноручно.

Петенька задолго до наступления праздника инструктировал Настю, как нужно себя вести. Можно подумать, что она не умела себя вести! Ничего не поделаешь, Петенька решил сделать партийную карьеру.

Отступление 10.

Петенька появился в ее жизни около года назад. Все было очень прозаично. Он ехал вместе с Настей в трамвае, увидел миловидную молодую женщину. Постарался познакомиться.

А Настя в это  время переживала очень тревожный период. В ее районе появился новый участковый милиционер или как они там называются. Может быть, ему просто понравилась Настя, но она почему-то объясняла его к ней интерес совсем другими причинами. А милиционер все чаще заходил в квартиру, по-хозяйски усаживался на кухне, курил, рассказывая соседкам о своем «боевом пути». Несколько раз он задавал вопросы с виду невинные. Где, например, она научилась так готовить, он, мол, знал одного барского повара, который делал такой же соус, и тому подобное. А шить она где научилась? А машинки у нее нет? Нет, но хотела бы иметь! А как это она, крестьянская дочь, решила стать доктором? Неужели вся ее семья крестьянствовала?

И тут, прости господи, подвернулся Петенька. Вот Петенька был как раз крестьянским сыном, обладал фантастическим упорством. Рвался ли он к знаниям ради знаний, хотел ли получить образование или рассматривал учебу только как трамплин, неизвестно. Он был в полном смысле человеком новой формации, к 1925 году он получил школьное образование, причем довольно серьезное, очень старался. А после этого учился в институте. Теперь он настоящий инженер, не выдвиженец! На заводе он на хорошем счету. Теперь для него главное – партийная работа.

Он жил в заводском общежитии. Стал ухаживать за Настей. Это по-старому, ухаживать, теперь такого слова не было.

За тринадцать лет своей новой жизни Настя очень изменилась. Иногда она сама себя считала циничной, коварной, приспособившейся. Сколько таких, как она,  было в этой новой жизни! Ей нужно было выжить, и она выжила. Наверно. После гибели Всеволода она долго  жила в замороженном состоянии, ничего не чувствуя. Появление любознательного милиционера заставило ее снова беспокоиться за свою жизнь. Петенька появился очень кстати.

Они расписались. Нет, она не любила его. Нет, конечно, он был симпатичным, светловолосым, веселым человеком.  Конечно, она испытывала к нему определенную симпатию. Он переехал из своего общежития к ней в комнату на Серпуховской. Милиционер перестал появляться в квартире.

Петенька был несведущим в вопросах культуры, а в некоторых других просто дремучим. Настя понемногу воспитывала его. Иногда он спорил и противился, искренне не понимая, почему нельзя класть  локти на стол во время еды, почему нельзя загибать уголки страниц в книге. Но этот этап скоро кончился, он быстро обучался.

Настя около полугода побыла при нем воспитательницей. Затем начался новый период в его жизни: его избрали в партком завода. Настя увидела, что ее муж нашел свое место в жизни. С этого момента он стал навязывать Насте свою волю и указывать ей, как она должна себя вести. Насте стало ясно, что Петенька недоволен браком, потому что не ожидал, что тихая, скромная Настя окажется такой независимой.

Иногда ей становилось страшно: вместо того, чтобы заниматься своими станками, Петенька хотел строить новую жизнь и воспитывать новых людей.

Ничего не поделаешь, в разное время в солдатики играют по-разному.

Итак, Настя должна быть любезной с хозяином, его женой и тещей. Не капризничать за столом (!), помогать хозяйской жене на кухне. Иного варианта поведения женщины в гостях Петенька не знал. Прискорбно.

Собрались. Настя прихватила с собой две баночки маринованных грибов, не зря же она изредка ездила на финский хутор.

Вечеринка, в общем-то, удалась. Гостей было много. Были парткомовские и заводские с женами, были родственники хозяина, был известный полярный летчик с девушкой, был чей-то приятель, бравый красный командир. Все было гораздо лучше, чем Настя ожидала. Даже пели под гитару.

Хозяйская теща выставила с кухни всех, кто сунулся ей помогать, кроме Насти. Но она оставила гостью не ради помощи, а ради медицинских вопросов. А как теперь лечат прострел? А если вот тут колит, а здесь давит?

В конце вечера, после бесчисленных тостов за здравие любимого вождя, хозяин сказал, что он очень рад появлению нового секретаря в парткоме, человека всесторонне образованного, перспективного, имеющего, как показало сегодняшнее знакомство, надежный семейный тыл.

Правда, дома Петенька попытался устроить Насте маленький скандальчик. По его мнению, красный командир явно проявлял к ней интерес, а она, вместо того, чтобы…  и так далее…  Настя скандал молниеносно погасила, она умела успокаивать нервных и возбужденных, а после, сама себе удивившись, осознала, что ее совершенно не тронула ни обида, ни Петины подозрения. Ей вдруг стало безразлично, что он там думает в промежутке между политзанятиями с рабочими и партсобранием. Ее мысли были заняты совсем другим.

Строго говоря, она уже приняла решение. После майских праздников Настя вновь пришла к своей новой пациентке, разговорила ее, вызвала на откровенность. Старушка снова стала рассказывать о себе, о покойном муже, о семье сына.

- А вы, Настенька, замужем?

- Да, Ксения Николаевна.

- И детки есть?

- Нет.

- Что так?

-Я не очень давно замужем.

- Ну, да, вот когда мы с мужем поженились…

Последовала очередная серия воспоминаний.

Во время следующего посещения Настя постаралась осмотреть секретер. Он явно стоял на этом месте очень давно, его ножки словно срослись с полосками паркета. Она специально уронила свой карандаш и долго «доставала» его из-под секретера, чтобы рассмотреть получше. Для того, чтобы добраться до потайного ящика, нужно было выдвинуть и вынуть шесть нижних ящиков. При хозяйке этого не сделать.

В другой раз Настя пришла с решимостью добраться до секретного ящика, но в гостях у хозяйки оказался ее сын. Большой, веселый, жизнерадостный, в чекистской форме или как там они теперь называются.  Очень заботится о мамочке. Настя вспомнила, как во время первой беседы Ксения Николаевна сказала, что ее сын пошел по стопам отца. Понятно, кем был ее муж! Возможно, именно благодаря нему в этот дом попал мамин секретер.

Еще один визит, другой. Вместе с уколом Настя вколола больной снотворное. Да, опасно. Да, аморально. Не могла же она сказать хозяйке: - Вы пока тут посидите, а я пороюсь в вашем секретере.

Старушка задремала.

Настя кинулась к секретеру. Ни в одном ящике не было ключа!

Она подергала, все были закрыты. У Насти внезапно ослабели руки и ноги, она была вынуждена сесть. И только теперь увидела неплотно  прикрытую  дверцу в верхней части секретера. Открыла ее, за дверцей лежал ключик, в колечко которого была продернута черная ленточка.

Ключик подходил ко всем ящикам. Торопясь, она открыла все шесть замочков, выдвинула и вынула ящики, поставила их на пол в нужном порядке, чтобы не перепутать. Цветные нитки, ленточки, лоскутки, бисер…

Настя опустилась на колени и протянула руки к задней стенке секретера. Пальцы нащупали секретный рычаг, он повернулся с большим трудом, когда Настя уже почти потеряла надежду. А как он скрипел! И вот, наконец, ей удалось выдвинуть потайной ящик, прикрепляющийся к задней стенке. Ящик не был пустым. В нем было два кожаных мешочка. В большом, Настя быстро развязала его, были драгоценности, что было в другом, она не знала. Смотреть не стала. Быстро-быстро положила оба мешочка в свою сумку и вернула на место секретный ящик, закрепив его рычагом. На этот раз рычаг повернулся с еще бóльшим трудом, и наверно, это было его последнее действие. Торопясь, она поставила обратно нижние ящики и закрыла их на ключ. Вернула ключ на место. На всю эту операцию ей хватило часа.

У нее дрожали руки и ноги. Настя села около небольшого столика, покрытого кружевной скатертью, и положила голову на руки. Вскоре проснулась хозяйка. Настя cнова измерила ей давление и, успокоившись, ушла. По дороге домой она первый раз за все это время подумала о том, что свою находку ей необходимо спрятать. Но куда? Пока она оставила оба мешочка на дне своей сумки. Муж никогда ею не интересуются, стоит себе в шкафу, и пусть стоит. Завтра она работает во второй половине дня, с утра она дома одна. Тогда и придумает, что делать.

Утром Настя проводила мужа на службу, заперлась в комнате и  достала из сумки два кожаных мешочка. Один, тяжелый, развязала сразу. На стол высыпались мамины драгоценности. Вот он, мамин жемчуг! За тринадцать лет Настя позабыла многое из того, что лежало сейчас перед  ней. Некоторые вещи она узнавала. Вот те самые серьги,  прабабушкины, которые она, маленькая надевала. Кольца, браслеты.  Тут были золотые цепочки, кресты, какие-то зеленые камни без оправы, еще что-то. Потом часы, портсигар, золотые чайные ложечки, маленькая икона в серебряном окладе.

Она, Настя (или Нина?), примерила те самые серьги. Посмотрела на себя в зеркало. Распустила волосы и сделала узел на макушке. Я похожа на маму, подумала она. Как хотелось надеть на себя хоть что-нибудь! Но это было бы самоубийством. Драгоценности были аккуратно спрятаны обратно в мешочек.

Теперь второй мешочек, легкий. В нем оказалось Евангелие в кожаном переплете с золотым обрезом,  пачка фотографий. Вот свадебная фотография родителей, вот тетя Даша,  вот московская бабушка, вот маленькая Нина, Нина-гимназистка. Где же можно спрятать все это?

Поскольку Петенька никогда не занимался хозяйством, можно было не опасаться, что он вдруг проявит инициативу и начнет протирать мебель. Настя с огромным трудом, стараясь не слишком шуметь, перевернула диван и к его дну гвоздиками прибила небольшую фанерку, подложив под нее мешочек с фотографиями и Евангелием.

 Со вторым мешочком пришлось повозиться. В Настиной комнате была  небольшая ниша, в которой стоял письменный стол, а над столом висели книжные полки. Настя выдвинула стол, надрезала и отодрала старые обои и, постоянно прислушиваясь, не проходит ли кто-нибудь по коридору мимо ее двери, выцарапала и вынула из стены три кирпича. В образовавшееся отверстие она положила кожаный мешочек и прикрыла одним из кирпичей. Приложив массу усилий, подклеила кусок обоев так, чтобы был незаметен разрез. Потом задвинула обратно письменный стол. Два вынутых кирпича она унесет из дома и по дороге на службу бросит в кучу строительного мусора на соседней улице.

Знал бы кто-нибудь, как она боялась идти в очередной раз к своей пациентке. Было страшно, что вот она появится в той квартире, и ее сразу же арестуют. Но ничего, слава богу, не произошло. Настя благополучно довела до конца курс лечения и рассталась с пациенткой.

В поликлинике один раз в неделю проводятся политзанятия. Медсестры - отдельно, врачи - отдельно. Для занятий Настя читает  газеты, отмечает красным карандашом события, о которых нужно будет рассказать на политзанятиях. Она не рвалась в политические активисты, она лишь делала минимум, необходимый для того, чтобы ее не трогали. Она автоматически прочитывала газеты и делала конспекты работ руководящих деятелей, разных докладов и выступлений. Каждый раз занимаясь этим пустым, как она считала, делом, Настя сожалела, что отрывает время от учебы. Кстати об учебе, там тоже были общественно-политические дисциплины.

Скоро конец этого учебного года. Подведем итоги. После обнаружения клада Настя все время подводила итоги. Итак, три года в Медико-хирургической академии (дореволюционной!), школа медсестер, три года в медицинском институте. Плюс богатая практика. Настя всегда хорошо училась и не хотела получить худшие результаты в этом году.

Хотя был еще только май, за ним скоро последует и июнь, и июль. И, может быть, август. Настя еще зимой запаслась тканями. Сколько магазинов выходила, какие очереди отстояла! И еще эти талоны, ничего они не изменили, стало только хуже, на талоны было еще сложнее купить что-либо. Зато теперь у нее в шкафу лежала ткань на одно шелковое зеленоватое платье, на два ситцевых и на летний костюм.

Настя сама придумывала фасоны для своих платьев, делала выкройки, а шить ее научили еще в детстве.  Даже в то сложное и трудное время, когда элегантно одетая женщина  была скорее подозрительна, Настя старалась хорошо выглядеть, но не бросаться в глаза. Когда оставалась дома одна, раскроила ткани.  Теперь можно было шить потихоньку. При приближении экзаменов она отказалась от посещений больных на дому, меньше времени уделяла работе, готовилась к экзаменам. Шитье удачно вписалось в подготовку к сессии, она читала и повторяла за шитьем.

В поликлинике были готовы уже этой весной дать ей ставку терапевта, но новый главврач решил, что это место больше подойдет его подруге, которую он привел за собой с прежнего места работы. А медсестра Канунникова пока поработает на своем прежнем месте. Коллектив уже ждал, что она будет переживать, а то и протестовать. Но коллеги не увидели бесплатного спектакля, Настя никак не отреагировала.  А теперь, в мае, у нее появилась совсем другая цель.

Настя не могла часто навещать свою няню, но хотя бы раз в месяц ездила за Нарвскую Заставу. Скоро экзамены, а  потом лето, отпуск у мужа. Он что-то говорил о поездке на юг. Надо съездить  к старушке.  Приготовив пакет с гостинцами, Настя долго ехала на трамвае, потом шла пешком  по старому промышленному району, по пыльным улицам, среди старых домов. Няня всегда была ей рада.  Кроме детей в доме никого не было. Старушка  обняла воспитанницу, в очередной раз покачала головой, не нравилось ей, что Настя такая худенькая. Не тощая, а стройная, неизменно поправляла ее Настя. Обсудили новости с обеих сторон. Няня рассказала, что в город  приезжал брат няни, тот, что лечил ее на хуторе после болезни. У него давно и тяжело болен внук. Няня попросила съездить на хутор, помочь людям.

Когда Настя сказала мужу, что должна уехать на несколько дней, Петенька был очень недоволен. Он-то рассчитывал, что именно в эту неделю Настя примет участие в его семинаре на заводе. Несколько раз она ходила на его семинары, и вот теперь он пытается ради карьеры сделать присутствие Насти постоянным. Вот так, уступи один раз! Они почти поссорились.

Настя  приготовила еды, которую могла оставить на несколько дней, собрала вещи и отправилась на вокзал. И тут она сообразила, что Петенька ни разу не спросил, куда именно она едет, то есть географически он не знает места.

И подумала она, что это хорошо.

Она долго добиралась до хутора. Долго шла по лесной дороге, сворачивала в нужных местах.  Здесь могли быть военные посты, граница рядом. Старик, глава маленькой семьи был лесником. Никто пока не пристроил его в колхоз, да и колхозов, похоже, поблизости пока не наблюдалось.

Когда Настя дошла до изгороди из крепких бревен, ей навстречу с лаем выскочила собака, но узнав  ее, перестала лаять и  завиляла хвостом. Из дома вышла, на ходу вытирая руки, дочь хозяина, мать больного мальчика. Из большой семьи их осталось трое: старик, его дочь-вдова и маленький мальчик, переболевший, как выяснилось, дифтеритом.

Через четыре дня  после Настиных забот мальчик стал чувствовать себя настолько лучше, что все поняли: опасность миновала. Когда старик стал благодарить Настю, она прервала его и сказала, что после того, как он ее поставил на ноги, это она должна его век благодарить.

Через пять дней Настя вернулась в Ленинград. Она хотела бы понаблюдать за ребенком, но в июне должна была сдавать экзамены.

Экзаменов нужно было сдать всего три. Настя приложила все силы и на отлично сдала все три экзамена. Заранее, еще сдавая экзамены, попросила справку об образовании, сказав, что летом иногда приходится в деревне у родственников оказывать медицинскую помощь. Справку выдали, хоть это и не одобрялось.

Этим летом совпало время отпуска Насти и ее мужа. Петенька получил на заводе путевку в санаторий в Крым, неподалеку от Гурзуфа. Собрали чемодан, один, большой и старый. Петенька лично доставал билеты на поезд, устал, бедный, измучился.

Заготовили еды на три дня дороги: две вареные курицы, хлеб, печенье, яблоки…  Настя аккуратно сложила все это в большую клеенчатую сумку.

Когда Настя осознала тот факт, что они уезжают на три недели, а ее сокровища остаются без присмотра, ей стало страшно. Конечно, Петенька позаботится закрыть дверь их комнаты на все возможные (числом три) замки и запоры, но все равно страшно.

Путешествие в поезде прошло легче, чем Настя ожидала. Попутчики в купе попались удобные. Один все время спал, временами Настя про него даже забывала,  а другой был, по-видимому, красный командир, он ехал в Крым на места боев, в которых принимал участие, хотел вспомнить свою боевую молодость. Они с Петенькой как зацепились языками почти сразу после отправления поезда, так и проговорили все три дня. Вышел он в Джанкое, раньше, чем Настя с мужем.

Поезд пришел в Симферополь. Еще в Ленинграде Петеньке объяснили, что одновременно с ними в санаторий прибудет очередной «заезд» отдыхающих, и поэтому к вокзалу подадут санаторский автобус. И действительно, автобус подали в указанное время к указанному месту.

Пока приехавшие ждали обещанный автобус, они успели перезнакомиться. Люди были разного возраста, из разных мест, не только из Ленинграда. Кто-то был из Москвы, из Пскова. Было что-то, что их объединяло. Настя почувствовала это сразу: все эти люди были  «передовыми людьми». Кроме передовиков производства здесь были партийные работники невысокого ранга, как Петенька, два пожилых актера из  Москвы, военные с семьями. Все чувствовали, что впереди их ждут три-четыре недели хорошей погоды, теплого моря, солнца, беззаботного отдыха.

Кто-то сразу у вокзала купил кулек с черешней, кто-то в ожидании автобуса предложил отправиться на поиск шашлычной. Они все стояли на ступенях широкой лестницы под арками. Двое  уже успели купить широкополую нелепую курортную соломенную шляпу.

Наконец, был подан автобус, внесли вещи и пустились в путь. По дороге почти никто не «тянул на себя одеяло», не требовал закрыть окна в автобусе и, наоборот, не кричал, что умирает от жары. Часа через три автобус въехал на территорию санатория. Первый день был очень суматошным и скучным, отдыхающих распределяли по комнатам. Каждого ждал медицинский осмотр, чтобы можно было определить состояние здоровья и назначить каждому соответствующее лечение или поддерживающие процедуры.

Настя с Петенькой заняли свою комнату на третьем этаже одного из санаторных корпусов. Небольшая светлая комната с окном, выходящим на заросли цветущего южного кустарника. Мебель предельно простая: две простые кровати одна против другой по обе стороны окна, прикроватные тумбочки, шкаф для одежды. Посередине комнаты небольшой стол и два стула около него. Молодые люди, они приехали на курорт отдыхать, купаться, а не сидеть в четырех стенах. Назначили и им медицинские процедуры: какой-то лечебный душ, массаж и гимнастику. Ну, и, конечно, плавание.

Каждый день они проводили много времени на море. Настя понимала, что нельзя с первого дня жариться на солнце, она загорала понемногу, сумела избежать солнечного ожога и ее кожа приобрела красивый бронзовый оттенок. Что касается Петеньки, то он, крестьянский сын, словно не понимал ничего, и уже через два дня обгорел до волдырей. Как следствие – медицинское вмешательство, мази, компрессы, отдых без солнца на несколько дней, а потом все сначала.

По вечерам все собирались в санаторском клубе, там устраивали всякие игры, развлечения, танцы, там выступали артисты или лекторы, там шла активная культурная жизнь, туда привозили кино.

Несколько раз отдыхающих возили на автобусе на экскурсии по разным близким и дальним интересным и не очень интересным местам. В том числе были поездки в Ялту, Феодосию и Судак, куда папа вывозил на лето маленькую Нину. Конечно, сердце дрогнуло и не раз.

В санатории неплохо кормили. В целом лучше, чем в Ленинграде.  (И уж, конечно, лучше, чем в этот период на Украине, Поволжье, на Урале!) Еще можно было покупать фрукты у местных жителей. Настя давно не ела столько фруктов, как в отпуске. Она хорошо отдохнула, накупалась всласть, согрелась под южным солнцем, порадовала себя фруктами, свободой, возможностью не спешить на службу, не бегать допоздна по домам пациентов.

Молодая симпатичная женщина, умеющая прилично себя вести, хорошо одетая (никто же не знает, скольких усилий это стоило!), хорошо образованная, привлекала мужское внимание. Петенька (надо же, как она привыкла называть его так, а он даже не улавливал иронию!) время от времени ревновал ее к кому-нибудь из наиболее активных ухажеров и вообще старался поддерживать отношения, по возможности, с теми отдыхающими, которые, так же, как он, занимались партийной работой, или занимали руководящие посты.

На память об этом месяце, проведенном под южным солнцем, на теплом море, на теплом песке,  с черешней и абрикосами осталось несколько фотографий. Неизвестно, когда еще ей доведется побывать в этих местах, которые она несмотря ни на что связывала все-таки со своим счастливым детством. Она сохранит эти фотографии: в синем (на фотографии в черном) купальном костюме с белой чайкой на груди, или на борту катера, который катал их вдоль побережья, или на экскурсии в Никитский ботанический сад. И все.

Отпуск кончился. Они вернулись в Ленинград. Но лето еще не кончилось. Еще было тепло, и можно было в выходной день погулять в парке, съездить за город, искупаться в реке, посидеть на этот раз под северным солнцем.

Когда они вернулись в свою квартиру, внесли чемодан, сумку, в которой была еда на дорогу, а теперь лежали фрукты, купленные по дороге, и отдельно корзину с другими фруктами,  те соседи, которые в это время оказались дома, поздоровавшись, все-таки скользнули глазом по корзине с фруктами. Сейчас Настя занята только одним, цел ли тайник, позже она принесет фруктов всем четверым детям квартиры. Убедившись, что за время их отсутствия дверь никто не открывал (может быть), она безумно хотела кинуться к нише, чтобы проверить, цела ли та полоса обоев за письменным столом. Не смогла удержаться и, как только Петенька вышел из комнаты, Настя встала на четвереньки подползла под письменный стол и потрогала стену.  Все было так, как она оставила это месяц назад. Спрятанное под диваном она проверит, когда останется одна дома.

Настя вышла на работу после отпуска в первый день пятидневки, так теперь назывались богоданные русские понедельник, вторник и так далее. Меняем все. Как еще не дошли до изменения названий месяцев, подобно Парижской Коммуне! А то был бы какой-нибудь двадцать второй день брюмера!  Шутка! В поликлинике был пик оживления политической активности. В этой нервозной обстановке было не до больных. Сейчас царил заместитель главного врача с пронзительным орлиным взором. Насте сразу же поручили вести какие-то политзанятия для санитарок.

Настя вернулась домой после первого рабочего дня не то, чтобы уставшей, а какой-то странной. В квартире лаялись две соседки, опять вернулся насмерть пьяный сосед. Она прошла мимо них так, словно ничего не видела и не слышала. Ненадолго вышла на кухню, чтобы приготовить ужин  и снова закрылась в комнате. Соседке, которая на кухне пыталась  втянуть ее в разговор, она сказала, что, наверное, после  жаркого юга простудилась, и ей нездоровится. И тут же, подумала про себя, что простуда – отличный повод, который поможет ей прикрыть то, что она собирается сделать.

Вскоре после отпуска муж сообщил ей, что он переходит на работу в райком партии. У него на заводе были какие-то выборы-перевыборы, и за него проголосовали почти единогласно. Настя не стала капать деготь в его бочку с медом, не сказала ему, что «почти единогласно» это, в сущности, только большинство. По поводу своего будущего, такого долгожданного, он долго читал Насте нотацию, учил, как она теперь должна себя вести, почему она теперь непременно должна вступить в партию.  Это было даже забавно, принимая во внимание тот факт, что она уже приняла решение, как ей себя вести и куда ей вступить.

Сказавшись больной, Настя договорилась с главным врачом, чтобы он отпустил ее на два дня. Она присоединила эти два дня к выходному и поехала к старому финну в лес.

Узнав  о том, что Настя целых три дня будет отсутствовать, Петенька был вне себя от негодования. Успокоить его удалось только фразой «а что, если я тебя заражу?» Она полежит дня три-четыре в стационаре, поправится и вернется домой.

Нужно было спешить. Настя преодолела почти бегом весь пеший путь до хутора. Ее были рады видеть. Мальчик хорошо себя чувствовал. И мать, и дед понимали, что Настя спасла ребенка. Мальчик, щеки которого стали понемногу приобретать прежний румянец, был в восторге от южных фруктов.

Она пришла поговорить к старику, когда он плел из ивняка корзинку. Настя сказала, что теперь он может помочь ей. Старик неожиданно легко соглашается. Настя спросила его, сколько это будет стоить. Для нее, ответил старик, он сделает это бесплатно. Когда? Он должен получить все нужные сведения и тогда сможет дать ей знать, что все готово. Послать письмо он не сможет, ни к чему оставлять лишние следы. Когда нужно будет приехать к нему, в ее почтовый ящик опустят ветку с листьями.  Авантюрный роман, подумала Настя. А если кто-то заинтересуется,  ерунда, дети балуются.

Настя спросила старика, почему он сам не хочет перебраться на ту сторону. Он ответил, что может быть, он так и сделает.

Настя вернулась домой. Выздоровела. Петенька вскоре повел представлять ее своим новым сослуживцам. Они не слишком отличались от прежних. У некоторых было чуть больше спеси. Они одобрили (во всяком случае, Насте так показалось) жену своего нового собрата, первый секретарь, по-отечески обняв Настю за плечи, сказал, что «демократичнее надо быть, ближе к народу». Очевидно, это относилось к ее сдержанности.   Еще не хватало, чтобы она пускалась в пляс!

В сентябре Петенька стал собираться в местную командировку. Где-то под Ленинградом устраивалась школа-семинар для молодых партработников. Собрали Петеньке маленький чемоданчик совместными усилиями. Выслушали его последние напутствия. Помахали ручкой. Ан, нет, маленькое происшествие! Дворовые хулиганы засунули в почтовый ящик ветку, отломанную от дерева. Надо, надо больше заниматься воспитанием подростков и молодежи! Вот теперь помахали ручкой.

Оставшись одна, Настя целый день шила себе из простыни что-то вроде корсета.  Все драгоценности она старательно зашила в этот корсет. По всем правилам конспирации. Кое-какие вещи (золотые монеты) оставила, чтобы заплатить тем, кто поведет ее на ту сторону. Она решила, что старику-финну нужно обязательно что-нибудь оставить. Там, в мешочке, были золотые карманные часы. Наверное, это будет лучше всего.

Она еще успеет навестить свою няню, проститься с ней. Нет, она ничего не скажет старушке, просто приехала навестить, оставит деньги, как всегда.

Настя собрала минимум вещей. Когда она надела на себя свой корсет с зашитыми драгоценностями, то увидела, что сразу стала толще.  То, что нельзя было зашить, а также Евангелие, свои теперешние и найденные в секретере фотографии и бумаги, она положила в большой докторский саквояж, на дно, сверху оклеенную клеенкой картонку, а на это фальшивое дно свои вещи. Те ценности, которые она предполагала потратить в дороге, разложила так, чтобы можно было достать быстро, и  не роясь в сумке.

Если переход будет удачным, о вещах можно не заботиться. Если нет, она тихо вернется домой. Если совсем неудачным…, но об этом лучше не думать.

В выходной день рано утром Настя вышла из дома на Серпуховской, чтобы больше туда не возвращаться.  По дороге, как если бы она шла в церковь, Настя зашла в чью-то парадную и вышла оттуда почти неузнаваемой, немолодой женщиной в темной шали.

На вокзале она купила в кассе билет на одну станцию дальше, чем нужно. На всякий случай. Сойдя с поезда, Настя, как всегда, шла пешком, останавливалась, чтобы отдохнуть, перекусить.

На хуторе ее уже ждали. Безумие коллективизации дошло и сюда, в лесное хозяйство. Старик готовился уйти вместе с Настей.  До вечера они собирали вещи, ждали проводника. Старик очень хотел уйти, за кордоном у него были родственники. Он беспокоился о будущем внука, да и дочь его еще молодая женщина. Ему было безумно жаль оставлять на этой стороне корову и лошадь, но с животными не перейти.

Проводник пришел ночью.  Трое взрослых и ребенок  были готовы заранее. Все надели на плечи вещевые мешки, даже мальчик, только Настя кроме этого несла свой саквояж. Заранее было решено, какую одежду наденет каждый, как будет себя вести, как поступить в непредвиденных ситуациях. Когда они сели  перед дорогой, дочь старика плакала, а когда они уже шли за проводником, Настя поняла, что ее слезы  исчезли, и осталось только стремление добиться намеченной цели.  Три взрослых человек и ребенок гуськом шли за проводником, стараясь не шуметь и ничем не обнаружить себя. Ночь темная, безлунная. Видимо, именно такую ночь ждал проводник.

Нина, теперь уже только Нина, умирала от страха, когда проводник вел их по «неведомым дорожкам»  от одного ориентира до другого.  Ребенок устал, они вынуждены делать частые маленькие остановки, чтобы дать ему отдохнуть. Местами они шли по болотам. Ноги у Нины насквозь промокли. И вот наступил трудный и очень страшный момент. Проводник велел им лечь на землю и даже не дышать. Нина поняла, что сейчас они находятся в опасной зоне, где-нибудь поблизости есть пограничники, ведь финская граница проходила всего в тридцати километрах от Ленинграда. Ночью в лесу было, мягко говоря, прохладно. Сентябрь.

Нина не раз спрашивала себя, что было бы, если бы мальчик был совсем маленький и не понимал бы, что нужно молчать, что нельзя плакать. Страшно подумать!

За все время пути она ни разу не вспомнила о Петеньке, законном муже. Нина думала о том, что, хотя она сознательно и обдуманно сделала все, что привело ее на эту лесную тропу, она все равно против своего желания покидает свою страну, город, где жили ее родители, где осталась ее няня, где осталась могила Всеволода.  Против желания покидает, потому что оставаться невозможно.

Пройдет много лет, и она прочитает слова известного поэта о том, что «труднее всего уезжать оттуда, где жить невозможно». Невозможно слушать невыключающееся радио и читать газеты, полные рассказов о грядущем колхозном счастье и изобилии. Нет сил читать, что со всех сторон к Стране Советов тянут щупальца враги, что нужно «смотреть в оба», потому что враги вокруг нас (уже дотянулись?). 

Знаменитый индийский писатель Рабиндранат Тагор (интересно, он был знаменит только в России?) совершил путешествие по Советскому Союзу и одобрительно отзывался о жизни советских людей. Молодец Тагор! А в стране, между прочим, второй год, как введены карточки. Сначала только на продовольственные товары, потом подтянулись и промышленные, хотя не слишком много можно достать и по карточкам. Нина видела, как живут рядовые строители будущего и как живут их руководители, ее Петенька, между прочим. Санаторий в Крыму, где она провела месяц отпуска, был раем по сравнению с жизнью, которой жили, например, все ее соседи по квартире. Может быть, Тагора возили по санаториям?

Кстати о светлом будущем, для организации колхозов в деревню были отправлены 25 тысяч членов партии, преимущественно рабочих с заводов. Самых лучших, партийных, активных. Интересно, почему Петенька не вошел в их число? Говорили, что в деревнях, там, где особенно ретиво организовывали колхозы, у крестьян забирали даже кур.  Говорили, тихо говорили, шепотом, что люди умирали с голоду.

И везде, везде ищут (и находят!) врагов. Вот в прошлом году были процессы по громкому делу вредителей из Промпартии. Они, оказывается, занимались вредительством по указанию Лоуренса Аравийского и прочих известных людей. Хорошо, что не пророка Магомета!

А что сделали с церковью, совсем простить нельзя!

Нина прочитала в газете, что на каком-то не то съезде, не то пленуме (интересно, что это такое?) Сталин сказал что-то вроде того, что только заклятые враги советской власти могут сомневаться в том, что положение рабочих и крестьян в СССР действительно улучшается…

Шепот проводника вывел ее из оцепенения. Теперь можно было идти, и он звал их двигаться дальше. Через несколько минут они вышли на берег озера. Проводник вытянул из кустов лодку. Мужчины помогли женщинам и мальчику устроиться в лодке и сели на весла. Женщинам велели пригнуться как можно ниже, почти лечь, чтобы их было не различить издалека. Если что…

Наверное, там, наверху, был кто-то, кто позаботился о том, чтобы они благополучно переплыли озеро незамеченными. Скоро начнет светать. Они уже находятся на финской территории. Наверно. Еще полчаса они пробирались через кусты (Нина подумала, что финскую стражу тоже нужно обойти)  и, наконец,  вышли на грунтовую дорогу. Проводник велел им постоять, он прошел по дороге в одну, потом в другую сторону и вернулся не один. Оказывается, их ждали. Такой же крестьянин, как и проводник, на телеге, в которую была впряжена рыжая лошадь. Уставшие, насквозь промокшие женщины и мальчик уселись на  эту телегу, и рыжая лошадь повезла их к первому населенному пункту на территории Финляндии.

Второй проводник привез перебежчиков в такой же хутор, как тот, который они оставили  часов десять назад. Правда, этот хутор был  более добротным, крепким, благополучным. Кому принадлежало это хозяйство, Нина не поняла. На телеге их завезли во двор, за ними закрыли ворота. Проводник, наверное, все-таки это он был хозяином хутора, распахнул ворота сарая и завез их прямо в сарай.

Там, в сарае, они привели себя в порядок. Женщины и мальчик переоделись в сухую одежду. Первый проводник и старый финн устроились спать здесь, в сарае. Женщин и мальчика хозяин отвел в дом. Измученные, они спали до вечера.

Вечером старик объяснил Нине ее дальнейшие действия. Он с семьей остается здесь. Первый проводник возвращается обратно. А хозяин утром отвезет ее на станцию и посадит в поезд. До Гельсингфорса она поедет одна.  Нина расплатилась с первым проводником перед его уходом, она положила ему в ладонь несколько золотых монет, царских еще. Нина не понимала, ради чего этот немолодой человек так страшно рискует, неужели только ради денег?

Прошла еще одна ночь в этом доме. Нина почти не спала. Она не чувствовала себя в полной безопасности, сама не понимала, почему. Ей хотелось как можно скорее уехать подальше от этого места.  Тринадцать лет жизни Нина провела в родной стране под чужим именем. Скрывала свое образование, происхождение, пресловутых «родственников за границей». Сейчас она почему-то вспомнила, как много лет назад санитарка в больнице рассказывала, как вскоре после революции в одном из подмосковных городов расстреливали за наличие швейной машинки.[1] Местные  власти опасались, что при наличии швейной машинки в частных руках швеи не станут работать на государство.

Тринадцать лет Нина старалась выглядеть серой мышкой, даже хотела обрезать волосы, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. А вот теперь ее очень беспокоило, как она будет выглядеть завтра в поезде и после на улицах давно забытого города. Обдумав все  «за» и  «против», Нина решила, что выбора у нее все равно нет, лучше выглядеть крестьянкой в городе, чем нелепым уродом, и привлекать внимание людей, а то и полиции на улицах.

Те сапожки, которые дала ей дочь старого финна еще на хуторе и в которых она проделала весь ночной путь, Нина оставила в доме проводника. Они еще могут пригодиться кому-нибудь. Она снова надела свои туфли, в которых приехала из города, черные, незаметные, на низком каблуке. Простая юбка, блузка, толстый шерстяной жакет, который она успела высушить и вычистить за время, проведенное в доме проводника. На плечи можно накинуть шаль, ту, которая так часто выручала ее. Ну и докторский саквояж!

Нину не слишком беспокоило отсутствие финских документов. Как только она окажется в Гельсингфорсе и найдет тетку, сразу же пойдет в полицию. Но сначала нужно уехать отсюда.  Несмотря на протесты старого финна, она оставила ему те золотые часы с цепочкой. Она расплатилась и с проводником, он же дал ей финских денег на дорогу. Не без грусти Нина обнаружила в себе  качества, о которых раньше и не подозревала: актерский талант. Сама не понимала почему,  но перед проводником разыграла целый спектакль, изобразила огорчение человека, расстающегося с последними ценностями. Она решила, что так будет безопаснее. Кто знает, как еще сложится жизнь?

Рано утром проводник на своей телеге довез ее до железнодорожной станции в Виипури, купил ей билет на поезд (Нина не говорила по-фински) и объяснил, что она должна делать в пути.

Поезд. Чистенький светлый общий вагон. Нина устроилась в укромном уголке. Ей предстояло проехать около трехсот километров.

Во второй половине дня Нина, усталая и голодная, шла по улицам финской столицы. Она не знала, где искать тетку, но помнила, что доктор Янсон жил возле какой-то кирхи, и  хорошо помнила, как выглядела эта кирха. Кажется, это был  один из центральных районов города.

Она часто останавливалась, чтобы спросить у прохожих или входила в магазин, хотела найти знакомую улицу. Наконец, ее осенило: нужно зайти в любую церковь и попросить кого-нибудь вспомнить, где находится вот такая кирха (по ее описанию). Он попала в цель с первого раза. На крыльце пасторского дома она увидела пожилую женщину, вносившую в дом большую коробку. Женщина понимала по-немецки, но говорила очень плохо. Они никак не могли объясниться. Наконец, Нинина собеседница не выдержала. Она приоткрыла дверь и позвала кого-то из дома. На ее призыв на пороге появился юноша лет шестнадцати. Старушка что-то сказала ему по-фински. Юноша заулыбался. О, радость, он говорил по-немецки! Это был внук старушки. В результате довольно путаного разговора втроем Нина узнала, где может находиться кирха, которую она ищет, и узнала, в какую сторону ей идти.

А день уже клонился к вечеру. Когда Нина добралась до указанного места, стемнело. Кирха оказалась закрыта. Нина была усталая и голодная, у нее кружилась голова. Она постучала в дверь одного из соседних домов. Выглянула хорошенькая служанка, Нина по-немецки спросила ее, где она может найти пастора этой кирхи. Служанка посовещалась с кем-то в доме и назвала адрес священника. Это близко, в двух шагах отсюда.

И вот, повернув петельку звонка, Нина стоит перед дверью и ждет, когда ей откроют. Наконец, за дверью  загорелся свет, осветилась верхняя, застекленная часть двери. Ей открыли. На пороге стоял сам пастор, немолодой седовласый человек. Нина попросила пастора выслушать ее. Он посторонился, пропуская ее в квартиру. Пастор хорошо говорил по-немецки. Образованный человек! Нина сказала, что ищет доктора Янсона, который лет пятнадцать–двадцать назад жил неподалеку от этой кирхи. Пастор задумался. Он с трудом, но вспомнил молодого еще Янсона, но и он и Нина не были уверены, что говорят об одном и том же человеке. Он давно не видел  Янсона  и не знал, где его искать.

Нина посмотрела в окно. Ночь. Она глубоко вздохнула, собралась и рассказала пастору, что ищет Янсона, потому что он женат на ее тетушке,  которую ей иначе не найти. Не знает ли пастор, где она могла бы снять комнату на эту  ночь. Эту проблему пастор решил мгновенно: в доме напротив  сдавались комнаты. Сейчас он устроит ее там, а утром барышня снова придет к нему. 

Хозяйка дома, в который привел Нину пастор, была примерно ее ровесницей. Она повела Нину по коридору, открыла дверь и показала ей небольшую, очень чистенькую и аккуратную комнату с клетчатыми занавесками на окнах. Хозяйка предложила Нине чаю.

Нина заснула, как умерла. И так же резко проснулась утром. Теперь, когда она выспалась и согрелась, можно, нет, нужно было подумать о том, что делать дальше.

Финских марок у нее практически не осталось. Теперь, когда она расплатилась с хозяйкой,  Нина могла только надеяться на то, что найдет тетку.  Иначе ей придется искать  какого-нибудь  ювелира или скупщика, чтобы продать несколько монет, но это  почти наверняка привело бы ее в полицию. Документов у нее нет, и при ней  ценные вещи, которые неизвестно, останутся ли при ней после  посещения полиции.  Нина преодолела себя и  попросила у пастора немного денег, пообещав, что обязательно вернется к нему и возвратит долг. Пастор неожиданно легко согласился и дал ей какую-то сумму. Нина плохо понимала, что значит эта сумма. Честно говоря, она не слишком  на это рассчитывала и даже удивилась.

Пастор сказал ей, что в кирхе скоро начнется служба, сегодня воскресенье (Нина успела забыть, что это такое), соберется много людей. Можно будет поговорить с церковным старостой. Он давно живет в этом районе и знает многих   местных жителей.

Нина захотела побывать в кирхе во время службы. Пастор предложил ей оставить саквояж в его доме, но она поблагодарила и решительно  отказалась. Она села на скамью и закрыла глаза. Вспомнилась лермонтовская фраза «Бог для всех племен и народов одинаков». Спустя много лет она прочитает сходное  по смыслу высказывание «Перегородки, разделяющие верующих, до небес не доходят». Сейчас вокруг нее были люди другого направления в христианстве, протестанты. Нина слушала голос пастора, доносившийся до нее как будто издалека. Похоже, что ей предстоит прожить оставшуюся часть жизни именно среди протестантов. Ее это не пугало. Нина не была непримиримой православной христианкой. Кроме того, она знала, что в Гельсингфорсе есть православный храм, и здесь живет много русских людей, оставшихся в Финляндии сразу после революции.

Служба окончилась. Когда Нина поднялась, чтобы снова подойти к пастору, она увидела, что он о чем-то беседует с высоким мужчиной с седыми висками. Это и был церковный староста. Когда-то, давным-давно, он лечил у  Янсона свою жену и не забыл доктора. Он приблизительно знал, где теперь живет доктор Янсон. Точного адреса староста не знал, доктор переехал в другой район, но знал название площади, около которой жил  теперь доктор. Янсон  переехал в другой, более благополучный район города.

Нина постаралась не заблудиться. Этот район был «весьма». Спокойный район дорогих частных домов. Одежда Нины не соответствовала уровню окружающих ее домов, изысканным кованым решеткам заборов, палисадникам, автомобилям, проехавшим мимо нее, дамам, прошедшим мимо с недоуменным видом. Что делает эта крестьянка в аристократическом районе? Ищет работу служанки?

Вот Нина стоит на указанной улице. Спросить, в общем-то, не у кого.  Вряд ли здесь принято обращаться на улице к незнакомым людям. На той стороне улицы, где стояла Нина, была кондитерская, а напротив – цветочный магазин. Она пошла туда, где было ближе, в кондитерскую.  Попыталась поговорить с хозяином или с управляющим, но (вот анекдот-то!) ее не пустили к управляющему. Вот ведь как сказались годы, проведенные в стране, строящей социализм! Она позабыла, что дамы, посещающие кондитерскую в фешенебельном  районе финской столицы, одеты и выглядят не  так, как она, смертельно морально и физически усталая, только два дня назад тайком перешедшая границу, вошедшая в кондитерскую в рваном чулке (только что заметила!). Не помог даже немецкий язык, на который Нина очень рассчитывала.

Выйдя на улицу, Нина перешла через дорогу и направилась в цветочный магазин. Ей даже не пришлось прилагать усилия для того, чтобы достойно расспросить, не знает ли кто-нибудь, не проживает ли поблизости доктор Янсон. Навстречу ей  из дверей магазина вышел посыльный с двумя упакованными в шелковую бумагу букетами. К нему-то Нина и обратилась с вопросом. Посыльные должны знать если не весь город, то хотя бы большую его часть. Посыльный, мужчина средних лет, понял ее вопрос, подумал, потер лоб. Он отвел ее чуть в сторону от входа в магазин и, скорее с помощью жестов, чем с помощью немецкого языка, объяснил, куда Нина должна пойти, на какую улицу повернуть.

И вот она стоит на неширокой улице. Напротив, на другой стороне улицы за решеткой с красивыми воротами стоит большой двухэтажный дом. В палисаднике подстриженные кусты и яркие осенние цветы. Одной стороной дом примыкал к линии тротуара, т.е. садик был только для членов семьи. На дверях медная табличка. Нине сейчас не видно, что написано на табличке, наверное, что-нибудь вроде «Прием с… по… ».

Нина все не решалась перейти через дорогу и позвонить. Это был очень важный момент:   ее странствие подошло к концу, или только начинается?  И куда звонить, в дверь с табличкой или в ворота? Она решила, что дверь с табличкой откроют в любом случае, а ворота – неизвестно. И вот, решилась, перешла на другую сторону улицы, позвонила в дверь. Не открывал никто. Нина подумала, что в воскресенье у доктора могло не быть приема. На табличке было написано по-фински, а финского она не знала. Нина отошла от двери с табличкой и пошла к воротам. Позвонила. Скоро открылась боковая дверь дома, та, что в глубине садика, и к воротам подошла девушка-горничная. Подойдя к воротам, горничная остановилась и в ожидании внимательно посмотрела на Нину, не делая даже попытки открыть ворота.

Нина опять прибегла к помощи немецкого:

- Могу я видеть госпожу Янсон?

Горничная помедлила, оглядела Нину с головы до ног: - Вы к доктору?

- Нет, мне нужна именно госпожа Янсон.

- Как прикажете доложить?

- Нина Невзорова.

- Подождите, прошу вас.

Не впустив Нину на территорию садика, горничная исчезла за дверью дома. Нина стояла, держась за решетку ворот. Ей казалось, что, если она отпустит решетку, то упадет. По ней словно пробежал какой-то ледяной огонек. В первый раз за тринадцать лет она представилась своим собственным именем. Прошло несколько минут. Нина по-прежнему стояла, держась за чугунное литье. Наконец, та дверь  дома, что вела в сад, снова открылась, выглянувшая горничная  жестом показала Нине, чтобы она подошла к той двери с табличкой.

Когда Нина подошла, очень медленно подошла, ту дверь уже открывали, было слышно, как в замке поворачивают ключ. Нина вошла в комнату, которая была, видимо, приемной, явно предполагалось, что здесь больные могут ожидать приема врача.

Горничная сделала рукой приглашающий жест к одному из кресел у стены. Нина не успела опуститься в кресло. В приемную ворвалась статная дама.

Вопросительный взгляд, рука, поднесенная к губам.

- Тетя Даша!

- Ни-ниночка?

Не будем описывать объятия и рыдания.

И вот женщины сидят напротив друг друга в столовой. Горничная подала чай и печенье. Нина пьет чай, держит чашку в руках, грея ладони. Дарья плачет.

Через полчаса после того, как Нина вошла в этот дом, она сидела в белой ванне с горячей водой, покрытой ароматной пеной. Даша не отходила от нее ни на шаг. После ванны, одетая в тетушкин халат, Нина снова сидит в столовой. Даша говорит, что Нине уже почти приготовили комнату, а обед будет еще через час.

За стеной раздается шум, смех, голоса. Дверь в столовую распахивается. На пороге глава семьи, рыжий Густав Янсон, а за его спиной еще кто-то. Ну, конечно, два рыжих молодых человека! Один из них держит за руку кудрявую девочку лет десяти.  Для Нины важна реакция вошедших. Доктор Янсон вопросительно смотрит на жену, по ее заплаканным глазам он понимает, что произошло нечто важное. Даша опять начинает плакать, сквозь слезы говорит мужу:

- Это Нина, это Нина!

Янсон, нахмурив лоб, всматривается в Нину, словно желая увидеть в ней черты той гимназистки, какой он видел ее в последний раз. И, словно признав,  теперь он тоже обнимает ее. Вот в этот момент Нина понимает, что ее странствия окончены.

Молодые люди в студенческих мундирах чинно стоят около матери, ожидая своей очереди. Наконец доктор указывает на сыновей:

- Это твои двоюродные братья. Вот это Карл, а слева, похожий на русского, Петр. (Какое там «похож на русского», они совершенно одинаковые!)

Нина переводит взгляд на девочку.

- А это твоя тезка. Мы назвали ее в твою честь Ниной.

Вечером был обед. Наверное, праздничный. Нине были велики вещи тетушки, но пока у нее не было выбора. За столом вспомнили всю семью Нины и Даши. Помянули погибших родителей Нины, московскую бабушку и тетку.

Постепенно радость от встречи и избавления от опасности пересилила печаль потери. Разговор происходил одновременно на трех языках: по-русски между Ниной, Дарьей и Янсоном, по-немецки с ними говорили Карл и похожий на русского Петр, а девочке переводили на шведский.

К концу обеда сытый и довольный Янсон стал вспоминать, что он был влюблен в мать Нины, но, поскольку она была замужем, он решил остановить свое внимание на младшей сестре.

В первый раз после гибели родителей и после почти полутора десятков лет жизни в стране, строящей новый мир, Нина спит в старом мире в условиях безопасности и комфорта, даже, пожалуй, роскоши.

В следующие дни Нина с Янсоном ходили в полицию, чтобы юридически оформить ее пребывание в Финляндии. Янсон сказал, что Нина получит Нансеновскую книжку, документ, который получают  эмигранты по всей Европе.

Кроме юридических забот и волнений, связанных с законностью ее пребывания на территории Финляндии, были еще и заботы совершенно иного рода, приятные, сугубо женские.  Тетка водила Нину в парикмахерскую, к портному, в кинематограф. Через несколько дней после Нининого появления в доме Янсонов Дарья отвела Нину выпить кофе с пирожными в той самой кондитерской, куда Нину не хотели пускать. Нет, она не собиралась мстить. Подумаешь, ерунда какая! Она даже посмеялась, когда тот самый официант подвигал для нее стул и разворачивал меню.

- Сегодня вечером у нас гости, - предупредила Дарья. – Постарайся выглядеть как можно лучше!

Только вечером Нина поняла, почему Дарья хотела, чтобы она хорошо выглядела. Тетка подвела к  ней одного из гостей:

- Ну, а вы, друзья мои, давно знакомы.

Гость, он, видимо, был предупрежден, смотрел на Нину с доброй улыбкой. Видя, что она не узнает, он прошептал: - Нинетт!

- Васька?!