Острова памяти.

                                                                                                                                                                      Сергей Дерябин

                                                                          Острова памяти.    

                                                                                                                                                                          
                                                                                                                                       
          Когда-то давным-давно, когда я был еще совсем молодым и, сообразно возрасту, поверхностным и легкомысленным, слушая рассказы своего отца о войне, я не испытывал особенного трепета, да,  по правде сказать, и интереса тоже. Общественное сознание 70-х, начала 80-х годов темой Великой отечественной войны средствами массовой информации и без того  насыщалось сверх всякой меры. Огромная держава, шестая часть всей суши, жила от съезда к съезду, от одной золотой звезды Ильича до другой, ну и, конечно, от юбилея Победы до следующего юбилея, обильно накачивая промежутки громом фанфар и оглушительными залпами словословий в адрес Великого народа-победителя и Великого полководца с Малой земли,  в дни собственно юбилеев доводя  пафос здравиц  до сверхкритического градуса. В этом смысле изумленному взору других народов наша держава, наверное, представлялась этаким чугунным паровозом, грозно пыхтящим в облаках отработанного пара, оглушающего окрестности пронзительным гудком и неподвижно стоящим на запасных путях, в то время как локомотивы других стран с веселым перестуком проносятся мимо по магистрали Прогресса навстречу сияющей заре Общечеловеческой мечты. За постоянными чествованиями былых военных побед как-то недосуг было обращать внимание на состояние текущих дел в стране – на экономику, например. Скорее всего, общественное сознание таким образом от неприятных размышлений и отвлекалось.   
           Ну, а на фоне величавых повествований о титанической борьбе страны с грозной силой фашистского нашествия, непременным стержнем которых было некое героическое свершение, рассказы отца, в части, касающейся его самого,  выглядели незатейливо и совсем не героически. Как-то само собой разумелось, что все связанное со штабом не может быть интересным по определению, а все героическое и достойное вниманию историка  происходило исключительно на линии фронта. Такие вот подсознательные стереотипы незрелого мышления.
           Став постарше, сквозь ореол героической романтики, я стал все отчетливее воспринимать прошедшую войну как огромную беду, постигшую тогдашних современников, причем не только всех вместе, но и каждого в отдельности. И настоящим потрясением  стало для меня осознание той простой истины, что героические усилия на войне вовсе не обязательно приводят к героическим результатам. Например, в повести Василя Быкова «Дожить до рассвета» эта мысль звучит с особенной, пронзительной остротой. Как ни трудно и опасно, выполняй, что от тебя  требуется, даже если это не чревато славой и наградами. А если ты за свою спину поставишь некоего воображаемого летописца, заносящего в скрижали истории твои героические поступки, то как тебе выдержать давящую тяжесть буден с их бесконечным рытьем окопов, сменой позиций, маршами, пыткой бессонницей и постоянным ожиданием шальной пули в самый неподходящий момент?   
            Однако последующее открытие меня поразило еще больше. Как же так, однажды подумал я в изумлении: моему отцу посчастливилось в подарок от судьбы вытащить билетик на выживание один на тысячу, а может и на десятки тысяч – с марша на фронт вместо передовой попасть в школу шифровальщиков, и при всем при том впоследствии, будучи при штабе полка, а позднее и штаба дивизии,  постоянно ощущать дыхание смерти рядом с собой, регулярно попадая во всевозможные передряги, из которых выходить живым удавалось только чудом! Что же тогда творилось на самой передовой?
            А вот что же творилось на передовой, при всем богатстве общения с разными людьми, мне удалось узнать крайне мало. К моему удивлению фронтовики охотно делились воспоминаниями о трофеях, о забавных случаях в госпиталях, на переформированиях, о том, что они увидели в чужих землях, а о боевых действиях говорили явно неохотно и в основном о тяжелых условиях существования в окопах (ночевки в грязи и сугробах, изнурительные переходы). О собственно боях не говорили совсем. В крайнем случае, упоминали эпизоды, в которых им чудом удавалось уцелеть. Выходит, что для них, солдат передовой, война была таким кошмарным адом, что окунаться в омут воспоминаний о ней человеческому сознанию стало посильно только за не слишком тяжелыми эпизодами. Я подозреваю, что и мой отец не смог все рассказать о себе.
           Но, покуда жив человек, жива и его память. От нее, наверное, никуда не деться, даже если к ней специально и не обращаться. Не всем уцелевшим фронтовикам удалось выдержать этот груз. Кто спился, кто …
          Книжные полки в комнате моего отца сплошь уставлены военными мемуарами. Маршалы, адмиралы, генералы, иногда полковники… Рядовых участников той самой кровопролитной из всех войн среди них нет. Закономерно, конечно, но справедливо ли? Исторической и художественной литературы о Второй мировой написаны целые горы. Однако наиболее отчетливо портрет эпохи вырисовывается, я убежден, в живых воспоминаниях участников, а точнее в конкретных эпизодах событий, закрепленных в памяти. А именно такого материала явно не хватает и с течением времени будет пополняться все скуднее. Пока не прекратится совсем. Кстати, именно об этой проблеме упомянул в одном из своих телевизионных выступлений наш прославленный кинорежиссер Никита Михалков, говоря о перспективах создания новых отечественных фильмов о  войне.    
           Моему отцу так и не довелось письменно запечатлеть эпизоды своего участия в войне. Сказать по правде, это ему и в голову не приходило. Да, он честно делал свое дело, не прятался за спинами других, но все же не считал  себя в праве выпячивать собственное участие в войне, когда остаются в безызвестности судьбы, куда более яркие.  Однако разве справедливо, если в могиле будет погребена не только жизнь, но и главное ее сокровище – память? Может быть мне, сыну, попробовать продлить жизнь  воспоминаниям своего отца? В конце концов, эта память не только о нем самом.   
          Как не может быть Вселенной без материи, так не может и существовать океан забвения без островов памяти. Иначе, какой во всем сущем смысл?    



                                                                                                                                                                               
                            Эпизод первый. Летнее утро 1940-гогода.                                       
                                                                                                                                    
          Домик метеослужбы авиационного полка на самом краю летного поля.  За раскрытым окном  сладко спит на топчане метеоролог авиационного полка. Это мой отец – Дерябин Анатолий Степанович. Утренний сон 22-летнего молодого человека крепок и безмятежен. И невдомек молодому человеку, что  до  планерки у командира остается  всего несколько коротеньких минут. Беда, кажется, надвигается неотвратимо, но тут у окна появляются два сослуживца отца. Один толкает другого в бок: разбудить, мол, нужно дурака. На что другой презрительно кривит губы  и за рукав  тянет попутчика мимо окна – пусть Дерябин сам разбирается, что мы ему няньки, что ли?
         Через сорок минут мой отец навытяжку стоит перед командиром полка и, сглатывая комок в горле,  докладывает причину опоздания. Командир, бледный от волнения и ярости ходит по кабинету, ломает пальцами папиросу.
       - Ну, что мне с тобой делать? – говорит он, резко останавливаясь, - это же
верная тюрьма по новому указу – опоздание свыше 25 минут! Два приятеля твои, поганцы, не поленились, прибежали – доложились: спит, мол, а мы и не знали, что ему на планерку надо. Они же теперь свидетели, ну а мне остается только рапорт на тебя писать.
      Молчание.
      - Вот что, - командир бросает сломанную папиросу, достает на стол чистый лист бумаги, кладет рядом ручку с пером, -  иди-ка ты  сюда, друг ситный, пиши заявление. «Прошу зачислить меня добровольцем в парашютно-десантные войска по комсомольскому набору». Число поставь вчерашнее. Все! Больше ничего для тебя сделать не могу.

   
                     Эпизод второй. Осень 1940 года. Семипалатинск.
                                                                                                                      
          Гофрированная кромка крыла бомбардировщика ТБ-3 приближается зловеще и неотвратимо. За кромкой – бездна. Еще секунду тело чувствует привычную твердость опоры, но вот уже пропасть со всех сторон, парализованное сознание растворяется во вселенском ужасе. Пальцы оцепенело сжимают вытяжную скобу, зубы стиснуты и только один лишь счет стучит в голове: раз, два, три, четыре, пять - пора! Скобу – в сторону, хлопок над головой, резкий толчок и – сказочно приятное возвращение силы тяжести. А снизу уже хищно надвигается земля, она больно бьет по ступням и тут же в правое плечо. Стропы путаются в длинной винтовке, торчащей за спиной, ветер надувает купол, тело волочится по земле, а жесткая стерня в кровь царапает лицо. Нужно быстро натянуть нижние стропы, чтобы погасить купол. Наконец парашют отпускает свою жертву. Теперь надо оглядеться и куда-то бежать со своей  винтовкой. И вдруг смачный удар о землю совсем рядом. Тело лежит, распластано и неподвижно, а на спине – мать честная! – аккуратный ранец нераскрывшегося парашюта. Может, жив, бедняга? Но пальцы ощущают студенистую вязкость под комбинезоном, как будто кто-то успел вытянуть из тела все кости. Толчок в спину. Перекошенное лицо сержанта  в красных пятнах. «Вперед, вперед, мать твою! А это – не твоя забота!» 
            
                                                                                                                                                                                          

                  Эпизод третий. 28 Июня 1941 года. Казахстан             

    Палящее солнце над головой. Боль, простреливающая ногу от пятки до
колена. А под ногами – пыльная дорога, уходящая в безбрежную даль.  Там, в этой непроглядной дали, на самом краешке огромной казахской степи  спряталась маленькая  железнодорожная станция – цель следования маршевого батальона парашютно-десантного полка.
           Вот уже неделю далеко на западе горит огонь Большой войны, которую все ждали, хотя и боялись говорить о ней вслух. Наконец-то отыскались болваны, решившиеся напасть на нас и вот теперь нужно успеть накостылять зарвавшимся дуракам, пока ребятам из западных округов не  досталась вся эта потеха. А до западной границы ехать и ехать, так можно и до Берлина впустую прокатиться. Хотя все  устали, измучены жарой и дорожной пылью, но, тем не менее, дух возбужденного веселья витает над колонной  молодых десантников. И только несчастному  Дерябину не до веселья. Последние шаги  до привала даются  как подвиг, наконец, тело обессилено распластывается на земле. Все, ребята, сдаюсь! Делайте со мной что хотите, но сегодня на две ноги  мне уже не подняться. Санинструктор, склонившись над багровой опухолью на пятке, качает головой и, не колеблясь, определяет: госпиталь. Застарелая потертость из гнойного воспаления вот-вот перейдет в гангрену. А уж тогда…
   
                                                                                                                               
                               Эпизод четвертый. Июль 1941 г.
                                                                                                                                        
            - Рядовой Дерябин, по выписке из госпиталя решением мандатной комиссии  Вы направляетесь на курсы шифровальщиков. Образование - позволяет, а война от вас не убежит. Ее, похоже, на всех хватит.
 
                                                                                                                                                                  
                                                                                                                                    
                                                                                                                               
                                                                                                                                              
                              Эпизод пятый. Ноябрь 1941 г.                                         
               Стужа. Ледяной ветер пронизывает хэбэшную гимнастерку насквозь. Но ничего, терпеть можно – все  это родное и привычное. Надо же, превратности судьбы: ехал на фронт, а попал в родной Иркутск. Даже перед товарищами неловко.
              Рота курсантов отчаянно печатает шаг по булыжной  мостовой, вытягиваются  худые  цыплячьи шеи, а справа – широкие окна, задернутые плотными занавесками. Японское консульство. Смотрите, гады, какие мы сильные! Не вздумайте  на нас напасть – в клочья разорвем! Если штаны не  потеряем. Господи, как  есть хочется! До ужина с его маленькой горбушкой хлеба и ложкой пшенной каши еще два часа. Кто составлял норму тылового пайка нас, наверное, с мышами перепутал. Скорее бы на фронт!
 
                                                                                                                                    
                                                                                                                               
                                                                                                                               
                             Эпизод шестой. Май 1942 г.
                                                                                                                     
             Монгольская степь. Буйное цветение трав во всю ширь и до самого горизонта. Красота и благоухание окружающего мира, кажется,  наполняет радостью каждую клеточку организма. Но только не желудка. Последний  угрюмо бурчит и готов заплевать желчью всю эту никчемную красоту, раз ее сожрать нельзя.
            А потому два младших лейтенанта и старшина Особой группы войск Забайкальского военного округа, волею судьбы заброшенные в эту чужую степь за тридевять земель от фронта и еще дальше от сытой жратвы, сидят с удочками на берегу местной речки и пытаются ловить рыбу. И это несмотря на запрет командования. А почему нельзя-то, спрашивается? Что мы – воруем или попрошайничаем? Впрочем, раздумывать некогда. Пробковые поплавки начинают дружно прыгать по бурным перекатным  волнам. Вот уже первая  рыба, сверкнув на солнце серебристым боком, летит на леске к берегу, вызвав у рыболовов взрыв восторга. Но тут же чья-то рука опускается на плечо удачливого ловца. За его спиной  стоит невозмутимый буддистский монах в оранжевом одеянии. Он молча протягивает тугрики - местные деньги , затем осторожно поднимает с травы  трепещущую рыбу и ласково опускает ее обратно в воду. Снова застывает в ожидании. Вот еще одна рыба бьется на берегу. Процедура повторяется. Рыболовы  дружно плюют в воду и отправляются к себе в часть.

                                                                                                                                             
                                                                                                                                             
                         Эпизод седьмой. Июль 1942г.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                      

                                                                                                                                                                   
           Поезд резко тормозит, двери теплушки с грохотом отворяются, и команда бьет по ушам: « Воздух! Все – наружу!» Как, уже? Что-то быстро. Однако удивляться некогда. Тело упруго катится под откос, и вот уже ноги сами несутся к ближайшим кустам. А над застывшим эшелоном – нарастающий вой пикирующего самолета. Но взрыва почему-то нет. Отбой. Солдаты в недоумении отряхиваются и с шутками-прибаутками бегут обратно к вагонам. На откосе густо белеют какие-то листки. «Привет воинам 399-й Забайкальской стрелковой дивизии от 4-го Германского воздушного флота! Завтра - боевая встреча. В 6-00 будем бомбить» Вот скоты! Ладно, умники, встретимся! Уж наши визитки покруче будут, мы их вам пачками в пасть накидаем! Но откуда они про нас узнали? Эх, видать не всех в 37-м году задавили всех этих вредителей и шпионов, вот что! Теперь расхлебываем, аж до Дона вот откатились. Братва, да что вы как бараны тупые, ей-богу! Причем тут шпионы? В России по-русски воевать нужно, ясно? Что – как, как? По-кутузовски –  вот как! Вот в прошлом году здорово же немцев прищучили: до Москвы их подпустили, а потом к-а-а-к ахнули! Ну и сейчас так же будет. Чем глубже мешок подготовим, тем больше этих придурков туда заберется. Стал бы иначе товарищ Сталин перед этими козлами наш огород открывать. Ой, дурак, ну дурак! Ребята, а мы Сему туда вместо приманки засунем, он у нас еще зеленый совсем, мы его еще капустными листьями обвяжем. Да идите вы! 

                                                                                                                                  
                              Эпизод восьмой. Август 1942 г.
                                                                                                                                  
              Солнце безнадежно высоко застыло в раскаленной дымке над горизонтом. До спасительной ночи еще ох как нескоро! Только что отбита очередная, уже не поймешь какая по счету немецкая атака, на этот раз на стыке 1-го и 2-го батальонов. Точнее сказать, возле остатков окопов остатками этих самых батальонов. Эй, фрицы, где ваша хваленая пунктуальность, мать вашу?! Уже восьмой час пошел, а вы все не угомонитесь! В прошлом году, говорят, ваш рабочий день в 18-00 заканчивался.    
            399-я Забайкальская стрелковая дивизия вот уже пятые сутки, не трогаясь с места, из последних сил  отбивает атаки напористого противника, зарывшись в иссохшую землю Большой излучины Дона совсем недалеко от обрывистого берега.   
           В первый свой боевой день, 27 июля, дивизия, только переправившись на правый берег Дона под Калачом и включившись в состав 62-й армии, тут же была брошена в наступление в направлении хутора Липологовского, как казалось тогда забайкальцам в рамках общего решительного контрнаступления фронта. Ну, прямо как под Москвой! Откуда им, новичкам, было знать, что это была отчаянная попытка нашего командования  хоть как-то задержать разогнавшуюся машину немецкого наступления и не дать 6-й армии Паулюса, кстати, лучшей на тот момент во всем вермахте, сходу перепрыгнуть через Дон в ближайшем направлении на Сталинград. Без поддержки авиации и должной артподготовки  399-я дивизия сгоряча   продвинулась на 5 километров и тут же захлебнулась кровью, понеся колоссальные потери в первые же часы. Причем, самое обидное состояло в том, что большую часть этих потерь принесли массированные бомбежки пикировщиков Ю-87 и минометный огонь, а до боевого соприкосновения с противником в тот злосчастный день дело так фактически и не дошло. Ну, накрыли огнем разведгруппу, сбили несколько пулеметных заслонов, а дальше все -  сплошная стена огня впереди. На другой день уже оборонялись. 
           Кстати, в это же время, 28 июля 1942г вышел знаменитый приказ 227 
Наркома обороны, вошедший в историю под названием «Ни шагу назад». Его зачитали в подразделениях дивизии утром следующего дня. Иллюзиям о «заманивании» пришел конец. Отныне, мужики, упираться нужно изо всех сил (как будто раньше мужики силы экономили), на вас вся надежда, ну а «трусы и паникеры будут уничтожаться на месте», то есть с вас и спросим…
           У соседей, 196-й и 131-й дивизий дела обстояли не лучше чем у нас, если не хуже. Если для свежей кадровой дивизии забайкальцев сложилось все так скверно, то что уж говорить об истощенных в предыдущих боях и многократно переформированных частях. Так 33-я гвардейская и 147-я стрелковые дивизии попали в окружение в районе станицы Добринской и вообще пропали без вести. Целиком, до единого человека! Что же касается  1-й танковой армии, недоукомплектованной, брошенной в бой разрозненно и  прорыв которой пехота наших дивизий должна была поддерживать, то ей на третий день не то что наступать, а обороняться стало нечем. И не дано тогда было знать солдатам, шедшим в безнадежную атаку и падающим под шквальным огнем, унося в вечность на последнем выдохе свое самое первое и самое последнее  в жизни слово «мама!», а  вместе с ним и горечь невыполненной задачи, что сгорели они не напрасно – остановили таки они страшного иноземного монстра на берегу Дона, на три недели остановили! А как они потом пригодились эти три недели для обороны Сталинграда! И кто знает, как бы все сложилось, окажись Паулюс у стен города в начале августа? К тому же именно срыв темпа наступления 6-й армии в Большой излучине Дона заставила Гитлера повернуть 4-ю танковую армию на север, а это в свою очередь помогло Закавказскому фронту отстоять грозненскую и бакинскую нефть. А стране воевать без горючего… Все правильно, все верно, вот только каждый из них был живым человеком и способным на нечто большее, чем стать просто трупом, частичкой огромной горы, которой товарищ Сталин пытался врага засыпать.
           Но истинная цена тех событий станет ясна потом, а сегодня, 6 августа 1942 года, 1343-й полк 399-й дивизии, обессиленный от бесплодного наступления и не менее изнуряющими сдерживающими боями последних дней держит оборону на последнем рубеже – в нескольких сот метров от крутого донского берега меж двух балок, спускающихся к реке, прикрывая переправляющиеся по ночам на лодках и плотах части 62-й армии, которым предстоит занять позиции  на левом, восточном берегу Дона. Мелькание саперных лопат над брустверами окопов после очередного авиационного или артиллерийского налета, столь энергичное в начале обороны теперь выглядит редким и замедленным. Командир полка майор Дрогайцев со своим штабом  уже несколько суток руководит обороной прямо из передового окопа, порой  вместе с солдатами из автомата отражая вражеские атаки, вместе же глотая пыль, гарь и невыносимый смрад, тянущийся со стороны нейтральной  полосы от сотен разлагающихся на жаре трупов. День идет за днем, а на мутно-голубом небе ни облачка, их заменяют стаи самолетов с черными крестами на крыльях, волна за волной налетающих на позиции полка. «Юнкерсы» давно уже разбили понтонную переправу в тылу дивизии и теперь гоняются за каждой автомашиной и повозкой, появляющейся на прибрежных дорогах. А вот красные звезды на небе – очень редкие гости. Появится с востока пара «ишачков», покрутятся над траншеями минут десять и – нет их. Эх, птички наши дорогие, что ж вы свое гнездо свили так далеко! И почему это немецкие аэродромы, которым по идее нужно непрерывно свои передовые части догонять неизменно у линии фронта оказываются ближе наших? А может просто у нас по-прежнему самолетов мало? И это на второй год войны?
             Как бы там ни было, а уж которые сутки через Дон для дивизии нет поступления ни подкреплений, ни боеприпасов, ни продовольствия. Нет и приказа об отходе на другой берег. Ничего нет – даже устойчивой связи с Калачом на том берегу. А какая связь с батальонами…Ну, это понятно – на таком обстреле какие провода уцелеют, а связистов и в спокойные времена не хватает. По этой причине штабные офицеры распоряжения в батальоны и донесения оттуда командиру зачастую вместо проводов доставляют сами, попутно эти провода, по возможности, и восстанавливая. А уж  шифровальщику Дерябину и начхиму Савушкину этим заняться сам бог велел. Ну, какие сейчас, к черту, в этой каше нужны шифровки и химзащита! Однако на деле приходится заниматься не только связью. Вот как-то лейтенант Дерябин в разгар огневого налета ползком и перебежками добирается до 1-го батальона, а там, у обвалившейся землянки, над разбитым телефоном контуженый комбат сидит. А рядом больше никого. Не дав вымолвить и слова, капитан хватает прибежавшего одной рукой за ремень, а другой начинает настойчиво тыкать куда-то влево, при этом сипло кашляя и судорожно сглатывая. Наконец выясняется, что  немецкие танки только что утюжили позиции на левом фланге, один там и застыл, остальные откатились, но в той стороне теперь не видно вообще никакого движения. Что там сейчас делается – неясно, возможно на позициях уже ни одно живой души не осталось. А танки, похоже, вот-вот попрут снова. Так что, лейтенант, бери-ка ты двух бойцов с ПТР-ми из моего резерва и дуй туда побыстрее. То направление, кровь из носа, но прикрыть надо. А к вечеру разберемся, к Дрогайцеву с донесением я своего связиста пошлю. Ну что ж, дыру заткнули, до вечера продержались, благо дело свое бронебойное мужики добре знали и командовать ими нужды не было, а вот ползком патроны потаскать и автоматным огнем прикрывать, то это да  -  попотеть пришлось. А вот на следующий день, в такой же ситуации лейтенант  в течение дня командовал уже взводом. Прежний командир, молоденький младший лейтенант, на окровавленной плащ-палатке умер от ран прямо на глазах у Дерябина. (Стоявший над телом своего командира сержант-замкомвзвода лишь заскрипел зубами, мотнул головой, и, не расслабляясь, тут же обратился к лейтенанту за приказаниями – более старшего по званию рядом просто не было, а немцы должны были вот-вот вновь пойти в атаку). Продержались и на этот раз.
            Но вообще, конечно обидно, что при всей храбрости наших солдат и сметливости командиров наша военная машина в целом, похоже, еще со скрипом и неуклюже действует. Ну что это, в самом деле: страна воюет второе лето и опять блицкриг. Снова внезапность, снова окружения и снабжение через пень колоду. Плохая организация, словом. Причем, чем начальственным уровнем выше, тем хуже. Тучи самолетов, лавины танков, что мы видели в довоенной кинохронике – куда все подевалось? А у противника осталось и даже вроде не уменьшилось? Хотя, сказать по правде, танки немецкие – дерьмо, горят как спички,  пушки –  слабые и жутко представить, что было бы, если бы у них оказались в начале войны танки, наподобие наших Т-34 или, не дай бог, КВ. Но как противник свои танки применяет, да еще во взаимодействии с пикирующими бомбардировщиками Ю-87! Прямо как по нотам играют. Стоит только продвижению танков застопориться, как тут же появляются «Юнкерсы» и начинается совместная обработка противодействующих огневых точек. Порой и пятнадцати минут не проходит. Четкость взаимодействия – вот, видать их главный конек! А нашим командирам, зачастую, приходится рассчитывать только на свои подразделения и на собственную смекалку. К счастью, конек этот у немцев порой спотыкается об их собственную педантичность и шаблонность решений. Вот, например, как они самый первый раз с этого рубежа нас сковырнуть попытались? После артподготовки и массированной бомбардировки, без лишней задержки, но и  не вплотную за огневым валом, вероятно не  видя оснований сомневаться в правильном результате правильного огневого воздействия, немецкое начальство на позиции нашего полка покатило  мощный и незатейливый таран фронтальной атаки. Все честь по чести – танковая лава впереди, цепи пехоты и бронетранспортеры на положенном расстоянии сзади. В чистом поле, как по уставу предусмотрено. Но что сбоку две поросшие кустами балки пустыми остались, кстати, в сторону русских позиций тянущиеся, так использование их германский устав, видно, никак не предусматривал. А вот умница полковой наш командир Дрогайцев предусмотрел. Две имеющиеся в полку 76-мм противотанковые батареи он как раз в эти балки и разместил. Рисковал, конечно, сильно. Во-первых, охранять их в кустах от вражеской разведки сложно, а во-вторых, далековато они все-таки от пехотных позиций оказались. Но расчет-то был каков и как здорово оправдался! Немецкие танки подкатываются к нашим передовым траншеям, но там пока тишина – лобовая броня Т-4 стрелковым оружием, в том числе ПТР-ми, практически не пробивается, а цепи пехоты еще не приблизились. И тут вступают в дело противотанковые батареи в балках. Первыми же залпами подбиваются два танка противника на флангах. А что же остальные? Им бы опасное расстояние проскочить, да на русские окопы навалиться, но вместо этого они дружно поворачивают навстречу орудийным выстрелам и двумя собачьими сворами мчатся к оврагам. Все правильно – согласно германскому боевому  уставу тонкую бортовую броню под пушки подставлять нельзя и противотанковые огневые точки необходимо подавлять в первую очередь. А как раз на этом майор Дрогайцев свой расчет и построил. Следующий ход -  за бронебойщиками, и они свой шанс не упускают. Залпы  противотанковых  ружей с близкого расстояния прицельно бьют по боковой броне  Т-4 и Т-3 – тем самым уязвимым местам, что танкисты так берегли. Одна за другой ревущие железные коробки останавливаются, окутанные коптящим дымом, с треском взрывается боекомплект в башнях, некоторые из них пылающими головешками валятся на землю. Уцелевшие танки начинают бестолково дергаться, останавливаются, водят по сторонам орудиями, отыскивая цели, но уже через минуту нервы у танкистов не выдерживают и их машины пятятся обратно в поле – к исходным позициям. Но тут появляются цепи пехоты, они оказываются в гуще отступающих танков, и возникает каша, по которой наши бьют из всего, что может стрелять. Б-р-р, до сих пор в ушах звенит душераздирающий вопль раненого немецкого  пехотинца, на которого накатывается пятящейся задом Т-4. Солдат не в силах отползти, в отчаянии
лупит по броне трассирующими из своего автомата, но в этом аду механик- водитель, видимо, уже вообще ни на что не реагирует…
             А вот еще пример. У немцев сейчас полное превосходство в небе, а потому  имеющиеся и пока не слишком богатые огневые средства приходится  беречь очень тщательно. Особенно это касается всеми нами любимой палочке-выручалочке «Катюши». Страшная вещь. В самой отчаянной ситуации, когда сдержать противника, кажется, уже нечем, и он неудержимо рвется вперед, ему на голову неожиданно сваливается рой воющих огненных стрел, смешивающих с землей все, что оказалось на площади падения. Ну и, само собой, для немцев наши реактивные установки – ненавистное адово порожденье, которое нужно уничтожать всеми средствами. Комдив Травников говорил, что у них по войскам и приказ соответствующий разослан. И как же нашу палочку-выручалочку сберечь, если днем, когда выявляются цели, скрытно батарею к передовой подтянуть невозможно? Проклятые «рамы» и «костыли» (самолеты-разведчики) зудят над головой с утра до вечера и вызывают пикировщиков на все, что движется в нашей прифронтовой полосе? (Причем, для быстроты дела, кроме радиосвязи зачастую используя специальный порошок, создающий над целью столбы разноцветного дыма).
            И ведь придумали, ракетчики наши дорогие! К передовой батареи реактивных установок прибывают ночью, и тут же поодиночке машины рассосредотачиваются по ближайшим балкам и рощам,                       тщательно маскируются и ждут команды с командного пункта. Когда цели выявляются, «Катюши» спешно выезжают в назначенную точку, производят максимальный залп и тут же разбегаются в разные стороны до ближайших оврагов и кустов. Потом проходит буквально минут десять и  вот они – над облаком пыли и дыма, поднятым залпом реактивных снарядов, появляется стая «Юнкерсов». Выстраиваются в карусель и с тупым упорством  принимаются бомбить пустое облако, поднимая дым коромыслом до самого неба. Вот если бы они по сторонам порыскали, то, конечно, добычи себе нашли. Однако точность выполнения приказа – превыше всего. Самодеятельность в немецкой армии, видимо, не поощряется. Да и  зачем нарушать работу отлаженного механизма, когда и без инициативы пока неплохо все идет? Но ничего, педанты хреновы, вот как поотшибаем шестеренки в вашей шарманке, придется вам у нас смекалке поучиться!
            А пока их шарманка играет свой страшный марш и нам приходится туго. Бомбежки сменяются артобстрелами, атаки – новыми огневыми налетами, а в перерывах, видимо для разнообразия, с немецких позиций раздается гнусавое кваканье громкоговорителя, уговаривающего нас сдаться, иначе всем «руссишен зольдатен - буль-буль ин батюшка Дон». А нам и затыкать их стало почти нечем.
           По ночам солдаты, бывшие таежные охотники, осваивают новый для себя промысел – под покровом темноты  обшаривают на ничьей полосе вздувшиеся трупы немцев, в поисках оружия, галет и дрянных эрзац-сигарет из пропитанной никотином бумаги. Для штаба дивизии эти вылазки ценны, прежде всего, добытыми трофейными документами. Из найденных солдатских книжек явствует, что противник в последние дни вроде бы не менялся – части все той же  60-й механизированной дивизии, кстати, по численности состава не нашей чета – раза в два по-более будет. Но вот из последней вылазки разведчики притащили уже что-то новенькое.
          …Тоненькая синяя книжка в руках. С сероватых страниц зловеще ощерились изломанные черные молнии с угловатыми готическими буквами. Что это? Сидящий рядом в окопе капитан  склоняет голову набок и нехотя поясняет
-    Памятка солдату СС. Вчерашняя добыча. О чем пишут? Да вот,
 оказывается, жестокость на Востоке – необходима. В ней, мол, спасение Германии. «В сердце немецкого солдата не имеет права шевельнуться жалость ни к кому из русских. Всю ответственность берет на себя рейхсфюрер СС Гиммлер». Вот так. Похоже, 6-ю армию элитой усиливают. А все потому, что отсюда до Волги ближе всего. Ведь без выхода к Волге им и на Кавказ соваться не с руки.
          …Под низким, багровеющим солнцем вновь вспыхивает интенсивная стрельба. Снова проверка на живучесть – может мы сдохли, наконец? Да нет, ребята, сегодня вы этой радости не дождетесь! Но, по всему видать, скоро Паулюс врежет  нам  со страшной силой.
                                                                                          2                                                                                                                               
                                                                                                                                    
                                                                                                                                 
                                                                                                                                 
                                                                                                                                                      
                  
                      Эпизод девятый. Двое суток спустя.
                                                                                                                        
             Обрывистый берег над головой. Вечернее небо заволакивается стелющимся дымом. Командир полка снимает фуражку, устало вытирает рукавом лоб.
         -  Вот что, орлы. Приказ о переправе на тот берег дивизия получила, вы знаете. А вот как переправляться – никто не знает, даже я. С того берега нам, по всему видать, уже ничего не дождаться. Имеющиеся плавсредства только для раненых. Остальным – приказ: переправляться самостоятельно, с выходом на дорогу в Калач. Место сбора укажут. Начало переправы – сегодня в полночь.
        … Босой лейтенант стоит у кромки воды и с тоской вглядывается в чернеющую вдали полоску восточного берега. Широченный Дон упрятал его чуть ли не за километр. И как все это переплыть? Ведь нужно еще как-то приладить сверток с  пистолетом и документами. К голове ремнем, что ли? Ладно, попробуем. В крайнем случаи придется его  все-таки в левой руке держать. А вот подготовки к таким заплывам – никакой. В свое время в ледяной ангарской воде не шибко много пришлось поплавать.
      … Рука уже еле двигается. Ох, мама, где я? Осветительные ракеты вспыхивают сзади, стало быть, плыву правильно. Если только плыву, а не барахтаюсь по течению. А тут еще этот сверток в затекшей левой руке…В глазах мутнеет, неужто скоро конец? Внезапно пальцы наталкиваются на что-то твердое. Темный речной бакен возвышается над головой. Руки клешнями тут же обхватывают шершавую железную бочку. Тело блаженно покачивается в обтекающей воде, потихоньку стихает звон в ушах. Ну и что дальше? Рывок вверх. Где ты, берег мой желанный? Мать честная, его же почти не видать! А западный, еще сегодня днем родной и нами  защищаемый, а сейчас уже чужой и смертельно опасный – вот он нависает, вроде и не отдалился совсем. Так, спокойно, что мы имеем? До цели не доплыть – ежу понятно, а вернуться назад силы еще найдутся. Можно успеть найти что-нибудь деревянное.
      …- Гляди, Микола, еще один утопленник! Вон, на доске плывет.
-   Постой, да он вроде шевелится. Эй, плывун, лови веревку!
       …Утреннее солнце нехотя пригревает влажную ткань гимнастерки и галифе. По пыльной дороге шатаясь бредет мокрый лейтенант – босиком, без фуражки, но туго стянутый ремнем, а, главное, при документах и табельном оружии. Без них лучше было бы и на берег не вылезать – без мучений утонуть, да и все.
           Столб пыли летит навстречу. Визжат тормоза и командирский «Виллис» останавливается рядом. Полковник и двое солдат охраны молча взирают на залепленное пылью чучело, стоящее на дороге.
- С кем выплыл? – хмуро спрашивает полковник, выслушав доклад и
просмотрев документы.
- Пока больше никого не видел. Меня, наверное, очень далеко течением
снесло.   
          Снова молчание. Полковник трет лоб и, кажется, хочет сказать еще что-то, но, в конце концов, горестно покачав головой, возвращает документы.         
         - До штаба дивизии около километра по дороге, там встретят.
Подбросил бы тебя, да спешу, – с досадой говорит он, прежде чем уехать.
           А на западном берегу встают султаны взрывов наших 152-мм снарядов. Как раз на месте бывших позиций 1343-го полка. Как потом выяснилось, из 3000 человек списочного состава полка на восточный берег переправилось 130…


                                                                                                                                                      
                                                                                                                                          
                                                                                                                                       
                          Эпизод десятый. Декабрь 1942г. Донская степь.
                                                                                                                               
            Толчки кузова отдаются звенящей болью в воспаленной голове, которая уже не в силах  воспринимать окружающую действительность, даже колотящий озноб в слабеющем теле. Морозный воздух забирает последние остатки тепла из легких, а мутнеющему восприятию это вроде как и все равно. Лишь краешек сознания продолжает цепляться за реальность, сопротивляясь губительному забытью. Фиг тебе, безносая, еще успею упокоиться! Вспомним-ка мы лучше что-нибудь взбодряющее. Про дом не стоит – от пустых мечтаний сейчас точно, враз заснешь. Вот ведь дурость какая – делать нечего, а поспать нельзя! Да, это тебе не летняя госпитальная история, когда августе,  вскоре после «донского плавания», осколком мины полоснуло спину. Помнится, по прибытии по утру  в сборный пункт медсанбата и обработки раны, как завалился ты спать на теплую травку под бревенчатой стеной сарая, и – до вечера, пока не растолкали. Правда, просыпаться пришлось в реальность жуткую. Где-то совсем  рядом садит залпами наша артиллерия, в той же стороне немецкие снаряды разрываются, а сверху с воем  сваливаются в пике на ближнюю волжскую переправу цепочка Ю-87-х «лапотников». Медсанбат в лихорадочной суете – эвакуация. Немецкие танки прорвались к северной окраине Сталинграда, а еще севернее выкатились на берег Волги. Появляется женщина-военврач и, прижимая руку к груди, чуть не плача просит всех, кто может самостоятельно передвигаться добираться до ближайшей пристани, благо справки о ранении у всех на руках. Справка справкой, а у причала суровый капитан, начальник наряда заградотряда, потребовал задрать гимнастерку на спине и показать саму рану. Чуть бинты разматывать не стал. Все понятно, приказ 227 «Ни шагу назад» сейчас действует еще строже, чем месяц назад. Уже в сумерках к причалу
тихо подкрадывается  буксирный параходик с нежным названием «Ласточка». На него, кроме раненых военных, погружаются несколько беженцев-сталинградцев. В клубах дыма от близкого пожарища тяжело груженый буксир спешно отчаливает к восточному берегу. Уже на середине  реки становится видно, что пожаром охвачен весь широко раскинувшийся по берегу город. 23-го августа Сталинград подвергся чудовищной бомбардировке нескольких воздушных эскадр, а артиллерия группировки немцев, прорвавшейся в то же день к северным окраинам, продолжила разрушение города.
         …Сгрудившиеся на палубе люди молча провожают взглядами тающие в дымной мгле развалины городских кварталов.
           - Мама, а там, куда мы едем, небо есть? – жалобным голоском спрашивает девочка лет пяти, прижавшись к мамкиной груди и пряча головку под заботливо накинутый шарф. – Я не хочу неба, пусть его там не будет, ладно?
( Эти слова отец часто повторял, рассказывая о войне. До самой своей смерти он не мог их произносить спокойно).
         …Да, а в этот морозный зимний день лейтенанту Дерябину тоже не нужно никакого неба, особенно его простуженным легким. Тем более, что море холода, заключенное в этой пронзительной синеве не отделено от легких даже тонкой материей тента над кузовом.
            Открытый бортовой ЗИС-5 медленно ползет по заснеженной донской степи вдоль цепочки жердей с пучками  соломы, воткнутых вдоль дороги. Восемь человек, лежащих на соломенной подстилке в кузове – последняя партия раненых, отправленных полевым госпиталем в этот день на ближайшую железнодорожную станцию Лог для дальнейшей эвакуации в тыл. Низкое солнце вот-вот сядет за горизонт, но причин для беспокойства нет. Погода ясная,  станция не так уж далеко – километрах в сорока. Почему машина открытая? Ну, не оказалось под рукой другой, ребята. Да не переживайте, домчитесь быстро - и глазом моргнуть не успеете!
           Но ведь как в жизни нелепо устроено! Ошибаются в своих решениях одни, а наказанными оказываются совсем другие. Небо внезапно помутнело, рванул воющий ветер, и вот через борт машины в лицо полетела шрапнель колючего снега. Степной буран, возникший как бы из ничего, стал стремительно набирать силу. Вешки из виду, слава богу, богу не пропали, да что толку! Другая беда схватила за горло: твердый дорожный наст стал быстро заметаться рыхлым снегом. Машина натужено ревет, едет все медленнее и, наконец, останавливается. Солдатик-шофер выскакивает из кабины, валенками протаптывает колеи, снова садится за руль. Грузовик проползает метров десять и вновь застревает. Водитель опять выскакивает… И так раз за разом. Наконец машина останавливается окончательно. Солдатик в отчаянии бросается разводить костер из своего старого ватника, но и из этой затеи ничего не получается. Ну, какой, к лешему, костер на таком ветру! Шофер отфутболивает пылающий клубок и начинает бегать вокруг машины, стучит по бортам. « Ребята, не спите, шевелитесь кто может! Сейчас тягач пушкарей какой-нибудь должен мимо проехать, на буксир возьмет». Верит ли он в свои слова, кто знает? Большинство раненых этих криков и не слышит вовсе. Смерть с торжествующим хохотом неистовой пурги начинает опускаться на лежащих людей, накрывая их своим белым саваном. Лейтенант Дерябин пытается сжимать и разжимать ноги в коленях, обхватывать себя руками, но от этих бестолковых движений холод еще больше набирается под одеяло. Рядом лежит капитан из морской пехоты с простреленным правым плечом и рукой. Загипсованная рука «самолетом» висит в воздухе, отчего одеяло сползло и теперь не может плотно облегать тело, грудь оказывается открытой и защищена лишь тельняшкой. 
-    Братишка, помоги запахнуть одеяло получше.   
          Дерябин поворачивается на бок и пытается закоченевшими руками подоткнуть одеяло и подтянуть к горлу соседа ворот шинели, но она, придавленная тяжестью тела, поддается с большим трудом.
-   Не дрейфь, лейтенант! – бормочет капитан, пытаясь улыбнуться
одеревеневшими губами, - Я  в Таллинском походе  уцелел… неужто эту прогулку не осилим…а…наши ребята…БЧ-2…все там …много… вода кругом…веришь, как клецки в супе…я же…за всех обещал…
          Он пытается сказать еще что-то, но сил уже не хватает и вместо слов слышится неразборчивый шепот. Лейтенант раз за разом натягивает сползающее одеяло, с отчаянием осознавая, что капитану нужна более действенная помощь. Физические  усилия  вызывают острую головную боль и приступ головокружения с тошнотой, но, наконец, дыра одеялом кое-как закрыта. Лейтенант в изнеможении откидывается на подстилку и тут же проваливается в обморочное забытье. Сколько оно продолжалось - неясно, но инстинкт самосохранения сработал и на этот раз. Сознание толчком вернулось к реальности, глаза хоть и с трудом, но удалось разлепить от замерзшего на ресницах снега. Взгляд скашивается в сторону. В полутьме едва различимо запрокинутое лицо капитана. Приглядевшись, Дерябин с замиранием сердца замечает, что снег забил глазницы и давно уже не тает. Ой, ма-а-а! Отмучился капитан! Да, по всему видать, скоро моя очередь.
          Нет, погоди! Рывок, дикая боль в голове и в плохо заживших  швах на спине, но тело уже в сидячем  положении. Весь мир в глазах, вставший было дыбом, вскоре, однако, покачиваясь, принимает нормальное вид. Что там, в мире делается? А в мире – тишь, да благодать! Метель кончилась, серп луны серебрится среди бледных звезд. В лунном свете сверкают кристаллики снежинок на сугробах по всей округе. Поди ж ты, прямо-таки наша, сибирская ночь под Рождество!
           Но что это? Засветились какие-то огни на горизонте. Вдоль вешек к замерзшему грузовику приближается свет фар. Водитель, схватив винтовку, бросается навстречу. Вскоре рядом с ним останавливается гусеничный  тягач с огромной пушкой на прицепе.
          Из кабины тягача показывается человек в полушубке, должно быть командир батареи.
- Ну, что случилось?
         Срываясь на крик, шофер объясняет ситуацию. Выслушав, командир застывает в неподвижности и томительно долго молчит.
- Вот что, браток, - доносится наконец его глухой голос, - помощь я вам
пришлю, потерпите.
- Что пришлете, когда пришлете?! Да вы что! У меня раненые погибают,
вы не понимаете?! Тут дел-то всего ничего. Отцепляйте свою пушку, а через полчаса вернетесь и заберете!
- Да? А ты знаешь, что через полчаса я должен быть готовым к
ведению огня на точке? Целеуказания могут поступить сразу же. Мне что, из-за тебя наступление срывать? Сколько нашей пехоты поляжет, если я огневые средства немцев не накрою?
          Мотор взревывает, тягач дергается и вместе с орудием проплывает мимо остолбеневшего шофера. Проезжает и второй тягач, вот-вот уйдет и
третий, последний. Шофер прыгает на дорогу и застывает в свете фар. Рука с винтовкой вздымается вверх, грохочет выстрел.
     Рев двигателя обрывается.
 -  Не пущу, застрелю, мать вашу перетак! – трясущимися руками
солдатик-шофер передергивает затвор.
         На землю из кабины гусеничной машины грузно опускается человек с петлицами старшины, выглядывающими из-под распахнутого полушубка. Снова сбивчивый рассказ и снова жуткая пауза. Старшина медленно, как бы преодолевая оцепенение, подходит к грузовику и заглядывает в кузов. Затем все так же медленно возвращается к тягачу.
- Куда?! – снова вопит шофер, хватая старшину за рукав.
- Да погоди ты! – старшина выдергивает руку и распахивает дверцу
тягача. - Эй, братва, вылазь. Сейчас орудие будем отцеплять.
- А ты, заполошный, - оборачивается он к шоферу, - свечку-то не
забудешь потом  поставить? Василий Григорьевич меня кличут. Давай, ребята, навались!
           Отъехавшие вперед тягачи резко останавливаются. Ну, вот и все! Сейчас появится наша смерть в белом полушубке! Долго урчат моторы на холостом ходу, но из приоткрытой дверцы переднего тягача никто не выходит. Внезапно мотор взревывает в полную силу и головной тягач трогается вперед, за ним отъезжает и второй. Комсомолец Дерябин крестится слабеющей рукой. Первый раз за восемнадцать лет, с тех пор как мама померла…
           …Сознание медленно поднимается из пучины небытия навстречу тусклой лампочке, качающейся под низким сводчатым потолком.
           - Этого давайте на стол перекладывайте! Живой еще.


                                                                                                                               
                     Эпизод одиннадцатый. Лето 1943 г.

- У меня приказ, товарищ полковник!
- А у меня приказ выполнить боевую задачу в начавшемся наступлении!
И я не собираюсь отвлекаться ни на что, тем более на вашу кляузную затею.
         Молчание. Неровный свет коптилки высвечивает напряженные лица людей, находящихся в блиндаже. Командир дивизии тяжело нависает над столом, побелевшие кулаки упираются в грубо отесанные доски. Его ярость готова вырваться наружу и испепелить стоящего напротив холеного майора в новенькой шинели и с гладенькой, еще не смятой складками портупеей. На лице майора со строго сжатыми губами написано спокойствие уверенного в себе человека. В прищуренных глазах – скрытая усмешка: куда ты денешься, полковник!
- В политуправлении армии, - размеренным, спокойным голосом
прерывает молчание майор, – очень обеспокоены произошедшим инцидентом и мне поручено провести тщательное расследование. Уверяю вас, в СМЕРШе ерундой не занимаются. Мы дело не менее важное, чем другие.
- Значит так, - полковник выпрямляется и так же переходит на
размеренный тон, - ступайте-ка вы, товарищ майор, в батальон и сами разбирайтесь со своим важным делом. Донесли, кстати, вам, а не мне. Дерябин! – полковник поворачивается к шифровальщику, давая майору понять, что разговор окончен. - Шифровка готова? Давайте ее сюда. И будьте с капитаном поблизости.
           Лейтенант с ненавистью провожает взглядом спину смершевского
майора, удаляющегося из блиндажа в сопровождении мордастых автоматчиков охраны. Ишь, отожрались и отоспались на своих               «важных» делах! И не поймешь, от кого больше охраняются – от немцев, или своих? Караул, вредители кругом!
             Весь сыр-бор начался после того, как один из полков дивизии, в течении нескольких суток мотавшийся вдоль линии фронта с целью дезориентации противника и сокрытия концентрации сил в направлении главного удара, в одно прекрасное утро аккуратненько попал под красные ракеты условленного сигнала и, вместе с другими стоящими на этом участке подразделениями, двинулся в наступление. Те, кто сидел здесь раньше, успели обжиться на своих позициях, худо-бедно выспаться, по крайней мере, а вот злосчастный полк не спал, да и не питался как следует уже который день. Утром окапывались, на закате снимались с окопов, всю ночь топали, на рассвете вновь окапывались, воевали, потом снимались, шагали, окапывались.…И так трое суток подряд. Когда бойцы пошли в атаку, то были они уже за гранью обморочной прострации, держась только привычным солдатским понятием «надо». Ну, и, как водится по закону подлости, как раз в полосе  наступления полка оказались неподавленные огневые точки противника. Под ураганным огнем батальоны залегли, а наша артиллерия стала спешно исправлять свое упущение. Наконец снова поступает команда «Вперед!», и поднялась в атаку реденькая цепочка солдат. Как им удалось ворваться в первую линию траншей и даже овладеть второй, потом никто из уцелевших  и вспомнить не смог. Однако тут же раздосадованные фрицы поперли обратно – свои насиженные позиции отнимать. Отбивались от них уже из последних сил, хорошо подкрепление подоспело вовремя. А когда кутерьма более или менее стихла, случилось самое удивительное. Поле перед подавленными немецкими пулеметами, устланное телами солдат, в разных концах стало шевелиться и половина «покойников» поднялись на ноги, очумело озираясь по сторонам. И оказались они не убитыми, а просто нечаянно уснувшими. Пока бежали, ничего не видя перед собой и переставляя ноги чисто механически, подобно заводным игрушкам, - еще как-то держались, А вот стоило прилечь, прижатые огнем – все, завод кончился и сознание моментально отключилось. Ну, а когда очухались, поднялись – матерь божья! – где это мы, куда наши подевались? Делать нечего, побежали искать. Командир 2-го батальона встретил их матюками и без разбирательств погнал занимать позиции – с минуты на минуту могла очередная немецкая контратака начаться. Вскоре немцы подтянули резервы и нанесли мощный удар во фланг нашей наступающей группировки, стремясь обломить стрелу всего наступления. А напротив острия этого удара оказался, правильно, все тот же «счастливый» полк! Контрнаступление сдержали, но от полка через три дня осталась меньше половины первоначального состава. Ну что ж, честь и слава вам, труженикам войны, живым и мертвым! Вы сделали свое дело как смогли!
          Ан, нет, ребята, погодите на лаврах устраиваться, вы еще не все знаете!
«Чудо воскрешения» видимо так взволновало некоего внимательного наблюдателя (из соседнего полка, надо полагать), что он поспешил поделиться своими впечатлениями не с кем-нибудь, а прямо со СМЕРШем армии – чего там мелочиться! Бумага, мимо командира дивизии, благополучно доползла «куда надо», ну и завертелось вскоре все «как надо». Массовое уклонение от боя, саботаж, вредительство и т.д  и т.п. и трах-тарарах!
     … Связист Валя Дронов, распираемый важными сведениями, склоняется над лейтенантским ухом и делится главной новостью. Оказывается, майор-особист добрался-таки до 2-го батальона в полк к Крутилину. Комбат долго хлопал красными от бессонницы глазами, мотал головой и все никак не мог врубиться в майорово дело, а как врубился, так и остолбенел. «Показания снять, допросить?! Ну, пойдем, снимем!» Приводит этих пинкертонов в овражек, а там в ряд 30 покойников лежат – последние потери. «На, майор, снимай свои показания! А живых из тех, извини, уже три дня как нету!»
          И тут, откуда ни возьмись, прилетает со стороны немцев противотанковая болванка. Со всей своей дурной силой прошибает она крону дерева над головами и улетает восвояси. Треск сучьев, ветки вниз полетели, а наши герои - гроза шпионам уже распластавшись лежат, руками головы прикрывают. И так красиво ряд покойников дополняют. Ну, крысы тыловые, что с них взять! Чего, спрашивается, на земле валяться, если ничего не взорвалось? Комбат с начштабом их сверху разглядывает, а потом вежливо так говорит: «Зря вы, товарищ майор, в этот ряд легли. Уж мы бы вас, в случае чего, отдельно положили».
         … История эта, слава богу, кончилась ничем. Шибко секретного майора в дивизии больше не видели.
          
                     
                    Эпизод двенадцатый. Лето 1943 г.                                                                                                            
                                                                                                                              
         Черный зрачок пистолетного ствола холодно взглянул в глаза и застыл напротив лба.
          Господи, да что же это! Нет, не со мной это происходит, не может быть  этого со мной, ведь это несправедливо! Остановись, батя-комдив, что ты делаешь, ведь можно все объяснить!
         Однако оцепенение преодолеть невозможно, сил нет даже шевельнуться.
       - Ты что натворил, гад! Застрелю я тебя сейчас!                                             
          Палец на курке напряжен, вот он дрогнул и чуть сдвинулся. Все, конец! Что же теперь отцу напишут?      
          И тут поверх пистолета ложится чья-то рука и отводит его в сторону.
- Погоди, Павел Савелич, погоди. Шлепнуть мы его всегда успеем. Тут 
треба до конца разобраться. Дерябин! – замполит поворачивается к помертвевшему лейтенанту, - Так ты говоришь, что пакет получал? Точно? Зарегистрировал? А что же начальник твой, капитан Анохин, говорит, что ничего не получал? М-да, пакет исчез вместе с журналом регистрации. Чудно! Савелич, тут что-то не так. Когда это Дерябин успел еще и журнал сховать? Вот что, давай-ка Анохина еще раз потрясем, может что-нибудь новенького скажет?
     Да, дело завернулось жутким кренделем. Накануне вечером, когда на
пороге блиндажа появился посыльный и вручил шифровальщику лейтенанту Дерябину пакет из штаба армии, то это, казалось, не предвещало никаких неприятностей. Как обычно, расписавшись у посыльного в получении, лейтенант тут же зарегистрировал факт получения корреспонденции в журнале. Капитан Анохин, главный шифровальщик штаба дивизии, уже крепко спал на своем топчане, и пришлось немало потрудится, чтобы его растормошить. От предыдущих бессонных ночей лейтенант и сам еле стоял на ногах, а пришедшая депеша вновь отодвигала возможность поспать.
- Ты вот что, Дерябин, - протирая глаза пробурчал Анохин, - бери
последнюю шифровку и дуй в полк к Крутилину.
- Погоди, Михаил Петрович! А этим пакетом когда заниматься будем?
- Я сам займусь, давай, топай!
         И лейтенант потопал. Откуда ему было знать, что капитан тут же опять завалится спать? Какая шлея попала ему под хвост и он решил послать всех к едрене фене – черт его знает. Может быть раздосадованный тем, что через отдел в  последнее время сплошным потоком шла всякая дребедень, он и последнюю шифровку посчитал не очень важной и срочной, а потому решил соснуть чуток, да вот и  разоспался до утра. А между тем шифровка оказалась совсем не ерундой. Приказ о приведении в готовность дивизии к передислокации не позднее 8-00, – вот какая это оказалась «ерунда».
         Предстал утром наш капитан пред грозными очами комдива и … сломался.
- Доложил вам Дерябин о получении пакета? В журнале регистрации
запись есть? 
- Нни-и-как нет. Не докладывал и не записывал.
         А прибежав в блиндаж, не нашел ничего лучшего, как засунуть подальше с глаз долой и пакет, и журнал…      
         И вот он вновь перед командиром.
- Капитан Анохин, доложите еще раз, как все произошло?
     Молчание.
- Так передавал вам Дерябин пакет или нет?
- Передал.
- Значит передал! Ну, и что дальше?
- Я … оставил его у себя… и… уснул.
- Что натворил-то, понимаешь?
- Да … понимаю.
          Еще не до конца веря своим ушам, лейтенант жадно вглядывается в лицо своего начальника и, вместо облегчения, ощущает леденящий ужас. Нету капитана Анохина! Окостенелый мертвец стоит сейчас в капитанской форме и синими губами шепчет слова, оставленные ему живой душой. Отлетела она от своего несчастного тела, не дожидаясь мучительной развязки! Я тоже недавно стоял ни жив ни мертв, но у меня-то до последнего мгновения надежда была, а вот Анохина она видно на пороге оставила. А может это мучительный выбор совести: отказаться от борьбы  за жизнь тогда, когда на эту борьбу не имеешь  права… 

               
                         Эпизод тринадцатый. Осень 1943 г.
                                                                                                                                    
              Два офицера штаба дивизии пересекают небольшую лесную поляну, держа путь к штабному блиндажу. Поручение выполнено и теперь особенно приятно не спеша потрепаться о том о сем, пользуясь свободными минутами, столь редко выпадающих в их беспокойной штабной жизни на войне. На середине поляны расположилась батарея 120-мм. минометов, бойко посылающая тяжелые пузатые мины поверх верхушек деревьев в сторону немецких позиций. Оглушительные звуки выстрелов раскатами разносятся по всему лесу, сливаясь с возвратным эхом. Обычная музыка войны. Лейтенант Дерябин неодобрительно поглядывает на дергающиеся стальные трубы, пытаясь расслышать слова своего собеседника лейтенанта Латышева. Из-за оглушительной какофонии разговаривать стало практически невозможно, но что-то еще, более важное, чем шум беспокоит отвлеченное сознание. Стоп! Куда нас, идиотов, понесло! Рука дергается к рукаву хохочущего собеседника. Но поздно! Страшный удар над головой вдавливает распластанное тело в землю, ладони машинально стискивают затылок. Через секунду возвращаются первые ощущения.
         Ощущения есть –  значит жив! А вот цел ли? Дерябин шевелит руками и ногами – вроде слушаются, боли нет. Гляди-ка, обошлось!
         Вскакивает, отряхивается.
- Ну, ни черта себе! Они же нас чуть не угробили своей трубой! Эй, Саш,
ты что!?
         Лейтенант Латышев с нелепо вывернутыми руками неподвижно лежит на земле, утонув лицом в траве. Из слипшихся волос на затылке пульсирующим ручейком стекает кровь на траву, а ниже…Гимнастерка на спине изорвана в клочья, обнажив месиво страшных ран…
   … Сашка, Сашка! Кончилась твоя  война, и жизнь осталась только в прошлом! В одну секунду надежды, планы и мечты унеслись неизвестно куда. Хорошо если в другой мир, а если просто в пустоту?
            Зачем, за каким дьяволом нужно было переться под навесной минометный огонь?! Сколько об этом было сказано и сколько раз они же сами  за это новичков матюкали! Ну, конечно, теперь-то все понятно: минометная плита от отдачи сдвинулась, ствол чуть опустился, и мина зацепила за ветку дерева. Снаряд улетел бы себе, ничего не подозревая, а вот взрывателю паскудной мины этого соприкосновения оказалось достаточно.…А внизу два дурака гуляли…
           Все правильно, наказание закономерно: не испытывай судьбу понапрасну! Одно неправильно и непонятно: почему все осколки  эта капризная дама лишь в одного Латышева направила? Меня, Дерябина, сберегла, стало быть. Интересно, для чего? Для великих свершений, счастливой жизни? Или просто для завтрашней пули?
 
                                                                                                                                                                  
                           Эпизод четырнадцатый. Лето 1944г.
                                                                                                                                        
           Понуро опустив гривастую голову, всю в каких-то репьях (когда только успела нацеплять), штабная кобыла по прозвищу Ролс-Ройс, или просто Рося, неспешно тащит повозку по песчаной дороге по направлению к понтонной переправе. Всем своим видом она являет немой укор обосновавшимся на копнежке сена в телеге  двум седокам -  старшему лейтенанту и его ординарцу. Вот люди, хвостом вас по голове! Попастись толком не дали, а уже куда-то погнали не свет ни заря, бессовестные! Сами, небось, сейчас за  спиной душистое сено  хрумкуют, а мне и чахлого стебелечка на этом голом песке не попадается. Хоть воды напьюсь, благо река, чую, скоро!
           Да, река и в самом деле приближается. Липкий утренний туман становится все гуще,  он уже начинает мелкой моросью оседать на впалых боках лейтенантского «лимузина». Вода еще не показалась, а уже послышались чьи-то громкие возбужденные голоса. Еще несколько шагов и в тумане нарисовался силуэт армейского грузовика «Студебекер», могучего посланца далекой Америки, который вместе с вкуснейшей свиной тушенкой уже два года олицетворяет здесь, у нас в России, второй фронт союзников.
Грузовик стоит перед трапом-въездом  понтонного моста, въехать на который ему, однако, нет никакой возможности. Путь машине преграждает нахохлившийся, похожий на задиристого воробья, солдат-часовой, штык винтовки которого, по парадному приставленной к ноге, чуть не на полметра возвышается над пилоткой. Нисколько не считаясь с его статусом, на часового напирают майор со старшиной.
-   Где старший по КПП, я спрашиваю!? - надсаживаясь, видимо потеряв
всякое терпение, кричит майор.
-   Нетути, - хмуря брови бурчит часовой.
-   Чего-о-о?!
- Товарища капитана вызвали.
- Что ты мне голову морочишь, мать твою!? Ты здесь для чего? Реку
сторожишь, или чтобы мост на дрова не растащили? Кто сейчас ведет пропускной режим!?
- Товарищ капитан сказывали не пускать без него.
- «Сказывали»!? Ну, бардак! Кто за старшего сейчас, я спрашиваю!?
          Лёха Нефёдов, ординарец старшего лейтенанта Дерябина, не выпуская вожжей из рук, поворачивается к своему шефу.
 -    Товарищ старший лейтенант, - азартно блестя глазами, шепчет Лёха, - 
нужен нам этот базар, в натуре? Давайте проскочим, а? Сбоку «Студебекера» промежуток -  как  раз для нас!
          Старлей  Дерябин в затруднении чешет затылок. Торчать здесь, на этом берегу, когда время поджимает -  нет никакого резона. Но лезть на  рожен, да еще вперед майора…А-а, ладно, была ни была! Разбирайтесь тут без нас!
        - Давай, Лёша, вперед!
          Повозка лихо влетает на мост и, гремя по настилу железными колесами, весело катит к желанному восточному берегу, утонувшего в серой стене тумана. Кричит ли сзади часовой или бежит вслед со своим длинным ружьем – в тумане и грохоте колес уже не видно и не слышно. Только не пали  вслед, служивый!   
          Но худшее, как водится, всегда поджидает нас впереди. Настил моста внезапно прогинается и перед испуганно осадившей лошадью возникает из   молочной мути грозный силуэт танка Т-34. Броневой зверь так же резко останавливается, и из раскрытых люков показываются танкисты. Некоторое время участники противостояния оторопело разглядывают друг друга. За головным танком слышится слитный рокот других остановившихся машин. Ситуация безнадежная: на узком настиле не то что разъехаться, а даже посторониться невозможно. И тут Лёха, чувствуя щекотливость ситуации, не дожидаясь праведного гнева танкистов, начинает сам громко орать в том смысле, что, мол, какого черта, срочное донесение нужно доставлять, а тут вот проехать нельзя.   
           - Павленко, ты чего стал, в чем дело?! – перекрывая урчание моторов, слышится чей-то начальственный, донельзя разгневанный голос.
            На месте происшествия, прихрамывая, появляется главное действующее лицо – полковник  в кожаной тужурке, опирающийся на полированную деревянную палку. На кителе под расстегнутой кожанкой сверкает Золотая звезда Героя.  Мизансцена, без того напряженная, приобретает и вовсе зловещий вид. Делать нечего, Дерябин выступает вперед, отдает честь и уже раскрывает рот для доклада, как вдруг полковник, не дожидаясь разъяснений, сдавленно шипя матерные ругательства, черной тучей пошел на старлея,  вздымая палку над головой, подобно  карающему мечу. Старший лейтенант успевает только повернуться на пол оборота, как полированная палка смачно опускается ему на спину. Не веря в происходящее, он отступает на шаг и едва не сваливается в воду.
-   Угробить дивизию захотел, м…ак! Сейчас ветер туман слижет и мои
танки как на выставке перед «Юнкерсами» будут красоваться!
             Полковник вновь замахивается своей дубиной.
             И тут происходит нечто совсем несусветное. Откуда-то сбоку вылетает Лёха Нефедов и повисает на полковничьей руке.
         - Не трожь лейтенанта!! – разносится по реке истошный вопль отважного ординарца, - Мы на задании! Не имеете права!!
             Полковник застывает, и некоторое время оторопело разглядывает солдата, висящего у него на руке. Старлей Дерябин спешит воспользоваться возникшей паузой и начинает торопливо объяснять ситуацию, делая упор на срочности задания и на неосведомленность относительно порядка движения на этой переправе, который им никто не объяснил. И что руки, в самом деле, распускать никто не имеет права.
            - Вот что, - полковник поворачивается к своим танкистам, - Быстро обрезать упряжь, телегу – в воду, а лошадь с этими двумя раздолбаями гнать обратно на тот берег. Пинками!
            И снова встревает неугомонный Лёха.
-   Да вы что! -  в отчаянии кричит он, бросаясь к упряже и начиная ее
лихорадочно развязывать. – Там, в повозке донесение! (потом сам же смеялся над своим объяснением). -  Ну, ребята, помогите! Сейчас мигом  ее на руках развернем и  обратно выкатим!
           Через пять минут все устраивается наилучшим образом. Виновники кризиса со спасенной повозкой и штабной лошадью  вновь оказываются на западном берегу, а танки возобновляют свое грозное движение. Пока удалось избежать и скандала с начальством переправы, по причине непоявления последнего, а от возмущения часового просто отмахнулись.
   -  Здорово мы дали, а, Анатолий Степаныч! –  никак не может    отойти
от возбуждения Лёха, заламывая пилотку на затылке, - одной лошадью танковую дивизию остановили! Вот в 41-м бы так!
     -    Трепло ты, Лёша! – смеется старлей, - За что и люблю тебя,
конопатого! Только скажи спасибо, что за этот подвиг герой-полковник сгоряча нам с тобой тоже по звезде не выписал. По свинцовой, меж глаз каждому.
       …Рося жует свое долгожданное сено, а старлей Дерябин с Лёхой  с нетерпением ожидают прохождения танковой колоны, чтобы вновь овладеть переправой и покончить, наконец, с этим дурацким приключением.
   

                                 Эпизод пятнадцатый.

             Однажды, где-то году в 1993-м сидели мы с отцом перед телевизором и смотрели новости. На экране абхазские ополченцы вместе с чеченскими боевиками штурмовали укрепления грузинских гвардейцев. Голос в кадре через мегафон вопил на все окрестности, что жители грузинской национальности объявляются заложниками новых военных властей. Глядя на все это лицо отца все более мрачнело и наконец он с отвращением отбросил очки в сторону. Посидел, глядя на свои худые руки, как бы с горечью осознавая их немощь и невозможность что-либо  изменить в этой страшной и чужой для него жизни, потом сказал тихо:
-   Да, наверное, нет ничего страшнее стихии гражданской войны. От
любого разгула природы можно как-то уберечься, но вот как спастись от такого? Ты знаешь, мысли об этом приходили ко мне и во время войны, - он сморщился, с досадой потер виски, - во время нашей, большой Войны. Приключилась однажды такая вот история…
 
                     …1944 год, июль месяц. Западная Украина.
                                                                                                                                             -     Ну, и как это все понимать?
          Командир дивизии в явном замешательстве и расстройстве. Перед ним - легенда дивизии, лучший полковой разведчик Николай Пасько и вот теперь нужно разбираться с ним и принимать какие-то меры.
       - А що ж нам було з ними окаянными робиты, товарищ полковник, - на круглом  веснушчатом лице разведчика тревога и старательно изображаемое недоумение, - воны ж як скаженние уси, на ножах так и лезуть. Тикать от них, чи шо? - от волнения он и не замечает, что почти полностью перешел на «украинску мову», -  Хлопци ж наши и так терпели больше некуда. А воны, морды бандеровские, змывались над нами, як им приспичило.
- Твоей группе поручено было отконвоировать пленных и все. А ты что
учинил? Где они все?
- Кто?
- В пальто! Где пленные, я тебя спрашиваю?
- В овраге остались.
- Скройся с глаз моих! Я еще разберусь с тобой и твоими голубями.
Рапорт обо всем чтоб написал сегодня же!
         А начиналось все с большого и радостного события. Нашей славной 172-й дивизии, вместе с другими соединениями 13-й армии под Бродами 22-го июля удалось таки окончательно прищучить эсэсовскую дивизию «Галиция», она же «Галичина», как бандеровцы ее называли. Ох, и попила она нашей кровушки, зараза! Эту дивизию, дерущуюся как бешеный зверь («братья» славяне, мать их за ногу!) в ходе общего наступления фронта уже несколько раз брали в клещи, каждый раз ставя на ней в рапортах крест, и каждый раз она ухитрялась с боем прорываться на запад. А когда удалось придавить ее крестом натурально и окончательно с остатками еще семи немецких дивизий, вот тут-то в частях приключился этакий малый праздник победы, ничуть не хуже того, какой праздновал фронт в марте после разгрома немецкой группировки в Корсунь-Шевченковском котле.
           Ну, ладно, придавили «Галицию» - и, слава богу. Теперь нужно было думать о других делах, но история с проклятой дивизией на этом не кончилась. При конвоировании групп военнопленных бандеровцев стали приключаться неприятные инциденты. Проще говоря, несколько этих групп   были попросту уничтожены по дороге на сборный пункт. И что характерно, во всех случаях расправу учиняли те конвойные команды, в состав которых входили солдаты выходцы из левобережной Украины. Впрочем, при всем негодовании политуправления армии, история эта была, в общем-то, замята. В конце концов, разбор происшествий вовсе не исключил  попыток побега и нападений на конвой. Просто приказом по дивизии отныне при конвоировании бандеровцев  запрещалось назначать в конвойные команды лиц украинской национальности. Однако загадка этого национального явления так и не была раскрыта. Официально, во всяком случае. От Пасько и других конвойных ничего существенного узнать не удалось. Даже в дружеских беседах при одном лишь упоминании об этом случае разведчик приходил в ярость, посылал вопрошающего куда подальше и жадно затягивался самокруткой, багровея лицом и злобно сплевывая в сторону. И только однажды завеса тайны приоткрылась. Во время одного из затиший на передовой, в накуренной землянке  связистов приглашенный разведчик Степа Гринченко, один из тех самых конвойных, под дополнительные фронтовые сто грамм (а может и больше) по случаю дня рождения одного из связистов передал разговор, состоявшийся между ними, конвойными, и пленными бандеровцами.
-     Ну, что, сволота западенская! Решили против своих пойти и вместе с
немчурой наши хаты с ребятишками пожечь?
-     Своих? Это вы что ль «свои», хохлы недоделанные, овцы покорные?
Как вас только Сталин в 33-м году всех голодом не уморил? Небось научились у москалей задницу подлизывать, тем и пропитались?
            После этих слов другие были уже не нужны, и началась стрельба – свирепая, в упор. С кровавой пеленой, застилающей глаза и сведенным судорогой пальце на спусковом крючке…
-    Да, - отец замолчал задумавшись, горестно покачал головой и
продолжил,  - А ты знаешь, в человеке, наверное, очень крепкий барьер должен сломаться, что бы он смог безоружного человека убить…или совсем его не иметь.
            Он встал, в волнении прошелся по комнате, снова сел.
-   Я тебе ведь не все рассказал … ну, о том как мы в излучине Дона
воевали. Там  еще один случай со мной был…м-да, героического в нем конечно…Ну, короче, угораздило как-то наших пластунов с ничьей полосы живого немца приволочь. Что-то он там тоже решил поискать, да на наших нарвался. Пикнуть не успел, а его уж с кляпом во рту к русским траншеям потащили. Да только толку от этого сюрприза оказалось мало. Ничего нового пленный на допросе не сообщил, а вот обузой тут же стал: ну куда его девать, если переправа не работает и всех раненых не успеваем на лодке переправлять. Да, приятель, не повезло тебе! Да вот и мне тоже, потому как кончать его Дрогайцев мне приказал…И вот представь, стою я перед этим немецким рядовым  в окопе со своим  табельным ТТ, а он мне улыбаясь что-то рассказывает. Ведь видит же для чего я с ним на свежий воздух вышел, а, поди ж ты, непринужденное веселье изображает. То ли поверить не может в неизбежное, то ли в минуту смертельной опасности через озарение ума он догадался на пути пули такой вот психологический барьер поставить – я и сейчас понять не могу. Да  только стою я перед ним и своим собственным озарением ощущаю, что руки с пистолетом мне не поднять, и что из этого окопа никому из нас уже не выйти, а лежать мне рядом с этим проклятым шутником с дыркой во лбу - за невыполнение приказа…
            М-да, вообщем, в конечном счете повезло нам обоим. Из землянки появился Дрогайцев, с первого взгляда все понял, усмехнулся и приказал расстрел отставить, сообщив при этом, что вот- вот с того берега придет баркас и вместе с ранеными заберет и пленного.
           А вообще, ненависть и жестокость на фронте – явление совсем нехарактерное. Слишком жестока, свирепа и трудна война сама по себе, чтобы живой ее участник мог каждый день сам в своей душе лелеять все это. На передовой главенствовала философия выживания с главным ее принципом: не убьешь ты – убьют тебя. Вражеский солдат сдается – хрен с тобой, руки в гору и давай топай, куда прикажут. То есть, подход сугубо деловой. А расправляться с безоружными… Да, конечно, люди всякие были, обстоятельства приключались разные… Вот под хутором Вертячий, в самом начале нашего контрнаступления под Сталинградом в ноябре 42-го была расстреляна колонна пленных немцев – сгоряча, под впечатлением увиденных наших пленных, вповалку лежащих в снегу, заледенелых уже. Там немцы их за колючей проволокой держали, да потом просто бросили, когда отступали. Ох, и рассвирепели наши ребята тогда – не приведи бог! Но при всем при том пожилых и юнцов из строя вытолкали и конвоирам отдали. А вот потом о подобных самосудах я больше не слыхал, хотя, при освобождении от оккупации наших городов и деревень,  пришлось насмотреться на следы зверств новых властей просто жутких…
          От  своего отца, деда твоего, я многого наслушался о гражданской войне. Она ведь и через наш Иркутск чувствительно прокатила, ты знаешь. Так вот там добродушные русские мужики все это друг с другом вытворяли, без всяких там конвенций о ведении боевых действий. Ведь на гражданской  войне неприятельских солдат как бы и нет вовсе, а есть только бандиты и предатели. Так что не приведи бог и нам такого…         
    

                           Эпизод шестнадцатый. Август 1944 г. Польша.

-    Слева, заходи слева! Тридцатый, Андрюха, твою мать! Не пробьешься
по центру – «Эрликоны» неподавлены! Козел Степа, где он!? Двенадцатый, двенадцатый, ты живой? Так какого же …
           Искаженные ларингофоном звуки голоса тонут в шипении и треске помех. Тарелка репродуктора, висящая на еловой ветке над штабным столом и к которой с болезненным вниманием обращены лица людей, на несколько секунд превращается в бестолковый и ненужный предмет.
- Опять этот Никитин халтурит – раньше времени отворачивает! –
сидящий за рацией подполковник с «крылашками» на погонах в сердцах грохочет кулаком по столу, - Скотина безрогая!
          Снова наклоняется над микрофоном.
- Внимание, внимание, я «Бекас», всем «горбатым»! «Худых» поблизости
нет – работайте спокойно. Новые цели: пол ста восемь от точки 205, северная опушка рощи Круглая. Повторяю, северная опушка рощи Круглая. Ребята, постарайтесь, ради бога! Резерв коробочек нужно закопать! Пехота едва держится. Федотов, черт, не лезь зря на «Эрликоны»! Двенадцатый, двенадцатый, хоть брюхом, но зенитки придави! Слышишь, отзовись двенадцатый!
      Треск из репродуктора продолжается и сидящий перед рацией
подполковник с ненавистью сверлит взглядом висящую на дереве тарелку. Командир 172-й дивизии ободряюще кладет руку на плечо подполковнику, но в волнении не может найти никаких слов. В данный момент он ничем не может помочь. Разведка сделала все, что смогла, корректировщики трудятся в поте лица и сейчас все мольбы и заклинания к летчикам-штурмовикам, в пекле зенитного огня спасающим наши войска на Сандомирском плацдарме.   
       Наши танковые резервы только на подходе, и поэтому  штурмовики Ил-2  1-го Гвардейского авиационного корпуса своей огневой мощью в завязавшейся заварушке оказались сейчас как нельзя кстати. После изматывающих недель наступления и последующего тяжелого  форсирования Вислы  наша 13-я и соседняя 5-я Гвардейская армии оказались в очень сложном положении, так как,  не успев как следует закрепиться на плацдарме, тут же приняли на себя таранящий удар свежей группировки 4-й танковой армии немцев, стремящейся рассечь наши войска и опрокинуть их в Вислу. Ну, господа, сейчас вам не 41-й, 42-й лафовые для вас года, а потому  директивы свои для сортира приберегите! Взаимодействию родов войск мы  сами неплохо научились. Хотя, конечно, и вы, гады, все еще сильны.
      … Из-за верхушек деревьев показываются первые возвращающиеся Ил-ы. Четкого строя эскадрилий  теперь уже нет и в помине: самолеты на небольшой высоте устало тянуться друг за другом, и, самое страшное, даже без всякого подсчета видно, что назад, к своим аэродромам, возвращаются далеко не все. За некоторыми штурмовиками явственно различимы тянущиеся лохмотья перкалевой обшивки. Над самой головой с ревом и каким скрежещущим клекотом проносится один из Ил-ов. Летит он накренившись, оставляя после себя белесый шлейф дыма.   
- Картер пробили, заразы! – провожая глазами самолет, поясняет
подполковник, - Сейчас без масла мотор заклинит! Седьмой, седьмой! – кричит он в микрофон, - Иди на вынужденную, приказываю срочно садиться! Слышишь меня, Варданян!?
- «Бекас», вас понял. Сейчас садиться не могу - некуда.
-   Как некуда, лес ты перетянул, сейчас поле начинается. Садись, кому
говорят!
- Ар-р-а-эре, не могу сейчас, слушай! Ара, у меня Женя-стрелок,
раненый совсем, ну! Внизу нет никого – кто помощь окажет, а?
     … Справа над лесом, в западном направлении одно за другим проплывают несколько звеньев штурмовиков новой волны. Над Вислой  они полого снижаются, перестраиваясь в строй «пеленг» для захода на цель. Впереди перед ними  тут же возникают трассирующие   цепочки зенитных снарядов. Господи, спаси и сохрани!                                                         


                                                                                                                                                    
                       Эпизод семнадцатый. Польша. Сентябрь 1944 г.

            Нескончаемый поток маршевых колон войск и бронетанковой техники движется на запад по аллее  густых вязов, уходящей за горизонт. Брусчатка старинной польской дороги, за несколько веков познавшая множество путников, обозов и ратей,  кажется, вот-вот рассыплется в прах, не выдержав  попирающую мощь самой сильной  в мире армии. На левой стороне дороги притулился к обочине сломавшийся «Студебекер», шофер которого возится с неисправностью под откинутой крышкой капота. Позади  кузова, тесно  сгрудившись, стоит группа людей в устаревшей, донельзя изношенной красноармейской форме без поясных ремней. Деревянные колодки  вместо сапог дополняют экзотический колорит группы. Люди молча, с жадным любопытством разглядывают  солдат Советской армии 1944 года. Отдельно от красноармейцев, чуть в стороне мается, переминаясь с ноги на ногу, коренастый сержант с автоматом на плече.
            Рядом со «Студебекером» останавливается штабной «Виллис». Разминая ноги и на ходу закуривая, два офицера и водитель не спеша приближаются к людям у грузовика.    
-   Что за люди, друг? – протягивая пачку папирос спрашивает старший
лейтенант Дерябин у сержанта с автоматом, - Наши пленные?
-   Так точно, - отвечает сержант, осторожно вытягивая папиросу из
пачки, - тут недалеко танкисты вчера на лагерь военнопленных наскочили. Немцы удрали, а из лагеря никого вывезти не успели.
- Понятно. А ты, что же, - покосившись на автомат, спрашивает Дерябин,
- конвоируешь их  или просто сопровождаешь?
- Приказано доставить, - дернув плечом и зачем-то оглянувшись нехотя
отвечает сержант
- Ор-р-р-ёлики! – неожиданно подает голос спутник Дерябина лейтенант
Зарецкий, двадцатилетний москвич, месяц назад появившийся в штабе дивизии с последним пополнением. - Ну, прямо массовка из оперы «Хованщина», а, скажите товарищ старший лейтенант?
          Заложив большие пальцы  за поясной ремень и неторопливо прохаживаясь вдоль группы, всем своим видом изображая максимальное презрение,  молодой лейтенант не стесняясь разглядывает линялые, давно потерявшие свой натуральный цвет, зашитые и заштопанные во многих местах гимнастерки, на отложных воротничках сохранившие следы былых петлиц, но, несмотря на ветхость, тщательно отстиранные и отглаженные. Последнее обстоятельство видимо вызывают у  лейтенанта особенное раздражение, он даже брезгливо отворачивает лицо.
         -   Мы  воевали  с фашистами, а вы, значит, у них за спинами от войны прятались. Молодцы! А что же,  на одежку с обувкой у своих хозяев так и не заработали?
             Лейтенант  шарит глазами по лицам людей, пытаясь отыскать  выражение смущения и страха, но их лица каменно неподвижны, взгляды безучастно устремлены сквозь бравого офицерика.
-    Что молчите? Не…
        Дерябин сгребает в кулак портупею и  гимнастерку  на спине лейтенанта и медленно тянет на себя, затем толкает его в сторону «Виллиса».
- В машину!
- А чего…
- В машину, я сказал!
         Старший лейтенант поворачивается к ближайшему пленному, протягивает ему пачку папирос и только сейчас замечает, как по складам худого, изможденного лица медленно скатываются слезы.
                                             

                      Эпизод восемнадцатый. Февраль 1945 г. Германия.

        «Виллис», несколько раз дернувшись и, оглушительно чихнув напоследок, останавливается у обочины. Водитель ефрейтор, изрыгая невнятные проклятия, тут же кидается к капоту.
- Ё-к-л-м-нэ! Опять карбюратор накрывается! – доносится из под
откинутой крышки горестный вопль, -  А зампотех, зараза, новый не дает!
    -  Товарищ старший лейтенант, - с невинным видом спрашивает Лёша Нефёдов, - а у лошади карбюратор есть? Нету? А на кой ляд мы нашу Росю на этот аппарат поменяли?                                 
- Овес нынче дорог, Лёха, а сена в Германии и вовсе нет. – рассеяно
отвечает Дерябин вылезая из машины и с наслаждением потягиваясь.
- И-эх! – подхватив автомат, Лёха через бортик спрыгивает на землю, - 
счастья нам нет вот что! Опять к холодной каше приедем - застряли черте где!
    -   Тебе холодная каша, а мне – горячий приемчик на командном пункте, если вовремя не приедем. Ладно, не журись, отобьемся. Вот скажу, что моего ординарца понос замучил – не бросать же тебя одного. Тем более строгий приказ есть: передвигаться только группами.   
- Воля ваша. Но вы же знаете -  начальство не любит убогой фантазии
в оправданиях. Нашему комдиву надобно такое завернуть, чтобы  глаза на лоб полезли, тогда будет шанс грех на смех поменять. Почему бы нам с понта дела, например, по дороге в плен кого-нибудь не взять, а, товарищ старший лейтенант? И себе польза, и шоферу оправдание. Кстати, мне тут недавно один водила историю рассказал – обхохочешься! Едет на днях вот такой же штабной «Виллис» по шоссе, и вдруг ему на перерез откуда-то  взвод солдат в строю вышагивает. Немецких! Ну, штабные, натурально, за автоматы хвататься, но тут от строя к машине парадным шагом   унтер подплывает и начинает вкручивать на счет того, как бы этому взводу сдаться побыстрей. «Гитлер капут» и все такое. Саперы фрицы (все сплошь пожилые – из «фольксштурма», должно быть),  оказывается, в каком-то бункере заковырялись, наружу вылезли, а свои давно уже за речку свалили, а кругом одни русские танки. А тут , им еще кто-то  брякнул, что будто бы фолькс-штурмовцев в плен не отправляют, вручают справки и отпускают по домам. Да, а у наших, конечно, рот до ушей, прикидывают в уме насчет наград. Ну и повели, в общем. К вечеру приваливают на сборный пункт. А вы из какой дивизии, там спрашивают? У-у, нет, ребята, ваш пункт –  в двадцати километрах отсюда, туда топайте! А между прочим, уж  почти ночь на дворе и со своим штабом связаться не получается. Да провалитесь вы! Штабные срочно кинулись бежать, да не тут-то было – немцы их за штаны поймали, к стенке приперли. «Герр товаристч», мы, мол, есть хотим, замерзли, а по конвенции нам содержание полагается. Ну, со всей жратвой, что в машине была расстаться пришлось, а потом долго тамошнее начальство уламывать, что бы пленных хоть до утра приняли. Кое-как отмазались.      
- Это все? Отлично, Лёша! Больше всего радует, что те штабные с
немцами в Сибирь не  поехали. Тут вы с водилой не додумали малость.
          Машина стоит у самого у въезда на прямоугольную площадь маленького немецкого городка. А может и деревни. Тут у них в Германии ничего понять нельзя: по карте обозначен «…дорф» какой-нибудь, а въезжаешь – каменные дома кругом, некоторые в несколько этажей, брусчатка под ногами и бронзовый курфюрст на площади красуется. Ничего себе, деревня! А уж если и совсем маленькая деревня, то  все равно –  не то что все тротуары, даже дорожки от фермы до водопоя все асфальтом  покрыты, аж под воду уходят! А как же: немецкая  скотина должна чистую воду пить, а не копытами замутненную! Да, зажрались вы, фрицы – вот что. И за каким лешим вас, дураков, от такого «вундершен Парадиз» понесло в наши богом забытые Мерзляевки и Очумеловки с  гнилыми  заборами да грязью по колено? Прибыточка захотелось? Ну, вот и получайте!
           Кучи битого темно-красного кирпича на месте былых аккуратных домиков рядами обозначают улицу, выходящую на центральную площадь. Бронзовый курфюрст на коне (а может и кронпринц)  присутствует и здесь, но только как-то странно: рядом с собственным постаментом бронзовыми лошадиными ногами кверху. Самого курфюрста из-под груды непонятных обломков и вовсе не видать.
       -  Видал, Лёха, каково здесь лошадям приходится. А ты говоришь: «Рося, Рося!»   
           Тут внимание старлея и ординарца привлекает некое движение, происходящее на площади неподалеку. Четырехэтажное здание с крутой черепичной кровлей –  оказывается не так уж и разрушено, как остальные – так, только правая часть крыши обвалилась, да стекла окон выбиты. Напротив этого дома на брусчатке стоят два грузовика и солдаты, судя по квадратным полям фуражек («конфедераткам») – польские союзники, заносят из кузова в подъезд столы и какие-то ящики.
- Ты что-нибудь понимаешь? – в огромном изумлении спрашивает
Дерябин, растеряно повернувшись к ординарцу.
- Так  долбо…ы же! Что с них взять! – немедленно находит определение
Лёха .                                                                                    
- Вы… вы много себе позволяете, панове! – произносит  донельзя
возмущенный голос. Рядом стоит, непонятно откуда взявшийся, вытянувшийся в струнку и с бледным от гнева лицом молодой польский офицер. – Я знаю  русский язык, - гордо вздернув подбородок продолжает он, - и не добже так говорить о союзниках!
    -   Э… погоди, друг, - задушевно говорит Дерябин, беря поляка под локоть.- Просим прощения, пан э… подпоручик, да?
-   Так есть.
-   Ну, так вот. Вы, похоже, место для штаба подыскиваете. Но кто отдал
вам приказ занять этот дом совершил огромную ошибку. Дело в том, что вы  важную заповедь войны нарушаете: не лезть под ориентир. Ни в коем случае! Посуди сам: немцы сейчас за рекой в девяти километрах, город -  в зоне артобстрела ну и конечно под присмотром корректировщиков. А вы тащитесь в дом, который над всеми развалинами возвышается. Немцами он наверняка  пристрелян и, по всему видать, недаром ими целый оставлен. Это же чистая ловушка! Поверь, мы уже не раз обжигались на этом. Ты меня понимаешь?
-   Розумем, - задумчиво тянет подпоручик. Затем решительно
встряхивается и прикладывает два пальца к козырьку «конфедератки». - Дзенкую бардзо, панове, я сейчас же доложу пану полковнику!  Да!- на лице его появляется сконфуженная улыбка и он крепко жмет руку старлею и Лёхе. – Спасибо, большое спасибо, товарищи…друзья, спасибо! До видзеня!
            Когда «Виллис» наконец заводится  и проезжает мимо дома, старший лейтенант с ординарцем с удовольствием любуются на суетливую спешку поляков,  закидывающих свое имущество обратно в грузовики.
       … Вечер того же дня. Все та же компания на «Виллисе», проезжает через площадь в обратном, восточном направлении. Площади не узнать: на месте дома-ориентира – куча обломков с торчащими балками, теперь уже ничуть не более приметная, чем остальные кучи. Впоследствии Дерябин узнал, что немецкая артиллерия огневым налетом в середине дня накрыла-таки свою ловушку. Пустую, между  прочим. 
-   Ну, вот! – Лёха в сердцах затаптывает лейтенантскую  папиросу, 
услышав подробности, горестно вздыхает. – Вовремя доложили бы, глядишь, и по награде бы словили!
-   А помнишь, что начштаба любит повторять?
-   Знаю, знаю! « Истинное величие человека в том, что он сделал, минус
тщеславие». Так ведь получается, что нам теперь и вычитать-то не из чего!
-   Не грусти, Лёша, наша слава нас переживет. Да и потом, кто бы нам
поверил? – Дерябин толкает в бок своего ординарца. – Особенно после твоих с водилой баек?                        

      
                    Эпизод девятнадцатый. 9 мая 1945 г.  Прага

-   Да что это происходит, в конце концов! –  грохает кулаком по столу
командир дивизии, поворачивается к начальнику связи, - Василий Петрович, они что у тебя –  заснули совсем, за два часа  ни одного донесения. Или провода враз пообрывались?
- Мои связисты все на месте, из города никто на связь никто не выходит,
товарищ генерал-майор! С другими-то штабами оперативной группы связь бесперебойно держим.
- Ну и что?
- А у них то же самое. После донесений об отступлении противника и
потери боевого контакта – ни одного донесения и сообщения. Боевое управление утрачено полностью.
- Карпухин еще не возвращался?
- Никак нет, товарищ генерал-майор. И от него ни слуху ни духу, кстати.
         Командир дивизии задумчиво перебирает пальцами по столу.
- Все без связи остались! Чудны дела твои, господи! За всю войну и
не слыхал о таком! А может,  все уже о капитуляции Германии узнали, праздновать наладились? Ну, что, нужно еще кого-нибудь посылать - что еще остается? Дерябин! Бери своего архаровца и давай дуй быстро в город и без выяснения обстановки не возвращайся. Кстати, передай мой строжайший приказ всем нашим, кого встретишь: немедленно выходить на связь. Вперед!
       … Уже пал разбитый в прах Берлин, обгорелый труп Гитлера под обломками кирпичей с неделю валяется во дворе Имперской канцелярии,  уже передовые части 1-го Украинского фронта встретились на Эльбе с американцами, а в мятежной Чехословакии проклятый Шёрнер, командующий группы армий Центр, все никак не угомонится в своих попытках продолжения боевых действий. Даже вопреки приказу Германского генерального штаба и даже лишившись собственного штаба, буквально раздавленного русскими танками по дороге на Карловы Вары возле городка Жатец во время прорыва штабной колонны к передовым частям американской армии. (Хитроумный фельдмаршал рассчитывал договориться с американцами о сохранении структуры подведомственных ему войск для дальнейшего подчинения их новому германскому правительству, контролируемому кем угодно, только не  Советами). В рамках этой мысли Шёрнер предпринял    отчаянные усилия собрать в кулак все боеспособные войска, оставшиеся от группы Центр в Чехии (особенно эсэсовские) и прорваться на запад. Но 5 мая восстала Прага, заткнув тем самым бутылочное горлышко отступления, и немцы, обуреваемые нетерпением побыстрее оторваться от русских, вырвавшиеся из горных теснин Словакии на оперативный простор равнинной Чехии, принялись свирепо выдалбливать эту пробку. Пражане смогли    блокировать и, в какой то степени, нейтрализовать части гарнизона, но противостоять армейской группировке, конечно, были не в силах. И, тем не мене, они совершили невозможное: плохо вооруженные, почти без  боеприпасов сдерживали тяжелые танки и пехоту противника четверо суток. Когда восставшие расстреливали последние патроны на баррикадах и уже прощались с жизнью, отчаявшись дождаться отклика на свои радиопризывы о помощи, посланные союзным войскам, внезапно в  три часа утра 9 мая на узких улочках Праги в трубном рычании моторов и грохоте башенных орудий появились русские танки передовой группировки 1-го Украинского фронта, совершившие стремительный бросок через Рудные горы. И сразу все изменилось: боевой порядок немецких войск рассыпался, началась разбегание, а кое-где и массовая сдача в плен. В одночасье приговоренные к смерти восставшие пражане оказались триумфаторами. Пружина спрессованных эмоций освободилась и город взорвался ликованием. Картина возникла потрясающая: в одном конце улицы еще идет бой с отступающими немцами, а другом – наших солдат стаскивают с брони танков и под восторженный рев толпы «Наздар, наздар!» начинают высоко подбрасывать в воздух. Какое-то время передовые штурмовые группы еще продолжали преследование противника, но, выйдя к окраинам и остановившись, тут же были растащены по одному человеку ликующими пражанами. Долгожданные освободители, в окружении счастливых горожан, не успев  глазом моргнуть, оказались кто в гостях, кто в многочисленных погребках и ресторанах, щедро угощаемые пивом, ликером, домашними лепешками. Все подразделения, входившие в город утром, подверглись той же участи.
         …Темные потолочные балки перед глазами все время норовят ускользнуть в сторону и никак не хотят остановиться. Голова, кажется, наполнена расплавленным свинцом и отказывается что-либо вспоминать. А поэтому вопрос о том, где он сейчас находится и как сюда попал повисает в воздухе.
            Старший лейтенант Дерябин  лежит в незнакомой комнате на широкой мягкой кровати, заботливо укрытый пуховым одеялом. Скосив глаза, старлей видит свою форму, аккуратно развешенную на высоком стуле из темного резного дерева. На другом стуле лежит портупея с кобурой.    Рядом  сидит пожилая, статная женщина, в руках у нее мелькают вязальные спицы. Это что такое со мной? Ранен, что ли? Господи, одурел совсем – да это же я пьяный лежу! Встать, нужно немедленно встать! Ой, нет, хотя бы еще пять минут полежать – с силами собраться. Войне-то конец, братцы! И в Праге все кончилось!
            В проеме двери появляется фигура человека с красной повязкой на рукаве пиджака. Женщина  резко поворачивается и возмущенно машет на вошедшего руками, но человек с повязкой, делая успокаивающие жесты ладонью уже приближается к кровати, осторожно ступая по половицам. Оказавшись рядом со стулом, он приседает на корточки и принимается с жадным любопытством разглядывать медали и два ордена Красной звезды на лейтенантском кителе, висящим на изогнутой спинке. Затем приглашающе машет рукой своим двоим спутникам, появившимся у двери. Люди тихо подходят и все вместе  склоняются над наградами. «Сталинград, Сталинград!» слышится их возбужденный шепот. Человек с повязкой осторожно придерживает пальцами медаль «За оборону Сталинграда». Люди переглядываются, восхищенно покачивая головами. В двери боязливо показывается девичья голова. «Сталингра-а-ад!» шепотом повторяет женщина, повернувшись к девушке, торжественно подняв вверх палец. А через секунду в дверном проеме становится тесно от заглядывающих людей.   
           …Старлей Дерябин и  ординарец Лёша Нёфедов неторопливо спускаются по лестнице, приятно отяжеленные,  с грустью покидая гостеприимную квартиру, с трудом оторвавшись от праздничного застолья, стихийно устроенного в честь «братушек» освободителей и на котором гулял, наверное, весь квартал
            - Как же ты меня нашел, бродяга! -  обняв за плечи своего верного оруженосца, спрашивает Дерябин, растроганно разглядывая знакомые веснушки и незнакомый, набирающий силу лиловый фингал на жизнерадостной физииономии Лёхи. –  Ска-а-жи честно, это ты с «Тигром» подрался, да? А..а он упирлся, но ты его за п…пушку в плен привел и … в м-м-металло-лом  сдал? Ну, точно?  Нет, ну ты мне скажи, как ты меня от..тыскал, а?
           - Вычислил! – гордо произносит Лёша, почтительно, поддерживая шефа за ремень. – Когда вы потерялись, я сначала я про три звездочки на погонах спрашивал, но никто ни черта не понимал, все только тискали и пивом угощали. Ну, а когда про медаль за Сталинград заикнулся, тут же несколько хлопцев заорали и прямиком сюда приволокли. Фингал? Ну это и  вовсе просто! Кралечка тут одна мне на глаза попалась, м-м-м – просто дух захватывает! Сплясали мы с ней классно – аж пыль до потолка! Ну, вы видели. Вот, а потом мы в сторонку  отошли и начал я ей про советско-чехословатскую дружбу втолковывать.
-     На ощупь, небось? А, Лёша?
    -     Как можно, Степаныч! Все культурно было – так, только за талию придерживал, а все больше словами и жестами изъяснялись. Ну, а тут, откуда ни возьмись, ее Отелло появляется. Крепкий парнишка, ничего не скажешь! Въехал в глаз  качественно – не хуже, чем у нас в Архангельске на масленицу. Вот, а когда искры осыпались, только я, было, прицелился оплеуху назад вернуть, как меня тут же под руки подхватили, в сторону  оттащили и, верите, гляжу, а местные мужики этому ревнивцу молодому вместо меня сами  кренделей навешивают. Потом даже  за дверь его выталкивать наладились. Ну, этого, само собой, я не допустил, и за дружбу мы с ним чешской  сливовицы крепко дёрнули. 
-     М-м-молодец, Лёша! Я всегда знал, что ты настоящий друг! Ну, что,
Санчо Панса Архангельский, пошли комдиву сдаваться! Эх! – Дерябин  зажмурился, оказавшись на залитой солнце улице, набрал полную грудь бодрящего майского воздуха – Неужто все кончилось? Ведь кончилось же, Леша!! Те…теперь заживем!! По-настоящему заживем!!!
           ( Откуда тогда, в первый день мира,  27-летнему старшему лейтенанту было знать, что через пятьдесят лет, оглядываясь на свою прожитую жизнь, Анатолий Степанович Дерябин обнаружит, что настоящая, главная часть жизни осталась там, на войне.)


               Эпизод двадцатый. 1947-й год. Черняховск (бывший Инстенбург,   
                                      Восточная Пруссия). Эпилог.

        -  Толя, ты только посмотри какая красота – дух захватывает! Ну почему тебе не нравится?       
           Дерябин неохотно отрывается от газеты, равнодушно оглядывает старинную картину в помпезной резной раме из потемневшего от времени дерева. Картина, такая же темная, как и рама, занимает чуть ли не треть высокой стены. Содержание полотна решительно не вызывает никаких положительных эмоций: какие-то покосившиеся плиты, торчащие из под могучих то ли дубов, то ли вязов, силуэты островерхих крыш вдалеке (глаза бы на них не глядели, на улице на них и так, вживую, каждый день любоваться приходится). Сама картина выдержана в мрачных коричнево-зеленых тонах и только у самого горизонта небо расцвечено розовыми и красными мазками. Дерябин переводит взгляд на жену и на душе у него теплеет. Ладно, пусть хоть Марина порадуется. Ишь, как глаза блестят, прямо светится вся!
           Запахнувшись в шикарный атласный халат, и, грациозно изогнувшись, жена заботливо протирает от пыли раму полюбившейся картины, стараясь достать до самого верха. Впрочем, все картины в этом странном доме вызывают у нее восхищение. Господи, сколько же тут всего этого немецкого барахла напихано, и,  поди ж ты, каждая тряпочка ее радует! Как просто женское счастье!   
           Вот уже почти два года линия судьбы старшего лейтенанта Дерябина ведет  его по очень странной полосе жизни. После Победы его из армии не уволили, а направили в Восточную Пруссию на должность начальника узла связи лагеря для немецких военнопленных в Инстенбурге. В этом лагере он и сам  вскоре оказался пленником. Его сердцем завладела симпатичная медсестра лагерного медпункта младший лейтенант Марина Черноярова из Калуги. Сразу после свадьбы лейтенантскую пару поселили шикарном двухэтажном особняке, бывшие немецкие хозяева которого, впрочем, как и все жители города, эвакуировались столь стремительно, что, похоже,  успели захватить с собой только документы. Инстенбург был захвачен нашими войсками в ходе молниеносного охватывающего маневра и поэтому в отличие от других прусских городов практически не пострадал. Дома были сразу взяты под охрану военной комендатурой. Молодожены оказались хозяевами не только особняка, но и всего домашнего скарба, как то: мебели, картин, ковров, книг, обширного гардероба верхней одежды и даже постельного белья. Особенно удивились молодые наличию столового серебра, показавшимся им совсем излишней роскошью. А уж зачем на самом видном месте, на полочке лакированной черной этажерке, оказался огромный, обтянутый красным бархатом альбом, в котором кроме почтовых марок ничего не оказалось, Дерябину, начисто лишенному страсти к коллекционированию, тогда было и вовсе непонятным. (Перед моими глазами стоит картина, как я, несмышленый семилетний пацан, листаю широченные альбомные страницы, проложенные папиросной бумагой, разглядываю на марках каких-то дядей с большими коронами на головах и больше всего удивляюсь тому, что на последней странице вместо рядов марок вклеен одинокий маленький конвертик с единственной потертой марочкой внутри, рисунка на которой почти не разобрать. Альбом вскоре сгинул навсегда).    
              И все же не  только дремотная размеренность жизни в  этом чужом, непонятном для него городе,  и даже не владение этим  дармовым «дворянским гнездом» разъедает душу ощущением несообразной странности и неудовлетворенности. На войне Дерябину послевоенная мирная жизнь представлялась не просто продолжением прерванной предвоенной, и даже не улучшенной в материальном плане, а неким совершенно новым, удивительным существованием, которое компенсировало бы своим счастливым, каждодневно меняющимся содержанием все ужасы и лишения войны. И такое ощущение, как я понял, присутствовало почти у всех молодых фронтовиков. Так где же праздник, в который раз спрашивал себя старший лейтенант Дерябин? (Видимо это настроение стало причиной того, что он так и не собрался съездить в родной Иркутск, распорядится имуществом умершего в конце войны отца).
-    Толя, я пошла в медпункт, часа через два вернусь. Танюшка
проснется – покорми из бутылочки. Да, если  и тебя на службу вызовут, тут же мне позвони. Не скучай!
            Быстро стуча каблучками хромовых сапожек, на ходу оправляя туго затянутую ремнем гимнастерку, Марина спешит к двери, на пороге оборачивается и с улыбкой шевелит пальчиками.
            Дерябин  рассеянной улыбкой провожает жену и задумчиво устремляет взор на цепочку размытых облаков на блеклом балтийском небе за окном. Под его руками на столе лежит газетная страница с заметкой о замечательном крае с волнующем воображение названием Абхазия. Субтропический климат, солнце, вечнозеленые пальмы, мандарины и ласковое теплое море – вот она страна мечты! Вот она планета новой жизни! Все, решено – увольняюсь из армии, бросаем к чертям весь этот хлам и сразу же едем – все вместе! Прочь сомнения!
            И протрубит судьба волнующим паровозным гудком старт этой новой жизни. Впереди Дерябина и его жену ждет трудный переезд с больным ребенком на руках до благословенной Абхазии, которая, оказывается, Дерябиных вовсе не ждала и, показав зубы местных жителей, выпроводит вон. Впереди их ждет маленький домик в Калуге, из которого Марина Черноярова (моя будущая мама) ушла на фронт и в котором, вместе с еще двумя семьями, придется начинать новую жизнь. Впереди будут хлопоты и заботы обустройства семейного очага, потеря всех сбережений в результате денежной реформы 47-го года, жуткий голод в том же году, рождение двойни в 49-ом и тут же полоса страшных бед: сначала вызовы в МГБ («Я тебя в лагерную пыль сотру, я научу тебя, лейтенантишка, Органы уважать!»), ураганное заболевание открытой формой туберкулеза, что, видимо, спасло его от ареста, и, наконец, смерть одного из младенцев (моей сестры-двойняшки). С туберкулезом моему отцу еще как-то удастся совладать, а вот с психическим надломом от всех свалившихся бед – уже никогда, до самой смерти. Хрущевская оттепель высвободит пружину ненависти, и октябрьской ночью 61-года на огороде позади дома он устроит казнь сожжения вырванных книжных и газетных листов с упоминанием Сталина и его портретами. Однако вера в коммунистические идеалы останутся нетронутым, заповедным уголком его души, даже несмотря на дичь и несуразность последующих застойных лет. Но впереди уже проглядывает грозовой фронт еще более диких, страшных бед: развала  страны, которую он защищал, неудачный ход экономических реформ, выродившихся в повальную «прихватизацию»,  полоса гражданских войн, беспросветное сползание людей в нищету. И это будет последним, что он увидит в своей жизни, с этим он и уйдет в небытие пасмурным вечером 3 октября 1994 года.
            Но это уже совсем другая история.
            Прощай, отец! Твой сын  попытался, как мог, продлить жизнь твоей памяти. А уж в неточности описания меня кто-нибудь, да и поправит.
                                                                           
                                                                      Калуга.    2001г.  

© Copyright: Сергей Дерябин, 2015

Регистрационный номер №0287068

от 8 мая 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0287068 выдан для произведения:                                                                                                                                                                       Сергей Дерябин

                                                                          Острова памяти.    

                                                                                                                                                                          
                                                                                                                                       
          Когда-то давным-давно, когда я был еще совсем молодым и, сообразно возрасту, поверхностным и легкомысленным, слушая рассказы своего отца о войне, я не испытывал особенного трепета, да,  по правде сказать, и интереса тоже. Общественное сознание 70-х, начала 80-х годов темой Великой отечественной войны средствами массовой информации и без того  насыщалось сверх всякой меры. Огромная держава, шестая часть всей суши, жила от съезда к съезду, от одной золотой звезды Ильича до другой, ну и, конечно, от юбилея Победы до следующего юбилея, обильно накачивая промежутки громом фанфар и оглушительными залпами словословий в адрес Великого народа-победителя и Великого полководца с Малой земли,  в дни собственно юбилеев доводя  пафос здравиц  до сверхкритического градуса. В этом смысле изумленному взору других народов наша держава, наверное, представлялась этаким чугунным паровозом, грозно пыхтящим в облаках отработанного пара, оглушающего окрестности пронзительным гудком и неподвижно стоящим на запасных путях, в то время как локомотивы других стран с веселым перестуком проносятся мимо по магистрали Прогресса навстречу сияющей заре Общечеловеческой мечты. За постоянными чествованиями былых военных побед как-то недосуг было обращать внимание на состояние текущих дел в стране – на экономику, например. Скорее всего, общественное сознание таким образом от неприятных размышлений и отвлекалось.   
           Ну, а на фоне величавых повествований о титанической борьбе страны с грозной силой фашистского нашествия, непременным стержнем которых было некое героическое свершение, рассказы отца, в части, касающейся его самого,  выглядели незатейливо и совсем не героически. Как-то само собой разумелось, что все связанное со штабом не может быть интересным по определению, а все героическое и достойное вниманию историка  происходило исключительно на линии фронта. Такие вот подсознательные стереотипы незрелого мышления.
           Став постарше, сквозь ореол героической романтики, я стал все отчетливее воспринимать прошедшую войну как огромную беду, постигшую тогдашних современников, причем не только всех вместе, но и каждого в отдельности. И настоящим потрясением  стало для меня осознание той простой истины, что героические усилия на войне вовсе не обязательно приводят к героическим результатам. Например, в повести Василя Быкова «Дожить до рассвета» эта мысль звучит с особенной, пронзительной остротой. Как ни трудно и опасно, выполняй, что от тебя  требуется, даже если это не чревато славой и наградами. А если ты за свою спину поставишь некоего воображаемого летописца, заносящего в скрижали истории твои героические поступки, то как тебе выдержать давящую тяжесть буден с их бесконечным рытьем окопов, сменой позиций, маршами, пыткой бессонницей и постоянным ожиданием шальной пули в самый неподходящий момент?   
            Однако последующее открытие меня поразило еще больше. Как же так, однажды подумал я в изумлении: моему отцу посчастливилось в подарок от судьбы вытащить билетик на выживание один на тысячу, а может и на десятки тысяч – с марша на фронт вместо передовой попасть в школу шифровальщиков, и при всем при том впоследствии, будучи при штабе полка, а позднее и штаба дивизии,  постоянно ощущать дыхание смерти рядом с собой, регулярно попадая во всевозможные передряги, из которых выходить живым удавалось только чудом! Что же тогда творилось на самой передовой?
            А вот что же творилось на передовой, при всем богатстве общения с разными людьми, мне удалось узнать крайне мало. К моему удивлению фронтовики охотно делились воспоминаниями о трофеях, о забавных случаях в госпиталях, на переформированиях, о том, что они увидели в чужих землях, а о боевых действиях говорили явно неохотно и в основном о тяжелых условиях существования в окопах (ночевки в грязи и сугробах, изнурительные переходы). О собственно боях не говорили совсем. В крайнем случае, упоминали эпизоды, в которых им чудом удавалось уцелеть. Выходит, что для них, солдат передовой, война была таким кошмарным адом, что окунаться в омут воспоминаний о ней человеческому сознанию стало посильно только за не слишком тяжелыми эпизодами. Я подозреваю, что и мой отец не смог все рассказать о себе.
           Но, покуда жив человек, жива и его память. От нее, наверное, никуда не деться, даже если к ней специально и не обращаться. Не всем уцелевшим фронтовикам удалось выдержать этот груз. Кто спился, кто …
          Книжные полки в комнате моего отца сплошь уставлены военными мемуарами. Маршалы, адмиралы, генералы, иногда полковники… Рядовых участников той самой кровопролитной из всех войн среди них нет. Закономерно, конечно, но справедливо ли? Исторической и художественной литературы о Второй мировой написаны целые горы. Однако наиболее отчетливо портрет эпохи вырисовывается, я убежден, в живых воспоминаниях участников, а точнее в конкретных эпизодах событий, закрепленных в памяти. А именно такого материала явно не хватает и с течением времени будет пополняться все скуднее. Пока не прекратится совсем. Кстати, именно об этой проблеме упомянул в одном из своих телевизионных выступлений наш прославленный кинорежиссер Никита Михалков, говоря о перспективах создания новых отечественных фильмов о  войне.    
           Моему отцу так и не довелось письменно запечатлеть эпизоды своего участия в войне. Сказать по правде, это ему и в голову не приходило. Да, он честно делал свое дело, не прятался за спинами других, но все же не считал  себя в праве выпячивать собственное участие в войне, когда остаются в безызвестности судьбы, куда более яркие.  Однако разве справедливо, если в могиле будет погребена не только жизнь, но и главное ее сокровище – память? Может быть мне, сыну, попробовать продлить жизнь  воспоминаниям своего отца? В конце концов, эта память не только о нем самом.   
          Как не может быть Вселенной без материи, так не может и существовать океан забвения без островов памяти. Иначе, какой во всем сущем смысл?    



                                                                                                                                                                               
                            Эпизод первый. Летнее утро 1940-гогода.                                       
                                                                                                                                    
          Домик метеослужбы авиационного полка на самом краю летного поля.  За раскрытым окном  сладко спит на топчане метеоролог авиационного полка. Это мой отец – Дерябин Анатолий Степанович. Утренний сон 22-летнего молодого человека крепок и безмятежен. И невдомек молодому человеку, что  до  планерки у командира остается  всего несколько коротеньких минут. Беда, кажется, надвигается неотвратимо, но тут у окна появляются два сослуживца отца. Один толкает другого в бок: разбудить, мол, нужно дурака. На что другой презрительно кривит губы  и за рукав  тянет попутчика мимо окна – пусть Дерябин сам разбирается, что мы ему няньки, что ли?
         Через сорок минут мой отец навытяжку стоит перед командиром полка и, сглатывая комок в горле,  докладывает причину опоздания. Командир, бледный от волнения и ярости ходит по кабинету, ломает пальцами папиросу.
       - Ну, что мне с тобой делать? – говорит он, резко останавливаясь, - это же
верная тюрьма по новому указу – опоздание свыше 25 минут! Два приятеля твои, поганцы, не поленились, прибежали – доложились: спит, мол, а мы и не знали, что ему на планерку надо. Они же теперь свидетели, ну а мне остается только рапорт на тебя писать.
      Молчание.
      - Вот что, - командир бросает сломанную папиросу, достает на стол чистый лист бумаги, кладет рядом ручку с пером, -  иди-ка ты  сюда, друг ситный, пиши заявление. «Прошу зачислить меня добровольцем в парашютно-десантные войска по комсомольскому набору». Число поставь вчерашнее. Все! Больше ничего для тебя сделать не могу.

   
                     Эпизод второй. Осень 1940 года. Семипалатинск.
                                                                                                                      
          Гофрированная кромка крыла бомбардировщика ТБ-3 приближается зловеще и неотвратимо. За кромкой – бездна. Еще секунду тело чувствует привычную твердость опоры, но вот уже пропасть со всех сторон, парализованное сознание растворяется во вселенском ужасе. Пальцы оцепенело сжимают вытяжную скобу, зубы стиснуты и только один лишь счет стучит в голове: раз, два, три, четыре, пять - пора! Скобу – в сторону, хлопок над головой, резкий толчок и – сказочно приятное возвращение силы тяжести. А снизу уже хищно надвигается земля, она больно бьет по ступням и тут же в правое плечо. Стропы путаются в длинной винтовке, торчащей за спиной, ветер надувает купол, тело волочится по земле, а жесткая стерня в кровь царапает лицо. Нужно быстро натянуть нижние стропы, чтобы погасить купол. Наконец парашют отпускает свою жертву. Теперь надо оглядеться и куда-то бежать со своей  винтовкой. И вдруг смачный удар о землю совсем рядом. Тело лежит, распластано и неподвижно, а на спине – мать честная! – аккуратный ранец нераскрывшегося парашюта. Может, жив, бедняга? Но пальцы ощущают студенистую вязкость под комбинезоном, как будто кто-то успел вытянуть из тела все кости. Толчок в спину. Перекошенное лицо сержанта  в красных пятнах. «Вперед, вперед, мать твою! А это – не твоя забота!» 
            
                                                                                                                                                                                          

                  Эпизод третий. 28 Июня 1941 года. Казахстан             

    Палящее солнце над головой. Боль, простреливающая ногу от пятки до
колена. А под ногами – пыльная дорога, уходящая в безбрежную даль.  Там, в этой непроглядной дали, на самом краешке огромной казахской степи  спряталась маленькая  железнодорожная станция – цель следования маршевого батальона парашютно-десантного полка.
           Вот уже неделю далеко на западе горит огонь Большой войны, которую все ждали, хотя и боялись говорить о ней вслух. Наконец-то отыскались болваны, решившиеся напасть на нас и вот теперь нужно успеть накостылять зарвавшимся дуракам, пока ребятам из западных округов не  досталась вся эта потеха. А до западной границы ехать и ехать, так можно и до Берлина впустую прокатиться. Хотя все  устали, измучены жарой и дорожной пылью, но, тем не менее, дух возбужденного веселья витает над колонной  молодых десантников. И только несчастному  Дерябину не до веселья. Последние шаги  до привала даются  как подвиг, наконец, тело обессилено распластывается на земле. Все, ребята, сдаюсь! Делайте со мной что хотите, но сегодня на две ноги  мне уже не подняться. Санинструктор, склонившись над багровой опухолью на пятке, качает головой и, не колеблясь, определяет: госпиталь. Застарелая потертость из гнойного воспаления вот-вот перейдет в гангрену. А уж тогда…
   
                                                                                                                               
                               Эпизод четвертый. Июль 1941 г.
                                                                                                                                        
            - Рядовой Дерябин, по выписке из госпиталя решением мандатной комиссии  Вы направляетесь на курсы шифровальщиков. Образование - позволяет, а война от вас не убежит. Ее, похоже, на всех хватит.
 
                                                                                                                                                                  
                                                                                                                                    
                                                                                                                               
                                                                                                                                              
                              Эпизод пятый. Ноябрь 1941 г.                                         
               Стужа. Ледяной ветер пронизывает хэбэшную гимнастерку насквозь. Но ничего, терпеть можно – все  это родное и привычное. Надо же, превратности судьбы: ехал на фронт, а попал в родной Иркутск. Даже перед товарищами неловко.
              Рота курсантов отчаянно печатает шаг по булыжной  мостовой, вытягиваются  худые  цыплячьи шеи, а справа – широкие окна, задернутые плотными занавесками. Японское консульство. Смотрите, гады, какие мы сильные! Не вздумайте  на нас напасть – в клочья разорвем! Если штаны не  потеряем. Господи, как  есть хочется! До ужина с его маленькой горбушкой хлеба и ложкой пшенной каши еще два часа. Кто составлял норму тылового пайка нас, наверное, с мышами перепутал. Скорее бы на фронт!
 
                                                                                                                                    
                                                                                                                               
                                                                                                                               
                             Эпизод шестой. Май 1942 г.
                                                                                                                     
             Монгольская степь. Буйное цветение трав во всю ширь и до самого горизонта. Красота и благоухание окружающего мира, кажется,  наполняет радостью каждую клеточку организма. Но только не желудка. Последний  угрюмо бурчит и готов заплевать желчью всю эту никчемную красоту, раз ее сожрать нельзя.
            А потому два младших лейтенанта и старшина Особой группы войск Забайкальского военного округа, волею судьбы заброшенные в эту чужую степь за тридевять земель от фронта и еще дальше от сытой жратвы, сидят с удочками на берегу местной речки и пытаются ловить рыбу. И это несмотря на запрет командования. А почему нельзя-то, спрашивается? Что мы – воруем или попрошайничаем? Впрочем, раздумывать некогда. Пробковые поплавки начинают дружно прыгать по бурным перекатным  волнам. Вот уже первая  рыба, сверкнув на солнце серебристым боком, летит на леске к берегу, вызвав у рыболовов взрыв восторга. Но тут же чья-то рука опускается на плечо удачливого ловца. За его спиной  стоит невозмутимый буддистский монах в оранжевом одеянии. Он молча протягивает тугрики - местные деньги , затем осторожно поднимает с травы  трепещущую рыбу и ласково опускает ее обратно в воду. Снова застывает в ожидании. Вот еще одна рыба бьется на берегу. Процедура повторяется. Рыболовы  дружно плюют в воду и отправляются к себе в часть.

                                                                                                                                             
                                                                                                                                             
                         Эпизод седьмой. Июль 1942г.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                      

                                                                                                                                                                   
           Поезд резко тормозит, двери теплушки с грохотом отворяются, и команда бьет по ушам: « Воздух! Все – наружу!» Как, уже? Что-то быстро. Однако удивляться некогда. Тело упруго катится под откос, и вот уже ноги сами несутся к ближайшим кустам. А над застывшим эшелоном – нарастающий вой пикирующего самолета. Но взрыва почему-то нет. Отбой. Солдаты в недоумении отряхиваются и с шутками-прибаутками бегут обратно к вагонам. На откосе густо белеют какие-то листки. «Привет воинам 399-й Забайкальской стрелковой дивизии от 4-го Германского воздушного флота! Завтра - боевая встреча. В 6-00 будем бомбить» Вот скоты! Ладно, умники, встретимся! Уж наши визитки покруче будут, мы их вам пачками в пасть накидаем! Но откуда они про нас узнали? Эх, видать не всех в 37-м году задавили всех этих вредителей и шпионов, вот что! Теперь расхлебываем, аж до Дона вот откатились. Братва, да что вы как бараны тупые, ей-богу! Причем тут шпионы? В России по-русски воевать нужно, ясно? Что – как, как? По-кутузовски –  вот как! Вот в прошлом году здорово же немцев прищучили: до Москвы их подпустили, а потом к-а-а-к ахнули! Ну и сейчас так же будет. Чем глубже мешок подготовим, тем больше этих придурков туда заберется. Стал бы иначе товарищ Сталин перед этими козлами наш огород открывать. Ой, дурак, ну дурак! Ребята, а мы Сему туда вместо приманки засунем, он у нас еще зеленый совсем, мы его еще капустными листьями обвяжем. Да идите вы! 

                                                                                                                                  
                              Эпизод восьмой. Август 1942 г.
                                                                                                                                  
              Солнце безнадежно высоко застыло в раскаленной дымке над горизонтом. До спасительной ночи еще ох как нескоро! Только что отбита очередная, уже не поймешь какая по счету немецкая атака, на этот раз на стыке 1-го и 2-го батальонов. Точнее сказать, возле остатков окопов остатками этих самых батальонов. Эй, фрицы, где ваша хваленая пунктуальность, мать вашу?! Уже восьмой час пошел, а вы все не угомонитесь! В прошлом году, говорят, ваш рабочий день в 18-00 заканчивался.    
            399-я Забайкальская стрелковая дивизия вот уже пятые сутки, не трогаясь с места, из последних сил  отбивает атаки напористого противника, зарывшись в иссохшую землю Большой излучины Дона совсем недалеко от обрывистого берега.   
           В первый свой боевой день, 27 июля, дивизия, только переправившись на правый берег Дона под Калачом и включившись в состав 62-й армии, тут же была брошена в наступление в направлении хутора Липологовского, как казалось тогда забайкальцам в рамках общего решительного контрнаступления фронта. Ну, прямо как под Москвой! Откуда им, новичкам, было знать, что это была отчаянная попытка нашего командования  хоть как-то задержать разогнавшуюся машину немецкого наступления и не дать 6-й армии Паулюса, кстати, лучшей на тот момент во всем вермахте, сходу перепрыгнуть через Дон в ближайшем направлении на Сталинград. Без поддержки авиации и должной артподготовки  399-я дивизия сгоряча   продвинулась на 5 километров и тут же захлебнулась кровью, понеся колоссальные потери в первые же часы. Причем, самое обидное состояло в том, что большую часть этих потерь принесли массированные бомбежки пикировщиков Ю-87 и минометный огонь, а до боевого соприкосновения с противником в тот злосчастный день дело так фактически и не дошло. Ну, накрыли огнем разведгруппу, сбили несколько пулеметных заслонов, а дальше все -  сплошная стена огня впереди. На другой день уже оборонялись. 
           Кстати, в это же время, 28 июля 1942г вышел знаменитый приказ 227 
Наркома обороны, вошедший в историю под названием «Ни шагу назад». Его зачитали в подразделениях дивизии утром следующего дня. Иллюзиям о «заманивании» пришел конец. Отныне, мужики, упираться нужно изо всех сил (как будто раньше мужики силы экономили), на вас вся надежда, ну а «трусы и паникеры будут уничтожаться на месте», то есть с вас и спросим…
           У соседей, 196-й и 131-й дивизий дела обстояли не лучше чем у нас, если не хуже. Если для свежей кадровой дивизии забайкальцев сложилось все так скверно, то что уж говорить об истощенных в предыдущих боях и многократно переформированных частях. Так 33-я гвардейская и 147-я стрелковые дивизии попали в окружение в районе станицы Добринской и вообще пропали без вести. Целиком, до единого человека! Что же касается  1-й танковой армии, недоукомплектованной, брошенной в бой разрозненно и  прорыв которой пехота наших дивизий должна была поддерживать, то ей на третий день не то что наступать, а обороняться стало нечем. И не дано тогда было знать солдатам, шедшим в безнадежную атаку и падающим под шквальным огнем, унося в вечность на последнем выдохе свое самое первое и самое последнее  в жизни слово «мама!», а  вместе с ним и горечь невыполненной задачи, что сгорели они не напрасно – остановили таки они страшного иноземного монстра на берегу Дона, на три недели остановили! А как они потом пригодились эти три недели для обороны Сталинграда! И кто знает, как бы все сложилось, окажись Паулюс у стен города в начале августа? К тому же именно срыв темпа наступления 6-й армии в Большой излучине Дона заставила Гитлера повернуть 4-ю танковую армию на север, а это в свою очередь помогло Закавказскому фронту отстоять грозненскую и бакинскую нефть. А стране воевать без горючего… Все правильно, все верно, вот только каждый из них был живым человеком и способным на нечто большее, чем стать просто трупом, частичкой огромной горы, которой товарищ Сталин пытался врага засыпать.
           Но истинная цена тех событий станет ясна потом, а сегодня, 6 августа 1942 года, 1343-й полк 399-й дивизии, обессиленный от бесплодного наступления и не менее изнуряющими сдерживающими боями последних дней держит оборону на последнем рубеже – в нескольких сот метров от крутого донского берега меж двух балок, спускающихся к реке, прикрывая переправляющиеся по ночам на лодках и плотах части 62-й армии, которым предстоит занять позиции  на левом, восточном берегу Дона. Мелькание саперных лопат над брустверами окопов после очередного авиационного или артиллерийского налета, столь энергичное в начале обороны теперь выглядит редким и замедленным. Командир полка майор Дрогайцев со своим штабом  уже несколько суток руководит обороной прямо из передового окопа, порой  вместе с солдатами из автомата отражая вражеские атаки, вместе же глотая пыль, гарь и невыносимый смрад, тянущийся со стороны нейтральной  полосы от сотен разлагающихся на жаре трупов. День идет за днем, а на мутно-голубом небе ни облачка, их заменяют стаи самолетов с черными крестами на крыльях, волна за волной налетающих на позиции полка. «Юнкерсы» давно уже разбили понтонную переправу в тылу дивизии и теперь гоняются за каждой автомашиной и повозкой, появляющейся на прибрежных дорогах. А вот красные звезды на небе – очень редкие гости. Появится с востока пара «ишачков», покрутятся над траншеями минут десять и – нет их. Эх, птички наши дорогие, что ж вы свое гнездо свили так далеко! И почему это немецкие аэродромы, которым по идее нужно непрерывно свои передовые части догонять неизменно у линии фронта оказываются ближе наших? А может просто у нас по-прежнему самолетов мало? И это на второй год войны?
             Как бы там ни было, а уж которые сутки через Дон для дивизии нет поступления ни подкреплений, ни боеприпасов, ни продовольствия. Нет и приказа об отходе на другой берег. Ничего нет – даже устойчивой связи с Калачом на том берегу. А какая связь с батальонами…Ну, это понятно – на таком обстреле какие провода уцелеют, а связистов и в спокойные времена не хватает. По этой причине штабные офицеры распоряжения в батальоны и донесения оттуда командиру зачастую вместо проводов доставляют сами, попутно эти провода, по возможности, и восстанавливая. А уж  шифровальщику Дерябину и начхиму Савушкину этим заняться сам бог велел. Ну, какие сейчас, к черту, в этой каше нужны шифровки и химзащита! Однако на деле приходится заниматься не только связью. Вот как-то лейтенант Дерябин в разгар огневого налета ползком и перебежками добирается до 1-го батальона, а там, у обвалившейся землянки, над разбитым телефоном контуженый комбат сидит. А рядом больше никого. Не дав вымолвить и слова, капитан хватает прибежавшего одной рукой за ремень, а другой начинает настойчиво тыкать куда-то влево, при этом сипло кашляя и судорожно сглатывая. Наконец выясняется, что  немецкие танки только что утюжили позиции на левом фланге, один там и застыл, остальные откатились, но в той стороне теперь не видно вообще никакого движения. Что там сейчас делается – неясно, возможно на позициях уже ни одно живой души не осталось. А танки, похоже, вот-вот попрут снова. Так что, лейтенант, бери-ка ты двух бойцов с ПТР-ми из моего резерва и дуй туда побыстрее. То направление, кровь из носа, но прикрыть надо. А к вечеру разберемся, к Дрогайцеву с донесением я своего связиста пошлю. Ну что ж, дыру заткнули, до вечера продержались, благо дело свое бронебойное мужики добре знали и командовать ими нужды не было, а вот ползком патроны потаскать и автоматным огнем прикрывать, то это да  -  попотеть пришлось. А вот на следующий день, в такой же ситуации лейтенант  в течение дня командовал уже взводом. Прежний командир, молоденький младший лейтенант, на окровавленной плащ-палатке умер от ран прямо на глазах у Дерябина. (Стоявший над телом своего командира сержант-замкомвзвода лишь заскрипел зубами, мотнул головой, и, не расслабляясь, тут же обратился к лейтенанту за приказаниями – более старшего по званию рядом просто не было, а немцы должны были вот-вот вновь пойти в атаку). Продержались и на этот раз.
            Но вообще, конечно обидно, что при всей храбрости наших солдат и сметливости командиров наша военная машина в целом, похоже, еще со скрипом и неуклюже действует. Ну что это, в самом деле: страна воюет второе лето и опять блицкриг. Снова внезапность, снова окружения и снабжение через пень колоду. Плохая организация, словом. Причем, чем начальственным уровнем выше, тем хуже. Тучи самолетов, лавины танков, что мы видели в довоенной кинохронике – куда все подевалось? А у противника осталось и даже вроде не уменьшилось? Хотя, сказать по правде, танки немецкие – дерьмо, горят как спички,  пушки –  слабые и жутко представить, что было бы, если бы у них оказались в начале войны танки, наподобие наших Т-34 или, не дай бог, КВ. Но как противник свои танки применяет, да еще во взаимодействии с пикирующими бомбардировщиками Ю-87! Прямо как по нотам играют. Стоит только продвижению танков застопориться, как тут же появляются «Юнкерсы» и начинается совместная обработка противодействующих огневых точек. Порой и пятнадцати минут не проходит. Четкость взаимодействия – вот, видать их главный конек! А нашим командирам, зачастую, приходится рассчитывать только на свои подразделения и на собственную смекалку. К счастью, конек этот у немцев порой спотыкается об их собственную педантичность и шаблонность решений. Вот, например, как они самый первый раз с этого рубежа нас сковырнуть попытались? После артподготовки и массированной бомбардировки, без лишней задержки, но и  не вплотную за огневым валом, вероятно не  видя оснований сомневаться в правильном результате правильного огневого воздействия, немецкое начальство на позиции нашего полка покатило  мощный и незатейливый таран фронтальной атаки. Все честь по чести – танковая лава впереди, цепи пехоты и бронетранспортеры на положенном расстоянии сзади. В чистом поле, как по уставу предусмотрено. Но что сбоку две поросшие кустами балки пустыми остались, кстати, в сторону русских позиций тянущиеся, так использование их германский устав, видно, никак не предусматривал. А вот умница полковой наш командир Дрогайцев предусмотрел. Две имеющиеся в полку 76-мм противотанковые батареи он как раз в эти балки и разместил. Рисковал, конечно, сильно. Во-первых, охранять их в кустах от вражеской разведки сложно, а во-вторых, далековато они все-таки от пехотных позиций оказались. Но расчет-то был каков и как здорово оправдался! Немецкие танки подкатываются к нашим передовым траншеям, но там пока тишина – лобовая броня Т-4 стрелковым оружием, в том числе ПТР-ми, практически не пробивается, а цепи пехоты еще не приблизились. И тут вступают в дело противотанковые батареи в балках. Первыми же залпами подбиваются два танка противника на флангах. А что же остальные? Им бы опасное расстояние проскочить, да на русские окопы навалиться, но вместо этого они дружно поворачивают навстречу орудийным выстрелам и двумя собачьими сворами мчатся к оврагам. Все правильно – согласно германскому боевому  уставу тонкую бортовую броню под пушки подставлять нельзя и противотанковые огневые точки необходимо подавлять в первую очередь. А как раз на этом майор Дрогайцев свой расчет и построил. Следующий ход -  за бронебойщиками, и они свой шанс не упускают. Залпы  противотанковых  ружей с близкого расстояния прицельно бьют по боковой броне  Т-4 и Т-3 – тем самым уязвимым местам, что танкисты так берегли. Одна за другой ревущие железные коробки останавливаются, окутанные коптящим дымом, с треском взрывается боекомплект в башнях, некоторые из них пылающими головешками валятся на землю. Уцелевшие танки начинают бестолково дергаться, останавливаются, водят по сторонам орудиями, отыскивая цели, но уже через минуту нервы у танкистов не выдерживают и их машины пятятся обратно в поле – к исходным позициям. Но тут появляются цепи пехоты, они оказываются в гуще отступающих танков, и возникает каша, по которой наши бьют из всего, что может стрелять. Б-р-р, до сих пор в ушах звенит душераздирающий вопль раненого немецкого  пехотинца, на которого накатывается пятящейся задом Т-4. Солдат не в силах отползти, в отчаянии
лупит по броне трассирующими из своего автомата, но в этом аду механик- водитель, видимо, уже вообще ни на что не реагирует…
             А вот еще пример. У немцев сейчас полное превосходство в небе, а потому  имеющиеся и пока не слишком богатые огневые средства приходится  беречь очень тщательно. Особенно это касается всеми нами любимой палочке-выручалочке «Катюши». Страшная вещь. В самой отчаянной ситуации, когда сдержать противника, кажется, уже нечем, и он неудержимо рвется вперед, ему на голову неожиданно сваливается рой воющих огненных стрел, смешивающих с землей все, что оказалось на площади падения. Ну и, само собой, для немцев наши реактивные установки – ненавистное адово порожденье, которое нужно уничтожать всеми средствами. Комдив Травников говорил, что у них по войскам и приказ соответствующий разослан. И как же нашу палочку-выручалочку сберечь, если днем, когда выявляются цели, скрытно батарею к передовой подтянуть невозможно? Проклятые «рамы» и «костыли» (самолеты-разведчики) зудят над головой с утра до вечера и вызывают пикировщиков на все, что движется в нашей прифронтовой полосе? (Причем, для быстроты дела, кроме радиосвязи зачастую используя специальный порошок, создающий над целью столбы разноцветного дыма).
            И ведь придумали, ракетчики наши дорогие! К передовой батареи реактивных установок прибывают ночью, и тут же поодиночке машины рассосредотачиваются по ближайшим балкам и рощам,                       тщательно маскируются и ждут команды с командного пункта. Когда цели выявляются, «Катюши» спешно выезжают в назначенную точку, производят максимальный залп и тут же разбегаются в разные стороны до ближайших оврагов и кустов. Потом проходит буквально минут десять и  вот они – над облаком пыли и дыма, поднятым залпом реактивных снарядов, появляется стая «Юнкерсов». Выстраиваются в карусель и с тупым упорством  принимаются бомбить пустое облако, поднимая дым коромыслом до самого неба. Вот если бы они по сторонам порыскали, то, конечно, добычи себе нашли. Однако точность выполнения приказа – превыше всего. Самодеятельность в немецкой армии, видимо, не поощряется. Да и  зачем нарушать работу отлаженного механизма, когда и без инициативы пока неплохо все идет? Но ничего, педанты хреновы, вот как поотшибаем шестеренки в вашей шарманке, придется вам у нас смекалке поучиться!
            А пока их шарманка играет свой страшный марш и нам приходится туго. Бомбежки сменяются артобстрелами, атаки – новыми огневыми налетами, а в перерывах, видимо для разнообразия, с немецких позиций раздается гнусавое кваканье громкоговорителя, уговаривающего нас сдаться, иначе всем «руссишен зольдатен - буль-буль ин батюшка Дон». А нам и затыкать их стало почти нечем.
           По ночам солдаты, бывшие таежные охотники, осваивают новый для себя промысел – под покровом темноты  обшаривают на ничьей полосе вздувшиеся трупы немцев, в поисках оружия, галет и дрянных эрзац-сигарет из пропитанной никотином бумаги. Для штаба дивизии эти вылазки ценны, прежде всего, добытыми трофейными документами. Из найденных солдатских книжек явствует, что противник в последние дни вроде бы не менялся – части все той же  60-й механизированной дивизии, кстати, по численности состава не нашей чета – раза в два по-более будет. Но вот из последней вылазки разведчики притащили уже что-то новенькое.
          …Тоненькая синяя книжка в руках. С сероватых страниц зловеще ощерились изломанные черные молнии с угловатыми готическими буквами. Что это? Сидящий рядом в окопе капитан  склоняет голову набок и нехотя поясняет
-    Памятка солдату СС. Вчерашняя добыча. О чем пишут? Да вот,
 оказывается, жестокость на Востоке – необходима. В ней, мол, спасение Германии. «В сердце немецкого солдата не имеет права шевельнуться жалость ни к кому из русских. Всю ответственность берет на себя рейхсфюрер СС Гиммлер». Вот так. Похоже, 6-ю армию элитой усиливают. А все потому, что отсюда до Волги ближе всего. Ведь без выхода к Волге им и на Кавказ соваться не с руки.
          …Под низким, багровеющим солнцем вновь вспыхивает интенсивная стрельба. Снова проверка на живучесть – может мы сдохли, наконец? Да нет, ребята, сегодня вы этой радости не дождетесь! Но, по всему видать, скоро Паулюс врежет  нам  со страшной силой.
                                                                                          2                                                                                                                               
                                                                                                                                    
                                                                                                                                 
                                                                                                                                 
                                                                                                                                                      
                  
                      Эпизод девятый. Двое суток спустя.
                                                                                                                        
             Обрывистый берег над головой. Вечернее небо заволакивается стелющимся дымом. Командир полка снимает фуражку, устало вытирает рукавом лоб.
         -  Вот что, орлы. Приказ о переправе на тот берег дивизия получила, вы знаете. А вот как переправляться – никто не знает, даже я. С того берега нам, по всему видать, уже ничего не дождаться. Имеющиеся плавсредства только для раненых. Остальным – приказ: переправляться самостоятельно, с выходом на дорогу в Калач. Место сбора укажут. Начало переправы – сегодня в полночь.
        … Босой лейтенант стоит у кромки воды и с тоской вглядывается в чернеющую вдали полоску восточного берега. Широченный Дон упрятал его чуть ли не за километр. И как все это переплыть? Ведь нужно еще как-то приладить сверток с  пистолетом и документами. К голове ремнем, что ли? Ладно, попробуем. В крайнем случаи придется его  все-таки в левой руке держать. А вот подготовки к таким заплывам – никакой. В свое время в ледяной ангарской воде не шибко много пришлось поплавать.
      … Рука уже еле двигается. Ох, мама, где я? Осветительные ракеты вспыхивают сзади, стало быть, плыву правильно. Если только плыву, а не барахтаюсь по течению. А тут еще этот сверток в затекшей левой руке…В глазах мутнеет, неужто скоро конец? Внезапно пальцы наталкиваются на что-то твердое. Темный речной бакен возвышается над головой. Руки клешнями тут же обхватывают шершавую железную бочку. Тело блаженно покачивается в обтекающей воде, потихоньку стихает звон в ушах. Ну и что дальше? Рывок вверх. Где ты, берег мой желанный? Мать честная, его же почти не видать! А западный, еще сегодня днем родной и нами  защищаемый, а сейчас уже чужой и смертельно опасный – вот он нависает, вроде и не отдалился совсем. Так, спокойно, что мы имеем? До цели не доплыть – ежу понятно, а вернуться назад силы еще найдутся. Можно успеть найти что-нибудь деревянное.
      …- Гляди, Микола, еще один утопленник! Вон, на доске плывет.
-   Постой, да он вроде шевелится. Эй, плывун, лови веревку!
       …Утреннее солнце нехотя пригревает влажную ткань гимнастерки и галифе. По пыльной дороге шатаясь бредет мокрый лейтенант – босиком, без фуражки, но туго стянутый ремнем, а, главное, при документах и табельном оружии. Без них лучше было бы и на берег не вылезать – без мучений утонуть, да и все.
           Столб пыли летит навстречу. Визжат тормоза и командирский «Виллис» останавливается рядом. Полковник и двое солдат охраны молча взирают на залепленное пылью чучело, стоящее на дороге.
- С кем выплыл? – хмуро спрашивает полковник, выслушав доклад и
просмотрев документы.
- Пока больше никого не видел. Меня, наверное, очень далеко течением
снесло.   
          Снова молчание. Полковник трет лоб и, кажется, хочет сказать еще что-то, но, в конце концов, горестно покачав головой, возвращает документы.         
         - До штаба дивизии около километра по дороге, там встретят.
Подбросил бы тебя, да спешу, – с досадой говорит он, прежде чем уехать.
           А на западном берегу встают султаны взрывов наших 152-мм снарядов. Как раз на месте бывших позиций 1343-го полка. Как потом выяснилось, из 3000 человек списочного состава полка на восточный берег переправилось 130…


                                                                                                                                                      
                                                                                                                                          
                                                                                                                                       
                          Эпизод десятый. Декабрь 1942г. Донская степь.
                                                                                                                               
            Толчки кузова отдаются звенящей болью в воспаленной голове, которая уже не в силах  воспринимать окружающую действительность, даже колотящий озноб в слабеющем теле. Морозный воздух забирает последние остатки тепла из легких, а мутнеющему восприятию это вроде как и все равно. Лишь краешек сознания продолжает цепляться за реальность, сопротивляясь губительному забытью. Фиг тебе, безносая, еще успею упокоиться! Вспомним-ка мы лучше что-нибудь взбодряющее. Про дом не стоит – от пустых мечтаний сейчас точно, враз заснешь. Вот ведь дурость какая – делать нечего, а поспать нельзя! Да, это тебе не летняя госпитальная история, когда августе,  вскоре после «донского плавания», осколком мины полоснуло спину. Помнится, по прибытии по утру  в сборный пункт медсанбата и обработки раны, как завалился ты спать на теплую травку под бревенчатой стеной сарая, и – до вечера, пока не растолкали. Правда, просыпаться пришлось в реальность жуткую. Где-то совсем  рядом садит залпами наша артиллерия, в той же стороне немецкие снаряды разрываются, а сверху с воем  сваливаются в пике на ближнюю волжскую переправу цепочка Ю-87-х «лапотников». Медсанбат в лихорадочной суете – эвакуация. Немецкие танки прорвались к северной окраине Сталинграда, а еще севернее выкатились на берег Волги. Появляется женщина-военврач и, прижимая руку к груди, чуть не плача просит всех, кто может самостоятельно передвигаться добираться до ближайшей пристани, благо справки о ранении у всех на руках. Справка справкой, а у причала суровый капитан, начальник наряда заградотряда, потребовал задрать гимнастерку на спине и показать саму рану. Чуть бинты разматывать не стал. Все понятно, приказ 227 «Ни шагу назад» сейчас действует еще строже, чем месяц назад. Уже в сумерках к причалу
тихо подкрадывается  буксирный параходик с нежным названием «Ласточка». На него, кроме раненых военных, погружаются несколько беженцев-сталинградцев. В клубах дыма от близкого пожарища тяжело груженый буксир спешно отчаливает к восточному берегу. Уже на середине  реки становится видно, что пожаром охвачен весь широко раскинувшийся по берегу город. 23-го августа Сталинград подвергся чудовищной бомбардировке нескольких воздушных эскадр, а артиллерия группировки немцев, прорвавшейся в то же день к северным окраинам, продолжила разрушение города.
         …Сгрудившиеся на палубе люди молча провожают взглядами тающие в дымной мгле развалины городских кварталов.
           - Мама, а там, куда мы едем, небо есть? – жалобным голоском спрашивает девочка лет пяти, прижавшись к мамкиной груди и пряча головку под заботливо накинутый шарф. – Я не хочу неба, пусть его там не будет, ладно?
( Эти слова отец часто повторял, рассказывая о войне. До самой своей смерти он не мог их произносить спокойно).
         …Да, а в этот морозный зимний день лейтенанту Дерябину тоже не нужно никакого неба, особенно его простуженным легким. Тем более, что море холода, заключенное в этой пронзительной синеве не отделено от легких даже тонкой материей тента над кузовом.
            Открытый бортовой ЗИС-5 медленно ползет по заснеженной донской степи вдоль цепочки жердей с пучками  соломы, воткнутых вдоль дороги. Восемь человек, лежащих на соломенной подстилке в кузове – последняя партия раненых, отправленных полевым госпиталем в этот день на ближайшую железнодорожную станцию Лог для дальнейшей эвакуации в тыл. Низкое солнце вот-вот сядет за горизонт, но причин для беспокойства нет. Погода ясная,  станция не так уж далеко – километрах в сорока. Почему машина открытая? Ну, не оказалось под рукой другой, ребята. Да не переживайте, домчитесь быстро - и глазом моргнуть не успеете!
           Но ведь как в жизни нелепо устроено! Ошибаются в своих решениях одни, а наказанными оказываются совсем другие. Небо внезапно помутнело, рванул воющий ветер, и вот через борт машины в лицо полетела шрапнель колючего снега. Степной буран, возникший как бы из ничего, стал стремительно набирать силу. Вешки из виду, слава богу, богу не пропали, да что толку! Другая беда схватила за горло: твердый дорожный наст стал быстро заметаться рыхлым снегом. Машина натужено ревет, едет все медленнее и, наконец, останавливается. Солдатик-шофер выскакивает из кабины, валенками протаптывает колеи, снова садится за руль. Грузовик проползает метров десять и вновь застревает. Водитель опять выскакивает… И так раз за разом. Наконец машина останавливается окончательно. Солдатик в отчаянии бросается разводить костер из своего старого ватника, но и из этой затеи ничего не получается. Ну, какой, к лешему, костер на таком ветру! Шофер отфутболивает пылающий клубок и начинает бегать вокруг машины, стучит по бортам. « Ребята, не спите, шевелитесь кто может! Сейчас тягач пушкарей какой-нибудь должен мимо проехать, на буксир возьмет». Верит ли он в свои слова, кто знает? Большинство раненых этих криков и не слышит вовсе. Смерть с торжествующим хохотом неистовой пурги начинает опускаться на лежащих людей, накрывая их своим белым саваном. Лейтенант Дерябин пытается сжимать и разжимать ноги в коленях, обхватывать себя руками, но от этих бестолковых движений холод еще больше набирается под одеяло. Рядом лежит капитан из морской пехоты с простреленным правым плечом и рукой. Загипсованная рука «самолетом» висит в воздухе, отчего одеяло сползло и теперь не может плотно облегать тело, грудь оказывается открытой и защищена лишь тельняшкой. 
-    Братишка, помоги запахнуть одеяло получше.   
          Дерябин поворачивается на бок и пытается закоченевшими руками подоткнуть одеяло и подтянуть к горлу соседа ворот шинели, но она, придавленная тяжестью тела, поддается с большим трудом.
-   Не дрейфь, лейтенант! – бормочет капитан, пытаясь улыбнуться
одеревеневшими губами, - Я  в Таллинском походе  уцелел… неужто эту прогулку не осилим…а…наши ребята…БЧ-2…все там …много… вода кругом…веришь, как клецки в супе…я же…за всех обещал…
          Он пытается сказать еще что-то, но сил уже не хватает и вместо слов слышится неразборчивый шепот. Лейтенант раз за разом натягивает сползающее одеяло, с отчаянием осознавая, что капитану нужна более действенная помощь. Физические  усилия  вызывают острую головную боль и приступ головокружения с тошнотой, но, наконец, дыра одеялом кое-как закрыта. Лейтенант в изнеможении откидывается на подстилку и тут же проваливается в обморочное забытье. Сколько оно продолжалось - неясно, но инстинкт самосохранения сработал и на этот раз. Сознание толчком вернулось к реальности, глаза хоть и с трудом, но удалось разлепить от замерзшего на ресницах снега. Взгляд скашивается в сторону. В полутьме едва различимо запрокинутое лицо капитана. Приглядевшись, Дерябин с замиранием сердца замечает, что снег забил глазницы и давно уже не тает. Ой, ма-а-а! Отмучился капитан! Да, по всему видать, скоро моя очередь.
          Нет, погоди! Рывок, дикая боль в голове и в плохо заживших  швах на спине, но тело уже в сидячем  положении. Весь мир в глазах, вставший было дыбом, вскоре, однако, покачиваясь, принимает нормальное вид. Что там, в мире делается? А в мире – тишь, да благодать! Метель кончилась, серп луны серебрится среди бледных звезд. В лунном свете сверкают кристаллики снежинок на сугробах по всей округе. Поди ж ты, прямо-таки наша, сибирская ночь под Рождество!
           Но что это? Засветились какие-то огни на горизонте. Вдоль вешек к замерзшему грузовику приближается свет фар. Водитель, схватив винтовку, бросается навстречу. Вскоре рядом с ним останавливается гусеничный  тягач с огромной пушкой на прицепе.
          Из кабины тягача показывается человек в полушубке, должно быть командир батареи.
- Ну, что случилось?
         Срываясь на крик, шофер объясняет ситуацию. Выслушав, командир застывает в неподвижности и томительно долго молчит.
- Вот что, браток, - доносится наконец его глухой голос, - помощь я вам
пришлю, потерпите.
- Что пришлете, когда пришлете?! Да вы что! У меня раненые погибают,
вы не понимаете?! Тут дел-то всего ничего. Отцепляйте свою пушку, а через полчаса вернетесь и заберете!
- Да? А ты знаешь, что через полчаса я должен быть готовым к
ведению огня на точке? Целеуказания могут поступить сразу же. Мне что, из-за тебя наступление срывать? Сколько нашей пехоты поляжет, если я огневые средства немцев не накрою?
          Мотор взревывает, тягач дергается и вместе с орудием проплывает мимо остолбеневшего шофера. Проезжает и второй тягач, вот-вот уйдет и
третий, последний. Шофер прыгает на дорогу и застывает в свете фар. Рука с винтовкой вздымается вверх, грохочет выстрел.
     Рев двигателя обрывается.
 -  Не пущу, застрелю, мать вашу перетак! – трясущимися руками
солдатик-шофер передергивает затвор.
         На землю из кабины гусеничной машины грузно опускается человек с петлицами старшины, выглядывающими из-под распахнутого полушубка. Снова сбивчивый рассказ и снова жуткая пауза. Старшина медленно, как бы преодолевая оцепенение, подходит к грузовику и заглядывает в кузов. Затем все так же медленно возвращается к тягачу.
- Куда?! – снова вопит шофер, хватая старшину за рукав.
- Да погоди ты! – старшина выдергивает руку и распахивает дверцу
тягача. - Эй, братва, вылазь. Сейчас орудие будем отцеплять.
- А ты, заполошный, - оборачивается он к шоферу, - свечку-то не
забудешь потом  поставить? Василий Григорьевич меня кличут. Давай, ребята, навались!
           Отъехавшие вперед тягачи резко останавливаются. Ну, вот и все! Сейчас появится наша смерть в белом полушубке! Долго урчат моторы на холостом ходу, но из приоткрытой дверцы переднего тягача никто не выходит. Внезапно мотор взревывает в полную силу и головной тягач трогается вперед, за ним отъезжает и второй. Комсомолец Дерябин крестится слабеющей рукой. Первый раз за восемнадцать лет, с тех пор как мама померла…
           …Сознание медленно поднимается из пучины небытия навстречу тусклой лампочке, качающейся под низким сводчатым потолком.
           - Этого давайте на стол перекладывайте! Живой еще.


                                                                                                                               
                     Эпизод одиннадцатый. Лето 1943 г.

- У меня приказ, товарищ полковник!
- А у меня приказ выполнить боевую задачу в начавшемся наступлении!
И я не собираюсь отвлекаться ни на что, тем более на вашу кляузную затею.
         Молчание. Неровный свет коптилки высвечивает напряженные лица людей, находящихся в блиндаже. Командир дивизии тяжело нависает над столом, побелевшие кулаки упираются в грубо отесанные доски. Его ярость готова вырваться наружу и испепелить стоящего напротив холеного майора в новенькой шинели и с гладенькой, еще не смятой складками портупеей. На лице майора со строго сжатыми губами написано спокойствие уверенного в себе человека. В прищуренных глазах – скрытая усмешка: куда ты денешься, полковник!
- В политуправлении армии, - размеренным, спокойным голосом
прерывает молчание майор, – очень обеспокоены произошедшим инцидентом и мне поручено провести тщательное расследование. Уверяю вас, в СМЕРШе ерундой не занимаются. Мы дело не менее важное, чем другие.
- Значит так, - полковник выпрямляется и так же переходит на
размеренный тон, - ступайте-ка вы, товарищ майор, в батальон и сами разбирайтесь со своим важным делом. Донесли, кстати, вам, а не мне. Дерябин! – полковник поворачивается к шифровальщику, давая майору понять, что разговор окончен. - Шифровка готова? Давайте ее сюда. И будьте с капитаном поблизости.
           Лейтенант с ненавистью провожает взглядом спину смершевского
майора, удаляющегося из блиндажа в сопровождении мордастых автоматчиков охраны. Ишь, отожрались и отоспались на своих               «важных» делах! И не поймешь, от кого больше охраняются – от немцев, или своих? Караул, вредители кругом!
             Весь сыр-бор начался после того, как один из полков дивизии, в течении нескольких суток мотавшийся вдоль линии фронта с целью дезориентации противника и сокрытия концентрации сил в направлении главного удара, в одно прекрасное утро аккуратненько попал под красные ракеты условленного сигнала и, вместе с другими стоящими на этом участке подразделениями, двинулся в наступление. Те, кто сидел здесь раньше, успели обжиться на своих позициях, худо-бедно выспаться, по крайней мере, а вот злосчастный полк не спал, да и не питался как следует уже который день. Утром окапывались, на закате снимались с окопов, всю ночь топали, на рассвете вновь окапывались, воевали, потом снимались, шагали, окапывались.…И так трое суток подряд. Когда бойцы пошли в атаку, то были они уже за гранью обморочной прострации, держась только привычным солдатским понятием «надо». Ну, и, как водится по закону подлости, как раз в полосе  наступления полка оказались неподавленные огневые точки противника. Под ураганным огнем батальоны залегли, а наша артиллерия стала спешно исправлять свое упущение. Наконец снова поступает команда «Вперед!», и поднялась в атаку реденькая цепочка солдат. Как им удалось ворваться в первую линию траншей и даже овладеть второй, потом никто из уцелевших  и вспомнить не смог. Однако тут же раздосадованные фрицы поперли обратно – свои насиженные позиции отнимать. Отбивались от них уже из последних сил, хорошо подкрепление подоспело вовремя. А когда кутерьма более или менее стихла, случилось самое удивительное. Поле перед подавленными немецкими пулеметами, устланное телами солдат, в разных концах стало шевелиться и половина «покойников» поднялись на ноги, очумело озираясь по сторонам. И оказались они не убитыми, а просто нечаянно уснувшими. Пока бежали, ничего не видя перед собой и переставляя ноги чисто механически, подобно заводным игрушкам, - еще как-то держались, А вот стоило прилечь, прижатые огнем – все, завод кончился и сознание моментально отключилось. Ну, а когда очухались, поднялись – матерь божья! – где это мы, куда наши подевались? Делать нечего, побежали искать. Командир 2-го батальона встретил их матюками и без разбирательств погнал занимать позиции – с минуты на минуту могла очередная немецкая контратака начаться. Вскоре немцы подтянули резервы и нанесли мощный удар во фланг нашей наступающей группировки, стремясь обломить стрелу всего наступления. А напротив острия этого удара оказался, правильно, все тот же «счастливый» полк! Контрнаступление сдержали, но от полка через три дня осталась меньше половины первоначального состава. Ну что ж, честь и слава вам, труженикам войны, живым и мертвым! Вы сделали свое дело как смогли!
          Ан, нет, ребята, погодите на лаврах устраиваться, вы еще не все знаете!
«Чудо воскрешения» видимо так взволновало некоего внимательного наблюдателя (из соседнего полка, надо полагать), что он поспешил поделиться своими впечатлениями не с кем-нибудь, а прямо со СМЕРШем армии – чего там мелочиться! Бумага, мимо командира дивизии, благополучно доползла «куда надо», ну и завертелось вскоре все «как надо». Массовое уклонение от боя, саботаж, вредительство и т.д  и т.п. и трах-тарарах!
     … Связист Валя Дронов, распираемый важными сведениями, склоняется над лейтенантским ухом и делится главной новостью. Оказывается, майор-особист добрался-таки до 2-го батальона в полк к Крутилину. Комбат долго хлопал красными от бессонницы глазами, мотал головой и все никак не мог врубиться в майорово дело, а как врубился, так и остолбенел. «Показания снять, допросить?! Ну, пойдем, снимем!» Приводит этих пинкертонов в овражек, а там в ряд 30 покойников лежат – последние потери. «На, майор, снимай свои показания! А живых из тех, извини, уже три дня как нету!»
          И тут, откуда ни возьмись, прилетает со стороны немцев противотанковая болванка. Со всей своей дурной силой прошибает она крону дерева над головами и улетает восвояси. Треск сучьев, ветки вниз полетели, а наши герои - гроза шпионам уже распластавшись лежат, руками головы прикрывают. И так красиво ряд покойников дополняют. Ну, крысы тыловые, что с них взять! Чего, спрашивается, на земле валяться, если ничего не взорвалось? Комбат с начштабом их сверху разглядывает, а потом вежливо так говорит: «Зря вы, товарищ майор, в этот ряд легли. Уж мы бы вас, в случае чего, отдельно положили».
         … История эта, слава богу, кончилась ничем. Шибко секретного майора в дивизии больше не видели.
          
                     
                    Эпизод двенадцатый. Лето 1943 г.                                                                                                            
                                                                                                                              
         Черный зрачок пистолетного ствола холодно взглянул в глаза и застыл напротив лба.
          Господи, да что же это! Нет, не со мной это происходит, не может быть  этого со мной, ведь это несправедливо! Остановись, батя-комдив, что ты делаешь, ведь можно все объяснить!
         Однако оцепенение преодолеть невозможно, сил нет даже шевельнуться.
       - Ты что натворил, гад! Застрелю я тебя сейчас!                                             
          Палец на курке напряжен, вот он дрогнул и чуть сдвинулся. Все, конец! Что же теперь отцу напишут?      
          И тут поверх пистолета ложится чья-то рука и отводит его в сторону.
- Погоди, Павел Савелич, погоди. Шлепнуть мы его всегда успеем. Тут 
треба до конца разобраться. Дерябин! – замполит поворачивается к помертвевшему лейтенанту, - Так ты говоришь, что пакет получал? Точно? Зарегистрировал? А что же начальник твой, капитан Анохин, говорит, что ничего не получал? М-да, пакет исчез вместе с журналом регистрации. Чудно! Савелич, тут что-то не так. Когда это Дерябин успел еще и журнал сховать? Вот что, давай-ка Анохина еще раз потрясем, может что-нибудь новенького скажет?
     Да, дело завернулось жутким кренделем. Накануне вечером, когда на
пороге блиндажа появился посыльный и вручил шифровальщику лейтенанту Дерябину пакет из штаба армии, то это, казалось, не предвещало никаких неприятностей. Как обычно, расписавшись у посыльного в получении, лейтенант тут же зарегистрировал факт получения корреспонденции в журнале. Капитан Анохин, главный шифровальщик штаба дивизии, уже крепко спал на своем топчане, и пришлось немало потрудится, чтобы его растормошить. От предыдущих бессонных ночей лейтенант и сам еле стоял на ногах, а пришедшая депеша вновь отодвигала возможность поспать.
- Ты вот что, Дерябин, - протирая глаза пробурчал Анохин, - бери
последнюю шифровку и дуй в полк к Крутилину.
- Погоди, Михаил Петрович! А этим пакетом когда заниматься будем?
- Я сам займусь, давай, топай!
         И лейтенант потопал. Откуда ему было знать, что капитан тут же опять завалится спать? Какая шлея попала ему под хвост и он решил послать всех к едрене фене – черт его знает. Может быть раздосадованный тем, что через отдел в  последнее время сплошным потоком шла всякая дребедень, он и последнюю шифровку посчитал не очень важной и срочной, а потому решил соснуть чуток, да вот и  разоспался до утра. А между тем шифровка оказалась совсем не ерундой. Приказ о приведении в готовность дивизии к передислокации не позднее 8-00, – вот какая это оказалась «ерунда».
         Предстал утром наш капитан пред грозными очами комдива и … сломался.
- Доложил вам Дерябин о получении пакета? В журнале регистрации
запись есть? 
- Нни-и-как нет. Не докладывал и не записывал.
         А прибежав в блиндаж, не нашел ничего лучшего, как засунуть подальше с глаз долой и пакет, и журнал…      
         И вот он вновь перед командиром.
- Капитан Анохин, доложите еще раз, как все произошло?
     Молчание.
- Так передавал вам Дерябин пакет или нет?
- Передал.
- Значит передал! Ну, и что дальше?
- Я … оставил его у себя… и… уснул.
- Что натворил-то, понимаешь?
- Да … понимаю.
          Еще не до конца веря своим ушам, лейтенант жадно вглядывается в лицо своего начальника и, вместо облегчения, ощущает леденящий ужас. Нету капитана Анохина! Окостенелый мертвец стоит сейчас в капитанской форме и синими губами шепчет слова, оставленные ему живой душой. Отлетела она от своего несчастного тела, не дожидаясь мучительной развязки! Я тоже недавно стоял ни жив ни мертв, но у меня-то до последнего мгновения надежда была, а вот Анохина она видно на пороге оставила. А может это мучительный выбор совести: отказаться от борьбы  за жизнь тогда, когда на эту борьбу не имеешь  права… 

               
                         Эпизод тринадцатый. Осень 1943 г.
                                                                                                                                    
              Два офицера штаба дивизии пересекают небольшую лесную поляну, держа путь к штабному блиндажу. Поручение выполнено и теперь особенно приятно не спеша потрепаться о том о сем, пользуясь свободными минутами, столь редко выпадающих в их беспокойной штабной жизни на войне. На середине поляны расположилась батарея 120-мм. минометов, бойко посылающая тяжелые пузатые мины поверх верхушек деревьев в сторону немецких позиций. Оглушительные звуки выстрелов раскатами разносятся по всему лесу, сливаясь с возвратным эхом. Обычная музыка войны. Лейтенант Дерябин неодобрительно поглядывает на дергающиеся стальные трубы, пытаясь расслышать слова своего собеседника лейтенанта Латышева. Из-за оглушительной какофонии разговаривать стало практически невозможно, но что-то еще, более важное, чем шум беспокоит отвлеченное сознание. Стоп! Куда нас, идиотов, понесло! Рука дергается к рукаву хохочущего собеседника. Но поздно! Страшный удар над головой вдавливает распластанное тело в землю, ладони машинально стискивают затылок. Через секунду возвращаются первые ощущения.
         Ощущения есть –  значит жив! А вот цел ли? Дерябин шевелит руками и ногами – вроде слушаются, боли нет. Гляди-ка, обошлось!
         Вскакивает, отряхивается.
- Ну, ни черта себе! Они же нас чуть не угробили своей трубой! Эй, Саш,
ты что!?
         Лейтенант Латышев с нелепо вывернутыми руками неподвижно лежит на земле, утонув лицом в траве. Из слипшихся волос на затылке пульсирующим ручейком стекает кровь на траву, а ниже…Гимнастерка на спине изорвана в клочья, обнажив месиво страшных ран…
   … Сашка, Сашка! Кончилась твоя  война, и жизнь осталась только в прошлом! В одну секунду надежды, планы и мечты унеслись неизвестно куда. Хорошо если в другой мир, а если просто в пустоту?
            Зачем, за каким дьяволом нужно было переться под навесной минометный огонь?! Сколько об этом было сказано и сколько раз они же сами  за это новичков матюкали! Ну, конечно, теперь-то все понятно: минометная плита от отдачи сдвинулась, ствол чуть опустился, и мина зацепила за ветку дерева. Снаряд улетел бы себе, ничего не подозревая, а вот взрывателю паскудной мины этого соприкосновения оказалось достаточно.…А внизу два дурака гуляли…
           Все правильно, наказание закономерно: не испытывай судьбу понапрасну! Одно неправильно и непонятно: почему все осколки  эта капризная дама лишь в одного Латышева направила? Меня, Дерябина, сберегла, стало быть. Интересно, для чего? Для великих свершений, счастливой жизни? Или просто для завтрашней пули?
 
                                                                                                                                                                  
                           Эпизод четырнадцатый. Лето 1944г.
                                                                                                                                        
           Понуро опустив гривастую голову, всю в каких-то репьях (когда только успела нацеплять), штабная кобыла по прозвищу Ролс-Ройс, или просто Рося, неспешно тащит повозку по песчаной дороге по направлению к понтонной переправе. Всем своим видом она являет немой укор обосновавшимся на копнежке сена в телеге  двум седокам -  старшему лейтенанту и его ординарцу. Вот люди, хвостом вас по голове! Попастись толком не дали, а уже куда-то погнали не свет ни заря, бессовестные! Сами, небось, сейчас за  спиной душистое сено  хрумкуют, а мне и чахлого стебелечка на этом голом песке не попадается. Хоть воды напьюсь, благо река, чую, скоро!
           Да, река и в самом деле приближается. Липкий утренний туман становится все гуще,  он уже начинает мелкой моросью оседать на впалых боках лейтенантского «лимузина». Вода еще не показалась, а уже послышались чьи-то громкие возбужденные голоса. Еще несколько шагов и в тумане нарисовался силуэт армейского грузовика «Студебекер», могучего посланца далекой Америки, который вместе с вкуснейшей свиной тушенкой уже два года олицетворяет здесь, у нас в России, второй фронт союзников.
Грузовик стоит перед трапом-въездом  понтонного моста, въехать на который ему, однако, нет никакой возможности. Путь машине преграждает нахохлившийся, похожий на задиристого воробья, солдат-часовой, штык винтовки которого, по парадному приставленной к ноге, чуть не на полметра возвышается над пилоткой. Нисколько не считаясь с его статусом, на часового напирают майор со старшиной.
-   Где старший по КПП, я спрашиваю!? - надсаживаясь, видимо потеряв
всякое терпение, кричит майор.
-   Нетути, - хмуря брови бурчит часовой.
-   Чего-о-о?!
- Товарища капитана вызвали.
- Что ты мне голову морочишь, мать твою!? Ты здесь для чего? Реку
сторожишь, или чтобы мост на дрова не растащили? Кто сейчас ведет пропускной режим!?
- Товарищ капитан сказывали не пускать без него.
- «Сказывали»!? Ну, бардак! Кто за старшего сейчас, я спрашиваю!?
          Лёха Нефёдов, ординарец старшего лейтенанта Дерябина, не выпуская вожжей из рук, поворачивается к своему шефу.
 -    Товарищ старший лейтенант, - азартно блестя глазами, шепчет Лёха, - 
нужен нам этот базар, в натуре? Давайте проскочим, а? Сбоку «Студебекера» промежуток -  как  раз для нас!
          Старлей  Дерябин в затруднении чешет затылок. Торчать здесь, на этом берегу, когда время поджимает -  нет никакого резона. Но лезть на  рожен, да еще вперед майора…А-а, ладно, была ни была! Разбирайтесь тут без нас!
        - Давай, Лёша, вперед!
          Повозка лихо влетает на мост и, гремя по настилу железными колесами, весело катит к желанному восточному берегу, утонувшего в серой стене тумана. Кричит ли сзади часовой или бежит вслед со своим длинным ружьем – в тумане и грохоте колес уже не видно и не слышно. Только не пали  вслед, служивый!   
          Но худшее, как водится, всегда поджидает нас впереди. Настил моста внезапно прогинается и перед испуганно осадившей лошадью возникает из   молочной мути грозный силуэт танка Т-34. Броневой зверь так же резко останавливается, и из раскрытых люков показываются танкисты. Некоторое время участники противостояния оторопело разглядывают друг друга. За головным танком слышится слитный рокот других остановившихся машин. Ситуация безнадежная: на узком настиле не то что разъехаться, а даже посторониться невозможно. И тут Лёха, чувствуя щекотливость ситуации, не дожидаясь праведного гнева танкистов, начинает сам громко орать в том смысле, что, мол, какого черта, срочное донесение нужно доставлять, а тут вот проехать нельзя.   
           - Павленко, ты чего стал, в чем дело?! – перекрывая урчание моторов, слышится чей-то начальственный, донельзя разгневанный голос.
            На месте происшествия, прихрамывая, появляется главное действующее лицо – полковник  в кожаной тужурке, опирающийся на полированную деревянную палку. На кителе под расстегнутой кожанкой сверкает Золотая звезда Героя.  Мизансцена, без того напряженная, приобретает и вовсе зловещий вид. Делать нечего, Дерябин выступает вперед, отдает честь и уже раскрывает рот для доклада, как вдруг полковник, не дожидаясь разъяснений, сдавленно шипя матерные ругательства, черной тучей пошел на старлея,  вздымая палку над головой, подобно  карающему мечу. Старший лейтенант успевает только повернуться на пол оборота, как полированная палка смачно опускается ему на спину. Не веря в происходящее, он отступает на шаг и едва не сваливается в воду.
-   Угробить дивизию захотел, м…ак! Сейчас ветер туман слижет и мои
танки как на выставке перед «Юнкерсами» будут красоваться!
             Полковник вновь замахивается своей дубиной.
             И тут происходит нечто совсем несусветное. Откуда-то сбоку вылетает Лёха Нефедов и повисает на полковничьей руке.
         - Не трожь лейтенанта!! – разносится по реке истошный вопль отважного ординарца, - Мы на задании! Не имеете права!!
             Полковник застывает, и некоторое время оторопело разглядывает солдата, висящего у него на руке. Старлей Дерябин спешит воспользоваться возникшей паузой и начинает торопливо объяснять ситуацию, делая упор на срочности задания и на неосведомленность относительно порядка движения на этой переправе, который им никто не объяснил. И что руки, в самом деле, распускать никто не имеет права.
            - Вот что, - полковник поворачивается к своим танкистам, - Быстро обрезать упряжь, телегу – в воду, а лошадь с этими двумя раздолбаями гнать обратно на тот берег. Пинками!
            И снова встревает неугомонный Лёха.
-   Да вы что! -  в отчаянии кричит он, бросаясь к упряже и начиная ее
лихорадочно развязывать. – Там, в повозке донесение! (потом сам же смеялся над своим объяснением). -  Ну, ребята, помогите! Сейчас мигом  ее на руках развернем и  обратно выкатим!
           Через пять минут все устраивается наилучшим образом. Виновники кризиса со спасенной повозкой и штабной лошадью  вновь оказываются на западном берегу, а танки возобновляют свое грозное движение. Пока удалось избежать и скандала с начальством переправы, по причине непоявления последнего, а от возмущения часового просто отмахнулись.
   -  Здорово мы дали, а, Анатолий Степаныч! –  никак не может    отойти
от возбуждения Лёха, заламывая пилотку на затылке, - одной лошадью танковую дивизию остановили! Вот в 41-м бы так!
     -    Трепло ты, Лёша! – смеется старлей, - За что и люблю тебя,
конопатого! Только скажи спасибо, что за этот подвиг герой-полковник сгоряча нам с тобой тоже по звезде не выписал. По свинцовой, меж глаз каждому.
       …Рося жует свое долгожданное сено, а старлей Дерябин с Лёхой  с нетерпением ожидают прохождения танковой колоны, чтобы вновь овладеть переправой и покончить, наконец, с этим дурацким приключением.
   

                                 Эпизод пятнадцатый.

             Однажды, где-то году в 1993-м сидели мы с отцом перед телевизором и смотрели новости. На экране абхазские ополченцы вместе с чеченскими боевиками штурмовали укрепления грузинских гвардейцев. Голос в кадре через мегафон вопил на все окрестности, что жители грузинской национальности объявляются заложниками новых военных властей. Глядя на все это лицо отца все более мрачнело и наконец он с отвращением отбросил очки в сторону. Посидел, глядя на свои худые руки, как бы с горечью осознавая их немощь и невозможность что-либо  изменить в этой страшной и чужой для него жизни, потом сказал тихо:
-   Да, наверное, нет ничего страшнее стихии гражданской войны. От
любого разгула природы можно как-то уберечься, но вот как спастись от такого? Ты знаешь, мысли об этом приходили ко мне и во время войны, - он сморщился, с досадой потер виски, - во время нашей, большой Войны. Приключилась однажды такая вот история…
 
                     …1944 год, июль месяц. Западная Украина.
                                                                                                                                             -     Ну, и как это все понимать?
          Командир дивизии в явном замешательстве и расстройстве. Перед ним - легенда дивизии, лучший полковой разведчик Николай Пасько и вот теперь нужно разбираться с ним и принимать какие-то меры.
       - А що ж нам було з ними окаянными робиты, товарищ полковник, - на круглом  веснушчатом лице разведчика тревога и старательно изображаемое недоумение, - воны ж як скаженние уси, на ножах так и лезуть. Тикать от них, чи шо? - от волнения он и не замечает, что почти полностью перешел на «украинску мову», -  Хлопци ж наши и так терпели больше некуда. А воны, морды бандеровские, змывались над нами, як им приспичило.
- Твоей группе поручено было отконвоировать пленных и все. А ты что
учинил? Где они все?
- Кто?
- В пальто! Где пленные, я тебя спрашиваю?
- В овраге остались.
- Скройся с глаз моих! Я еще разберусь с тобой и твоими голубями.
Рапорт обо всем чтоб написал сегодня же!
         А начиналось все с большого и радостного события. Нашей славной 172-й дивизии, вместе с другими соединениями 13-й армии под Бродами 22-го июля удалось таки окончательно прищучить эсэсовскую дивизию «Галиция», она же «Галичина», как бандеровцы ее называли. Ох, и попила она нашей кровушки, зараза! Эту дивизию, дерущуюся как бешеный зверь («братья» славяне, мать их за ногу!) в ходе общего наступления фронта уже несколько раз брали в клещи, каждый раз ставя на ней в рапортах крест, и каждый раз она ухитрялась с боем прорываться на запад. А когда удалось придавить ее крестом натурально и окончательно с остатками еще семи немецких дивизий, вот тут-то в частях приключился этакий малый праздник победы, ничуть не хуже того, какой праздновал фронт в марте после разгрома немецкой группировки в Корсунь-Шевченковском котле.
           Ну, ладно, придавили «Галицию» - и, слава богу. Теперь нужно было думать о других делах, но история с проклятой дивизией на этом не кончилась. При конвоировании групп военнопленных бандеровцев стали приключаться неприятные инциденты. Проще говоря, несколько этих групп   были попросту уничтожены по дороге на сборный пункт. И что характерно, во всех случаях расправу учиняли те конвойные команды, в состав которых входили солдаты выходцы из левобережной Украины. Впрочем, при всем негодовании политуправления армии, история эта была, в общем-то, замята. В конце концов, разбор происшествий вовсе не исключил  попыток побега и нападений на конвой. Просто приказом по дивизии отныне при конвоировании бандеровцев  запрещалось назначать в конвойные команды лиц украинской национальности. Однако загадка этого национального явления так и не была раскрыта. Официально, во всяком случае. От Пасько и других конвойных ничего существенного узнать не удалось. Даже в дружеских беседах при одном лишь упоминании об этом случае разведчик приходил в ярость, посылал вопрошающего куда подальше и жадно затягивался самокруткой, багровея лицом и злобно сплевывая в сторону. И только однажды завеса тайны приоткрылась. Во время одного из затиший на передовой, в накуренной землянке  связистов приглашенный разведчик Степа Гринченко, один из тех самых конвойных, под дополнительные фронтовые сто грамм (а может и больше) по случаю дня рождения одного из связистов передал разговор, состоявшийся между ними, конвойными, и пленными бандеровцами.
-     Ну, что, сволота западенская! Решили против своих пойти и вместе с
немчурой наши хаты с ребятишками пожечь?
-     Своих? Это вы что ль «свои», хохлы недоделанные, овцы покорные?
Как вас только Сталин в 33-м году всех голодом не уморил? Небось научились у москалей задницу подлизывать, тем и пропитались?
            После этих слов другие были уже не нужны, и началась стрельба – свирепая, в упор. С кровавой пеленой, застилающей глаза и сведенным судорогой пальце на спусковом крючке…
-    Да, - отец замолчал задумавшись, горестно покачал головой и
продолжил,  - А ты знаешь, в человеке, наверное, очень крепкий барьер должен сломаться, что бы он смог безоружного человека убить…или совсем его не иметь.
            Он встал, в волнении прошелся по комнате, снова сел.
-   Я тебе ведь не все рассказал … ну, о том как мы в излучине Дона
воевали. Там  еще один случай со мной был…м-да, героического в нем конечно…Ну, короче, угораздило как-то наших пластунов с ничьей полосы живого немца приволочь. Что-то он там тоже решил поискать, да на наших нарвался. Пикнуть не успел, а его уж с кляпом во рту к русским траншеям потащили. Да только толку от этого сюрприза оказалось мало. Ничего нового пленный на допросе не сообщил, а вот обузой тут же стал: ну куда его девать, если переправа не работает и всех раненых не успеваем на лодке переправлять. Да, приятель, не повезло тебе! Да вот и мне тоже, потому как кончать его Дрогайцев мне приказал…И вот представь, стою я перед этим немецким рядовым  в окопе со своим  табельным ТТ, а он мне улыбаясь что-то рассказывает. Ведь видит же для чего я с ним на свежий воздух вышел, а, поди ж ты, непринужденное веселье изображает. То ли поверить не может в неизбежное, то ли в минуту смертельной опасности через озарение ума он догадался на пути пули такой вот психологический барьер поставить – я и сейчас понять не могу. Да  только стою я перед ним и своим собственным озарением ощущаю, что руки с пистолетом мне не поднять, и что из этого окопа никому из нас уже не выйти, а лежать мне рядом с этим проклятым шутником с дыркой во лбу - за невыполнение приказа…
            М-да, вообщем, в конечном счете повезло нам обоим. Из землянки появился Дрогайцев, с первого взгляда все понял, усмехнулся и приказал расстрел отставить, сообщив при этом, что вот- вот с того берега придет баркас и вместе с ранеными заберет и пленного.
           А вообще, ненависть и жестокость на фронте – явление совсем нехарактерное. Слишком жестока, свирепа и трудна война сама по себе, чтобы живой ее участник мог каждый день сам в своей душе лелеять все это. На передовой главенствовала философия выживания с главным ее принципом: не убьешь ты – убьют тебя. Вражеский солдат сдается – хрен с тобой, руки в гору и давай топай, куда прикажут. То есть, подход сугубо деловой. А расправляться с безоружными… Да, конечно, люди всякие были, обстоятельства приключались разные… Вот под хутором Вертячий, в самом начале нашего контрнаступления под Сталинградом в ноябре 42-го была расстреляна колонна пленных немцев – сгоряча, под впечатлением увиденных наших пленных, вповалку лежащих в снегу, заледенелых уже. Там немцы их за колючей проволокой держали, да потом просто бросили, когда отступали. Ох, и рассвирепели наши ребята тогда – не приведи бог! Но при всем при том пожилых и юнцов из строя вытолкали и конвоирам отдали. А вот потом о подобных самосудах я больше не слыхал, хотя, при освобождении от оккупации наших городов и деревень,  пришлось насмотреться на следы зверств новых властей просто жутких…
          От  своего отца, деда твоего, я многого наслушался о гражданской войне. Она ведь и через наш Иркутск чувствительно прокатила, ты знаешь. Так вот там добродушные русские мужики все это друг с другом вытворяли, без всяких там конвенций о ведении боевых действий. Ведь на гражданской  войне неприятельских солдат как бы и нет вовсе, а есть только бандиты и предатели. Так что не приведи бог и нам такого…         
    

                           Эпизод шестнадцатый. Август 1944 г. Польша.

-    Слева, заходи слева! Тридцатый, Андрюха, твою мать! Не пробьешься
по центру – «Эрликоны» неподавлены! Козел Степа, где он!? Двенадцатый, двенадцатый, ты живой? Так какого же …
           Искаженные ларингофоном звуки голоса тонут в шипении и треске помех. Тарелка репродуктора, висящая на еловой ветке над штабным столом и к которой с болезненным вниманием обращены лица людей, на несколько секунд превращается в бестолковый и ненужный предмет.
- Опять этот Никитин халтурит – раньше времени отворачивает! –
сидящий за рацией подполковник с «крылашками» на погонах в сердцах грохочет кулаком по столу, - Скотина безрогая!
          Снова наклоняется над микрофоном.
- Внимание, внимание, я «Бекас», всем «горбатым»! «Худых» поблизости
нет – работайте спокойно. Новые цели: пол ста восемь от точки 205, северная опушка рощи Круглая. Повторяю, северная опушка рощи Круглая. Ребята, постарайтесь, ради бога! Резерв коробочек нужно закопать! Пехота едва держится. Федотов, черт, не лезь зря на «Эрликоны»! Двенадцатый, двенадцатый, хоть брюхом, но зенитки придави! Слышишь, отзовись двенадцатый!
      Треск из репродуктора продолжается и сидящий перед рацией
подполковник с ненавистью сверлит взглядом висящую на дереве тарелку. Командир 172-й дивизии ободряюще кладет руку на плечо подполковнику, но в волнении не может найти никаких слов. В данный момент он ничем не может помочь. Разведка сделала все, что смогла, корректировщики трудятся в поте лица и сейчас все мольбы и заклинания к летчикам-штурмовикам, в пекле зенитного огня спасающим наши войска на Сандомирском плацдарме.   
       Наши танковые резервы только на подходе, и поэтому  штурмовики Ил-2  1-го Гвардейского авиационного корпуса своей огневой мощью в завязавшейся заварушке оказались сейчас как нельзя кстати. После изматывающих недель наступления и последующего тяжелого  форсирования Вислы  наша 13-я и соседняя 5-я Гвардейская армии оказались в очень сложном положении, так как,  не успев как следует закрепиться на плацдарме, тут же приняли на себя таранящий удар свежей группировки 4-й танковой армии немцев, стремящейся рассечь наши войска и опрокинуть их в Вислу. Ну, господа, сейчас вам не 41-й, 42-й лафовые для вас года, а потому  директивы свои для сортира приберегите! Взаимодействию родов войск мы  сами неплохо научились. Хотя, конечно, и вы, гады, все еще сильны.
      … Из-за верхушек деревьев показываются первые возвращающиеся Ил-ы. Четкого строя эскадрилий  теперь уже нет и в помине: самолеты на небольшой высоте устало тянуться друг за другом, и, самое страшное, даже без всякого подсчета видно, что назад, к своим аэродромам, возвращаются далеко не все. За некоторыми штурмовиками явственно различимы тянущиеся лохмотья перкалевой обшивки. Над самой головой с ревом и каким скрежещущим клекотом проносится один из Ил-ов. Летит он накренившись, оставляя после себя белесый шлейф дыма.   
- Картер пробили, заразы! – провожая глазами самолет, поясняет
подполковник, - Сейчас без масла мотор заклинит! Седьмой, седьмой! – кричит он в микрофон, - Иди на вынужденную, приказываю срочно садиться! Слышишь меня, Варданян!?
- «Бекас», вас понял. Сейчас садиться не могу - некуда.
-   Как некуда, лес ты перетянул, сейчас поле начинается. Садись, кому
говорят!
- Ар-р-а-эре, не могу сейчас, слушай! Ара, у меня Женя-стрелок,
раненый совсем, ну! Внизу нет никого – кто помощь окажет, а?
     … Справа над лесом, в западном направлении одно за другим проплывают несколько звеньев штурмовиков новой волны. Над Вислой  они полого снижаются, перестраиваясь в строй «пеленг» для захода на цель. Впереди перед ними  тут же возникают трассирующие   цепочки зенитных снарядов. Господи, спаси и сохрани!                                                         


                                                                                                                                                    
                       Эпизод семнадцатый. Польша. Сентябрь 1944 г.

            Нескончаемый поток маршевых колон войск и бронетанковой техники движется на запад по аллее  густых вязов, уходящей за горизонт. Брусчатка старинной польской дороги, за несколько веков познавшая множество путников, обозов и ратей,  кажется, вот-вот рассыплется в прах, не выдержав  попирающую мощь самой сильной  в мире армии. На левой стороне дороги притулился к обочине сломавшийся «Студебекер», шофер которого возится с неисправностью под откинутой крышкой капота. Позади  кузова, тесно  сгрудившись, стоит группа людей в устаревшей, донельзя изношенной красноармейской форме без поясных ремней. Деревянные колодки  вместо сапог дополняют экзотический колорит группы. Люди молча, с жадным любопытством разглядывают  солдат Советской армии 1944 года. Отдельно от красноармейцев, чуть в стороне мается, переминаясь с ноги на ногу, коренастый сержант с автоматом на плече.
            Рядом со «Студебекером» останавливается штабной «Виллис». Разминая ноги и на ходу закуривая, два офицера и водитель не спеша приближаются к людям у грузовика.    
-   Что за люди, друг? – протягивая пачку папирос спрашивает старший
лейтенант Дерябин у сержанта с автоматом, - Наши пленные?
-   Так точно, - отвечает сержант, осторожно вытягивая папиросу из
пачки, - тут недалеко танкисты вчера на лагерь военнопленных наскочили. Немцы удрали, а из лагеря никого вывезти не успели.
- Понятно. А ты, что же, - покосившись на автомат, спрашивает Дерябин,
- конвоируешь их  или просто сопровождаешь?
- Приказано доставить, - дернув плечом и зачем-то оглянувшись нехотя
отвечает сержант
- Ор-р-р-ёлики! – неожиданно подает голос спутник Дерябина лейтенант
Зарецкий, двадцатилетний москвич, месяц назад появившийся в штабе дивизии с последним пополнением. - Ну, прямо массовка из оперы «Хованщина», а, скажите товарищ старший лейтенант?
          Заложив большие пальцы  за поясной ремень и неторопливо прохаживаясь вдоль группы, всем своим видом изображая максимальное презрение,  молодой лейтенант не стесняясь разглядывает линялые, давно потерявшие свой натуральный цвет, зашитые и заштопанные во многих местах гимнастерки, на отложных воротничках сохранившие следы былых петлиц, но, несмотря на ветхость, тщательно отстиранные и отглаженные. Последнее обстоятельство видимо вызывают у  лейтенанта особенное раздражение, он даже брезгливо отворачивает лицо.
         -   Мы  воевали  с фашистами, а вы, значит, у них за спинами от войны прятались. Молодцы! А что же,  на одежку с обувкой у своих хозяев так и не заработали?
             Лейтенант  шарит глазами по лицам людей, пытаясь отыскать  выражение смущения и страха, но их лица каменно неподвижны, взгляды безучастно устремлены сквозь бравого офицерика.
-    Что молчите? Не…
        Дерябин сгребает в кулак портупею и  гимнастерку  на спине лейтенанта и медленно тянет на себя, затем толкает его в сторону «Виллиса».
- В машину!
- А чего…
- В машину, я сказал!
         Старший лейтенант поворачивается к ближайшему пленному, протягивает ему пачку папирос и только сейчас замечает, как по складам худого, изможденного лица медленно скатываются слезы.
                                             

                      Эпизод восемнадцатый. Февраль 1945 г. Германия.

        «Виллис», несколько раз дернувшись и, оглушительно чихнув напоследок, останавливается у обочины. Водитель ефрейтор, изрыгая невнятные проклятия, тут же кидается к капоту.
- Ё-к-л-м-нэ! Опять карбюратор накрывается! – доносится из под
откинутой крышки горестный вопль, -  А зампотех, зараза, новый не дает!
    -  Товарищ старший лейтенант, - с невинным видом спрашивает Лёша Нефёдов, - а у лошади карбюратор есть? Нету? А на кой ляд мы нашу Росю на этот аппарат поменяли?                                 
- Овес нынче дорог, Лёха, а сена в Германии и вовсе нет. – рассеяно
отвечает Дерябин вылезая из машины и с наслаждением потягиваясь.
- И-эх! – подхватив автомат, Лёха через бортик спрыгивает на землю, - 
счастья нам нет вот что! Опять к холодной каше приедем - застряли черте где!
    -   Тебе холодная каша, а мне – горячий приемчик на командном пункте, если вовремя не приедем. Ладно, не журись, отобьемся. Вот скажу, что моего ординарца понос замучил – не бросать же тебя одного. Тем более строгий приказ есть: передвигаться только группами.   
- Воля ваша. Но вы же знаете -  начальство не любит убогой фантазии
в оправданиях. Нашему комдиву надобно такое завернуть, чтобы  глаза на лоб полезли, тогда будет шанс грех на смех поменять. Почему бы нам с понта дела, например, по дороге в плен кого-нибудь не взять, а, товарищ старший лейтенант? И себе польза, и шоферу оправдание. Кстати, мне тут недавно один водила историю рассказал – обхохочешься! Едет на днях вот такой же штабной «Виллис» по шоссе, и вдруг ему на перерез откуда-то  взвод солдат в строю вышагивает. Немецких! Ну, штабные, натурально, за автоматы хвататься, но тут от строя к машине парадным шагом   унтер подплывает и начинает вкручивать на счет того, как бы этому взводу сдаться побыстрей. «Гитлер капут» и все такое. Саперы фрицы (все сплошь пожилые – из «фольксштурма», должно быть),  оказывается, в каком-то бункере заковырялись, наружу вылезли, а свои давно уже за речку свалили, а кругом одни русские танки. А тут , им еще кто-то  брякнул, что будто бы фолькс-штурмовцев в плен не отправляют, вручают справки и отпускают по домам. Да, а у наших, конечно, рот до ушей, прикидывают в уме насчет наград. Ну и повели, в общем. К вечеру приваливают на сборный пункт. А вы из какой дивизии, там спрашивают? У-у, нет, ребята, ваш пункт –  в двадцати километрах отсюда, туда топайте! А между прочим, уж  почти ночь на дворе и со своим штабом связаться не получается. Да провалитесь вы! Штабные срочно кинулись бежать, да не тут-то было – немцы их за штаны поймали, к стенке приперли. «Герр товаристч», мы, мол, есть хотим, замерзли, а по конвенции нам содержание полагается. Ну, со всей жратвой, что в машине была расстаться пришлось, а потом долго тамошнее начальство уламывать, что бы пленных хоть до утра приняли. Кое-как отмазались.      
- Это все? Отлично, Лёша! Больше всего радует, что те штабные с
немцами в Сибирь не  поехали. Тут вы с водилой не додумали малость.
          Машина стоит у самого у въезда на прямоугольную площадь маленького немецкого городка. А может и деревни. Тут у них в Германии ничего понять нельзя: по карте обозначен «…дорф» какой-нибудь, а въезжаешь – каменные дома кругом, некоторые в несколько этажей, брусчатка под ногами и бронзовый курфюрст на площади красуется. Ничего себе, деревня! А уж если и совсем маленькая деревня, то  все равно –  не то что все тротуары, даже дорожки от фермы до водопоя все асфальтом  покрыты, аж под воду уходят! А как же: немецкая  скотина должна чистую воду пить, а не копытами замутненную! Да, зажрались вы, фрицы – вот что. И за каким лешим вас, дураков, от такого «вундершен Парадиз» понесло в наши богом забытые Мерзляевки и Очумеловки с  гнилыми  заборами да грязью по колено? Прибыточка захотелось? Ну, вот и получайте!
           Кучи битого темно-красного кирпича на месте былых аккуратных домиков рядами обозначают улицу, выходящую на центральную площадь. Бронзовый курфюрст на коне (а может и кронпринц)  присутствует и здесь, но только как-то странно: рядом с собственным постаментом бронзовыми лошадиными ногами кверху. Самого курфюрста из-под груды непонятных обломков и вовсе не видать.
       -  Видал, Лёха, каково здесь лошадям приходится. А ты говоришь: «Рося, Рося!»   
           Тут внимание старлея и ординарца привлекает некое движение, происходящее на площади неподалеку. Четырехэтажное здание с крутой черепичной кровлей –  оказывается не так уж и разрушено, как остальные – так, только правая часть крыши обвалилась, да стекла окон выбиты. Напротив этого дома на брусчатке стоят два грузовика и солдаты, судя по квадратным полям фуражек («конфедераткам») – польские союзники, заносят из кузова в подъезд столы и какие-то ящики.
- Ты что-нибудь понимаешь? – в огромном изумлении спрашивает
Дерябин, растеряно повернувшись к ординарцу.
- Так  долбо…ы же! Что с них взять! – немедленно находит определение
Лёха .                                                                                    
- Вы… вы много себе позволяете, панове! – произносит  донельзя
возмущенный голос. Рядом стоит, непонятно откуда взявшийся, вытянувшийся в струнку и с бледным от гнева лицом молодой польский офицер. – Я знаю  русский язык, - гордо вздернув подбородок продолжает он, - и не добже так говорить о союзниках!
    -   Э… погоди, друг, - задушевно говорит Дерябин, беря поляка под локоть.- Просим прощения, пан э… подпоручик, да?
-   Так есть.
-   Ну, так вот. Вы, похоже, место для штаба подыскиваете. Но кто отдал
вам приказ занять этот дом совершил огромную ошибку. Дело в том, что вы  важную заповедь войны нарушаете: не лезть под ориентир. Ни в коем случае! Посуди сам: немцы сейчас за рекой в девяти километрах, город -  в зоне артобстрела ну и конечно под присмотром корректировщиков. А вы тащитесь в дом, который над всеми развалинами возвышается. Немцами он наверняка  пристрелян и, по всему видать, недаром ими целый оставлен. Это же чистая ловушка! Поверь, мы уже не раз обжигались на этом. Ты меня понимаешь?
-   Розумем, - задумчиво тянет подпоручик. Затем решительно
встряхивается и прикладывает два пальца к козырьку «конфедератки». - Дзенкую бардзо, панове, я сейчас же доложу пану полковнику!  Да!- на лице его появляется сконфуженная улыбка и он крепко жмет руку старлею и Лёхе. – Спасибо, большое спасибо, товарищи…друзья, спасибо! До видзеня!
            Когда «Виллис» наконец заводится  и проезжает мимо дома, старший лейтенант с ординарцем с удовольствием любуются на суетливую спешку поляков,  закидывающих свое имущество обратно в грузовики.
       … Вечер того же дня. Все та же компания на «Виллисе», проезжает через площадь в обратном, восточном направлении. Площади не узнать: на месте дома-ориентира – куча обломков с торчащими балками, теперь уже ничуть не более приметная, чем остальные кучи. Впоследствии Дерябин узнал, что немецкая артиллерия огневым налетом в середине дня накрыла-таки свою ловушку. Пустую, между  прочим. 
-   Ну, вот! – Лёха в сердцах затаптывает лейтенантскую  папиросу, 
услышав подробности, горестно вздыхает. – Вовремя доложили бы, глядишь, и по награде бы словили!
-   А помнишь, что начштаба любит повторять?
-   Знаю, знаю! « Истинное величие человека в том, что он сделал, минус
тщеславие». Так ведь получается, что нам теперь и вычитать-то не из чего!
-   Не грусти, Лёша, наша слава нас переживет. Да и потом, кто бы нам
поверил? – Дерябин толкает в бок своего ординарца. – Особенно после твоих с водилой баек?                        

      
                    Эпизод девятнадцатый. 9 мая 1945 г.  Прага

-   Да что это происходит, в конце концов! –  грохает кулаком по столу
командир дивизии, поворачивается к начальнику связи, - Василий Петрович, они что у тебя –  заснули совсем, за два часа  ни одного донесения. Или провода враз пообрывались?
- Мои связисты все на месте, из города никто на связь никто не выходит,
товарищ генерал-майор! С другими-то штабами оперативной группы связь бесперебойно держим.
- Ну и что?
- А у них то же самое. После донесений об отступлении противника и
потери боевого контакта – ни одного донесения и сообщения. Боевое управление утрачено полностью.
- Карпухин еще не возвращался?
- Никак нет, товарищ генерал-майор. И от него ни слуху ни духу, кстати.
         Командир дивизии задумчиво перебирает пальцами по столу.
- Все без связи остались! Чудны дела твои, господи! За всю войну и
не слыхал о таком! А может,  все уже о капитуляции Германии узнали, праздновать наладились? Ну, что, нужно еще кого-нибудь посылать - что еще остается? Дерябин! Бери своего архаровца и давай дуй быстро в город и без выяснения обстановки не возвращайся. Кстати, передай мой строжайший приказ всем нашим, кого встретишь: немедленно выходить на связь. Вперед!
       … Уже пал разбитый в прах Берлин, обгорелый труп Гитлера под обломками кирпичей с неделю валяется во дворе Имперской канцелярии,  уже передовые части 1-го Украинского фронта встретились на Эльбе с американцами, а в мятежной Чехословакии проклятый Шёрнер, командующий группы армий Центр, все никак не угомонится в своих попытках продолжения боевых действий. Даже вопреки приказу Германского генерального штаба и даже лишившись собственного штаба, буквально раздавленного русскими танками по дороге на Карловы Вары возле городка Жатец во время прорыва штабной колонны к передовым частям американской армии. (Хитроумный фельдмаршал рассчитывал договориться с американцами о сохранении структуры подведомственных ему войск для дальнейшего подчинения их новому германскому правительству, контролируемому кем угодно, только не  Советами). В рамках этой мысли Шёрнер предпринял    отчаянные усилия собрать в кулак все боеспособные войска, оставшиеся от группы Центр в Чехии (особенно эсэсовские) и прорваться на запад. Но 5 мая восстала Прага, заткнув тем самым бутылочное горлышко отступления, и немцы, обуреваемые нетерпением побыстрее оторваться от русских, вырвавшиеся из горных теснин Словакии на оперативный простор равнинной Чехии, принялись свирепо выдалбливать эту пробку. Пражане смогли    блокировать и, в какой то степени, нейтрализовать части гарнизона, но противостоять армейской группировке, конечно, были не в силах. И, тем не мене, они совершили невозможное: плохо вооруженные, почти без  боеприпасов сдерживали тяжелые танки и пехоту противника четверо суток. Когда восставшие расстреливали последние патроны на баррикадах и уже прощались с жизнью, отчаявшись дождаться отклика на свои радиопризывы о помощи, посланные союзным войскам, внезапно в  три часа утра 9 мая на узких улочках Праги в трубном рычании моторов и грохоте башенных орудий появились русские танки передовой группировки 1-го Украинского фронта, совершившие стремительный бросок через Рудные горы. И сразу все изменилось: боевой порядок немецких войск рассыпался, началась разбегание, а кое-где и массовая сдача в плен. В одночасье приговоренные к смерти восставшие пражане оказались триумфаторами. Пружина спрессованных эмоций освободилась и город взорвался ликованием. Картина возникла потрясающая: в одном конце улицы еще идет бой с отступающими немцами, а другом – наших солдат стаскивают с брони танков и под восторженный рев толпы «Наздар, наздар!» начинают высоко подбрасывать в воздух. Какое-то время передовые штурмовые группы еще продолжали преследование противника, но, выйдя к окраинам и остановившись, тут же были растащены по одному человеку ликующими пражанами. Долгожданные освободители, в окружении счастливых горожан, не успев  глазом моргнуть, оказались кто в гостях, кто в многочисленных погребках и ресторанах, щедро угощаемые пивом, ликером, домашними лепешками. Все подразделения, входившие в город утром, подверглись той же участи.
         …Темные потолочные балки перед глазами все время норовят ускользнуть в сторону и никак не хотят остановиться. Голова, кажется, наполнена расплавленным свинцом и отказывается что-либо вспоминать. А поэтому вопрос о том, где он сейчас находится и как сюда попал повисает в воздухе.
            Старший лейтенант Дерябин  лежит в незнакомой комнате на широкой мягкой кровати, заботливо укрытый пуховым одеялом. Скосив глаза, старлей видит свою форму, аккуратно развешенную на высоком стуле из темного резного дерева. На другом стуле лежит портупея с кобурой.    Рядом  сидит пожилая, статная женщина, в руках у нее мелькают вязальные спицы. Это что такое со мной? Ранен, что ли? Господи, одурел совсем – да это же я пьяный лежу! Встать, нужно немедленно встать! Ой, нет, хотя бы еще пять минут полежать – с силами собраться. Войне-то конец, братцы! И в Праге все кончилось!
            В проеме двери появляется фигура человека с красной повязкой на рукаве пиджака. Женщина  резко поворачивается и возмущенно машет на вошедшего руками, но человек с повязкой, делая успокаивающие жесты ладонью уже приближается к кровати, осторожно ступая по половицам. Оказавшись рядом со стулом, он приседает на корточки и принимается с жадным любопытством разглядывать медали и два ордена Красной звезды на лейтенантском кителе, висящим на изогнутой спинке. Затем приглашающе машет рукой своим двоим спутникам, появившимся у двери. Люди тихо подходят и все вместе  склоняются над наградами. «Сталинград, Сталинград!» слышится их возбужденный шепот. Человек с повязкой осторожно придерживает пальцами медаль «За оборону Сталинграда». Люди переглядываются, восхищенно покачивая головами. В двери боязливо показывается девичья голова. «Сталингра-а-ад!» шепотом повторяет женщина, повернувшись к девушке, торжественно подняв вверх палец. А через секунду в дверном проеме становится тесно от заглядывающих людей.   
           …Старлей Дерябин и  ординарец Лёша Нёфедов неторопливо спускаются по лестнице, приятно отяжеленные,  с грустью покидая гостеприимную квартиру, с трудом оторвавшись от праздничного застолья, стихийно устроенного в честь «братушек» освободителей и на котором гулял, наверное, весь квартал
            - Как же ты меня нашел, бродяга! -  обняв за плечи своего верного оруженосца, спрашивает Дерябин, растроганно разглядывая знакомые веснушки и незнакомый, набирающий силу лиловый фингал на жизнерадостной физииономии Лёхи. –  Ска-а-жи честно, это ты с «Тигром» подрался, да? А..а он упирлся, но ты его за п…пушку в плен привел и … в м-м-металло-лом  сдал? Ну, точно?  Нет, ну ты мне скажи, как ты меня от..тыскал, а?
           - Вычислил! – гордо произносит Лёша, почтительно, поддерживая шефа за ремень. – Когда вы потерялись, я сначала я про три звездочки на погонах спрашивал, но никто ни черта не понимал, все только тискали и пивом угощали. Ну, а когда про медаль за Сталинград заикнулся, тут же несколько хлопцев заорали и прямиком сюда приволокли. Фингал? Ну это и  вовсе просто! Кралечка тут одна мне на глаза попалась, м-м-м – просто дух захватывает! Сплясали мы с ней классно – аж пыль до потолка! Ну, вы видели. Вот, а потом мы в сторонку  отошли и начал я ей про советско-чехословатскую дружбу втолковывать.
-     На ощупь, небось? А, Лёша?
    -     Как можно, Степаныч! Все культурно было – так, только за талию придерживал, а все больше словами и жестами изъяснялись. Ну, а тут, откуда ни возьмись, ее Отелло появляется. Крепкий парнишка, ничего не скажешь! Въехал в глаз  качественно – не хуже, чем у нас в Архангельске на масленицу. Вот, а когда искры осыпались, только я, было, прицелился оплеуху назад вернуть, как меня тут же под руки подхватили, в сторону  оттащили и, верите, гляжу, а местные мужики этому ревнивцу молодому вместо меня сами  кренделей навешивают. Потом даже  за дверь его выталкивать наладились. Ну, этого, само собой, я не допустил, и за дружбу мы с ним чешской  сливовицы крепко дёрнули. 
-     М-м-молодец, Лёша! Я всегда знал, что ты настоящий друг! Ну, что,
Санчо Панса Архангельский, пошли комдиву сдаваться! Эх! – Дерябин  зажмурился, оказавшись на залитой солнце улице, набрал полную грудь бодрящего майского воздуха – Неужто все кончилось? Ведь кончилось же, Леша!! Те…теперь заживем!! По-настоящему заживем!!!
           ( Откуда тогда, в первый день мира,  27-летнему старшему лейтенанту было знать, что через пятьдесят лет, оглядываясь на свою прожитую жизнь, Анатолий Степанович Дерябин обнаружит, что настоящая, главная часть жизни осталась там, на войне.)


               Эпизод двадцатый. 1947-й год. Черняховск (бывший Инстенбург,   
                                      Восточная Пруссия). Эпилог.

        -  Толя, ты только посмотри какая красота – дух захватывает! Ну почему тебе не нравится?       
           Дерябин неохотно отрывается от газеты, равнодушно оглядывает старинную картину в помпезной резной раме из потемневшего от времени дерева. Картина, такая же темная, как и рама, занимает чуть ли не треть высокой стены. Содержание полотна решительно не вызывает никаких положительных эмоций: какие-то покосившиеся плиты, торчащие из под могучих то ли дубов, то ли вязов, силуэты островерхих крыш вдалеке (глаза бы на них не глядели, на улице на них и так, вживую, каждый день любоваться приходится). Сама картина выдержана в мрачных коричнево-зеленых тонах и только у самого горизонта небо расцвечено розовыми и красными мазками. Дерябин переводит взгляд на жену и на душе у него теплеет. Ладно, пусть хоть Марина порадуется. Ишь, как глаза блестят, прямо светится вся!
           Запахнувшись в шикарный атласный халат, и, грациозно изогнувшись, жена заботливо протирает от пыли раму полюбившейся картины, стараясь достать до самого верха. Впрочем, все картины в этом странном доме вызывают у нее восхищение. Господи, сколько же тут всего этого немецкого барахла напихано, и,  поди ж ты, каждая тряпочка ее радует! Как просто женское счастье!   
           Вот уже почти два года линия судьбы старшего лейтенанта Дерябина ведет  его по очень странной полосе жизни. После Победы его из армии не уволили, а направили в Восточную Пруссию на должность начальника узла связи лагеря для немецких военнопленных в Инстенбурге. В этом лагере он и сам  вскоре оказался пленником. Его сердцем завладела симпатичная медсестра лагерного медпункта младший лейтенант Марина Черноярова из Калуги. Сразу после свадьбы лейтенантскую пару поселили шикарном двухэтажном особняке, бывшие немецкие хозяева которого, впрочем, как и все жители города, эвакуировались столь стремительно, что, похоже,  успели захватить с собой только документы. Инстенбург был захвачен нашими войсками в ходе молниеносного охватывающего маневра и поэтому в отличие от других прусских городов практически не пострадал. Дома были сразу взяты под охрану военной комендатурой. Молодожены оказались хозяевами не только особняка, но и всего домашнего скарба, как то: мебели, картин, ковров, книг, обширного гардероба верхней одежды и даже постельного белья. Особенно удивились молодые наличию столового серебра, показавшимся им совсем излишней роскошью. А уж зачем на самом видном месте, на полочке лакированной черной этажерке, оказался огромный, обтянутый красным бархатом альбом, в котором кроме почтовых марок ничего не оказалось, Дерябину, начисто лишенному страсти к коллекционированию, тогда было и вовсе непонятным. (Перед моими глазами стоит картина, как я, несмышленый семилетний пацан, листаю широченные альбомные страницы, проложенные папиросной бумагой, разглядываю на марках каких-то дядей с большими коронами на головах и больше всего удивляюсь тому, что на последней странице вместо рядов марок вклеен одинокий маленький конвертик с единственной потертой марочкой внутри, рисунка на которой почти не разобрать. Альбом вскоре сгинул навсегда).    
              И все же не  только дремотная размеренность жизни в  этом чужом, непонятном для него городе,  и даже не владение этим  дармовым «дворянским гнездом» разъедает душу ощущением несообразной странности и неудовлетворенности. На войне Дерябину послевоенная мирная жизнь представлялась не просто продолжением прерванной предвоенной, и даже не улучшенной в материальном плане, а неким совершенно новым, удивительным существованием, которое компенсировало бы своим счастливым, каждодневно меняющимся содержанием все ужасы и лишения войны. И такое ощущение, как я понял, присутствовало почти у всех молодых фронтовиков. Так где же праздник, в который раз спрашивал себя старший лейтенант Дерябин? (Видимо это настроение стало причиной того, что он так и не собрался съездить в родной Иркутск, распорядится имуществом умершего в конце войны отца).
-    Толя, я пошла в медпункт, часа через два вернусь. Танюшка
проснется – покорми из бутылочки. Да, если  и тебя на службу вызовут, тут же мне позвони. Не скучай!
            Быстро стуча каблучками хромовых сапожек, на ходу оправляя туго затянутую ремнем гимнастерку, Марина спешит к двери, на пороге оборачивается и с улыбкой шевелит пальчиками.
            Дерябин  рассеянной улыбкой провожает жену и задумчиво устремляет взор на цепочку размытых облаков на блеклом балтийском небе за окном. Под его руками на столе лежит газетная страница с заметкой о замечательном крае с волнующем воображение названием Абхазия. Субтропический климат, солнце, вечнозеленые пальмы, мандарины и ласковое теплое море – вот она страна мечты! Вот она планета новой жизни! Все, решено – увольняюсь из армии, бросаем к чертям весь этот хлам и сразу же едем – все вместе! Прочь сомнения!
            И протрубит судьба волнующим паровозным гудком старт этой новой жизни. Впереди Дерябина и его жену ждет трудный переезд с больным ребенком на руках до благословенной Абхазии, которая, оказывается, Дерябиных вовсе не ждала и, показав зубы местных жителей, выпроводит вон. Впереди их ждет маленький домик в Калуге, из которого Марина Черноярова (моя будущая мама) ушла на фронт и в котором, вместе с еще двумя семьями, придется начинать новую жизнь. Впереди будут хлопоты и заботы обустройства семейного очага, потеря всех сбережений в результате денежной реформы 47-го года, жуткий голод в том же году, рождение двойни в 49-ом и тут же полоса страшных бед: сначала вызовы в МГБ («Я тебя в лагерную пыль сотру, я научу тебя, лейтенантишка, Органы уважать!»), ураганное заболевание открытой формой туберкулеза, что, видимо, спасло его от ареста, и, наконец, смерть одного из младенцев (моей сестры-двойняшки). С туберкулезом моему отцу еще как-то удастся совладать, а вот с психическим надломом от всех свалившихся бед – уже никогда, до самой смерти. Хрущевская оттепель высвободит пружину ненависти, и октябрьской ночью 61-года на огороде позади дома он устроит казнь сожжения вырванных книжных и газетных листов с упоминанием Сталина и его портретами. Однако вера в коммунистические идеалы останутся нетронутым, заповедным уголком его души, даже несмотря на дичь и несуразность последующих застойных лет. Но впереди уже проглядывает грозовой фронт еще более диких, страшных бед: развала  страны, которую он защищал, неудачный ход экономических реформ, выродившихся в повальную «прихватизацию»,  полоса гражданских войн, беспросветное сползание людей в нищету. И это будет последним, что он увидит в своей жизни, с этим он и уйдет в небытие пасмурным вечером 3 октября 1994 года.
            Но это уже совсем другая история.
            Прощай, отец! Твой сын  попытался, как мог, продлить жизнь твоей памяти. А уж в неточности описания меня кто-нибудь, да и поправит.
                                                                           
                                                                      Калуга.    2001г.  

 

Капельки прозрения.

Споры мыслей, в спорах рожденные. Умозаключения