Окаменелые сердца, ч. 1, гл. 3

Глава третья

  Над квартирой, где жили Павел Александрович с Ирой, на седьмом этаже, проживала семья художников: Виталий и Полина с дочерью Машей. Виталий писал природу, те места, в которых бывал и которые любил. Нельзя было увидеть человека на его полотнах: он говорил, что не может писать портреты, людей – они не вписывались в его представление о прекрасном, которое он видел только в природе, навек слитой с его сердцем.
  Но среди близких ему людей он был очень радушным, простым и гостеприимным хозяином. Несколько похожий на Никиту Михалкова, лет пятидесяти, с небольшими усиками, короткой стрижкой, он порой казался мальчиком, но пристальный взгляд больших, черных глаз выражал и вопрос, и какое-то осуждение, задевая что-то сокровенное в собеседнике – как-то неловко было смотреть ему в глаза. Но почти всегда улыбающееся усатое лицо, искренний голос, неуверенность, от которой он, особенно под хмельком, старался избавиться ударом кулака или ладони по какому-нибудь предмету, как импонировали, так и отвращали.  Любил выпить, и довольно крепко, как всякий художник, закуску, как правило, готовил сам, да так вкусно, что жена часто поручала ему приготовление пищи, тем более, что с утра уходила на работу, а он писал картины на продажу.
  Виталий и Полина гордились своими друзьями, которые почти каждый день приходили к ним: художники, поэты, музыканты. «Мы элита!» - гордо заявляли они, и, действительно, здесь пели умные песни, читали заумные стихи, бренчали на расстроенном пианино, но кончалось все обычно мерзко и гадко. Гости уходили, а Виталик хотел еще выпить – Полина не давала, и начинался скандал. Виталик швырял в нее обувь, одежду, наконец, в бессильной ярости и страшном опьянении падал на пол. Павел Александрович и Ирина часто слышали крики, глухие удары со своего потолка и осуждали своих гулящих соседей.
  Утром Виталик приходил к Ирине или Павлу Александровичу занимать деньги на водку, которые почти всегда отдавал вовремя.
  Однажды утром, Виталик пришел к ним и пригласил на встречу с приехавшим в Казань Владиславом, «королем джаза», старым другом его и Полины. Ира была на работе, и Павел Александрович согласился, он не любил одиночества, хотя без него жить не мог. Да еще за окном виднелось серое небо, и на душе его было тоже серо.
  Поднялся на этаж, позвонил. Заскрежетали бронированные двери, как в Петропавловской крепости, громко щелкнул большой замок, как в тюремной камере. Но вместо угрюмого жандарма с висячими бакенбардами появился Виталик со сладкой улыбкой и открыл перед гостем вторую бронированную дверь. Из полутьмы прихожей Павел прошел в кухню, где можно было курить. Зажег сигарету, а Виталик засуетился над плитой, что-то варя и поджаривая. Павел сел на симпатичный «уголок», сделанный в виде полукруглых сидений, и спросил Виталика о картинах. Виталик быстро налил ему рюмку водки, Павел выпил, потом вторую вместе с хозяином, и тот повел его в комнату, где стояли картины. Представил ту, которую собрался выставлять на продажу.
  Лес, тропинка, ведущая вглубь, деревья в осеннем наряде, тропинка терялась в них, а за деревьями – солнечный свет, неяркий, но дающий какую-то надежду на что-то лучшее. Картина была хороша своей простотой, искренностью, естественностью. Субъективность художника лишь на малую толику преображала ее, главное же здесь было – самодостаточность самой природы, ее таинственной, близкой русскому сердцу красоты. Чувствовалось, что автор захвачен ею, преклонен перед ней и только робко ищет, опять же в ней, чего-то своего, светлого, человеческого.
  Павел похвалил, Виталик улыбнулся и показал ему начало новой картины: река, лодка без весел, шалаш на берегу, костер. Но людей там не было, хотя их присутствие чувствовалось, но главное все-таки было не в них, а в этих,  созданных человеком предметах и явлениях. Павел похвалил и это.
  А потом пришли Владислав и Полина. 
 Полина художественно оформляла игрушки и сувениры. Высокая, под стать Виталику, она полушутя называла себя его музой. И действительно: при первом взгляде на ее длинные, черные волосы, узкое лицо с правильными чертами, большими, карими глазами, на всю ее стройную, девичью фигуру возникало именно такое чувство. Но, приглядевшись внимательнее, можно было заметить несколько выдающиеся скулы, которые как бы делали черты лица ее менее утонченные, похожие на простонародные, что добавляло ей пикантности, но снижало ту высокую одухотворенность, которую привычно видеть в музе.
  Полина весело поздоровалась с Павлом, и Владислав вежливо помог ей снять пальто.
  - А вот наш король джаза, Владислав Абрамович, собственной персоной, просим любить и жаловать.
  Владислав разделся, пожал руку Виталику и Павлу и прошел на кухню.
  Полина обернулась к мужу:
  - Ну, как, Виталик, твои супергрибочки, удались?
  Виталик стеснительно улыбнулся и ответил:
  - Пока не очень: видно луку мало положил или соли…
  Раздался звонок, и Виталик впустил двух женщин средних лет, тоже худощавых. Они по-свойски поздоровались с Виталиком, поцеловались с Полиной и прошли тоже на кухню. Полина вся сияла и блистала:
  - А мне сегодня сам Минтимер Шарипович  руку жал, сказал, что я славная дочь Республики Татарстана.
  - Значит, фонарики понравились? - еще больше оживился Виталик.
  - Еще как: все рукоплескали, когда я надела гирлянду на него. 
  - Вот обнаглела-то, - сказал Виталик, - на самого президента гирлянду навешала и ничего.
  - Знай наших, - продолжала Полина, - это тебе не картины дома писать.
  Виталик проглотил и поставил на стол глубокую тарелку с дымящимися жареными грибами. Потом расставил тарелки и положил тоже дымящуюся жареную картошку.
  - Маслята и опята, - ответил он кому-то, - но есть и белые.
  Сначала налили всем водочки, и выпили за успех Полины  а потом за Владислава, его будущую концертную программу «Я джаз». Павел Александрович сначала слушал их внимательно, спрашивал, общался, а потом они стали называть незнакомые ему имена, ситуации с неизвестными ему людьми, и Павел вновь загрустил. Здесь он никому не был нужен, никто им не интересовался, и, хотя водку наливали часто, грусть не проходила. Павел смотрел на близкое за окном серое небо и чувствовал, что был достаточно хмелен, но грустил еще больше. И только он собрался было уходить, как все встали и пошли смотреть картины Виталика и сувениры Полины. Искусно и ярко расписанными матрешками, куклами, фонариками восхищались, постояли недолго перед картинами Виталика, спросили его, он что-то объяснил, и перешли в комнату поменьше, где стояло расстроенное пианино, и Владислав сел за него. Сыграл небольшую джазовую пьеску – все бурно зааплодировали, и Павел поймал восхищенный взгляд Полины, устремленный на Владика. Павел не понимал и не любил джазовые композиции, их отвлеченность, рассеянность: в них не было крепкой мелодии, организующей всю композицию, а был ритм, и только ритм с разбегающимися, ленивыми какими-то звуками, не несущими душе ничего. Действительно, это было какое-то жонглирование музыкой, как сказал Стив Магро: «Джаз - это когда пять парней играют одновременно разные песни». Владик стал перебирать разные песни, даже сыграл что-то из Моцарта. Потом опять пригласили всех на кухню, и вновь сели за стол.
  Павел выпил со всеми, и тут вспомнили, что он тоже играет. Попросили сесть за пианино, и он попробовал импровизировать, как раньше, это у него тогда хорошо получалось. Сначала был просто музыкальный фон, но вдруг появилась шикарная мелодия, которую Павел повторял, варьировал, – всем понравилось.
  Водка кончилась, а с нею кончился и запал, бодрящий дух хозяев и гостей. Продолжались разговоры, но больше по инерции, оставшиеся две рюмки перехватили две худощавые: Вика и Лара – им было веселее. Стали говорить и обсуждать способы пополнения «горючего», но ничего достойного внимания не нашли. Все почему-то оказались без денег. Обратились к Павлу Александровичу. Он пошел вместе с Виталиком  в магазин.
  - Ну как тебе Владик? – спросил он Павла.
  - Нормальный парень, играет хорошо.
  - Ты тоже хорошо играл, приходи к нам всегда, когда поиграть захочешь.
  - Спасибо. Только я уж давно забросил это. Раньше не мог пройти мимо пианино, а теперь не могу за него садиться, и все.
  - Почему?
  - Не знаю… стыдно как-то: я ведь серьезно музыкой не занимаюсь.
  - Ну и что. А душа-то требует.
  - Да нет, уже не требует. Это сегодня редкое явление, что мелодия хорошая появилась… А так – все такое больше в голове звучит.
  - А ты играй, записывай, к нам приходи: пианино всегда в твоем распоряжении.
  - Оно очень расстроено, играть на нем невозможно. Настрой его, Виталик.
  - Давно собираюсь: все руки не доходят, играть-то некому, а ты к нам редко заходишь.
  Серое небо, мелкая изморось вошли в дом вместе с ними. Все сидели в комнате с картинами Виталика,  как окаменелые: редкие движения, редкие фразы, одна из худощавых, кажется, заснула на плече своей подруги. Приход Павла и Виталика их тоже особенно не оживил: 
  - Принесли? – зевая, спросил кто-то.
  - Принесли, - бодро и радостно ответил Виталик.
  - Ну, тогда пойдемте пить… куда: на кухню или здесь?..
    Павел стоял около прикрытой двери на кухню и видел, что там сидели Владик с Полиной, которая что-то объясняла ему довольно горячо. Владик слушал, лениво улыбаясь, а она двумя руками держала его руку и заглядывала ему в глаза. Потом придвинулась ближе, крепко обняла его, и они слились в долгом поцелуе. Павлу стало неуютно, противно и обидно за Виталика. Когда они с ним вошли на кухню и поставили на осиротевший стол бутылку водки, Полина отскочила к плите, а Владик сидел, все такой же опрятный, красивый и спокойный. Полина вроде обрадовалась, защебетала, а ее муж стал ставить на стол закуску.
  А из окна тянулась и тянулась серая муть: Павел ясно видел, как она просачивается сквозь стекла, как медленно и неотвратимо заполняет все вокруг. Чуть подрагивали в сером мареве предметы: чашки, блюдца, бутылка – все становилось серым и постепенно расплывалось, теряя четкие контуры. После выпитых двух рюмок на каждого опять потянулись бесконечные разговоры о презентациях, ценах, выставках сувениров и картин. Все слова касались искусства, но не выражали его:
  - Когда я получил первый гонорар за первую картину, а это было сто тысяч, мне дали милиционера, он так и довел меня до дома, - восторженно рассказывал Виталик.
  - У-у-у, сто тысяч, никогда столько не получали, - застонали худощавые.
  Виталик с гордостью посмотрел на окружающих.
  Спросили Владика: есть ли у него подходящие спонсоры на открытие джазовой программы и сколько ему надо денег.
  - Джек обещал вложить сколько надо и презентацию организовать. Он мастер на это дело, - ответил Владик.
  - Да, Джек – мастер, и бабок у него всегда хватало, - добавила Полина, умильно поглядывая на Владика, как кошка на сметану.
  - Ну а картина твоя вряд ли будет котироваться, - заметил Владик Виталику, - на природу сейчас спрос небольшой, сейчас больше абстракция, супер-пупер покупают.
  Никто, ни одна душа не всмотрелась в его новую картину, не выказала своего чувства, отношения к ее сокровенным образам: всех интересовало одно: сколько за нее дадут деревянных рублей, ну а о долларах уж никто не заикался.
  Павел видел, как серая муть не только размывает контуры, но заглушает и звуки. Странно, теперь разговор за столом напоминал ему гудение пчелиного роя в улье, слова нельзя было разобрать. Неужели так действует водка, да вроде немного он и выпил…  Нет, дело было в другом: серая муть была и в самих людях, он видел, как при разговоре из их ртов вырываются эти серые клубы вихрящегося тумана и сливаются с серым маревом, вливающимся с улицы, от серого неба за окном. 
  После следующих нескольких рюмок одни пошли взглянуть еще раз на картины Виталика. Павел пошел за ним, внутренне очень жалея его: все, без исключения, даже жена, серьезно не относились к нему, не понимали его и картин, написанных им. В этой комнате тоже висла и тянулась серая муть, но картина с тропинкой в лесу и заходящим солнцем смотрелась ясно, как-то особенно отчетливо: муть клубилась вокруг нее, стараясь как бы овладеть ею, и не могла, картина ее отталкивала, вызывая ее недовольные, злобные завихрения. Павел взглянул на гостей и ахнул… у них не было глаз… да… не было ни зрачков, ни ресниц, а только впадины, где они должны были находиться. Но они почему-то внимательно «вглядывались» и в зелень деревьев, нависшую над тропинкой, и в темную желтизну самой тропинки, отходили, присматривались с разных ракурсов и что-то говорили, говорили, жужжали, как пчелы около улья. Павел тер и тер свои глаза, лоб, понимая, что он бредит, заболел, но ничего не менялось. Он видел, как робко объяснял Виталик, показывая пальцем то на всю картину, то на солнце, и видел, что они его не слышали. Потому что у них… просто… не было ушей, как и глаз. Но они серьезно отвечали ему, будто бы слышали и понимали то, что он говорил. Не в силах больше видеть и выносить такое, Павел ушел в другую комнату, где стояло расстроенное пианино.
  Оно стояло с поднятыми вверх, застывшими над ним немыми струнами, как будто сдавалось на милость победителя: а победителем была та же серая муть. Она будто окружила и сжала инструмент до такой степени, что все его стенки зияли длинными трещинами, а крышка валялась на полу, выкинутая под нажимом сдавшихся струн. Павел долго стоял и смотрел на это, пока его вновь не позвали на кухню пить водку.
  На кухне, казалось, все было по-прежнему: мути не было, но серое марево чувствовалось везде. Гости и хозяева выглядели нормально, с глазами и ушами, опять звучал и пошлый разговор о деньгах и спонсорах, оплачиваемой музыке и богатых продюсерах.  Одну за другой Павел выпил две рюмки и тупо уставился на окружающих его людей, не понимая, что же произошло с ним или с людьми.  Владик опять пошел к пианино, за ним ушла Полина, а Павел, Виталик и худощавые разом закурили и обменялись ничего не значащими фразами. Зазвучали расстроенные струны – казалось бы, все было по- прежнему, нормально, но нет же, все было именно не нормально, все - Павел понял это сейчас так, как никогда. Вся жизнь в этом доме, все, что происходило в нем, было РАССТРОЕНО, так же, как пианино: оно символично говорило об этом, громко фальшивя всеми струнами, всеми звуками. Муж и жена были равнодушны друг к другу, что оборачивалось изменой, их гости, друзья, были совершенно равнодушны к их творчеству, они просто не чувствовали его, видя  в нем только источник выгоды и престижа. Поэтому Виталик пил: он был лучше их всех, поэтому страдал, он был просто ДРУГОЙ.
  Павел пошел туда, где только что звучали фальшивые, теперь казавшиеся душераздирающими звуки. Полина и Владик застыли, крепко обняв друг друга в безмолвном, страстном поцелуе. Павлу стало как-то очень стыдно, и он быстро возвратился к Виталику и худощавым. Хотелось ему рассказать, открыть глаза. А если он не захочет открывать глаза, а если у него вообще этих глаз нет, как это было у всех недавно перед картиной? Нет, он ничего не скажет ему, может быть, когда-нибудь…
  Водка была допита, время было позднее, и гости стали расходиться по домам. В прихожей Виталик улыбался, принимал благодарности, а Полина страстно, преданно смотрела в глаза Владика, держа его за руки. Неужели Виталик не видел этого? Или не хотел видеть? Или не мог видеть этого… потому что глаз-то у него не было. Или ему просто было все равно? Или… сердце у него окаменело среди этой непроходимой мути общения с женой, друзьями, гостями?

© Copyright: Александр Осташевский, 2022

Регистрационный номер №0512061

от 18 декабря 2022

[Скрыть] Регистрационный номер 0512061 выдан для произведения: Глава третья

  Над квартирой, где жили Павел Александрович с Ирой, на седьмом этаже, проживала семья художников: Виталий и Полина с дочерью Машей. Виталий писал природу, те места, в которых бывал и которые любил. Нельзя было увидеть человека на его полотнах: он говорил, что не может писать портреты, людей – они не вписывались в его представление о прекрасном, которое он видел только в природе, навек слитой с его сердцем.
  Но среди близких ему людей он был очень радушным, простым и гостеприимным хозяином. Несколько похожий на Никиту Михалкова, лет пятидесяти, с небольшими усиками, короткой стрижкой, он порой казался мальчиком, но пристальный взгляд больших, черных глаз выражал и вопрос, и какое-то осуждение, задевая что-то сокровенное в собеседнике – как-то неловко было смотреть ему в глаза. Но почти всегда улыбающееся усатое лицо, искренний голос, неуверенность, от которой он, особенно под хмельком, старался избавиться ударом кулака или ладони по какому-нибудь предмету, как импонировали, так и отвращали.  Любил выпить, и довольно крепко, как всякий художник, закуску, как правило, готовил сам, да так вкусно, что жена часто поручала ему приготовление пищи, тем более, что с утра уходила на работу, а он писал картины на продажу.
  Виталий и Полина гордились своими друзьями, которые почти каждый день приходили к ним: художники, поэты, музыканты. «Мы элита!» - гордо заявляли они, и, действительно, здесь пели умные песни, читали заумные стихи, бренчали на расстроенном пианино, но кончалось все обычно мерзко и гадко. Гости уходили, а Виталик хотел еще выпить – Полина не давала, и начинался скандал. Виталик швырял в нее обувь, одежду, наконец, в бессильной ярости и страшном опьянении падал на пол. Павел Александрович и Ирина часто слышали крики, глухие удары со своего потолка и осуждали своих гулящих соседей.
  Утром Виталик приходил к Ирине или Павлу Александровичу занимать деньги на водку, которые почти всегда отдавал вовремя.
  Однажды утром, Виталик пришел к ним и пригласил на встречу с приехавшим в Казань Владиславом, «королем джаза», старым другом его и Полины. Ира была на работе, и Павел Александрович согласился, он не любил одиночества, хотя без него жить не мог. Да еще за окном виднелось серое небо, и на душе его было тоже серо.
  Поднялся на этаж, позвонил. Заскрежетали бронированные двери, как в Петропавловской крепости, громко щелкнул большой замок, как в тюремной камере. Но вместо угрюмого жандарма с висячими бакенбардами появился Виталик со сладкой улыбкой и открыл перед гостем вторую бронированную дверь. Из полутьмы прихожей Павел прошел в кухню, где можно было курить. Зажег сигарету, а Виталик засуетился над плитой, что-то варя и поджаривая. Павел сел на симпатичный «уголок», сделанный в виде полукруглых сидений, и спросил Виталика о картинах. Виталик быстро налил ему рюмку водки, Павел выпил, потом вторую вместе с хозяином, и тот повел его в комнату, где стояли картины. Представил ту, которую собрался выставлять на продажу.
  Лес, тропинка, ведущая вглубь, деревья в осеннем наряде, тропинка терялась в них, а за деревьями – солнечный свет, неяркий, но дающий какую-то надежду на что-то лучшее. Картина была хороша своей простотой, искренностью, естественностью. Субъективность художника лишь на малую толику преображала ее, главное же здесь было – самодостаточность самой природы, ее таинственной, близкой русскому сердцу красоты. Чувствовалось, что автор захвачен ею, преклонен перед ней и только робко ищет, опять же в ней, чего-то своего, светлого, человеческого.
  Павел похвалил, Виталик улыбнулся и показал ему начало новой картины: река, лодка без весел, шалаш на берегу, костер. Но людей там не было, хотя их присутствие чувствовалось, но главное все-таки было не в них, а в этих,  созданных человеком предметах и явлениях. Павел похвалил и это.
  А потом пришли Владислав и Полина. 
 Полина художественно оформляла игрушки и сувениры. Высокая, под стать Виталику, она полушутя называла себя его музой. И действительно: при первом взгляде на ее длинные, черные волосы, узкое лицо с правильными чертами, большими, карими глазами, на всю ее стройную, девичью фигуру возникало именно такое чувство. Но, приглядевшись внимательнее, можно было заметить несколько выдающиеся скулы, которые как бы делали черты лица ее менее утонченные, похожие на простонародные, что добавляло ей пикантности, но снижало ту высокую одухотворенность, которую привычно видеть в музе.
  Полина весело поздоровалась с Павлом, и Владислав вежливо помог ей снять пальто.
  - А вот наш король джаза, Владислав Абрамович, собственной персоной, просим любить и жаловать.
  Владислав разделся, пожал руку Виталику и Павлу и прошел на кухню.
  Полина обернулась к мужу:
  - Ну, как, Виталик, твои супергрибочки, удались?
  Виталик стеснительно улыбнулся и ответил:
  - Пока не очень: видно луку мало положил или соли…
  Раздался звонок, и Виталик впустил двух женщин средних лет, тоже худощавых. Они по-свойски поздоровались с Виталиком, поцеловались с Полиной и прошли тоже на кухню. Полина вся сияла и блистала:
  - А мне сегодня сам Минтимер Шарипович  руку жал, сказал, что я славная дочь Республики Татарстана.
  - Значит, фонарики понравились? - еще больше оживился Виталик.
  - Еще как: все рукоплескали, когда я надела гирлянду на него. 
  - Вот обнаглела-то, - сказал Виталик, - на самого президента гирлянду навешала и ничего.
  - Знай наших, - продолжала Полина, - это тебе не картины дома писать.
  Виталик проглотил и поставил на стол глубокую тарелку с дымящимися жареными грибами. Потом расставил тарелки и положил тоже дымящуюся жареную картошку.
  - Маслята и опята, - ответил он кому-то, - но есть и белые.
  Сначала налили всем водочки, и выпили за успех Полины  а потом за Владислава, его будущую концертную программу «Я джаз». Павел Александрович сначала слушал их внимательно, спрашивал, общался, а потом они стали называть незнакомые ему имена, ситуации с неизвестными ему людьми, и Павел вновь загрустил. Здесь он никому не был нужен, никто им не интересовался, и, хотя водку наливали часто, грусть не проходила. Павел смотрел на близкое за окном серое небо и чувствовал, что был достаточно хмелен, но грустил еще больше. И только он собрался было уходить, как все встали и пошли смотреть картины Виталика и сувениры Полины. Искусно и ярко расписанными матрешками, куклами, фонариками восхищались, постояли недолго перед картинами Виталика, спросили его, он что-то объяснил, и перешли в комнату поменьше, где стояло расстроенное пианино, и Владислав сел за него. Сыграл небольшую джазовую пьеску – все бурно зааплодировали, и Павел поймал восхищенный взгляд Полины, устремленный на Владика. Павел не понимал и не любил джазовые композиции, их отвлеченность, рассеянность: в них не было крепкой мелодии, организующей всю композицию, а был ритм, и только ритм с разбегающимися, ленивыми какими-то звуками, не несущими душе ничего. Действительно, это было какое-то жонглирование музыкой, как сказал Стив Магро: «Джаз - это когда пять парней играют одновременно разные песни». Владик стал перебирать разные песни, даже сыграл что-то из Моцарта. Потом опять пригласили всех на кухню, и вновь сели за стол.
  Павел выпил со всеми, и тут вспомнили, что он тоже играет. Попросили сесть за пианино, и он попробовал импровизировать, как раньше, это у него тогда хорошо получалось. Сначала был просто музыкальный фон, но вдруг появилась шикарная мелодия, которую Павел повторял, варьировал, – всем понравилось.
  Водка кончилась, а с нею кончился и запал, бодрящий дух хозяев и гостей. Продолжались разговоры, но больше по инерции, оставшиеся две рюмки перехватили две худощавые: Вика и Лара – им было веселее. Стали говорить и обсуждать способы пополнения «горючего», но ничего достойного внимания не нашли. Все почему-то оказались без денег. Обратились к Павлу Александровичу. Он пошел вместе с Виталиком  в магазин.
  - Ну как тебе Владик? – спросил он Павла.
  - Нормальный парень, играет хорошо.
  - Ты тоже хорошо играл, приходи к нам всегда, когда поиграть захочешь.
  - Спасибо. Только я уж давно забросил это. Раньше не мог пройти мимо пианино, а теперь не могу за него садиться, и все.
  - Почему?
  - Не знаю… стыдно как-то: я ведь серьезно музыкой не занимаюсь.
  - Ну и что. А душа-то требует.
  - Да нет, уже не требует. Это сегодня редкое явление, что мелодия хорошая появилась… А так – все такое больше в голове звучит.
  - А ты играй, записывай, к нам приходи: пианино всегда в твоем распоряжении.
  - Оно очень расстроено, играть на нем невозможно. Настрой его, Виталик.
  - Давно собираюсь: все руки не доходят, играть-то некому, а ты к нам редко заходишь.
  Серое небо, мелкая изморось вошли в дом вместе с ними. Все сидели в комнате с картинами Виталика,  как окаменелые: редкие движения, редкие фразы, одна из худощавых, кажется, заснула на плече своей подруги. Приход Павла и Виталика их тоже особенно не оживил: 
  - Принесли? – зевая, спросил кто-то.
  - Принесли, - бодро и радостно ответил Виталик.
  - Ну, тогда пойдемте пить… куда: на кухню или здесь?..
    Павел стоял около прикрытой двери на кухню и видел, что там сидели Владик с Полиной, которая что-то объясняла ему довольно горячо. Владик слушал, лениво улыбаясь, а она двумя руками держала его руку и заглядывала ему в глаза. Потом придвинулась ближе, крепко обняла его, и они слились в долгом поцелуе. Павлу стало неуютно, противно и обидно за Виталика. Когда они с ним вошли на кухню и поставили на осиротевший стол бутылку водки, Полина отскочила к плите, а Владик сидел, все такой же опрятный, красивый и спокойный. Полина вроде обрадовалась, защебетала, а ее муж стал ставить на стол закуску.
  А из окна тянулась и тянулась серая муть: Павел ясно видел, как она просачивается сквозь стекла, как медленно и неотвратимо заполняет все вокруг. Чуть подрагивали в сером мареве предметы: чашки, блюдца, бутылка – все становилось серым и постепенно расплывалось, теряя четкие контуры. После выпитых двух рюмок на каждого опять потянулись бесконечные разговоры о презентациях, ценах, выставках сувениров и картин. Все слова касались искусства, но не выражали его:
  - Когда я получил первый гонорар за первую картину, а это было сто тысяч, мне дали милиционера, он так и довел меня до дома, - восторженно рассказывал Виталик.
  - У-у-у, сто тысяч, никогда столько не получали, - застонали худощавые.
  Виталик с гордостью посмотрел на окружающих.
  Спросили Владика: есть ли у него подходящие спонсоры на открытие джазовой программы и сколько ему надо денег.
  - Джек обещал вложить сколько надо и презентацию организовать. Он мастер на это дело, - ответил Владик.
  - Да, Джек – мастер, и бабок у него всегда хватало, - добавила Полина, умильно поглядывая на Владика, как кошка на сметану.
  - Ну а картина твоя вряд ли будет котироваться, - заметил Владик Виталику, - на природу сейчас спрос небольшой, сейчас больше абстракция, супер-пупер покупают.
  Никто, ни одна душа не всмотрелась в его новую картину, не выказала своего чувства, отношения к ее сокровенным образам: всех интересовало одно: сколько за нее дадут деревянных рублей, ну а о долларах уж никто не заикался.
  Павел видел, как серая муть не только размывает контуры, но заглушает и звуки. Странно, теперь разговор за столом напоминал ему гудение пчелиного роя в улье, слова нельзя было разобрать. Неужели так действует водка, да вроде немного он и выпил…  Нет, дело было в другом: серая муть была и в самих людях, он видел, как при разговоре из их ртов вырываются эти серые клубы вихрящегося тумана и сливаются с серым маревом, вливающимся с улицы, от серого неба за окном. 
  После следующих нескольких рюмок одни пошли взглянуть еще раз на картины Виталика. Павел пошел за ним, внутренне очень жалея его: все, без исключения, даже жена, серьезно не относились к нему, не понимали его и картин, написанных им. В этой комнате тоже висла и тянулась серая муть, но картина с тропинкой в лесу и заходящим солнцем смотрелась ясно, как-то особенно отчетливо: муть клубилась вокруг нее, стараясь как бы овладеть ею, и не могла, картина ее отталкивала, вызывая ее недовольные, злобные завихрения. Павел взглянул на гостей и ахнул… у них не было глаз… да… не было ни зрачков, ни ресниц, а только впадины, где они должны были находиться. Но они почему-то внимательно «вглядывались» и в зелень деревьев, нависшую над тропинкой, и в темную желтизну самой тропинки, отходили, присматривались с разных ракурсов и что-то говорили, говорили, жужжали, как пчелы около улья. Павел тер и тер свои глаза, лоб, понимая, что он бредит, заболел, но ничего не менялось. Он видел, как робко объяснял Виталик, показывая пальцем то на всю картину, то на солнце, и видел, что они его не слышали. Потому что у них… просто… не было ушей, как и глаз. Но они серьезно отвечали ему, будто бы слышали и понимали то, что он говорил. Не в силах больше видеть и выносить такое, Павел ушел в другую комнату, где стояло расстроенное пианино.
  Оно стояло с поднятыми вверх, застывшими над ним немыми струнами, как будто сдавалось на милость победителя: а победителем была та же серая муть. Она будто окружила и сжала инструмент до такой степени, что все его стенки зияли длинными трещинами, а крышка валялась на полу, выкинутая под нажимом сдавшихся струн. Павел долго стоял и смотрел на это, пока его вновь не позвали на кухню пить водку.
  На кухне, казалось, все было по-прежнему: мути не было, но серое марево чувствовалось везде. Гости и хозяева выглядели нормально, с глазами и ушами, опять звучал и пошлый разговор о деньгах и спонсорах, оплачиваемой музыке и богатых продюсерах.  Одну за другой Павел выпил две рюмки и тупо уставился на окружающих его людей, не понимая, что же произошло с ним или с людьми.  Владик опять пошел к пианино, за ним ушла Полина, а Павел, Виталик и худощавые разом закурили и обменялись ничего не значащими фразами. Зазвучали расстроенные струны – казалось бы, все было по- прежнему, нормально, но нет же, все было именно не нормально, все - Павел понял это сейчас так, как никогда. Вся жизнь в этом доме, все, что происходило в нем, было РАССТРОЕНО, так же, как пианино: оно символично говорило об этом, громко фальшивя всеми струнами, всеми звуками. Муж и жена были равнодушны друг к другу, что оборачивалось изменой, их гости, друзья, были совершенно равнодушны к их творчеству, они просто не чувствовали его, видя  в нем только источник выгоды и престижа. Поэтому Виталик пил: он был лучше их всех, поэтому страдал, он был просто ДРУГОЙ.
  Павел пошел туда, где только что звучали фальшивые, теперь казавшиеся душераздирающими звуки. Полина и Владик застыли, крепко обняв друг друга в безмолвном, страстном поцелуе. Павлу стало как-то очень стыдно, и он быстро возвратился к Виталику и худощавым. Хотелось ему рассказать, открыть глаза. А если он не захочет открывать глаза, а если у него вообще этих глаз нет, как это было у всех недавно перед картиной? Нет, он ничего не скажет ему, может быть, когда-нибудь…
  Водка была допита, время было позднее, и гости стали расходиться по домам. В прихожей Виталик улыбался, принимал благодарности, а Полина страстно, преданно смотрела в глаза Владика, держа его за руки. Неужели Виталик не видел этого? Или не хотел видеть? Или не мог видеть этого… потому что глаз-то у него не было. Или ему просто было все равно? Или… сердце у него окаменело среди этой непроходимой мути общения с женой, друзьями, гостями?

 

Окаменелые сердца, или Медуза Горгона, ч. 1, гл. 5

Окаменелые сердца, ч. 1, гл. 4