Время в психиатрической больнице текло иначе. Оно было густым, вязким, как испорченное масло, и растягивалось в бесконечную ленту одинаковых дней. Здесь не было вчера или завтра — было бесконечное, монотонное «сейчас».
Николай без особых проблем адаптировался. Его жизнь свелась к ритуалу: подъем под оглушительный звонок, холодный завтрак из размазанной по тарелке овсянки и жидкого компота, прогулка по замкнутому дворику с высокими заборами, украшенными колючей проволокой, обед, тихий час, ужин, отбой. Между этим — скудные занятия трудотерапией (он плел уродливые корзинки из бумажных трубочек) и редкие, формальные осмотры врачей.
Он продолжал свою игру. Это стало его новой работой, более изматывающей, чем написание картин. Он был «тихим» пациентом. Не буйным, не агрессивным, но явно «не здесь». Он мог часами сидеть на краешке кровати в общей палате, уставившись в стену, шевеля губами, будто ведя беседу с невидимым собеседником. Иногда он начинал «вслушиваться» в узоры на кафеле, кивал, что-то бормотал о «неправильных линиях» и «посланиях в трещинах».
Санитары, видавшие всякое, быстро к нему привыкли. Он не доставлял хлопот. Они звали его «Художник» и иногда подшучивали над ним, спрашивая, не рисует ли он сегодня шедевры на стене. Николай в ответ смотрел на них пустым, невидящим взглядом и шептал:
- Краски спят. Им нельзя мешать.
Его главным врагом была не система, а скука и страх, что он и правда сойдет с ума. Чтобы сохранить рассудок, он превратил свою жизнь в тайную дисциплину. По ночам, пока палата оглашалась храпом, стонами и бредом других пациентов, он занимался гимнастикой. Тихими, плавными движениями, лежа на койке, он растягивал мышцы, качал пресс, отжимался от пола. Это напоминало ему о прошлой жизни, о спорте, давало иллюзию контроля над телом.
Мысли его были единственным побегом. Он продумывал варианты. Сбежать? Нереально. Заборы, решетки, бдительные санитары. Дождаться выписки в связи со «стойкой ремиссией»? Но для этого нужно было «выздороветь», а это означало снова стать мишенью для Тенгиза и его людей. Он застрял в ловушке собственного изготовления.
Он часто думал о деньгах. Где сейчас тот кейс? Спрятан ли он еще у отчима? Чувствовал ли Альберт, что происходит? Эта неизвестность глодала его изнутри сильнее любого нейролептика.
***
Альберт действительно чувствовал. Он жил, как дикое животное, обострив все чувства до предела. Новость о том, что Коля в психушке, пришла к нему через старого друга, который работал курьером и развозил документы по судам. Новость была обрывочной: «Твоего парня упекли в дурку. По мошенничеству какому-то. Говорят, крыша поехала».
Альберт стал анализировать ситуацию. Он не пошел в больницу и не стал звонить следователям. Он понимал. Это был ход. Отчаянный, сумасшедший, но ход. Значит, давление было уже нешуточным. Значит, за Колей уже охотились не только бандиты, но и система.
Он провел ревизию своей квартиры. Заделал щели в полу, занавесил окна более плотными шторами. Кейс с деньгами он больше не держал под кроватью. Он нашел более надежное место — разобрал нижнюю полку в глухом чулане, выдолбил в стене нишу, засунул туда кейс, заложил его кирпичами и замазал все раствором, после чего аккуратно вернул полку на место. Теперь даже при самом тщательном обыске найти тайник было бы практически невозможно.
Он сидел вечерами в своей освещенной только настольной лампой квартире, не включая верхний свет, и курил трубку, глядя в окно на освещенный подъезд напротив. Он ждал. Ждал, что его могут потревожить. Что начнут спрашивать про деньги. Но никаких визитеров не было. Тишина была беспокоящей. Это могло значить, что они знали о его существовании, но пока что не трогали. Или придумывали другой подход. Альберт, старый карточный шулер, знал — затишье перед бурей является самым опасным временем.
Он мог бы попытаться передать весточку Коле через кого-то. Но любая связь могла быть прослежена. Любой неосторожный шаг мог сыграть во вред и против него, и против парня. Его роль сейчас была ролью молчаливого хранителя. Сапером, который знает, где заложена мина, и должен сидеть тихо, чтобы она не взорвалась. Это было нелегко, но другого выхода он не видел.
***
Кабинет главного врача психбольницы пах дорогим кофе и антисептиком. Доктор Аркадий Петрович, мужчина с умным, усталым лицом и седыми висками, разговаривал по телефону.
— Да, Виктор Сергеевич, конечно… Нет, никаких изменений. Спичкин по-прежнему обнаруживает продуктивную симптоматику… Бред отношения, псевдогаллюцинации… Нет, о деньгах или какой-либо сделки не говорит ни разу… Абсолютно оторван от реальности… Да, конечно, как только что-то изменится, я лично позвоню… Беспокоиться не о чем. Он находится в полной безопасности.
Он положил трубку и с легким отвращением протер платком микрофон. Подполковник Борисов звонил раз в две недели. Интересовался «состоянием здоровья» Спичкина. Формально, якобы, что дело могут возобновить «по вновь открывшимся обстоятельствам». Неформально — чтобы убедиться, что его будущая добыча все еще на месте и не собирается выздоравливать.
Борисова ситуация устраивала. Спичкин был под замком, в состоянии невменяемости, дело было закрыто. Это давало время. Время, чтобы уладить другие вопросы, найти более изящный способ изъять деньги, не привлекая внимания. Нужно было ждать. Он был уверен, что рано или поздно художник дрогнет, совершит ошибку или, наоборот, пойдет на поправку. И тогда он, Борисов, будет рядом. И он сможет добыть эти деньги.
***
Тенгиз получал информацию из других источников. Через своих людей в правоохранительных органах, через обширную сеть осведомителей. Новость о том, что Спичкин сошел с ума, была ему донесена быстро.
Он выслушал ее, сидя в своем кресле в клубе на винодельне, и медленно вращал в пальцах хрустальный стакан с коньяком.
— Безумие? — переспросил он тихо. — Как удобно.
Он не верил ни на секунду. Он знал людей. Трусость, отчаяние, хитрость — да. Но не внезапное безумие. Это была уловка. Грубая, отчаянная, но уловка.
— Оставить его там? — спросил один из его людей.
— Нет, — Тенгиз отхлебнул коньяку. — Но и лезть сейчас — глупо. Там свои порядки. Свои законы. Не наши.
Он понимал, что Борисов что-то замышляет. Что этот жадный подполковник хочет урвать свой кусок и уйти на пенсию. Пусть суетится. Пусть делает грязную работу. Тенгиз мог позволить себе ждать. Он был словно паук в центре паутины, чувствующий малейшую вибрацию. Пусть все успокоятся. Пусть думают, что он смирился. Игра была далеко не окончена, она просто перешла в тихую, затяжную фазу.
***
А Николай в это время на прогулке смотрел на клочок серого неба над бетонным забором. Он заметил, что один из санитаров, новый, молодой парень с внимательными глазами, смотрел на него не с привычным равнодушием, а с легким любопытством. Как будто изучал. Или оценивал.
Николай тут же отвел взгляд и начал шептать, обращаясь к голому кусту у забора:
- Нет, не сегодня. Сегодня линии не сходятся. Видишь? Они лгут.
Но внутри у него что-то екнуло. За месяцы монотонности это было первое изменение. Маленькая, почти незначительная деталь. И он понял, что затишье подходит к концу. Где-то снаружи шестеренки снова начали поворачиваться, и скоро их скрежет докатится и до его тихой, сумасшедшей кельи. Он мысленно проверил свои укрепления — свой образ, свою легенду. Они должны были выдержать. А там видно будет.
Помочь сайту
Поздравления
