Ночь была густой и безмолвной, нарушаемой лишь тяжелым, прерывистым дыханием Ирины и далеким храпом одного из боевиков снизу. Алкогольное оцепенение постепенно отступало, сменяясь тяжелой, свинцовой тревогой. Перед глазами снова и снова стояло лицо Николая — бледное, застывшее, с следами наручников на запястьях.
Она ворочалась, не в силах найти покой. Словно какая-то невидимая сила тянула ее из комнаты. Встав с кровати, она на цыпочках вышла в коридор. Под ногой скрипнула половица, и она замерла, прислушиваясь. Снизу доносилось только равномерное похрапывание.
Она подошла к двери Николая. Щель под ней была темной. Она медленно, бесшумно нажала на ручку. Дверь не была заперта. В комнате пахло потом, страхом и сладковатым лекарственным душком. Николай лежал на кровати, но теперь он был привязан к изголовью и ножкам грубыми веревками — наручники, видимо, сочли слишком «официальными» после визита Розенцвайга.
Он не спал. Его глаза были широко открыты и блестели в полумраке, отражая слабый свет из окна. Он безучастно смотрел в потолок. Увидев ее, он не вздрогнул, не закричал. Он просто медленно перевел на нее измученный взгляд, что у Ирины перехватило дыхание.
Они молча смотрели друг на друга несколько мгновений. В его взгляде не было ни просьбы, ни надежды. Лишь животная, загнанная покорность.
Ирина, не отдавая себе отчета, движимая внезапным порывом, оглянулась на коридор. Тишина. Она шагнула в комнату, подошла к тумбочке, где лежали хозяйственные ножницы. Руки ее дрожали.
Она наклонилась над ним. Он замер, не понимая, что происходит.
— Тихо, — прошептала она, и ее голос прозвучал хрипло и непривычно. — Тихо.
Она начала резать веревки. Грубая пенька сопротивлялась, но острые лезвия справлялись. Сначала на запястьях, потом на лодыжках. Николай лежал неподвижно, лишь его грудная клетка судорожно вздымалась. Когда последняя связка лопнула, он инстинктивно отдернул онемевшие руки, потер покрасневшие, изодранные в кровь запястья.
Он посмотрел на нее с немым вопросом. Она покачала головой, приложив палец к губам. Она и сама не знала, зачем это сделала. Из жалости? Из протеста против бессмысленной жестокости? Или потому, что увидела в его глазах что-то знакомое, свою собственную боль?
Она выскользнула из комнаты так же тихо, как и появилась, оставив дверь приоткрытой. Вернувшись к себе, она рухнула на кровать, и на этот раз сон нашел ее быстро, тяжелый и без сновидений.
***
Утро началось с грубого оклика. Руслан встряхнул ее за плечо.
— Подъем! Доктор приехал. Готовь комнату.
Ирина, с тяжелой головой и кислым привкусом во рту, молча подчинилась. Она накрыла стол клеенкой, принесла таз с водой и полотенца. В голове стучало: «А что, если он все расскажет? Скажет, что я его развязала?»
В комнату ввели Николая. Он шел сам, но его шаги были неуверенными, словно он забыл, как это делается. Розенцвайг, с сияющими глазами, уже возился со своей аппаратурой.
Сеанс был долгим и тяжелым. Розенцвайг, недовольный вчерашними результатами, действовал более агрессивно. Он не просто бил током, он комбинировал шок с инъекциями какого-то прозрачного препарата из стеклянного ампула. Николай сначала кричал, потом его тело билось в конвульсиях, а затем он впадал в ступор, обливаясь холодным потом, и бормотал бессвязные обрывки фраз. Он говорил о красках, о холстах, о каком-то «Деде», но не о деньгах. Его взгляд был мутным, невидящим.
Тенгиз наблюдал за всем этим, сидя в углу на стуле. Его лицо было каменным, но в глазах копилось раздражение.
— Ну что, доктор? — наконец не выдержал он. — Когда уже будет результат? Я не для того плачу, чтобы смотреть на эти танцы с бубном.
Розенцвайг отложил шприц, вытер лоб тыльной стороной ладони. Он выглядел уставшим и разочарованным.
— Тенгиз Мамукович, мозг — это не сейф, который можно вскрыть ломом. У него есть защитные механизмы. Я стираю верхние слои, но упрямство у этого пациента… патологическое. Возможно, он и правда не помнит. Или помнит, но настолько глубоко запрятал, что добраться невозможно без риска полностью уничтожить личность.
Тенгиз медленно поднялся. Он подошел к Николаю, который лежал, закрыв глаза, и тихо постанывал. Тенгиз наклонился к нему.
— Слушай меня, художник. Ты можешь притворяться кем угодно. Сумасшедшим, овощем, святым. Можешь забыть все на свете. Но есть одна вещь, которую ты забыть не имеешь права. Мои деньги. Ты украл их у меня. И я их заберу. Любой ценой. — Его голос был тихим, почти ласковым, но каждое слово било, как молоток. — Доктор может делать с тобой все, что захочет. Я ему разрешаю. Пока ты не вернешь мне мое.
Он выпрямился и посмотрел на Розенцвайга.
— Продолжайте. До результата.
Следующий сеанс был еще короче и жестче. После очередной дозы препарата и мощного разряда Николая просто вырвало. Он обмяк, его отвязали и повели наверх, почти волоча.
Ирина убирала за ним. Ее тошнило от запаха рвоты, лекарств и человеческого унижения. Она мыла пол, стирая следы очередного бессмысленного акта насилия.
***
Днем Тенгиз и Розенцвайг уехали, пообещав вернуться завтра. Руслан и Кирилл ушли в свой флигель, оставив Ирину одну в доме. Она была на взводе. Нервы ее были оголены до предела. Она снова нашла бутылку вина, припрятанную с прошлого раза, и выпила несколько глотков, почти не чувствуя вкуса. Алкоголь ударил в голову, размягчил острые углы страха.
Она поднялась наверх. Николай лежал на кровати, отвернувшись к стене. Он не был привязан. Видимо, после провала сеанса сочли это излишним.
Он медленно перевернулся. Его лицо было серым, изможденным, но в глазах, красных от слез и напряжения, теплился слабый огонек сознания. Он молча смотрел на нее.
— Держись, — сказала она, прислонившись к косяку. Ее язык уже немного заплетался. — Эти уроды… они все сломать хотят. Не давай им.
Он не ответил, лишь слегка кивнул, будто понимая.
Ирина махнула рукой, словно отмахиваясь от комаров.
— У меня брат… Андрей. Летчик он был. На войне. — Она сделала глоток прямо из горлышка. — Говорят, герой. А теперь… Теперь он боится. Понимаешь? Летчик. Боится высоты. Боится звука вертолета. Сидит дома, фотографии свои смотрит. И все. Как будто его там, в том вертолете, и не было. Кусок отрезали и выбросили.
Она говорила бессвязно, выплескивая наружу то, что годами копилось внутри. Говорила о боли брата, о своей беспомощности, о том, как страшно видеть, как сильный человек ломается.
— А эти… — она мотнула головой в сторону флигеля, — они думают, что можно человека сломать, как щепку, током там, таблетками… И все, готово. Не понимают они… Не понимают, что сломанный человек уже ни на что не годится. Ни денег не вспомнит, ни… ничего.
Николай слушал, не перебивая. Его собственная маска сумасшедшего треснула, обнажив усталое, измученное лицо человека, который все понимает. В его взгляде появилось что-то новое — не страх, а странная, горькая общность.
— Зачем ты мне это рассказываешь? — прошептал он наконец, его голос был сорванным, едва слышным.
Ирина посмотрела на него, и в ее пьяных глазах блеснула слеза.
— Потому что ты тоже сломанный. Как он. И я не знаю… не знаю, как помочь ни тебе, ни ему.
Она оттолкнулась от косяка и, пошатываясь, вышла из комнаты, оставив его одного с этим неожиданным признанием и тяжелым запахом дешевого вина, повисшим в воздухе между ними. Впервые за все время между палачом и жертвой, между надзирателем и узником, протянулась тонкая, хрупкая нить понимания. Ниточка человечности в самом пекле.
Помочь сайту
Поздравления
