Кызылкум

История одного киднеппинга.




I





Надо успеть… Почему именно ему непременно надо успеть до рассвета, он не знал. Надо и всё. Такая перед ним сейчас стоит сверхзадача. Он уже много часов сидел в неподвижной позе за рулём своей «Нексии», прислоняясь одеревенелым корпусом к спинке сидения, и всё отчётливей ощущал каждую его выпуклость, каждый шовчик и каждую складочку на чехле, впивавшиеся ему в задницу. Просоленная насквозь майка неприятно липнет к телу, а левая рука от напряжения по локоть онемела и предательски покалывает - в последнее время она всё чаще даёт о себе знать, и как врач он понимал, что это далеко не фигня, особенно в его возрасте. В горле давно пересохло, но искать под сидением баклашку с минералкой было лень (да к тому же наверняка она тёплая и противная), как лень было остановиться у обочины и сходить по нужде. А надо бы. Несмотря на столь поздний, или скорее - ранний, час движение на дороге оживлённое. Сквозь опущенное окно снаружи тянет палёной резиной и душными асфальтовыми испарениями, однако полностью закупориться тоже нельзя. Ясное дело, в такой душегубке они реально долго не протянут.

Двое мужчин, один постарше, с угольно-чёрной бородой на обветренном, загорелом лице, и другой помоложе, белобрысый, с чистым юным лицом херувима, едут на машине через пустыню. За рулём – тот, что постарше. Огрубевшие ладони привычно крутят баранку, а глаза зорко следят за дорожными указателями. Слева и справа от дороги чернеет пустота, хотя небо густо усыпано звёздами и сквозь ветровое стекло расплывчатым пятном просвечивает луна. В том же направлении идёт колонна новеньких БелАЗов, и мужчине приходится постараться, обгоняя их. Когда вместе с порывами ветра в салон залетает запах едкой гари, от которой режет глаза, он морщится. Хочется курить. Правая рука машинально пошарила по торпедке, порылась в карманах, а потом полезла в бардачок, хотя знает прекрасно, что сигарет нигде нет. Кончились.

Второй, по виду – совсем пацан, лет двадцати, не больше, спит рядом. Спит как убитый, видать, развезло парня, разморило в долгой дороге. На парне – голубые джинсы, сильно обуженные в паху, и белая в клетку рубашка-финка, в ногах валяется плоский матерчатый рюкзачок с популярным у молодёжи «Кошмаром перед Рождеством».

Скоро рассвет. Скоро с восточной, окрашенной в малиновые и оранжевые тона, части неба в вязкую ночную темноту выстрелит солнце, и тогда на долгие часы воцарится адское пекло. А пока в воздухе местами даже прохладно. В пустыне оно так.

Когда съезжали с бетонированной дороги, пришлось замедлить ход. Слава Богу, спуск прошёл благополучно. Теперь колёса еле слышно шуршат по запёкшейся и растрескавшейся глине. Это такыр. Позавчера эту глухую местность нежданно-негаданно сбрызнуло двухминутным дождичком, и погружённые в молчание песчаные барханы сразу стали рябыми и прыщавыми, как неухоженная физиономия подростка. А до этого дождей не было аж с начала мая. Тогда же, в мае, небо окончательно выцвело, и облака, кучковавшиеся над плоскими синими горами, мало-помалу совсем растаяли.

Автомобиль проворно скатывается по галечной насыпи, после чего чересчур медленно, как бы наощупь, по узкому руслу высохшей реки продвигается вперёд, ориентируясь то ли на далёкие огни, то ли на какие-то иные знаки. Белый свет фар высвечивает извилистый путь, который ощутимо идёт под горку.

Наконец приехали. Мужчина – тот, что постарше, нажав плечом на дверцу, выбирается и с нескрываемым удовольствием потягивается. Откуда-то из мрака бесшумно появляются две громадные собаки. Это алабаихи – среднеазиатские овчарки, однако уши и хвосты у них вопреки местным обычаям не купированы. Обеих давно не купали и не чесали, поэтому они одинаково грязные, заросшие неопределённого цвета шерстью; у одной правый глаз заплыл мутно-сизым пятном. Не зная, как ещё выразить хозяину свой восторг, они мечутся туда-сюда, поднимая клубы пыли и издавая утробные звуки, похожие по модуляции на вопли роженицы; по всему видать, что они ещё и страшно голодные.

Мужчина неосмотрительно садится на корточки. Собаки тут же бросаются на него, молотят хвостами по земле и шумно дышат ему в лицо, норовя лизнуть.

Он сначала ласково обнимает их за загривки, но почти сразу же отстраняется от их мокрых морд и шутливым тоном укоряет:
– Фу, напылили. Что, зверьё? Соскучились, заразы? Два дня не жрамши? А сами что? У-у, собачье отродье! Навязались на мою голову. Лежебоки. Дрыхли тут, небось, напропалую без меня? Бестолковые псины. Где же ваши хвалёные, блин, как их там?.. Рефлексы? Или инстинкты? Лень было сходить тушканчиков половить? Зато без «Е», как в этом вашем «Чаппи». Ну-ну… Сейчас. Сначала с этим разберусь, - он кивает головой в сторону «Нексии», где продолжает спать парень, - и задам вам корму.

Он нехотя встаёт, отчего в глазах у него на пару секунд становится темно, отряхивается, рукой утирает обслюнявленное лицо и медленно идёт к машине.


II



Солнце. Всюду солнце, хотя, если судить по длинным теням, полдень ещё не скоро. Кажется, что в мире ничего больше нет, кроме этого белого светящегося диска. Раскалённое белое солнце пустыни. Белое от зноя небо, на котором – ни облачка, лишь у горизонта просматривается прозрачное колышущееся марево, - с понтом, мираж. Белые барханы. Белые, иссушённые солнцем стволы саксаула. Белые шары перекати-поля. Всё белое. Ну и что же, что зовётся это Кызылкум – Красный песок. Никакой он не красный. Обыкновенный белый. Лишь поздним вечером солнце нальётся краской, распухнет, станет кроваво-алым и нереально огромным. Тень от виднеющихся вдалеке гор Тамдытау чернильным пятном прольётся сначала на низину, после чего постепенно дойдёт сюда, и сразу наступит кромешная тьма.

Будто нарочно, в холодильнике оказалось пусто. Как когда-то говорила его бывшая жена Анька: мышь повесилась. Чёрт, надо было подумать об этом в Ташкенте, а теперь придётся ехать в Тамды затовариваться. Да и курево на нуле. А тут этот!.. Ещё один рот. Мужчина с отвращением смотрит на парня, которого на руках из машины перенёс в помещение и положил на кровать. Он, привыкший быстро принимать решения, пока ещё не придумал, что с ним делать дальше, но если этот хрен, когда очнётся, вздумает рыпаться, то он мигом сообразит. Пару раз врежет в рожу, потом привяжет за яйца, посадит на цепь и все дела. После этого пацан наверняка и пикнуть не посмеет. Хотя, если он не совсем конченый идиот, то дальше ворот не сунется. Куда тут соваться? Кругом пески. Да и собаки не выпустят. Потом, на свежую голову, надо будет хорошенько всё обдумать. Пока ж у него на это не было ни времени, ни желания.

На всякий пожарный случай он всё же на листке бумаги накатал записку: «Не выходить» и приколол её кнопками к двери чуть повыше таблички: «Во дворе злая собака». Потом подумал и чёрным маркером прямо на выкрашенной белой масляной краской двери жирно, так что всякий увидит, приписал: «2 штуки». Кнопки он отколупал от стены; там их навалом - на подборке из двух дюжин вырезок из журналов с фигуристыми длинноногими блондинками в похабных позах, среди которых затесался Че Гевара. Этот артобъект остался здесь от прежних обитателей, сам он подобными делами никогда не увлекался. Табличку про злую собаку тоже повесили до него, да ещё для убедительности череп с костями пририсовали - Весёлого Роджера.

Вообще-то никакие они не злые, его собаки, хотя и чистопородные волкодавы, но этот пусть думает, что злые. Лично он злых собак в своей жизни не встречал. Вот людей – сколько угодно. Сам он, пока здесь не поселился, тоже злой ходил – и дома, и на своей долбанной работе. Озверел совсем, особенно, как сороковник исполнился. Случаются же такие совпадения: и у него кризис, и в мире как раз финансовый кризис грянул.

Дорога в Тамды и обратно заняла минут сорок. В городе он накупил всякой всячины, которой при разумной экономии должно хватить минимум на неделю, а собакам привёз пирожки – гумму, по-русски «ухо-горло-нос». Они их обожают.

Пока разгружал машину, пока переносил продукты на кухню, про парня не думал, а как закончил, смотрит, тот сидит на пороге, прислонившись плечом к косяку двери, и наблюдает за ним. Увидел, что его заметили, встал. Всё молчком. Оклемался, значит. Ну, давай уже, не молчи!.. Вниз не спускается. Боится, видать. Правильно боится, собаки-то на стрёме. Сторожат территорию.
Он демонстративно не спеша закончил свои дела и только тогда подошёл. Настало время внести в дело какую-то ясность. А то бедняга небось не знает, что и подумать. Спросил заботливо:
- Как ты? Ничего? Головка не кружится? Если что, ты скажи, не стесняйся. Водички принести? Холодненькой?

Парень его заботу не оценил. На все вопросы ответил вопросом:
- Вы кто?

- Я кто? Я – Робинзон. И ты – Робинзон. И он – Робинзон.

Он кивнул на одну из собак, которая крутилась тут же под ногами.

- Знаешь, как Пугачёва поёт: в этом сезоне все мы Робинзоны. Спускайся, не бойся.

Парень напряжённо, косясь на собаку, переступил порог, и стал осматриваться.

- Это что тут у вас – типа Кин-дза-дза?

- Ага, типа того. А я типа Яковлев. Или Леонов. Как тебе больше нравится. Что, испугался? Смотри не обсерься от страха. На всякий случай туалет вон там.

Он неопределённо показал рукой в сторону ближайшего бархана.

- Нет, ну в натуре, что это?

- Это? Это – Кызылкум. А ты что подумал – что у тебя глюки? Так вот: всё, что ты видишь кругом, всё по-правдашнему, без балды. Слово офицера.

- Кызылкум? Круто! А это где?

- Ну, ты, чувак, лошара! Географию надо было в школе изучать. А то вы все думаете, как в «Недоросле»: зачем нам география? Нас и так, куда надо, довезут… Так ты спустишься или нет? Сколько тебя можно ждать? Пошли завтракать.

Завтракали молча. Изучали друг друга. Собаки, которые привыкли ходить за хозяином как хвостики, вповалку лежали на пороге кухни. Однако стоило парню сказать «спасибо» и слегка заскрипеть стулом, как одна – та, что была с оловянным глазом, тут же подняла голову и издала глухое предупреждающее рычание. Другая же наоборот развалилась ещё вольготнее, испустив нутром тягучий трубный выдох.

- Как их зовут? – решился спросить парень.

- Никак. Собаки и всё.

- Просто собаки? Как это? А давайте вы назовёте эту Вувузелой, ей подойдёт, а эту ещё как-нибудь. У меня дома тоже есть собака - овчарка Линда. Огурцы любит!.. Мать её приучила, так теперь она за огурцы душу готова продать. Говорят, собаки думают, что они люди…

- А давайте без «давайте».

Умник нашёлся. Он и сам знает, что звать их «просто собаки» нехорошо, но развивать дальнейшую полемику не хотелось. Когда они к нему пришли, он рассудил, что у них уже есть имена, только он их не знает. Так зачем же давать новые, голову бедным псинам морочить?

Гуськом, парень, как взятый под стражу криминальный элемент, - впереди, он как тюремный надзиратель - за ним, они вернулись в давешнюю комнату. Собаки проследовали по пятам. Потом мужчина сходил в машину и принёс две книги, за которыми в Ташкенте специально заезжал в дедов дом, - «Женщина в песках» Кобо Абэ и «Пески Калахари» Уильяма Малвихила; на последней обложка была оторвана.

- На, Георгий Жуков, изучай. Изучай внимательно. Как изучишь, поговорим.

- Про что это?

- «Про чё…» - передразнил он парня. - Прочтёшь – узнаешь.

Он спустился с крыльца, носком кроссовки отфутболил от себя мелкий камешек, сделав точный пас в сторону ворот, и пошёл за дом, где у него между стеной и высокой кирпичной оградой был огород. Ворча и негодуя, собаки поплелись следом за ним.

Проводив троицу долгим взглядом, парень послушно заваливается с книгами на кровать. Он уже знает, где он. Это – водокачка, возведённая посреди пустыни для скотоводческих и других немаловажных нужд, рядом, за оградой, – дизель-аккумуляторная станция; всё донельзя заброшено, но жить можно. Имеется вода, электричество, под навесом из шифера - очаг для приготовления пищи, рядом с очагом, чтобы далеко не ходить, – поленница дров и куча хвороста.



III



К обеду мужчина возвращается; вместе с ним в комнату врывается ослепительное солнце.

- Ну что, Георгий Жуков, изучил? – вопрошает он.

- Да.

- Ну и?..

- Я что ли ваш заложник?

- Там поглядим. Пошли обедать. Азу по-татарски из конины пробовал? Спорим – нет?

- Спасибо, не хочу.

Обиделся. Обидчивый какой. Ну-ну.

- Не хочешь обедать, пошли чайку попьём, - уже более доброжелательным тоном сказал мужчина.

- Так пили ж уже.

- Не хочешь – как хочешь. Моё дело предложить, ваше, сударь, дело отказаться.

Он круто разворачивается и выходит, краем глаза заметив, что парень всё же двинулся за ним. Дурак, рубашку снял. Ведь мигом сгорит. Такой белый. Потом возись с ним.

Он сказал:
- Рубашку накинь на плечи. И не ходи много под солнцем. Ещё вот что: не вздумай шастать босиком. Скорпионы тут отборные.

Выйдя во двор, парень ошалело пялится вокруг. После затемнённого ставнями помещения горячее солнце больно ударило в глаза, а ногам было нестерпимо жарко даже через толстую подошву сандалий.

Пообедали; после обеда – сиеста. Легли в разных помещениях. Собаки, само собой, – на вахте.

Вечером мужчина поехал позвонить в Ташкент; он знал одно место на горе, где его сотовый, худо-бедно, однако ж ловил.

- …Как она? Пришла в сознание? Громче говори, не слышно ничего. Тут ветер. Заторможенность? А пульс какой? Давление? Давление, говорю, сколько? Отключили от капельницы?..

Не знает она ни хрена – ни пульс, ни давление! А что она вообще знает?! Куда смотрела? Ещё оправдывается: мол, за всем не уследишь. А тебе, дура, за всем и не надо. У тебя только одна дочь! Одна, блин!!!

Между тем всё обстояло не так уж и плохо; то, что так быстро отменили капельницу, - хороший знак, значит, динамика положительная.

По дороге на водокачку ему вспомнилось про тот, самый первый в его лечебной практике инцидент, когда у их бригады на операционном столе умер пациент. Прямой вины их в том не было. Но тем не менее была неприятная разборка, и хотя главврач их тогда отмазал, всё равно всем крепко досталось. Мать, она – гинеколог, тогда ему сказала так: «Надо знать, куда ты пошёл. В медицине без этого не бывает. Это только первый случай. Будь готов, что будут ещё. Это как аборты у женщин фертильного возраста. Редкие счастливицы обходятся без них».

Как стемнело, легли спать, собаки устроились на дощатом полу в коридоре, но прежде, чем уснуть, долго возились, укладываясь. Наконец они забылись глубоким сном. Не привыкший рано ложиться спать парень хотел ещё почитать, но мужчина не позволил, выключив везде свет. Потому что, сказал он, если его сразу не потушить, набегут всякие ползучие твари: фаланги, пауки, сколопендры. Замучаешься потом их вылавливать.
Спали с закрытыми окнами; всю ночь сквозь незадёрнутые шторы в окна падал сноп мягких лунных лучей и было слышно, как где-то недалеко истерически вопила сова, да ещё изредка завывали и плакали шакалы.


IV



Его звали Андрей Родин. 3 декабря 2009 года ему исполнилось 42 года. По специальности он был врач – анестезиолог. До прошлого года он работал в ташкентском институте грудной хирургии и жил на Пушкинской улице в районе Дархана.

Когда-то у него была первая жена Анька, его бывшая одноклассница; она его звала Родин, он её – Родина, а за глаза – Родина-уродина. Не то чтобы она была страшненькая или косолапенькая, или прыщавенькая. Обыкновенная, как все. Наверное, даже в ней что-то было, чего не было в других, если он прочим предпочёл её. С тех пор он предпочитает её не видеть, и даже затруднился бы описать, как она выглядела тогда, когда ещё числилась его женой. Они ещё оба учились – он в ТашМИ, она – на энергофаке ТашПИ, когда у них появилось потомство - дочь Женя. Евгения Андреевна Родина.

Когда дочери было пять лет, Анька соблазнила своего друга детства, а по совместительству соседа по подъезду Олега Зайцева. Этот Олег, как говорят в народе, был могуч, вонюч и волосат, из тех мачо, кто мозгами недалёк, зато тело так и пышет тестостероном. Она - сука похотливая, а он под стать ей - тварь, сволочь, скотина. Наградил её хламидиозом.

Так получилось, что лечилась Анька у Андреевой матери, своей бывшей свекрови. Лечилась долго, пока та не уехала в Израиль. Мать и сказала тогда Андрею, что лечись, не лечись – бесполезно, толку всё одно не будет. Такая вот противная штука эти хламидии. Теперь, мол, у неё, бедняжки, навечно зуд в одном месте. Ещё сказала: несчастная, от этого постоянного зуда она, надо полагать, и стала с годами такой... А ведь была ж приличная девочка, и в школе хорошо училась…

Когда измена раскрылась, он, Андрей Родин, первым делом сжёг все разодранные в клочки фотографии, где они с Анькой были вместе, пепел смыл в унитаз, потом собрал чемодан и ушёл.

А у Аньки с этим Олегом теперь законный брак, правда, совместных детей они не нажили, и с тех пор он о них слышать ничего не желает. Забил, как говорится. Слава Богу, у неё хватило мозгов не препятствовать его общению с дочерью. С Женей – ей уже 20 лет - они перезваниваются и очень редко видятся; в основном, инициатором этих встреч является она сама – это когда ей становится позарез нужно повыпендриваться перед подружками или новенькой моделью сотового, или цифровым фотоаппаратом с десятью мегапикселями, или веб-камерой, или чем-нибудь ещё, а у матери с дядей Олегом, как всегда, фиг чего допросишься.

Вскоре он сошёлся с коллегой из своего отделения - кардиохирургом, переехал к ней на Дархан, но сочетаться в загсе не стали. По подлому стечению обстоятельств её тоже звали Анна. Аня Кондратьева. Он ей сразу сказал, что жениться он зарёкся раз и навсегда, а она вошла в его положение и не настаивала, поскольку у неё самой по этой части был горький опыт, и им, Андреем, она как клином клин вышибла. Прямо так и сказала, и он не понял – в шутку или взаправду.

А ещё у неё имелась дочь от первого брака Кристина, по-домашнему Кристя, и спустя какое-то время он стал замечать, что эта Кристя его домогается. Этого ещё не хватало! Пятнадцать всего девчонке, совсем соплюшка, а такие вещи вытворяла, что мало не покажется! То дверь в ванную плотно не закрывала, причём, дураку понятно, что намеренно, то без малейшего угрызения совести шастала по дому в трусах и лифчике такого бесстыжего фасона, где все «сиськи-письки» наружу. Ещё другие штуки проделывала, о которых даже вспоминать не хочется. Сначала чин по чину называла его дядя Андрей, а потом вдруг фамильярно стала звать «папашей», а когда он попробовал поставить ей «на вид», ещё и нагрубила.

А один раз уж совсем! Хочешь, говорит, папаша, расскажу тебе одну офигительную историю, только маме не говори. И рассказала. Будто бы, когда она была совсем малявкой и проводила каникулы в лагере, воспитательница каждый вечер перед сном проверяла их, девочек своего отряда, на предмет чистоты. Мол, как они помыли руки, ноги, шею, за ушами и «там». Особенно «там». Делалось это так: девочки становились в очередь, а эта воспитательница проводила двумя пальцами – указательным и средним – по девчачьему интимному месту, а потом нюхала и облизывала. Причём, другую руку всё время у себя в трусах держала. Вот такая история. Правда ли, нет ли – кто знает? Он решил: хватит с него провокаций! Не хватает только ещё, чтобы эта акселератка склонила его к разврату с несовершеннолетней. Вот тогда были бы дела! В тот же день, не откладывая на потом, он инициировал в доме скандал по пустякам, чтобы был какой-то резонный повод для ссоры, в ходе которого спровоцировал бедную Аньку на грубость, потом, с понтом, крупно обиделся, хлопнул дверью и ушёл.

Ушёл в дедов старый дом на Циолковской (дед когда-то в Университете марксизма-ленинизма преподавал историю КПСС и умер от рака поджелудочной железы, оставив Андрею в наследство помимо дома, ещё и громадную библиотеку, которую он категорически завещал ни при каких обстоятельствах не продавать), потому что больше было некуда. Мать к тому времени уже несколько лет, как продала их с отцом квартиру на Чимкентской улице и уехала на ПМЖ в Израиль.

А отец Андрея умер от инфаркта в 58 лет. Прямо на работе. Он был археолог. Мать погоревала-погоревала и вышла замуж; теперь живёт себе припеваючи с новым мужем, натурализованным евреем, в одном курортном местечке недалеко от Тель-Авива.

Сначала он надумал махнуть к ней, может быть, даже заделаться со временем израильтянином (или, иудеем - как будет правильно, он не знал), но сама мысль о том, что придётся заниматься сбором всяческих бумажек, внушала отвращение. А потом он вспомнил, как в студенческие годы несколько раз ездил с отцом на раскопки в Кызылкум, и решение созрело: он поедет туда, где ему было так хорошо когда-то.

Раскопки-то он нашёл, ориентируясь по старой, ещё отцовской, топографической карте, зато никаких археологов там в помине не было. Даже от зимовья в Тамды-Булаке больше ничего не осталось. Тогда он подумал про водокачку. Там, на водокачке, у археологов была когда-то база или что-то вроде временного стойбища. Вот было бы здорово найти те места! Подумалось, что, видимо, все эти годы он в подсознании её, эту водокачку, держал про запас именно на такой случай. У мужчины ведь должна быть берлога где-нибудь на задворках цивилизации, в которой ему в случае чего было бы можно спрятаться. Погнал туда. Нашёл. Не сразу, но нашёл. Вспомнил, что там рядом имелся колхоз имени Жана Шаруа. Забавное имя для захолустного узбекского колхоза, не правда ли? Такое разве забудешь! Кто такой был этот Жан Шаруа? Француз, что ли, какой-то? Тогда какое он имел отношение к этому колхозу с овцеводческим уклоном? А впрочем, какая, хрен, разница, важно, что по этой примете он водокачку и нашёл, вот только из персонала там никого не оказалось. Всё хозяйство законсервировано или вовсе заброшено, так с первого взгляда не понять. Со временем разобрался: уровень грунтовых вод упал, оттого насосы перестали фурычить, вот и пришлось им тут всё бросить как есть. Самое интересное, что ключ от всего хозяйства лежал в том же самом укромном местечке – под бетонным жёлобом, слева от ворот. Двадцать пять лет прошло и ничего не изменилось. Даже питьевая вода для личных надобностей персонала хранилась всё в той же колоссальных размеров многовёдерной алюминиевой кастрюле с детсадовской надписью на боку: «для пищевых нужд». Вода, к слову сказать, оказалась вполне доброкачественной; он как её обнаружил, сразу зачерпнул себе ковшик, понюхал, осторожно отхлебнул и в несколько глотков осушил всё без остатка.

Он остался. Надолго ли? Для себя он решил так: поживём – увидим, может быть, навсегда или пока не появятся законные хозяева и не попросят его отсюда. На другой день запустил движок в аккумуляторной. Здесь много ума не требуется. Отец в своё время научил его не бояться разных «железок». А потом в приливе какого-то ребячества решил устроить приличный шмон. Ему не терпелось ознакомиться с новым жилищем, своим жилищем. Он обошёл всё до последнего уголка. Надо же было знать, на что ему рассчитывать?
Огороженная забором территория поделена на две зоны: служебную и жилую, так же, как и непосредственно само плоское, вытянутое в ширину строение. Обширный коридор пересекает его насквозь, заканчиваясь дверями. В жилом отсеке имеется пара-тройка полупустых комнат, рядом, во времянке, - кухня со всяким полезным в быту барахлом и ещё какие-то пристройки непонятного назначения. Из мебели - «бабушкины», с так называемыми «шишечками», кровати, сколоченный из неструганных досок стол, несколько табуреток. Одна из комнат выглядела приличнее остальных; уют ей создавали ширпотребовский коврик с картиной Шишкина, брошенный небрежно на кровать «Уголовный кодекс Республики Узбекистан», часы с кукушкой (правда, неходячие) в межоконном пространстве и груда разноцветных стёганых одеял, наваленная на яхтан. В большом количестве также присутствовали грудастые девицы и резьба по дереву на религиозную и дембельскую тематику. Ещё имелась богатая коллекция пустых пивных банок на полке, приколоченный к доске череп сайгака с рогами и даже самая настоящая живопись, обрамлённая в дешёвый багет: море, пляж и пальмы. Решено: вот он её, эту комнату, и займёт. Он завалился на кровать, закинув руки за голову, и в предвкушении заманчивого будущего закрыл глаза; подумалось: а вот слабо по разрозненным фактам и приметам, как Шерлок Холмс, составить психологический портрет здешнего среднестатистического обитателя?..

В нежилом отсеке добрую половину пространства занимают резервуары для хранения воды - как гробы на колёсиках из детских страшилок, чёрные-пречёрные и страшные-престрашные, с откидывающимися крышками, а сами колёсики – ржавые. Воды в резервуарах – вдоволь, правда, она тухлая, с зеленью, и годится разве что только на полив огорода. Свежую воду себе на потребу он очень скоро приспособился поднимать ведром из колодца вручную. Судя по пуху и горам куриного помёта здесь раньше имелся птичий двор – огороженный частой металлической сеткой угол и даже что-то вроде огорода, а у самых ворот – помойка. По ночам возле замызганных железных баков, которые не опорожнялись целую вечность, частенько собирались шакалы и орали дурными голосами. Приходилось выходить и шугать их палкой, а иначе от их концертов невозможно было уснуть. Задней частью, той, к которой была пристроена аккумуляторная, водокачка смотрит на горы Тамдытау. А справа и слева, куда ни бросишь взгляд, вздымаются отлогие барханы, и на этом пространстве, сколь безликом, столь и величественном, сливающемся вдали с тусклым небом, редкими вкраплениями выделяются лишь кустики верблюжьей колючки, что растут в этой местности повсюду.

В первое время, когда он только-только поселился в этой узбекской тьмутаракани, он часто без дела бродил по окрестностям. Вот здесь под натянутым брезентом всегда припарковывалась водовозка. А сюда на водопой чабаны пригоняли стада овец. Для них через отверстие в заборе тянулся длинный бетонный желоб, полный скользкой жижи.
Когда среди песков случайно набрёл на заброшенный шурф, вспомнил, как его, студента, как самого молодого и лёгкого, обвязали верёвками и, словно в могилу, спустили вниз за дикими голубями, которые в подобных шурфах обычно гнездились, и как ему стало жутко, когда на дне вместо голубей оказалась змея. На какую-то долю секунды страх парализовал его волю, а потом он крикнул вверх что-то нечленораздельное и схватил змею чуть пониже головы, потому что ничего умнее он придумать не успел. Так, со змеёй, его и вытащили наверх. Вспомнил, какие были гладкие, прохладные, приятные на ощупь стенки шурфа, и какая у змеи была тёплая и сухая чешуйчатая кожа, натянутая на выпирающих скулах.
А вон в той стороне, где на горизонте маячит полуразвалившаяся кошара, должно быть урочище. Если немного пройти, обязательно наткнёшься на ровное каменистое дно сая, местами присыпанное песком, по берегам которого растут кусты тамариска – этакой среднеазиатской мимозы, только не с жёлтыми, а с сиреневыми кисточками. Чтобы проверить себя, он пустился в путь, на всякий случай держа кошару в поле зрения. Есть. Вот он – сай. В километрах двух-трёх от кошары сай перегораживает порог из красноцветных отложений, а в его расселине парочка орлов свила себе гнёздышко, прямо под которым поверхность усыпана раздробленными панцирями черепах и белыми косточками всякой мелкой живности вроде зайцев и сусликов. Здесь пахло мертвечиной.

Пока шёл вдоль сая, воспоминания накатывали одно за другим. Вспомнил, как один раз его жуть взяла от протяжного и отчаянного крика зайца, когда бедолагу схватил орёл. Вспомнил, как жарили на костре диких голубей и как ели черепаший суп; гадость, конечно, но ребята говорили: деликатес. Как однажды из-за чёрной гряды Тамдытау одна за другой полетели тучи маленьких пичужек. Стаи летели одна за другой, их было просто тьма-тьмущая. Все побросали лопаты, стояли, задравши голову, и смотрели в небо. Кто-то из ребят сказал: неспроста это. Мол, сейчас что-то будет. Землетрясение или ещё что-то. Но ничего не было…

Пришлось пару раз смотаться в Ташкент. Поскольку полностью одичать в его долгосрочные планы не входило, с дедова дома взял некоторые книги, одежду, кое-что по хозяйству и инструменты; вроде всё предусмотрел. Ноутбук не взял намеренно. Уходя – уходи. Из развлечений он оставил себе только портативный магнитофон в машине. Кто он теперь? Пустынник? Анахорет? Изгой, оставленный один на один со своей неизбывной злостью? Нет, скорее Робинзон. А когда отрастил бороду, то стал точь-в-точь как Хоакин Мурьета, когда тот из старателя уже превратился в народного мстителя. Когда он перед круглым зеркалом приглаживал свою бороду, ему казалось, что она ему идёт. Из бочки и нетёсаных горбылей, что отыскались в чулане, соорудил душ. Мать всегда говорила: душ два раза в день – норма жизни каждого интеллигентного человека.

Примерно спустя месяц пришли две собаки. Он их прикормил. Сначала долго присматривались, близко к себе не подпускали, на ночь всегда уходили в пустыню. Потом привыкли, остались один раз, второй и больше за территорию не выходили. По-русски понимают, значит, жили у русских – у геологов или тут, на водокачке; люди уехали, а их бросили на погибель - скорее всего так и было.

Как-то прискакал на лошади бабай харыпского склада, оказался казах по национальности; покалякал с ним на полу-русском, полу-узбекском и поехал своей дорогой. Больше никто не наведывался.

Зима выдалась морозная, но бесснежная. От холодов спасала печка-буржуйка и поленница дровишек. Был также саксаул, курак и даже кизяки. Однако, странное дело, запас топлива таял, как леденцы во рту. Всё же с горем пополам перезимовал. С внешним миром не общался, только иногда звонил дочери. О себе говорил туманно. Денег было достаточно, поскольку, уходя из дома, он прихватил с собой всю наличность, хранившуюся у него в заначке. Удивительно, что столько, сколько они втроём тратили в Ташкенте за месяц, ему одному, не считая собак, хватило на год.


V


Наступила весна, и он приободрился. Здесь всё было по-прежнему, только барханы покрылись зелёным разнотравьем, что привнесло в природу некоторое оживление. От прежних хозяев остался запас семян, и ни с того ни с сего его вдруг потянуло на земледелие; теперь большую часть дня он проводил на огороде. Правильно говорят: не надо давать врачам много свободного времени. Это вредно. Потому что тогда они начинают этим свободным временем злоупотреблять. Пишут маслом картины. Сочиняют стихи. Или вот как он, например, выращивают огородные культуры. Они, то есть врачи, так мстят. Мстят своей судьбе, обстоятельствам или родителям за то, что когда-то их запихнули в эту профессию.
Весна оказалась недолгой. Уже в начале мая началась несусветная жара, а с юга подул сильный, не прекращающийся ни днём, ни ночью ветер; порой песчаная буря поднималась такой силы, что вокруг реально не было видно ни зги.

Зато, когда в июне начался чемпионат мира по футболу, он съездил в Зерафшан за переносным телевизором, и жить стало немного веселей. Телевизор, правда, пришлось взять китайский, к тому же чёрно-белый (других не было), но ничего, смотреть можно.
Он думал о прошлой жизни тем меньше, чем больше привыкал к одиночеству, и результат не замедлил сказаться; у него, как у какого-нибудь деревенского хлопца, даже вошло в привычку каждый вечер садиться на крыльцо, лузгать семечки и любоваться на закат, но дальше этого дело не пошло.

Как-то в очередной раз он приехал на гору позвонить. Набрал дочкин номер сотового. Трубку неожиданно взяла Анька. И сразу в слёзы. Женька отравилась.

Что значит отравилась? Чем? Он нихрена не понял. У этой дуры разве что-нибудь поймёшь?
Стиснув зубы, он позвонил той мрази, её Олегу. Этот-то хоть не стал воду мутить, всё объяснил по-человечески.

Дочка поссорилась со своим бойфрендом, после чего где-то накупила таблеток и отравилась.

- Сколько?! Чего, блин?! Твою мать!.. Ты можешь сказать?! Что конкретно она выпила?! Какой транквилизатор?! Феназепам? Это точно? Где взяла?

Туфта, а не транквилизатор. Может, обойдётся. Должно обойтись. Хотя, она такая худющая, кожа да кости. Пятьдесят кэгэ, не больше.

Узнал, как зовут того парня. Жуков Гоша, вот как. Он её однокурсник. Паскуда.

- Слышь, ты, Родин… Ты там поаккуратней. Не психуй.

Ага, тебя только забыл спросить. Сам псих. Даже через трубку чувствуется, как этот хрен весь напрягся, волнуется, потом смердит…

Рванул в Ташкент.

В Ташкенте опять позвонил. Женька лежит под капельницей. Мать, то есть Анька, с ней.
Чёрт его дёрнул поехать в Женькин институт. Что задумал, сам не знал; там видно будет. Но сначала надо кое-что подготовить. Ему повезло, в первой же аптеке оказалось всё, что ему было нужно.

Вот он, Женькин Архитектурно-строительный; он подъехал к студентам, которые толпились у входа.

- Ребята, вы с этого факультета? ИСФ? Вас-то мне и надо. А не покажете второй курс?

Показали.

- Кто тут Георгий Жуков?

И опять ему благоприятствовала удача. Один из студентов отделился от галдящей компании и подошёл.

- Садись, к тебе разговор есть.

Он наклонился и приоткрыл дверцу справа от себя.

Парень послушно сел. Сам виноват. Разве мама в детстве его не учила, что нельзя садиться в машину к чужим дяденькам, особенно к таким подозрительным типам с чёрной бородой? Так, теперь заблокировать двери и …

Его расчёт на неожиданность оправдался. Дальше всё было делом пары-тройки секунд, тем более что парень никакого сопротивления не оказывал. По дороге решил: если Женька не выживет – убью паскуду, вот только достанет ли у него сил умышленно убить человека? Видимо, достанет…


VI


- Ну-с, Георгий Жуков, а не пришло ли время познакомиться нам с вами поближе? Если, конечно, вас не затруднит немного поведать о себе. Кстати, отчество у тебя случайно не Константинович?

- Нет, Михайлович.

- Михайлович? Что ж твой батюшка со своим именем так подкачал?

Теперь, когда Женька пошла на поправку и от сердца отлегло, Андрей Родин был в превосходном настроении. Одна беда: телевизор ни с того ни с сего заглох, а сегодня, блин, как нарочно, финал. Вот она: китайская дешевизна! Когда брал, ведь знал прекрасно, что она ему боком выйдет, так ведь нет же!..

Парень стал рассказывать, что живёт, мол, с матерью и старой бабкой на Высоковольтном. Мать – фармацевт в аптеке. Ещё есть овчарка Линда…

- Про твою собаку я уже наслышан. Девушка есть?

Есть, только они поссорились.

Значит, ничего не знает. Ну-ну.

Интересно, как там Женька? Надо бы позвонить.

Сел в машину. Только выехал за ворота, «Нексия» забуксовала. Вот, блин, ещё этого не хватало! Может, с ходу проскочит? Он попробовал поддать газу. Тщетно. Мотор стонал, надсадно пыхтел, а правое колесо только ещё больше увязало в песке.
Парень, увидев, что машина застряла, решил вмешаться.

- Лучше не так. Давайте я приподниму, а вы попробуйте плавно, не дёргайте.

Вот только давать ц.у. ему не надо, с раздражением подумал Родин, уловив в словах парня поучительную интонацию. Он сам знает, что ему делать. Демонстративно игнорируя предложение помочь, он жал и жал на газ. Колесо прокручивалось. Нет, это бесполезно!
Наконец, когда всё это его достало, он вышел из автомобиля. Закурил.

Парень стоял и терпеливо ждал, когда ему скажут, что делать.

- Не парься, парень. Всё ж нормально, - сказал он ему походя и сплюнул в песок вязкой мокротой.

Никакой реакции.

Блин, как же жарко сегодня, аж вся спина взопрела! А этот чёртов песок жжёт пятки даже сквозь кроссовки. Со злости он пнул ногой по увязшему в песке колесу, краем глаза отметив, как сбоку в двух метрах прошуршала змея. Не задеть бы. Вроде, уползла гадина. А за лопатой и досками всё-таки так и так придётся идти в дом. Он торопливо докурил и щелчком отбросил окурок в сторону.

Подошли собаки выяснить, в чём дело. Когда выяснили, улеглись тут же рядом, в колею. Песок вдоль колеи был пухлый и лёгкий, стёртый в пыль, и собаки любили зарывать в него свои сопливые носы.

Вдвоём сходили в дом за инструментами, стали откапываться. Спустя полчаса, измочаленные вусмерть, они сидели рядышком, по-турецки скрестив ноги и прислоняясь спинами к забору. Здесь была тень, и здесь дул лёгкий ветерок.

Андрей рассказывал:
- Знаешь, в Южной Африке раньше обитала такая зебра – квагга. От обыкновенной зебры она отличалась расцветкой. Предприимчивые буры наладили поставку мешков, сшитых из её шкуры. Не знаю, для чего народу требовались эти мешки, только уж больно они ценились за свою прочность. Так вот, этих квагг сначала всех до единой извели на мешки, а потом, когда спохватились, что для истории ни одного экземпляра не осталось, то уже из мешков скроили и сшили чучело квагги для музея.

- Вы это сейчас к чему вспомнили?

- Абсолютно ни к чему. Просто так, - разомлевшим голосом сказал Андрей. - Сегодня же одиннадцатое. Финал.

Исчерпывающее объяснение.

Недолго отдохнув и освежившись под душем, он всё же поехал на гору. Трубку взяла опять Анька. Дура, как всегда в своём репертуаре. Не может по-человечески выдать информацию, обязательно ей надо или съязвить, или нахамить. Нарывается, одним словом.

Уловив в голосе бывшей жены знакомые стервозные нотки, он не стал долго разговаривать, хотя язык чесался сказать: что, жжёт? Бедняжка. Сходи подмойся, может, полегчает. Слава тебе, Господи, суть он уловил: тот парень Гоша Жуков, Женькин бойфренд, из-за которого она наглоталась таблеток, сегодня приходил к ней в больницу, и они помирились. Вот так. Как обухом по голове.

Пока ехал назад, в мозгах была полная ересь. Вечерние косые лучи солнца обжигали затылок, и по шее текли горячие струйки пота, скатываясь за шиворот.

Приехал.

- Слушай, приятель, ты точно Жуков Георгий?

- Ну да, а что?

- Да так, уточняю. А твою девушку зовут Женя Родина?

- Нет, Света...

Не понял.

- …Женя - девушка другого. Понимаете, у нас в потоке два Георгия Жукова…

Вот, блин, приехали! Этот Анькин Олег – конченный идиот, не мог сразу предупредить!.. Хотя сам он тоже хорош, чуть грех на душу не взял… Вот была бы лажа! Кто ж знал, что с этими Георгиями Жуковыми без пол-литра не разберёшься?

Остаток вечера Родин не находил себе места, слонялся туда-сюда как неприкаянный, тыкался по углам, прямо как в поговорке: «негде котику издохти…», а впереди предстояла долгая ночь. Никогда ещё у него не было так погано на душе. Всё раздражало, как инородный предмет в жопе, всё было не так, всё не в кайф, всё хреново, а тут ещё эта навязчивая мысль о пропущенном финале! Ждать утра было невыносимо.

Собаки, чувствуя настроение хозяина, чтобы не попадаться ему под ноги, выкатились во двор.

Наконец он не выдержал, заглянул к парню в его комнату:
- Собирайся. Поехали.

Парень моментально вскочил, как ошпаренный, будто ждал сигнала.

Стоп. Так ехать нельзя. Обоим не мешало бы прежде побриться.

Сбрив бороду, Родин прошёл на кухню и огляделся. Прибрал бардак на столе. Вымыл посуду. Собрал в чулане инструменты. Вернулся в комнату, побросал вещи в чемодан. Напоследок сходил на аккумуляторную, вырубил движок. Кажется, всё.

Наблюдая за неурочной суетой хозяина, во дворе забеспокоились собаки. Видно, почуяли неладное, смотрят на него вопросительно, принюхиваются, чем сие попахивает. Хоть и бестолочи собачьи, а ведь всё понимают. Посадил их в машину на заднее сидение. Ещё, заразы такие, не хотели влезать, выкобенивались, характер показывали. Одна сука, судя по округлившемуся животу, кажется, беременная. Час от часу не легче! И когда успела? А главное, от кого? Не от шакала же. Где нашла кобеля?

Что ему по-настоящему было жалко, так это огород. Помидоры-то уже буреют. И огурцы на подходе. Огурцы, кстати, можно собрать. Будет Линде, псине этого Гоши Жукова, гостинец. Баклажаны, перец болгарский, укроп, сельдерей… И тыква. Тыкву, правда, он не сеял. На кой хрен она ему тут сдалась? Сама из земли повылезала, когда он стал поливать. Для себя он решил: пусть растёт, даже подпорки ей соорудил от нечего делать, а вот есть он бы её не стал. Он и в Ташкенте тыкву никогда не ел…


VII



В Ташкент въехали со стороны Южного вокзала. Было раннее утро.

- Где она живёт, твоя Света? – спросил Родин у сидящего рядом парня.

- Возле «Голубых Куполов».

Ещё через полчаса подъехали к ЦУМу.

- Давай командуй, командир, куда дальше ехать. Случайно не на Чимкентскую? А то я там когда-то жил.

Оказалось, на Германа Лопатина.

- Теперь доставай свой сотовый и звони, вызывай её сюда. Живо. А я посмотрю. И попробуй только ещё когда-нибудь с ней поссориться! Если она мне на тебя нажалуется, тебе несдобровать, так и знай! Усёк, Георгий Жуков?

- Так вы из-за этого меня?.. – наконец-то задал тот главный вопрос.

- Ну да. А ты что подумал? Огурцы не забудь. Скажешь своей Линде: это, мол, гостинец от дяди Андрея. А своим родительнице и прародительнице - мои респект и уважение.

Девчонка вышла через минуту. Ничего так девица, красивая. И ножки что надо, стройные. Только всё равно не чета его Женьке. Его девчонки, что Женька, что Кристя, любым красавицам дадут сто очков форы.

Девица шелестящей походкой кинулась к своему Гоше, обхватила обеими руками за шею, прильнула губами к его губам. Потом оторвалась и метнула взгляд на Родина, после которого с заднего сидения «Нексии» моментально послышалось возмущённое рычание. Пришлось им с собаками спешно ретироваться.

Так. С этим делом покончено. Теперь – на Дархан.

Подъехал к своему дому. Пока парковался, углядел добрый знак: в окне спальни горит свет. Значит, Анька не на дежурстве.

Он поднялся на третий этаж. Позвонил. Позвонил так, как звонил всегда – протяжно и требовательно.

Дверь открыла она. Его Анька. Цветастый сарафанчик в форме маковой коробочки с оборкой по вороту, судя по всему, новый, потому что он его на ней раньше не видел. Домашние шлёпанцы с божьими коровками. На голове – спрятанные под косынкой бигуди. Увидела его, встала в театральную позу, кокетливо отставила в сторону ножку и с выражением сказала:
- Ужель? Глазам своим не верю. Доктор Родин, это вы?

Анька есть Анька.

- Я, кто же ещё? – ответствовал он и улыбнулся обезоруживающей улыбкой. Оказывается, он ещё не разучился улыбаться. - Явился, не запылился. Пустишь? Только я не один…

Он оглянулся. За его спиной на площадке отчуждённо маячили две собаки. Они часто и тяжело дышали и в такт дыханию трясли своими мощными пёсьими башками. Похоже, что ту, которая с наметившимся пузом, в дороге совсем растрясло. Шатается, как контуженная, и пасть не закрывает, а из пасти капает безостановочно, как из проворачивающегося крана. Видно, скоро ему принимать роды.

Он хотел ей сказать, чтобы она их не боялась, что они хорошие – его собаки, хорошие и добрые, и что пусть она не беспокоится, он не собирается навязывать их на её голову, что он поселит их в дедовом доме на Циолковской, там им будет хорошо, ведь там громадный двор, а они привыкли к простору, ещё хотел спросить, любит ли она его всё ещё или уже нет, но вместо этого вопреки всем намерениям вырвалось вдруг совершенно другое:
- Ань, случайно не знаешь, как финал сыграли? История одного киднеппинга.




I





Надо успеть… Почему именно ему непременно надо успеть до рассвета, он не знал. Надо и всё. Такая перед ним сейчас стоит сверхзадача. Он уже много часов сидел в неподвижной позе за рулём своей «Нексии», прислоняясь одеревенелым корпусом к спинке сидения, и всё отчётливей ощущал каждую его выпуклость, каждый шовчик и каждую складочку на чехле, впивавшиеся ему в задницу. Просоленная насквозь майка неприятно липнет к телу, а левая рука от напряжения по локоть онемела и предательски покалывает - в последнее время она всё чаще даёт о себе знать, и как врач он понимал, что это далеко не фигня, особенно в его возрасте. В горле давно пересохло, но искать под сидением баклашку с минералкой было лень (да к тому же наверняка она тёплая и противная), как лень было остановиться у обочины и сходить по нужде. А надо бы. Несмотря на столь поздний, или скорее - ранний, час движение на дороге оживлённое. Сквозь опущенное окно снаружи тянет палёной резиной и душными асфальтовыми испарениями, однако полностью закупориться тоже нельзя. Ясное дело, в такой душегубке они реально долго не протянут.

Двое мужчин, один постарше, с угольно-чёрной бородой на обветренном, загорелом лице, и другой помоложе, белобрысый, с чистым юным лицом херувима, едут на машине через пустыню. За рулём – тот, что постарше. Огрубевшие ладони привычно крутят баранку, а глаза зорко следят за дорожными указателями. Слева и справа от дороги чернеет пустота, хотя небо густо усыпано звёздами и сквозь ветровое стекло расплывчатым пятном просвечивает луна. В том же направлении идёт колонна новеньких БелАЗов, и мужчине приходится постараться, обгоняя их. Когда вместе с порывами ветра в салон залетает запах едкой гари, от которой режет глаза, он морщится. Хочется курить. Правая рука машинально пошарила по торпедке, порылась в карманах, а потом полезла в бардачок, хотя знает прекрасно, что сигарет нигде нет. Кончились.

Второй, по виду – совсем пацан, лет двадцати, не больше, спит рядом. Спит как убитый, видать, развезло парня, разморило в долгой дороге. На парне – голубые джинсы, сильно обуженные в паху, и белая в клетку рубашка-финка, в ногах валяется плоский матерчатый рюкзачок с популярным у молодёжи «Кошмаром перед Рождеством».

Скоро рассвет. Скоро с восточной, окрашенной в малиновые и оранжевые тона, части неба в вязкую ночную темноту выстрелит солнце, и тогда на долгие часы воцарится адское пекло. А пока в воздухе местами даже прохладно. В пустыне оно так.

Когда съезжали с бетонированной дороги, пришлось замедлить ход. Слава Богу, спуск прошёл благополучно. Теперь колёса еле слышно шуршат по запёкшейся и растрескавшейся глине. Это такыр. Позавчера эту глухую местность нежданно-негаданно сбрызнуло двухминутным дождичком, и погружённые в молчание песчаные барханы сразу стали рябыми и прыщавыми, как неухоженная физиономия подростка. А до этого дождей не было аж с начала мая. Тогда же, в мае, небо окончательно выцвело, и облака, кучковавшиеся над плоскими синими горами, мало-помалу совсем растаяли.

Автомобиль проворно скатывается по галечной насыпи, после чего чересчур медленно, как бы наощупь, по узкому руслу высохшей реки продвигается вперёд, ориентируясь то ли на далёкие огни, то ли на какие-то иные знаки. Белый свет фар высвечивает извилистый путь, который ощутимо идёт под горку.

Наконец приехали. Мужчина – тот, что постарше, нажав плечом на дверцу, выбирается и с нескрываемым удовольствием потягивается. Откуда-то из мрака бесшумно появляются две громадные собаки. Это алабаихи – среднеазиатские овчарки, однако уши и хвосты у них вопреки местным обычаям не купированы. Обеих давно не купали и не чесали, поэтому они одинаково грязные, заросшие неопределённого цвета шерстью; у одной правый глаз заплыл мутно-сизым пятном. Не зная, как ещё выразить хозяину свой восторг, они мечутся туда-сюда, поднимая клубы пыли и издавая утробные звуки, похожие по модуляции на вопли роженицы; по всему видать, что они ещё и страшно голодные.

Мужчина неосмотрительно садится на корточки. Собаки тут же бросаются на него, молотят хвостами по земле и шумно дышат ему в лицо, норовя лизнуть.

Он сначала ласково обнимает их за загривки, но почти сразу же отстраняется от их мокрых морд и шутливым тоном укоряет:
– Фу, напылили. Что, зверьё? Соскучились, заразы? Два дня не жрамши? А сами что? У-у, собачье отродье! Навязались на мою голову. Лежебоки. Дрыхли тут, небось, напропалую без меня? Бестолковые псины. Где же ваши хвалёные, блин, как их там?.. Рефлексы? Или инстинкты? Лень было сходить тушканчиков половить? Зато без «Е», как в этом вашем «Чаппи». Ну-ну… Сейчас. Сначала с этим разберусь, - он кивает головой в сторону «Нексии», где продолжает спать парень, - и задам вам корму.

Он нехотя встаёт, отчего в глазах у него на пару секунд становится темно, отряхивается, рукой утирает обслюнявленное лицо и медленно идёт к машине.


II



Солнце. Всюду солнце, хотя, если судить по длинным теням, полдень ещё не скоро. Кажется, что в мире ничего больше нет, кроме этого белого светящегося диска. Раскалённое белое солнце пустыни. Белое от зноя небо, на котором – ни облачка, лишь у горизонта просматривается прозрачное колышущееся марево, - с понтом, мираж. Белые барханы. Белые, иссушённые солнцем стволы саксаула. Белые шары перекати-поля. Всё белое. Ну и что же, что зовётся это Кызылкум – Красный песок. Никакой он не красный. Обыкновенный белый. Лишь поздним вечером солнце нальётся краской, распухнет, станет кроваво-алым и нереально огромным. Тень от виднеющихся вдалеке гор Тамдытау чернильным пятном прольётся сначала на низину, после чего постепенно дойдёт сюда, и сразу наступит кромешная тьма.

Будто нарочно, в холодильнике оказалось пусто. Как когда-то говорила его бывшая жена Анька: мышь повесилась. Чёрт, надо было подумать об этом в Ташкенте, а теперь придётся ехать в Тамды затовариваться. Да и курево на нуле. А тут этот!.. Ещё один рот. Мужчина с отвращением смотрит на парня, которого на руках из машины перенёс в помещение и положил на кровать. Он, привыкший быстро принимать решения, пока ещё не придумал, что с ним делать дальше, но если этот хрен, когда очнётся, вздумает рыпаться, то он мигом сообразит. Пару раз врежет в рожу, потом привяжет за яйца, посадит на цепь и все дела. После этого пацан наверняка и пикнуть не посмеет. Хотя, если он не совсем конченый идиот, то дальше ворот не сунется. Куда тут соваться? Кругом пески. Да и собаки не выпустят. Потом, на свежую голову, надо будет хорошенько всё обдумать. Пока ж у него на это не было ни времени, ни желания.

На всякий пожарный случай он всё же на листке бумаги накатал записку: «Не выходить» и приколол её кнопками к двери чуть повыше таблички: «Во дворе злая собака». Потом подумал и чёрным маркером прямо на выкрашенной белой масляной краской двери жирно, так что всякий увидит, приписал: «2 штуки». Кнопки он отколупал от стены; там их навалом - на подборке из двух дюжин вырезок из журналов с фигуристыми длинноногими блондинками в похабных позах, среди которых затесался Че Гевара. Этот артобъект остался здесь от прежних обитателей, сам он подобными делами никогда не увлекался. Табличку про злую собаку тоже повесили до него, да ещё для убедительности череп с костями пририсовали - Весёлого Роджера.

Вообще-то никакие они не злые, его собаки, хотя и чистопородные волкодавы, но этот пусть думает, что злые. Лично он злых собак в своей жизни не встречал. Вот людей – сколько угодно. Сам он, пока здесь не поселился, тоже злой ходил – и дома, и на своей долбанной работе. Озверел совсем, особенно, как сороковник исполнился. Случаются же такие совпадения: и у него кризис, и в мире как раз финансовый кризис грянул.

Дорога в Тамды и обратно заняла минут сорок. В городе он накупил всякой всячины, которой при разумной экономии должно хватить минимум на неделю, а собакам привёз пирожки – гумму, по-русски «ухо-горло-нос». Они их обожают.

Пока разгружал машину, пока переносил продукты на кухню, про парня не думал, а как закончил, смотрит, тот сидит на пороге, прислонившись плечом к косяку двери, и наблюдает за ним. Увидел, что его заметили, встал. Всё молчком. Оклемался, значит. Ну, давай уже, не молчи!.. Вниз не спускается. Боится, видать. Правильно боится, собаки-то на стрёме. Сторожат территорию.
Он демонстративно не спеша закончил свои дела и только тогда подошёл. Настало время внести в дело какую-то ясность. А то бедняга небось не знает, что и подумать. Спросил заботливо:
- Как ты? Ничего? Головка не кружится? Если что, ты скажи, не стесняйся. Водички принести? Холодненькой?

Парень его заботу не оценил. На все вопросы ответил вопросом:
- Вы кто?

- Я кто? Я – Робинзон. И ты – Робинзон. И он – Робинзон.

Он кивнул на одну из собак, которая крутилась тут же под ногами.

- Знаешь, как Пугачёва поёт: в этом сезоне все мы Робинзоны. Спускайся, не бойся.

Парень напряжённо, косясь на собаку, переступил порог, и стал осматриваться.

- Это что тут у вас – типа Кин-дза-дза?

- Ага, типа того. А я типа Яковлев. Или Леонов. Как тебе больше нравится. Что, испугался? Смотри не обсерься от страха. На всякий случай туалет вон там.

Он неопределённо показал рукой в сторону ближайшего бархана.

- Нет, ну в натуре, что это?

- Это? Это – Кызылкум. А ты что подумал – что у тебя глюки? Так вот: всё, что ты видишь кругом, всё по-правдашнему, без балды. Слово офицера.

- Кызылкум? Круто! А это где?

- Ну, ты, чувак, лошара! Географию надо было в школе изучать. А то вы все думаете, как в «Недоросле»: зачем нам география? Нас и так, куда надо, довезут… Так ты спустишься или нет? Сколько тебя можно ждать? Пошли завтракать.

Завтракали молча. Изучали друг друга. Собаки, которые привыкли ходить за хозяином как хвостики, вповалку лежали на пороге кухни. Однако стоило парню сказать «спасибо» и слегка заскрипеть стулом, как одна – та, что была с оловянным глазом, тут же подняла голову и издала глухое предупреждающее рычание. Другая же наоборот развалилась ещё вольготнее, испустив нутром тягучий трубный выдох.

- Как их зовут? – решился спросить парень.

- Никак. Собаки и всё.

- Просто собаки? Как это? А давайте вы назовёте эту Вувузелой, ей подойдёт, а эту ещё как-нибудь. У меня дома тоже есть собака - овчарка Линда. Огурцы любит!.. Мать её приучила, так теперь она за огурцы душу готова продать. Говорят, собаки думают, что они люди…

- А давайте без «давайте».

Умник нашёлся. Он и сам знает, что звать их «просто собаки» нехорошо, но развивать дальнейшую полемику не хотелось. Когда они к нему пришли, он рассудил, что у них уже есть имена, только он их не знает. Так зачем же давать новые, голову бедным псинам морочить?

Гуськом, парень, как взятый под стражу криминальный элемент, - впереди, он как тюремный надзиратель - за ним, они вернулись в давешнюю комнату. Собаки проследовали по пятам. Потом мужчина сходил в машину и принёс две книги, за которыми в Ташкенте специально заезжал в дедов дом, - «Женщина в песках» Кобо Абэ и «Пески Калахари» Уильяма Малвихила; на последней обложка была оторвана.

- На, Георгий Жуков, изучай. Изучай внимательно. Как изучишь, поговорим.

- Про что это?

- «Про чё…» - передразнил он парня. - Прочтёшь – узнаешь.

Он спустился с крыльца, носком кроссовки отфутболил от себя мелкий камешек, сделав точный пас в сторону ворот, и пошёл за дом, где у него между стеной и высокой кирпичной оградой был огород. Ворча и негодуя, собаки поплелись следом за ним.

Проводив троицу долгим взглядом, парень послушно заваливается с книгами на кровать. Он уже знает, где он. Это – водокачка, возведённая посреди пустыни для скотоводческих и других немаловажных нужд, рядом, за оградой, – дизель-аккумуляторная станция; всё донельзя заброшено, но жить можно. Имеется вода, электричество, под навесом из шифера - очаг для приготовления пищи, рядом с очагом, чтобы далеко не ходить, – поленница дров и куча хвороста.



III



К обеду мужчина возвращается; вместе с ним в комнату врывается ослепительное солнце.

- Ну что, Георгий Жуков, изучил? – вопрошает он.

- Да.

- Ну и?..

- Я что ли ваш заложник?

- Там поглядим. Пошли обедать. Азу по-татарски из конины пробовал? Спорим – нет?

- Спасибо, не хочу.

Обиделся. Обидчивый какой. Ну-ну.

- Не хочешь обедать, пошли чайку попьём, - уже более доброжелательным тоном сказал мужчина.

- Так пили ж уже.

- Не хочешь – как хочешь. Моё дело предложить, ваше, сударь, дело отказаться.

Он круто разворачивается и выходит, краем глаза заметив, что парень всё же двинулся за ним. Дурак, рубашку снял. Ведь мигом сгорит. Такой белый. Потом возись с ним.

Он сказал:
- Рубашку накинь на плечи. И не ходи много под солнцем. Ещё вот что: не вздумай шастать босиком. Скорпионы тут отборные.

Выйдя во двор, парень ошалело пялится вокруг. После затемнённого ставнями помещения горячее солнце больно ударило в глаза, а ногам было нестерпимо жарко даже через толстую подошву сандалий.

Пообедали; после обеда – сиеста. Легли в разных помещениях. Собаки, само собой, – на вахте.

Вечером мужчина поехал позвонить в Ташкент; он знал одно место на горе, где его сотовый, худо-бедно, однако ж ловил.

- …Как она? Пришла в сознание? Громче говори, не слышно ничего. Тут ветер. Заторможенность? А пульс какой? Давление? Давление, говорю, сколько? Отключили от капельницы?..

Не знает она ни хрена – ни пульс, ни давление! А что она вообще знает?! Куда смотрела? Ещё оправдывается: мол, за всем не уследишь. А тебе, дура, за всем и не надо. У тебя только одна дочь! Одна, блин!!!

Между тем всё обстояло не так уж и плохо; то, что так быстро отменили капельницу, - хороший знак, значит, динамика положительная.

По дороге на водокачку ему вспомнилось про тот, самый первый в его лечебной практике инцидент, когда у их бригады на операционном столе умер пациент. Прямой вины их в том не было. Но тем не менее была неприятная разборка, и хотя главврач их тогда отмазал, всё равно всем крепко досталось. Мать, она – гинеколог, тогда ему сказала так: «Надо знать, куда ты пошёл. В медицине без этого не бывает. Это только первый случай. Будь готов, что будут ещё. Это как аборты у женщин фертильного возраста. Редкие счастливицы обходятся без них».

Как стемнело, легли спать, собаки устроились на дощатом полу в коридоре, но прежде, чем уснуть, долго возились, укладываясь. Наконец они забылись глубоким сном. Не привыкший рано ложиться спать парень хотел ещё почитать, но мужчина не позволил, выключив везде свет. Потому что, сказал он, если его сразу не потушить, набегут всякие ползучие твари: фаланги, пауки, сколопендры. Замучаешься потом их вылавливать.
Спали с закрытыми окнами; всю ночь сквозь незадёрнутые шторы в окна падал сноп мягких лунных лучей и было слышно, как где-то недалеко истерически вопила сова, да ещё изредка завывали и плакали шакалы.


IV



Его звали Андрей Родин. 3 декабря 2009 года ему исполнилось 42 года. По специальности он был врач – анестезиолог. До прошлого года он работал в ташкентском институте грудной хирургии и жил на Пушкинской улице в районе Дархана.

Когда-то у него была первая жена Анька, его бывшая одноклассница; она его звала Родин, он её – Родина, а за глаза – Родина-уродина. Не то чтобы она была страшненькая или косолапенькая, или прыщавенькая. Обыкновенная, как все. Наверное, даже в ней что-то было, чего не было в других, если он прочим предпочёл её. С тех пор он предпочитает её не видеть, и даже затруднился бы описать, как она выглядела тогда, когда ещё числилась его женой. Они ещё оба учились – он в ТашМИ, она – на энергофаке ТашПИ, когда у них появилось потомство - дочь Женя. Евгения Андреевна Родина.

Когда дочери было пять лет, Анька соблазнила своего друга детства, а по совместительству соседа по подъезду Олега Зайцева. Этот Олег, как говорят в народе, был могуч, вонюч и волосат, из тех мачо, кто мозгами недалёк, зато тело так и пышет тестостероном. Она - сука похотливая, а он под стать ей - тварь, сволочь, скотина. Наградил её хламидиозом.

Так получилось, что лечилась Анька у Андреевой матери, своей бывшей свекрови. Лечилась долго, пока та не уехала в Израиль. Мать и сказала тогда Андрею, что лечись, не лечись – бесполезно, толку всё одно не будет. Такая вот противная штука эти хламидии. Теперь, мол, у неё, бедняжки, навечно зуд в одном месте. Ещё сказала: несчастная, от этого постоянного зуда она, надо полагать, и стала с годами такой... А ведь была ж приличная девочка, и в школе хорошо училась…

Когда измена раскрылась, он, Андрей Родин, первым делом сжёг все разодранные в клочки фотографии, где они с Анькой были вместе, пепел смыл в унитаз, потом собрал чемодан и ушёл.

А у Аньки с этим Олегом теперь законный брак, правда, совместных детей они не нажили, и с тех пор он о них слышать ничего не желает. Забил, как говорится. Слава Богу, у неё хватило мозгов не препятствовать его общению с дочерью. С Женей – ей уже 20 лет - они перезваниваются и очень редко видятся; в основном, инициатором этих встреч является она сама – это когда ей становится позарез нужно повыпендриваться перед подружками или новенькой моделью сотового, или цифровым фотоаппаратом с десятью мегапикселями, или веб-камерой, или чем-нибудь ещё, а у матери с дядей Олегом, как всегда, фиг чего допросишься.

Вскоре он сошёлся с коллегой из своего отделения - кардиохирургом, переехал к ней на Дархан, но сочетаться в загсе не стали. По подлому стечению обстоятельств её тоже звали Анна. Аня Кондратьева. Он ей сразу сказал, что жениться он зарёкся раз и навсегда, а она вошла в его положение и не настаивала, поскольку у неё самой по этой части был горький опыт, и им, Андреем, она как клином клин вышибла. Прямо так и сказала, и он не понял – в шутку или взаправду.

А ещё у неё имелась дочь от первого брака Кристина, по-домашнему Кристя, и спустя какое-то время он стал замечать, что эта Кристя его домогается. Этого ещё не хватало! Пятнадцать всего девчонке, совсем соплюшка, а такие вещи вытворяла, что мало не покажется! То дверь в ванную плотно не закрывала, причём, дураку понятно, что намеренно, то без малейшего угрызения совести шастала по дому в трусах и лифчике такого бесстыжего фасона, где все «сиськи-письки» наружу. Ещё другие штуки проделывала, о которых даже вспоминать не хочется. Сначала чин по чину называла его дядя Андрей, а потом вдруг фамильярно стала звать «папашей», а когда он попробовал поставить ей «на вид», ещё и нагрубила.

А один раз уж совсем! Хочешь, говорит, папаша, расскажу тебе одну офигительную историю, только маме не говори. И рассказала. Будто бы, когда она была совсем малявкой и проводила каникулы в лагере, воспитательница каждый вечер перед сном проверяла их, девочек своего отряда, на предмет чистоты. Мол, как они помыли руки, ноги, шею, за ушами и «там». Особенно «там». Делалось это так: девочки становились в очередь, а эта воспитательница проводила двумя пальцами – указательным и средним – по девчачьему интимному месту, а потом нюхала и облизывала. Причём, другую руку всё время у себя в трусах держала. Вот такая история. Правда ли, нет ли – кто знает? Он решил: хватит с него провокаций! Не хватает только ещё, чтобы эта акселератка склонила его к разврату с несовершеннолетней. Вот тогда были бы дела! В тот же день, не откладывая на потом, он инициировал в доме скандал по пустякам, чтобы был какой-то резонный повод для ссоры, в ходе которого спровоцировал бедную Аньку на грубость, потом, с понтом, крупно обиделся, хлопнул дверью и ушёл.

Ушёл в дедов старый дом на Циолковской (дед когда-то в Университете марксизма-ленинизма преподавал историю КПСС и умер от рака поджелудочной железы, оставив Андрею в наследство помимо дома, ещё и громадную библиотеку, которую он категорически завещал ни при каких обстоятельствах не продавать), потому что больше было некуда. Мать к тому времени уже несколько лет, как продала их с отцом квартиру на Чимкентской улице и уехала на ПМЖ в Израиль.

А отец Андрея умер от инфаркта в 58 лет. Прямо на работе. Он был археолог. Мать погоревала-погоревала и вышла замуж; теперь живёт себе припеваючи с новым мужем, натурализованным евреем, в одном курортном местечке недалеко от Тель-Авива.

Сначала он надумал махнуть к ней, может быть, даже заделаться со временем израильтянином (или, иудеем - как будет правильно, он не знал), но сама мысль о том, что придётся заниматься сбором всяческих бумажек, внушала отвращение. А потом он вспомнил, как в студенческие годы несколько раз ездил с отцом на раскопки в Кызылкум, и решение созрело: он поедет туда, где ему было так хорошо когда-то.

Раскопки-то он нашёл, ориентируясь по старой, ещё отцовской, топографической карте, зато никаких археологов там в помине не было. Даже от зимовья в Тамды-Булаке больше ничего не осталось. Тогда он подумал про водокачку. Там, на водокачке, у археологов была когда-то база или что-то вроде временного стойбища. Вот было бы здорово найти те места! Подумалось, что, видимо, все эти годы он в подсознании её, эту водокачку, держал про запас именно на такой случай. У мужчины ведь должна быть берлога где-нибудь на задворках цивилизации, в которой ему в случае чего было бы можно спрятаться. Погнал туда. Нашёл. Не сразу, но нашёл. Вспомнил, что там рядом имелся колхоз имени Жана Шаруа. Забавное имя для захолустного узбекского колхоза, не правда ли? Такое разве забудешь! Кто такой был этот Жан Шаруа? Француз, что ли, какой-то? Тогда какое он имел отношение к этому колхозу с овцеводческим уклоном? А впрочем, какая, хрен, разница, важно, что по этой примете он водокачку и нашёл, вот только из персонала там никого не оказалось. Всё хозяйство законсервировано или вовсе заброшено, так с первого взгляда не понять. Со временем разобрался: уровень грунтовых вод упал, оттого насосы перестали фурычить, вот и пришлось им тут всё бросить как есть. Самое интересное, что ключ от всего хозяйства лежал в том же самом укромном местечке – под бетонным жёлобом, слева от ворот. Двадцать пять лет прошло и ничего не изменилось. Даже питьевая вода для личных надобностей персонала хранилась всё в той же колоссальных размеров многовёдерной алюминиевой кастрюле с детсадовской надписью на боку: «для пищевых нужд». Вода, к слову сказать, оказалась вполне доброкачественной; он как её обнаружил, сразу зачерпнул себе ковшик, понюхал, осторожно отхлебнул и в несколько глотков осушил всё без остатка.

Он остался. Надолго ли? Для себя он решил так: поживём – увидим, может быть, навсегда или пока не появятся законные хозяева и не попросят его отсюда. На другой день запустил движок в аккумуляторной. Здесь много ума не требуется. Отец в своё время научил его не бояться разных «железок». А потом в приливе какого-то ребячества решил устроить приличный шмон. Ему не терпелось ознакомиться с новым жилищем, своим жилищем. Он обошёл всё до последнего уголка. Надо же было знать, на что ему рассчитывать?
Огороженная забором территория поделена на две зоны: служебную и жилую, так же, как и непосредственно само плоское, вытянутое в ширину строение. Обширный коридор пересекает его насквозь, заканчиваясь дверями. В жилом отсеке имеется пара-тройка полупустых комнат, рядом, во времянке, - кухня со всяким полезным в быту барахлом и ещё какие-то пристройки непонятного назначения. Из мебели - «бабушкины», с так называемыми «шишечками», кровати, сколоченный из неструганных досок стол, несколько табуреток. Одна из комнат выглядела приличнее остальных; уют ей создавали ширпотребовский коврик с картиной Шишкина, брошенный небрежно на кровать «Уголовный кодекс Республики Узбекистан», часы с кукушкой (правда, неходячие) в межоконном пространстве и груда разноцветных стёганых одеял, наваленная на яхтан. В большом количестве также присутствовали грудастые девицы и резьба по дереву на религиозную и дембельскую тематику. Ещё имелась богатая коллекция пустых пивных банок на полке, приколоченный к доске череп сайгака с рогами и даже самая настоящая живопись, обрамлённая в дешёвый багет: море, пляж и пальмы. Решено: вот он её, эту комнату, и займёт. Он завалился на кровать, закинув руки за голову, и в предвкушении заманчивого будущего закрыл глаза; подумалось: а вот слабо по разрозненным фактам и приметам, как Шерлок Холмс, составить психологический портрет здешнего среднестатистического обитателя?..

В нежилом отсеке добрую половину пространства занимают резервуары для хранения воды - как гробы на колёсиках из детских страшилок, чёрные-пречёрные и страшные-престрашные, с откидывающимися крышками, а сами колёсики – ржавые. Воды в резервуарах – вдоволь, правда, она тухлая, с зеленью, и годится разве что только на полив огорода. Свежую воду себе на потребу он очень скоро приспособился поднимать ведром из колодца вручную. Судя по пуху и горам куриного помёта здесь раньше имелся птичий двор – огороженный частой металлической сеткой угол и даже что-то вроде огорода, а у самых ворот – помойка. По ночам возле замызганных железных баков, которые не опорожнялись целую вечность, частенько собирались шакалы и орали дурными голосами. Приходилось выходить и шугать их палкой, а иначе от их концертов невозможно было уснуть. Задней частью, той, к которой была пристроена аккумуляторная, водокачка смотрит на горы Тамдытау. А справа и слева, куда ни бросишь взгляд, вздымаются отлогие барханы, и на этом пространстве, сколь безликом, столь и величественном, сливающемся вдали с тусклым небом, редкими вкраплениями выделяются лишь кустики верблюжьей колючки, что растут в этой местности повсюду.

В первое время, когда он только-только поселился в этой узбекской тьмутаракани, он часто без дела бродил по окрестностям. Вот здесь под натянутым брезентом всегда припарковывалась водовозка. А сюда на водопой чабаны пригоняли стада овец. Для них через отверстие в заборе тянулся длинный бетонный желоб, полный скользкой жижи.
Когда среди песков случайно набрёл на заброшенный шурф, вспомнил, как его, студента, как самого молодого и лёгкого, обвязали верёвками и, словно в могилу, спустили вниз за дикими голубями, которые в подобных шурфах обычно гнездились, и как ему стало жутко, когда на дне вместо голубей оказалась змея. На какую-то долю секунды страх парализовал его волю, а потом он крикнул вверх что-то нечленораздельное и схватил змею чуть пониже головы, потому что ничего умнее он придумать не успел. Так, со змеёй, его и вытащили наверх. Вспомнил, какие были гладкие, прохладные, приятные на ощупь стенки шурфа, и какая у змеи была тёплая и сухая чешуйчатая кожа, натянутая на выпирающих скулах.
А вон в той стороне, где на горизонте маячит полуразвалившаяся кошара, должно быть урочище. Если немного пройти, обязательно наткнёшься на ровное каменистое дно сая, местами присыпанное песком, по берегам которого растут кусты тамариска – этакой среднеазиатской мимозы, только не с жёлтыми, а с сиреневыми кисточками. Чтобы проверить себя, он пустился в путь, на всякий случай держа кошару в поле зрения. Есть. Вот он – сай. В километрах двух-трёх от кошары сай перегораживает порог из красноцветных отложений, а в его расселине парочка орлов свила себе гнёздышко, прямо под которым поверхность усыпана раздробленными панцирями черепах и белыми косточками всякой мелкой живности вроде зайцев и сусликов. Здесь пахло мертвечиной.

Пока шёл вдоль сая, воспоминания накатывали одно за другим. Вспомнил, как один раз его жуть взяла от протяжного и отчаянного крика зайца, когда бедолагу схватил орёл. Вспомнил, как жарили на костре диких голубей и как ели черепаший суп; гадость, конечно, но ребята говорили: деликатес. Как однажды из-за чёрной гряды Тамдытау одна за другой полетели тучи маленьких пичужек. Стаи летели одна за другой, их было просто тьма-тьмущая. Все побросали лопаты, стояли, задравши голову, и смотрели в небо. Кто-то из ребят сказал: неспроста это. Мол, сейчас что-то будет. Землетрясение или ещё что-то. Но ничего не было…

Пришлось пару раз смотаться в Ташкент. Поскольку полностью одичать в его долгосрочные планы не входило, с дедова дома взял некоторые книги, одежду, кое-что по хозяйству и инструменты; вроде всё предусмотрел. Ноутбук не взял намеренно. Уходя – уходи. Из развлечений он оставил себе только портативный магнитофон в машине. Кто он теперь? Пустынник? Анахорет? Изгой, оставленный один на один со своей неизбывной злостью? Нет, скорее Робинзон. А когда отрастил бороду, то стал точь-в-точь как Хоакин Мурьета, когда тот из старателя уже превратился в народного мстителя. Когда он перед круглым зеркалом приглаживал свою бороду, ему казалось, что она ему идёт. Из бочки и нетёсаных горбылей, что отыскались в чулане, соорудил душ. Мать всегда говорила: душ два раза в день – норма жизни каждого интеллигентного человека.

Примерно спустя месяц пришли две собаки. Он их прикормил. Сначала долго присматривались, близко к себе не подпускали, на ночь всегда уходили в пустыню. Потом привыкли, остались один раз, второй и больше за территорию не выходили. По-русски понимают, значит, жили у русских – у геологов или тут, на водокачке; люди уехали, а их бросили на погибель - скорее всего так и было.

Как-то прискакал на лошади бабай харыпского склада, оказался казах по национальности; покалякал с ним на полу-русском, полу-узбекском и поехал своей дорогой. Больше никто не наведывался.

Зима выдалась морозная, но бесснежная. От холодов спасала печка-буржуйка и поленница дровишек. Был также саксаул, курак и даже кизяки. Однако, странное дело, запас топлива таял, как леденцы во рту. Всё же с горем пополам перезимовал. С внешним миром не общался, только иногда звонил дочери. О себе говорил туманно. Денег было достаточно, поскольку, уходя из дома, он прихватил с собой всю наличность, хранившуюся у него в заначке. Удивительно, что столько, сколько они втроём тратили в Ташкенте за месяц, ему одному, не считая собак, хватило на год.


V


Наступила весна, и он приободрился. Здесь всё было по-прежнему, только барханы покрылись зелёным разнотравьем, что привнесло в природу некоторое оживление. От прежних хозяев остался запас семян, и ни с того ни с сего его вдруг потянуло на земледелие; теперь большую часть дня он проводил на огороде. Правильно говорят: не надо давать врачам много свободного времени. Это вредно. Потому что тогда они начинают этим свободным временем злоупотреблять. Пишут маслом картины. Сочиняют стихи. Или вот как он, например, выращивают огородные культуры. Они, то есть врачи, так мстят. Мстят своей судьбе, обстоятельствам или родителям за то, что когда-то их запихнули в эту профессию.
Весна оказалась недолгой. Уже в начале мая началась несусветная жара, а с юга подул сильный, не прекращающийся ни днём, ни ночью ветер; порой песчаная буря поднималась такой силы, что вокруг реально не было видно ни зги.

Зато, когда в июне начался чемпионат мира по футболу, он съездил в Зерафшан за переносным телевизором, и жить стало немного веселей. Телевизор, правда, пришлось взять китайский, к тому же чёрно-белый (других не было), но ничего, смотреть можно.
Он думал о прошлой жизни тем меньше, чем больше привыкал к одиночеству, и результат не замедлил сказаться; у него, как у какого-нибудь деревенского хлопца, даже вошло в привычку каждый вечер садиться на крыльцо, лузгать семечки и любоваться на закат, но дальше этого дело не пошло.

Как-то в очередной раз он приехал на гору позвонить. Набрал дочкин номер сотового. Трубку неожиданно взяла Анька. И сразу в слёзы. Женька отравилась.

Что значит отравилась? Чем? Он нихрена не понял. У этой дуры разве что-нибудь поймёшь?
Стиснув зубы, он позвонил той мрази, её Олегу. Этот-то хоть не стал воду мутить, всё объяснил по-человечески.

Дочка поссорилась со своим бойфрендом, после чего где-то накупила таблеток и отравилась.

- Сколько?! Чего, блин?! Твою мать!.. Ты можешь сказать?! Что конкретно она выпила?! Какой транквилизатор?! Феназепам? Это точно? Где взяла?

Туфта, а не транквилизатор. Может, обойдётся. Должно обойтись. Хотя, она такая худющая, кожа да кости. Пятьдесят кэгэ, не больше.

Узнал, как зовут того парня. Жуков Гоша, вот как. Он её однокурсник. Паскуда.

- Слышь, ты, Родин… Ты там поаккуратней. Не психуй.

Ага, тебя только забыл спросить. Сам псих. Даже через трубку чувствуется, как этот хрен весь напрягся, волнуется, потом смердит…

Рванул в Ташкент.

В Ташкенте опять позвонил. Женька лежит под капельницей. Мать, то есть Анька, с ней.
Чёрт его дёрнул поехать в Женькин институт. Что задумал, сам не знал; там видно будет. Но сначала надо кое-что подготовить. Ему повезло, в первой же аптеке оказалось всё, что ему было нужно.

Вот он, Женькин Архитектурно-строительный; он подъехал к студентам, которые толпились у входа.

- Ребята, вы с этого факультета? ИСФ? Вас-то мне и надо. А не покажете второй курс?

Показали.

- Кто тут Георгий Жуков?

И опять ему благоприятствовала удача. Один из студентов отделился от галдящей компании и подошёл.

- Садись, к тебе разговор есть.

Он наклонился и приоткрыл дверцу справа от себя.

Парень послушно сел. Сам виноват. Разве мама в детстве его не учила, что нельзя садиться в машину к чужим дяденькам, особенно к таким подозрительным типам с чёрной бородой? Так, теперь заблокировать двери и …

Его расчёт на неожиданность оправдался. Дальше всё было делом пары-тройки секунд, тем более что парень никакого сопротивления не оказывал. По дороге решил: если Женька не выживет – убью паскуду, вот только достанет ли у него сил умышленно убить человека? Видимо, достанет…


VI


- Ну-с, Георгий Жуков, а не пришло ли время познакомиться нам с вами поближе? Если, конечно, вас не затруднит немного поведать о себе. Кстати, отчество у тебя случайно не Константинович?

- Нет, Михайлович.

- Михайлович? Что ж твой батюшка со своим именем так подкачал?

Теперь, когда Женька пошла на поправку и от сердца отлегло, Андрей Родин был в превосходном настроении. Одна беда: телевизор ни с того ни с сего заглох, а сегодня, блин, как нарочно, финал. Вот она: китайская дешевизна! Когда брал, ведь знал прекрасно, что она ему боком выйдет, так ведь нет же!..

Парень стал рассказывать, что живёт, мол, с матерью и старой бабкой на Высоковольтном. Мать – фармацевт в аптеке. Ещё есть овчарка Линда…

- Про твою собаку я уже наслышан. Девушка есть?

Есть, только они поссорились.

Значит, ничего не знает. Ну-ну.

Интересно, как там Женька? Надо бы позвонить.

Сел в машину. Только выехал за ворота, «Нексия» забуксовала. Вот, блин, ещё этого не хватало! Может, с ходу проскочит? Он попробовал поддать газу. Тщетно. Мотор стонал, надсадно пыхтел, а правое колесо только ещё больше увязало в песке.
Парень, увидев, что машина застряла, решил вмешаться.

- Лучше не так. Давайте я приподниму, а вы попробуйте плавно, не дёргайте.

Вот только давать ц.у. ему не надо, с раздражением подумал Родин, уловив в словах парня поучительную интонацию. Он сам знает, что ему делать. Демонстративно игнорируя предложение помочь, он жал и жал на газ. Колесо прокручивалось. Нет, это бесполезно!
Наконец, когда всё это его достало, он вышел из автомобиля. Закурил.

Парень стоял и терпеливо ждал, когда ему скажут, что делать.

- Не парься, парень. Всё ж нормально, - сказал он ему походя и сплюнул в песок вязкой мокротой.

Никакой реакции.

Блин, как же жарко сегодня, аж вся спина взопрела! А этот чёртов песок жжёт пятки даже сквозь кроссовки. Со злости он пнул ногой по увязшему в песке колесу, краем глаза отметив, как сбоку в двух метрах прошуршала змея. Не задеть бы. Вроде, уползла гадина. А за лопатой и досками всё-таки так и так придётся идти в дом. Он торопливо докурил и щелчком отбросил окурок в сторону.

Подошли собаки выяснить, в чём дело. Когда выяснили, улеглись тут же рядом, в колею. Песок вдоль колеи был пухлый и лёгкий, стёртый в пыль, и собаки любили зарывать в него свои сопливые носы.

Вдвоём сходили в дом за инструментами, стали откапываться. Спустя полчаса, измочаленные вусмерть, они сидели рядышком, по-турецки скрестив ноги и прислоняясь спинами к забору. Здесь была тень, и здесь дул лёгкий ветерок.

Андрей рассказывал:
- Знаешь, в Южной Африке раньше обитала такая зебра – квагга. От обыкновенной зебры она отличалась расцветкой. Предприимчивые буры наладили поставку мешков, сшитых из её шкуры. Не знаю, для чего народу требовались эти мешки, только уж больно они ценились за свою прочность. Так вот, этих квагг сначала всех до единой извели на мешки, а потом, когда спохватились, что для истории ни одного экземпляра не осталось, то уже из мешков скроили и сшили чучело квагги для музея.

- Вы это сейчас к чему вспомнили?

- Абсолютно ни к чему. Просто так, - разомлевшим голосом сказал Андрей. - Сегодня же одиннадцатое. Финал.

Исчерпывающее объяснение.

Недолго отдохнув и освежившись под душем, он всё же поехал на гору. Трубку взяла опять Анька. Дура, как всегда в своём репертуаре. Не может по-человечески выдать информацию, обязательно ей надо или съязвить, или нахамить. Нарывается, одним словом.

Уловив в голосе бывшей жены знакомые стервозные нотки, он не стал долго разговаривать, хотя язык чесался сказать: что, жжёт? Бедняжка. Сходи подмойся, может, полегчает. Слава тебе, Господи, суть он уловил: тот парень Гоша Жуков, Женькин бойфренд, из-за которого она наглоталась таблеток, сегодня приходил к ней в больницу, и они помирились. Вот так. Как обухом по голове.

Пока ехал назад, в мозгах была полная ересь. Вечерние косые лучи солнца обжигали затылок, и по шее текли горячие струйки пота, скатываясь за шиворот.

Приехал.

- Слушай, приятель, ты точно Жуков Георгий?

- Ну да, а что?

- Да так, уточняю. А твою девушку зовут Женя Родина?

- Нет, Света...

Не понял.

- …Женя - девушка другого. Понимаете, у нас в потоке два Георгия Жукова…

Вот, блин, приехали! Этот Анькин Олег – конченный идиот, не мог сразу предупредить!.. Хотя сам он тоже хорош, чуть грех на душу не взял… Вот была бы лажа! Кто ж знал, что с этими Георгиями Жуковыми без пол-литра не разберёшься?

Остаток вечера Родин не находил себе места, слонялся туда-сюда как неприкаянный, тыкался по углам, прямо как в поговорке: «негде котику издохти…», а впереди предстояла долгая ночь. Никогда ещё у него не было так погано на душе. Всё раздражало, как инородный предмет в жопе, всё было не так, всё не в кайф, всё хреново, а тут ещё эта навязчивая мысль о пропущенном финале! Ждать утра было невыносимо.

Собаки, чувствуя настроение хозяина, чтобы не попадаться ему под ноги, выкатились во двор.

Наконец он не выдержал, заглянул к парню в его комнату:
- Собирайся. Поехали.

Парень моментально вскочил, как ошпаренный, будто ждал сигнала.

Стоп. Так ехать нельзя. Обоим не мешало бы прежде побриться.

Сбрив бороду, Родин прошёл на кухню и огляделся. Прибрал бардак на столе. Вымыл посуду. Собрал в чулане инструменты. Вернулся в комнату, побросал вещи в чемодан. Напоследок сходил на аккумуляторную, вырубил движок. Кажется, всё.

Наблюдая за неурочной суетой хозяина, во дворе забеспокоились собаки. Видно, почуяли неладное, смотрят на него вопросительно, принюхиваются, чем сие попахивает. Хоть и бестолочи собачьи, а ведь всё понимают. Посадил их в машину на заднее сидение. Ещё, заразы такие, не хотели влезать, выкобенивались, характер показывали. Одна сука, судя по округлившемуся животу, кажется, беременная. Час от часу не легче! И когда успела? А главное, от кого? Не от шакала же. Где нашла кобеля?

Что ему по-настоящему было жалко, так это огород. Помидоры-то уже буреют. И огурцы на подходе. Огурцы, кстати, можно собрать. Будет Линде, псине этого Гоши Жукова, гостинец. Баклажаны, перец болгарский, укроп, сельдерей… И тыква. Тыкву, правда, он не сеял. На кой хрен она ему тут сдалась? Сама из земли повылезала, когда он стал поливать. Для себя он решил: пусть растёт, даже подпорки ей соорудил от нечего делать, а вот есть он бы её не стал. Он и в Ташкенте тыкву никогда не ел…


VII



В Ташкент въехали со стороны Южного вокзала. Было раннее утро.

- Где она живёт, твоя Света? – спросил Родин у сидящего рядом парня.

- Возле «Голубых Куполов».

Ещё через полчаса подъехали к ЦУМу.

- Давай командуй, командир, куда дальше ехать. Случайно не на Чимкентскую? А то я там когда-то жил.

Оказалось, на Германа Лопатина.

- Теперь доставай свой сотовый и звони, вызывай её сюда. Живо. А я посмотрю. И попробуй только ещё когда-нибудь с ней поссориться! Если она мне на тебя нажалуется, тебе несдобровать, так и знай! Усёк, Георгий Жуков?

- Так вы из-за этого меня?.. – наконец-то задал тот главный вопрос.

- Ну да. А ты что подумал? Огурцы не забудь. Скажешь своей Линде: это, мол, гостинец от дяди Андрея. А своим родительнице и прародительнице - мои респект и уважение.

Девчонка вышла через минуту. Ничего так девица, красивая. И ножки что надо, стройные. Только всё равно не чета его Женьке. Его девчонки, что Женька, что Кристя, любым красавицам дадут сто очков форы.

Девица шелестящей походкой кинулась к своему Гоше, обхватила обеими руками за шею, прильнула губами к его губам. Потом оторвалась и метнула взгляд на Родина, после которого с заднего сидения «Нексии» моментально послышалось возмущённое рычание. Пришлось им с собаками спешно ретироваться.

Так. С этим делом покончено. Теперь – на Дархан.

Подъехал к своему дому. Пока парковался, углядел добрый знак: в окне спальни горит свет. Значит, Анька не на дежурстве.

Он поднялся на третий этаж. Позвонил. Позвонил так, как звонил всегда – протяжно и требовательно.

Дверь открыла она. Его Анька. Цветастый сарафанчик в форме маковой коробочки с оборкой по вороту, судя по всему, новый, потому что он его на ней раньше не видел. Домашние шлёпанцы с божьими коровками. На голове – спрятанные под косынкой бигуди. Увидела его, встала в театральную позу, кокетливо отставила в сторону ножку и с выражением сказала:
- Ужель? Глазам своим не верю. Доктор Родин, это вы?

Анька есть Анька.

- Я, кто же ещё? – ответствовал он и улыбнулся обезоруживающей улыбкой. Оказывается, он ещё не разучился улыбаться. - Явился, не запылился. Пустишь? Только я не один…

Он оглянулся. За его спиной на площадке отчуждённо маячили две собаки. Они часто и тяжело дышали и в такт дыханию трясли своими мощными пёсьими башками. Похоже, что ту, которая с наметившимся пузом, в дороге совсем растрясло. Шатается, как контуженная, и пасть не закрывает, а из пасти капает безостановочно, как из проворачивающегося крана. Видно, скоро ему принимать роды.

Он хотел ей сказать, чтобы она их не боялась, что они хорошие – его собаки, хорошие и добрые, и что пусть она не беспокоится, он не собирается навязывать их на её голову, что он поселит их в дедовом доме на Циолковской, там им будет хорошо, ведь там громадный двор, а они привыкли к простору, ещё хотел спросить, любит ли она его всё ещё или уже нет, но вместо этого вопреки всем намерениям вырвалось вдруг совершенно другое:
- Ань, случайно не знаешь, как финал сыграли?