Глава 9 «У Нунёхи»

 
                                                                    
                                   
 
 
     На пятый день очнулась
     Прекрасная царевна
     От призрачного сна.
            И ставить ей в вину ли,
            Что сон нескоро прерван,
            И как весна, ясна?
 
     Раскрыла, наконец, глаза, которые сердобольная бабка Нунёха горестно омывала ей всякий день травным снадобьем. Привычно было старушке за больной ходить, и краса юная радовала. Потому как – достанься ей в жизни лучшая доля – может, была б у неё красавица-дочка. А то – и внучка.
          – Кто ты, бабушка? – едва слышно прошептал голос за спиной, и Нунёха разом повернулась к болезному одру девицы. Та разлепила ресницы – и удивлённо смотрела на старуху. Тут же ресницы снова захлопнулись, словно не выдержав своей тяжести – но Нунёха уже радостно лопотала:
         – Ай, свет наш ясный! Проснулась, золотце! Ну-ка – дай, я те на язычок молочка тёплого капну. Разними губки-то, ласточка!
     При всей своей сухости и остатках воспаления – отнюдь не подурневшие, по-прежнему полные и выразительные губы – послушно приоткрылись, и бабка бережно сцедила в них с ложки чуточку молока. Глядя изумлёнными глазами – девушка напряжённо глотнула – и перевела дух.
         – Ну? Глотается? – по-птичьи наклонив набок голову, осведомилась Нунёха.
         – Ага… – выдохнула красавица.
         – А ещё?
         – Ещё! – слабый голос сделался просящим.
         – Вот, и хорошо! Вот и славно, – принялась приговаривать старушка, черпая ложкой молоко и поднося к оживающим устам. – А из плошки пить? Как? Сможешь? Головку-то подними…
     Девица с усилием приподнялась, и Нунёха поддержала её ладонью. Весьма жадно губы припали к краю посудины, полной до половины – и молоко медленно влилось в отвыкшее горло. Девица слегка закашлялась.
         – Ну, и довольно, – проговорила лекарка, убирая плошку, – полежи теперь спокойно.
     Прекрасная царевна опустилась на тюфяк со всей покорностью. Недоумевающий взгляд вновь уставился на бабку Нунёху.
         – Ну, дева Евлалия! Что тебе сказать? Кто я? Старуха я. Нунёхой Никаноровной звать. Или бабкой Нунёхой.
         – А…
         – Ты молчи, молчи. Говорить тебе трудно. Успеешь. Что? Имя откуда знаю? Стах твой сказал.
         – Стах?! – резко вскричала девушка и разом задохлась от кашля.
         – Да не кричи ты, молчи! Я сама тебе скажу! Ну, да, Стах. Притащил тебя ко мне. Спас он, вишь, тебя. Полечи, говорит, бабка, девицу. Вот – я и лечу! Вот – кажись, и вылечила!
         – Откуда – Стах?! И – где?!
         – Ну… – поджала губы Нунёха, – далеко Стах. Сама жду, не дождусь. Что-то нейдёт. Обещался быстро, да, видать, завертели дела. Там важное чего-то, в купецких промыслах. Сидел, аки пёс, возле тебя, а как получше стало, ускакал. Ты, говорит, бабка, сама долечивай, а мне бежать надобно.
        – Стах… – растерянно прошептала девица, – откуда взялся, Стах?! Уехал… невесть куда… скоро год!
        – Вот приедет, и всё узнаешь: как, откуда, почему! А сейчас помолчи, полежи тихо. А когда сможешь, попробуй подняться. Только не спеша.
     Евлалия в тот же день села на постели, на ноги поднялась наутро. Поднялась – и, шатаясь, цепляясь за стены – потекла к дверям.
        – Ты куда?! – подскочила едва проснувшаяся Нунёха, подхватывая заваливающуюся набок красавицу. Та смущённо пролепетала:
        – А вдруг уже приехал?
        – Ну, вот что, – сердито глянула старуха, – не дури. Не порть мои труды! Не хватает ещё тебе рухнуть да поломаться! Не для того лечила! – и осторожно, поддерживая, повела девицу из горницы, через сени – устраивать на завалинку. – Коль охота тебе на дворе – тут посиди. Дело доброе – солнышку порадоваться. Со двора только – не смей! Стах слушаться велел!
         – Хорошо, – с улыбкой пролепетала Евлалия.
      Через пять дней резвые ножки уже носили её по двору. И язычок болтал весьма живо. Днём красавица помогала бабке во дворе и только печалилась, что не может пойти к роднику: Стах не велел. А закатными июльскими вечерами старуха с девушкой пряли на завалинке да беседовали. О травах и снадобьях. А в основном – о Стахе. Всё – о нём. Нунёха – про то, как появился у ней молодец, вместе с племянником, роднёй холодной, но славной. А Лала – про то – как Стах всю жизнь спасал её от разных бед. И вот – снова спас!
         – Как он спас меня, а? Баб Нунёх!
         – Как-то взял – да спас… – пожала плечами старушка.
         – Вызволил из беды?
     Старушка кивнула.
     Лала подумала немного. Губы озадаченно пролепетали:
         – Вытащил из болота?
     Старушка вновь кивнула:
         – Конечно, вытащил. Иначе, как бы ты оказалась здесь?
         – Да… – задумчиво согласилась Евлалия, – кажется, упала… обрыв скользкий… всё глина… глина… и сразу хлынуло в горло… перед глазами чёрное, красное, зубцами… Я помню… летела вниз головой…
         – Ну-ну… ты пряди, пряди… напрядёшь – и, пока нет молодца – соткём тебе полотна на рубашечку. А то, вон, сменить-постирать нечего.
         – Дома-то у меня есть, баб Нунёх. Только дом далёко. Мне, знаешь ли, бабушка – молитва матушкина помогает. Я везучая, бабушка! До того везучая – аж, не верится! Вот – даже в том – что Стах – откуда ни возьмись! Откуда он взялся? Мы же чуть ни год как расстались!
         – Ну, расскажи, коль охота.
         – Мы расстались в ноябре, бабушк! И как расстались – повалили мне сразу злоключения! Я ж, бабушк, никогда в чужих людях-то не жила! Только всё дома, с родными, все меня опекали, уклад соблюдался – я и не знала, как оно бывает… так… слыхивала… вроде сказок. Какие ж люди хитрые бывают! Как всё ловко у них! В кого ни рядятся! Как только греха не боятся?! К нам в крепость, баб Нунёх, молитвенница одна заявилась… Раненько так. В Воскресенье. Кто-то из Гназдов подвёз. Как не подвезти?! Богоугодное дело. Она ж объяснила-то как! Де, епитимья наложена ей, вся прямо раскаянья полна, должна отстоять обедню в сорока церквах. Ну, и странствует. Я про неё уже прослышала, когда вдруг она сама нам на порог! Следом за мной. Только-только я из храма вернулась. Калитку закрыть хотела – тут эта, ведьма коварная. Но тогда я этого ещё не знала. Думала, и впрямь квасу ей надобно да хлеба ломоть, как просит. Я даже в горницу её пригласила. Думаю, пусть отдохнёт-обогреется, поест спокойно: сколько ей пути-то предстоит! Она – точно! – пожевала неспешно, кое-чего поспрашивала, про себя поплакалась, де, мирские искушения, де, в монастырь пойду… А потом поклонилась, простилась – и в двери… И вот в дверях-то – суёт мне, бабушка, бумагу дважды свёрнутую… тихонько так… и раз! – глазом подмигнула… и пошла себе. А мне страшно стало! Я не знаю, что и думать… тоскливо так что-то стянуло изнутри… нехорошо… Но – бумагу глянуть не терпится! В горнице меж тем никого не оказалось. Братец с женой покуда не вернулись. Я села на лавку возле окна – лист развернуть. Я грамоты-то кой-как разумею… Псалтирь читаю. И знаешь, баб Нунёх, чего там понаписано было?!
         – Чего?
         – Вот чисто Стаха рукой… его руку-то знаю… Стаху! – внезапно выкрикнула девушка: в ворота забарабанила крепкая рука. Нунёха едва-едва успела стремительно рванувшуюся красавицу за подол уцепить:
         – Куда? Стой!
     Девица замерла посередь двора, а старуха, обойдя её, заторопилась на стук и выглянула в оконце при калитке. И сразу заулыбалась:
         – А! Гость любезный! Наконец-то!
         – Не к тебе, не к тебе! – сочувственно кивнула она Лале и отворила створку, впуская прибывшего. Спешившийся всадник ввёл коня во двор. Никакой не Стах. Наверно, племянник Нунёхин. Больше, вроде, и некому. Евлалия печально разглядывала его. Ловкий суховатый мужичок, ласково похлопывая лошадь, окинул двор спокойным взглядом – и сразу остановил его на пригорюнившейся красавице. Лицо его вдруг просияло изумлённой улыбкой, и рука в растерянности сдвинула шапку набок.
         – Эттто что ж такое? – пробормотал он, забыв про коня. Нунёха в тот миг отошла в сараюшку за мешком овса, и гостю никто не ответил.
         – Здравствуй, барышня, – всё так же, не двинувшись, прилежно поклонился мужичок, не сводя с царевны широко распахнутых глаз. Евлалии не привыкать было к распахнутым взглядам, а мужичок не вселял опасений и выглядел доброжелательным, да и слышала она о нём только хорошее – так что девица со всей почтительностью склонилась в ответ.
         – Меня Харитоном звать, – продолжал гость, – а тебя? Откуда ты здесь?
         – Евлалией, – неохотно проговорила девушка, слегка хмурясь: она невольно сердилась на приезжего за доставленное разочарование. Вежливость соблюдена – ничто не мешало Лале вернуться к прялке. Что и последовало.
         – Вот это да… – только и смог произнести потрясённый Харт, всё так же неподвижно стоя подле лошадиного навеса, пока резвый скакун не напомнил о себе крепким толчком. Спохватившись, молодец принялся обхаживать лошадку, то и дело бросая смутные взоры на окно избушки.
        – Слышь? Нунёху! – с волнением обратился он к подошедшей старушке, откопавшей, наконец, овсяный куль среди прочих, – что у тебя за девка тут? Откуда взялась?
        – Девка-то? – неторопливо проговорила Нунёха, – да уж месяц живёт. Стах привёз. Должен приехать за ней.
        – Стах?! – изумился Харитон. – Сестра, что ли?
        – Да нет, – вздохнула бабка, – не сестра. Тут, вишь, какое дело… Беда у мужика. Женат он.
     Хартика долгим пытливым взглядом пронизал старушечьи поблекшие глаза:
        – Любовница?
        – Девица! – осадила бабка родственника со мгновенно вспыхнувшей гордостью, – рода Гназдова. Больную, в горячке привёз, спаси, дескать… всё, говорит, за неё отдам… так что – видишь – не любовница, а любовь. И что с этой любовью сделается – Бог весть…
        – А…  – задумавшийся Харт удручённо поскрёб затылок, – не знал.
     С силой выдохнув, он решительно тряхнул головой:
        – Ну, любовь – значит, любовь.
     Он огляделся и другим, уже спокойным тоном, кивнул старушке:
        – Слышь? Нунёху! Сваргань чего пожрать… я те пока дров, что ль, поколю…
        – Да каша горячая в печи! Ступай в избу!
        – Да ну…  – смутился племяш, – чего там… сюда, на завалинку, притащи… да квасу… голодный, понимаешь…
        – Щас, щас, голубчик, – засуетилась Нунёха, кидаясь в горницу. Через окно Харт слышал, как грохнул чугун, доставаемый из печи, как торопливо загремели плошки, и бабкин озабоченный голос обронил:
       – Ну-ка, девка… оторвись чуток… помоги донести… вон – и того, и сего…
     Молодец свирепо скрипнул зубами – и плюнул сквозь них.
       – Старая ты дура…  – проворчал про себя с досадой.
 
     Послушная Лала появилась вслед за хозяйкой, неся жбан и кружку, зацепленную за ручку мизинцем. Она по привычке ожидала встретить Харитонов ищущий взгляд – и была несколько удивлена его полным отсутствием. Это сразу примирило её с нежданным гостем, и весь следующий день она воспринимала его спокойно-дружелюбно.
     Хартика пробыл у старухи немного больше суток и ускакал на рассвете следующего дня. За это время двор весьма преобразился: крепко встал на место покосившийся столб у ворот, перестала течь крыша сарая, занял своё прежнее законное место отвалившийся ставень, и даже шаткая скамья у стола больше не качалась.
     Так что – когда неделю спустя запоздалый вопрос: «Что те поделать, бабк?» – задал Стах – Нунёхе и предложить-то ему было нечего. Да и незачем! – справедливо рассудила она. Потому как – если месяц денно-нощно, к каждому стуку прислушиваясь, ждала тебя прекрасная царевна – царевной и занимайся. А не столбы поваленные подпирай.
 
    Внимательный Стах заметил поправленный столб, царапнувший ему совесть при прежнем посещении.
         – Чего? – справился он, – Харитон побывал?
         – Побывал! – радостно сообщила старушка, – вот, как ты, в ворота стукнул. Мы на тебя, было, подумали…
 
     Стах не так стукнул в ворота. Это знал он точно. Совсем иначе. С замиранием сердца! Потому как – до последней минуты – боялся и не знал, чего ему ждать за воротами. А потом оказалось – лучшего и ждать нельзя! Там любовь притаилась!
     Ни мгновения не заставили его под воротами томиться – засов лязгнул сразу же, точно за створкой караулили. Проворная Лала совсем позабыла старушечий наказ. Да и просто рассудила по-своему: мол, если вхожи сюда только Стах и Харт, и если Хартика всего ничего как отбыл – кому тогда быть, как не Гназду долгожданному?
     Он и оказался! Растерянный, настороженный, точно к прыжку пригнувшийся – сразу вспыхнул и расправился весь, будто мгновенно разгоревшийся огонь, едва девушка возникла пред ним… такая же… моментально вспыхнувшая!
     Ну, а дальше – все чопорные устои были презрены. Да и кому тут правила проверять, условности блюсти? Лес кругом. Нечеловеческие силы швырнули их друг к другу и сбили в единое объятье. Оно всё и решило. Не было больше сомнений. Смолкла клокочущая боль Стахова сердца. И разом забылись все кикиморы в болотных чащах.
 
     Уже потом стал разглядывать Стах светящийся счастьем лик возлюбленной. Не мог без того разглядывания: тревожило, помнил ещё голубое мёртвое лицо. А увидел – цветик ярче прежнего: все лишения и беды разом ухнули в небытиё – как только пришла долгожданная встреча.
     Дождалась Евлалия Стаха! Журавли сплелись в озёрах шеями, ласточки в гнезде обнялись крыльями, лебедь белый где-то в далёкой дали – кликнул ласковую лебёдушку. А молодец с девицей – что ж? – уста в уста слили, грудь ко груди прижали, руки за руки закинули – втянули друг друга в чашу цветка меж лепестков. Меж уст-рук-грудей – в чашу сердца!
 
      Тут Нунёху нюх верный подтолкнул - тихонько попятилась она в заднюю калитку, выскользнула со двора – да и за работу принялась извечную: что-что – а работа у бабы всегда есть. Козу перевести, огородину подбить – да и по травы прогуляться. Некому ей, Нунёхе, травы передать. Век уходит – с ней знахарство и уйдёт. Разве – Лала подхватит. Много наслушалась девка за месяц – только для снадобий-знаний – годы нужны. Да и – не тем у девки голова полна. Молодцем.
     К молодецкой груди прильнув – роняла девица, что сердце на язык прибивало:
         – Ах, Стаху! Оторваться от тебя невозможно! Как же я ждала тебя! Ведь я думала – всё! Конец мне! Я думала – уже никогда не увижу тебя на этом свете!
         – А я-то, Лалу! – шептал Гназд. – Я ведь уж совсем, было, судьбе покорился – думал, не пара мы. Думал – всё! Уеду! Выпущу пташку на волю, пусть летит себе, может, где-когда гнездо совьёт… А мне – всё равно не жизнь!
         – А я, Стаху, ждала всё – вернёшься! Не верила никому! До снега всё на дорогу смотрела: вот-вот покажешься. Оттого, может, и приключилось со мной…
 
     Приключилось… С уст сорвалось – а он и не замешкался, разговор. Такой шустрый! Уж и не поленится…
 
         – Ну-ка! Ведь верно: расспросить всё тебя хотел! А? Бедная моя пташка! Как ты попала в лесную чащу?
         – Ах, и не спрашивай… но ведь главное – всё позади! Ведь ты же спас меня!
         – Спас… – молодец угрюмо замолк.
         – Ну, что ты? – ласкаясь, затормошила его Лала, – ведь верно! Спас! Всё как прежде! Ты вечный мой спаситель! – улыбнулась она. – Как ты оказался в этих местах? Как узнал про меня? Ведь если б не ты – я бы утонула!
     От этих слов Стах похолодел.
         – Чего?! – воззрился на девицу.
    Та заморгала ресницами. Осторожно повторила:
         – Утонула. Нунёха сказала – ты меня из болота вытащил…
    Гназд слегка поперхнулся и через силу проглотил ком. Потянуло задать вопрос – но вовремя спохватился. Помалкивая, смотрел в ясные девичьи глаза, что греха не ведали, слушал странные речи:
         – За мной гнался ужасный человек! Я, понимаешь, обманула его – поэтому он был такой злой. Поймал бы – убил! Я затаивалась, и он, зверь зверем, рычал и ломился сквозь кусты – искал! Очень страшно!
         – Ты кричала? – осторожно спросил Стах, поминая кикимор.
         – Наверно… Я не помню. Я, помню, вся точно заледенела со страху… ноги сами по себе, как не мои… однако ж – быстро бегут! В жизни так не бегали! Я всё же убежала! Я спряталась. Но скользко, нога поехала вниз. Я хотела схватиться, а сорвалась. Прямо под откос.
    «Час от часу не легче!». Стах со страхом заглянул ей в зрачки. Нет, она была здорова и благоразумна! Но что за чертовщину несёт? Может, всё же, кикиморы шутканули над ними обоими?
     Гназд решился спросить:
         – Этот… зверюга-то… как ты попала к нему?
     Царевна вздохнула, поморщившись:
         – Долгая история. Меня отдали вместо долгов…
    Тут уж Гназд отпал навзничь:
         – Как – долгов?! Каких? Кто?
     Лала утомлённо поникла головой.
        – Ох… Вспоминать тошно… – с тяжким вздохом проговорила она, – дай мыслями собраться… короче – князь Кремечский оказался должен Балике Хлочу.
     «Князь Кремечский оказался должен Балике Хлочу, – подумал Стах. – Как просто! Как легко прозвучали эти имена».
     Имена не были безвестны. Балика Хлоч. Довольно свирепый тип, попадать в руки которого не стоило. Стаху приходилось сталкиваться с его людьми, а теперь вот ездит он на его коне, рискуя быть узнанным. Странно. Балика Хлоч оказался в одиночестве, на лесной тропе? Впрочем, чего ни бывает? Итак – Хлоч. Что ж? Это хорошо – что волки грызут его кости, а черти – душу.
     А другой – князь Кремечский. И тоже странно. Все знают, что князь Кремечский преставился ещё зимой. Но никто, кроме Стаха, не знает, что жаждущий справедливости Хартика приложил к этому руку. Робингудовские замашки Харитон оставил, но не забыл. И когда всерьёз назрела разборка между возмутившейся артелью и всепригнетающим князем, который давно приласкал всех разбойников края, Харт, никому не сказавшись, подстерёг на лесной дороге сомнительного господина и его живую тень, рванувших править права. Только Харт и мог столь точно почуять, столь верно послать пулю и столь легко уйти.
     И вот Кремечский – таким образом коснувшийся Гназда – появляется в его жизни вновь, и куда ближе…
         – Ну-ка, – твёрдо потребовал Стах, – давай-ка по-порядку – рассказывай, что с тобой приключилось!
 
     А что, Стаху, могло приключиться – когда попало в руки девицы твоё собственное письмо? Расчувствовался на досуге влюблённый дурак! Зазмеились в доверчивых Лалиных глазах глупейшие твои строки – а почудились оно вещими знаками.
      «Бедный я путник одинокий в странствии своём… На стезю небосвода не ступит нога дерзновенная… Лалу, Лалу… Звезда моя в ночи недосягаемая… Лалу, Лалу… Звезда моя в ночи несгорающая…  Я сровняюсь с землёй… упаду за ребристые кряжи… К дальней звезде единственной – молитва моя последняя… Ты, моя неведомая! Пусть дрогнут лучи твоих  сияющих очей… прольёшь ли свет печали на меня, приникшему к стопам твоей памяти… оторвана душа моя, как от стебля цветок… меня нет и не будет более… снизойди на последний призыв… чашу любви твоей пригубить в предсмертный миг…»
         – В предсмертный миг!  – простонала девушка, хватаясь за голову, – о Господи!
     Тут же резвые ножки бедняжку подбросили, и, выронив бумагу, она опрометью кинулась вслед за путешественницей. Добежав до конца улицы, разглядела: та неторопливо брела почти у дальнего поворота. Девушка заторопилась следом. Однако гостья вдруг прибавила ходу, и Лала догнала её только за крепостными воротами. Запыхавшись, она окликнула женщину:
         – Где он?!
     Женщина сразу же обернулась и несколько мгновений разглядывала девицу с радостной улыбкой. Затем заструился её тихий вкрадчивый голос:
         – Далёко, дева… далёко, – она запнулась, покачивая головой, – а впрочем… ты готова следовать, не так ли? Тогда мы дойдём к закату дня. Но если приведёшь лошадь – доедем быстрей.
        – Лошадь… – в досаде Лала заломила руки, – брат, может, и даст, но спросит, зачем.
        – Не надо брата! – решительно заявила  странница, – вон кто-то выехал из крепости… неужели, не подвезёт?
     Лала не успела высказать опасение, что будут вопросы, и брата известят… да и – отказать может возница: девиц Гназдовских нечего возить невесть куда! Женщина твёрдо шагнула навстречу запряжённой тройке, которая враз остановилась – очень даже охотно:
       – Мил человек! Подвези бедных молитвениц!
       – Почему бы нет? – любезно улыбнулся из саней совершенно незнакомый человек, – садитесь, барышни! – он приоткрыл медвежью шкуру, которой были застланы сани.
      Лала села. Могла ль она не сесть?
         – Что с ним?! – сразу пристала она к страннице, едва спрятались они в меховую полость.
         – Отходит… – строго глянув, прошептала та, – тебя зовёт. Болен. Есть, сказал, девица, что вылечит одним своим явлением. За тобой послал. Умоляет! – она с серьёзностью поднесла к Лалиным глазам прижатый пальцами кончик мизинца, – вот такие слёзы текут!
     Лала заплакала.
     И всё время, пока они ехали до Гназдовых рубежей – утирала глаза и не находила себе места от медлительности санного бега. Спутница вкрадчиво и подробно нашёптывала ей, что молодец лежит в горячке на дальней заимке, что провалился под лёд и еле выполз из полыньи, и теперь за него только молиться остаётся, что и сделала она нынче на литургии.
     По пути два раза остановил их разъезд, но Лала так зарылась в сено, что зоркие соколы ничего не разглядели в медвежьем пушистом мраке, а проезжих гостей чего не пропустить? Оказалось, что возница тоже не Гназд, а приезжий, и следует из Лахта в Хвалт по купецкой надобности.
         – В Хвалт через мост берите, – посоветовал парнишка и отпустил уздцы.
     Тройка полетела дальше, перенеслась через мост, замелькала снежными полями – только Гназды её и видели. Ах, Гназды, взоры ваши орлиные! Что ж проморгали вы девицу в самых-то пределах гназдовских!






 

© Copyright: Татьяна Стрекалова, 2017

Регистрационный номер №0372136

от 21 января 2017

[Скрыть] Регистрационный номер 0372136 выдан для произведения:
 
                                                                    
                                   
 
 
     На пятый день очнулась
     Прекрасная царевна
     От призрачного сна.
            И ставить ей в вину ли,
            Что сон нескоро прерван,
            И как весна, ясна?
 
     Раскрыла, наконец, глаза, которые сердобольная бабка Нунёха горестно омывала ей всякий день травным снадобьем. Привычно было старушке за больной ходить, и краса юная радовала. Потому как – достанься ей в жизни лучшая доля – может, была б у неё красавица-дочка. А то – и внучка.
          – Кто ты, бабушка? – едва слышно прошептал голос за спиной, и Нунёха разом повернулась к болезному одру девицы. Та разлепила ресницы – и удивлённо смотрела на старуху. Тут же ресницы снова захлопнулись, словно не выдержав своей тяжести – но Нунёха уже радостно лопотала:
         – Ай, свет наш ясный! Проснулась, золотце! Ну-ка – дай, я те на язычок молочка тёплого капну. Разними губки-то, ласточка!
     При всей своей сухости и остатках воспаления – отнюдь не подурневшие, по-прежнему полные и выразительные губы – послушно приоткрылись, и бабка бережно сцедила в них с ложки чуточку молока. Глядя изумлёнными глазами – девушка напряжённо глотнула – и перевела дух.
         – Ну? Глотается? – по-птичьи наклонив набок голову, осведомилась Нунёха.
         – Ага… – выдохнула красавица.
         – А ещё?
         – Ещё! – слабый голос сделался просящим.
         – Вот, и хорошо! Вот и славно, – принялась приговаривать старушка, черпая ложкой молоко и поднося к оживающим устам. – А из плошки пить? Как? Сможешь? Головку-то подними…
     Девица с усилием приподнялась, и Нунёха поддержала её ладонью. Весьма жадно губы припали к краю посудины, полной до половины – и молоко медленно влилось в отвыкшее горло. Девица слегка закашлялась.
         – Ну, и довольно, – проговорила лекарка, убирая плошку, – полежи теперь спокойно.
     Прекрасная царевна опустилась на тюфяк со всей покорностью. Недоумевающий взгляд вновь уставился на бабку Нунёху.
         – Ну, дева Евлалия! Что тебе сказать? Кто я? Старуха я. Нунёхой Никаноровной звать. Или бабкой Нунёхой.
         – А…
         – Ты молчи, молчи. Говорить тебе трудно. Успеешь. Что? Имя откуда знаю? Стах твой сказал.
         – Стах?! – резко вскричала девушка и разом задохлась от кашля.
         – Да не кричи ты, молчи! Я сама тебе скажу! Ну, да, Стах. Притащил тебя ко мне. Спас он, вишь, тебя. Полечи, говорит, бабка, девицу. Вот – я и лечу! Вот – кажись, и вылечила!
         – Откуда – Стах?! И – где?!
         – Ну… – поджала губы Нунёха, – далеко Стах. Сама жду, не дождусь. Что-то нейдёт. Обещался быстро, да, видать, завертели дела. Там важное чего-то, в купецких промыслах. Сидел, аки пёс, возле тебя, а как получше стало, ускакал. Ты, говорит, бабка, сама долечивай, а мне бежать надобно.
        – Стах… – растерянно прошептала девица, – откуда взялся, Стах?! Уехал… невесть куда… скоро год!
        – Вот приедет, и всё узнаешь: как, откуда, почему! А сейчас помолчи, полежи тихо. А когда сможешь, попробуй подняться. Только не спеша.
     Евлалия в тот же день села на постели, на ноги поднялась наутро. Поднялась – и, шатаясь, цепляясь за стены – потекла к дверям.
        – Ты куда?! – подскочила едва проснувшаяся Нунёха, подхватывая заваливающуюся набок красавицу. Та смущённо пролепетала:
        – А вдруг уже приехал?
        – Ну, вот что, – сердито глянула старуха, – не дури. Не порть мои труды! Не хватает ещё тебе рухнуть да поломаться! Не для того лечила! – и осторожно, поддерживая, повела девицу из горницы, через сени – устраивать на завалинку. – Коль охота тебе на дворе – тут посиди. Дело доброе – солнышку порадоваться. Со двора только – не смей! Стах слушаться велел!
         – Хорошо, – с улыбкой пролепетала Евлалия.
      Через пять дней резвые ножки уже носили её по двору. И язычок болтал весьма живо. Днём красавица помогала бабке во дворе и только печалилась, что не может пойти к роднику: Стах не велел. А закатными июльскими вечерами старуха с девушкой пряли на завалинке да беседовали. О травах и снадобьях. А в основном – о Стахе. Всё – о нём. Нунёха – про то, как появился у ней молодец, вместе с племянником, роднёй холодной, но славной. А Лала – про то – как Стах всю жизнь спасал её от разных бед. И вот – снова спас!
         – Как он спас меня, а? Баб Нунёх!
         – Как-то взял – да спас… – пожала плечами старушка.
         – Вызволил из беды?
     Старушка кивнула.
     Лала подумала немного. Губы озадаченно пролепетали:
         – Вытащил из болота?
     Старушка вновь кивнула:
         – Конечно, вытащил. Иначе, как бы ты оказалась здесь?
         – Да… – задумчиво согласилась Евлалия, – кажется, упала… обрыв скользкий… всё глина… глина… и сразу хлынуло в горло… перед глазами чёрное, красное, зубцами… Я помню… летела вниз головой…
         – Ну-ну… ты пряди, пряди… напрядёшь – и, пока нет молодца – соткём тебе полотна на рубашечку. А то, вон, сменить-постирать нечего.
         – Дома-то у меня есть, баб Нунёх. Только дом далёко. Мне, знаешь ли, бабушка – молитва матушкина помогает. Я везучая, бабушка! До того везучая – аж, не верится! Вот – даже в том – что Стах – откуда ни возьмись! Откуда он взялся? Мы же чуть ни год как расстались!
         – Ну, расскажи, коль охота.
         – Мы расстались в ноябре, бабушк! И как расстались – повалили мне сразу злоключения! Я ж, бабушк, никогда в чужих людях-то не жила! Только всё дома, с родными, все меня опекали, уклад соблюдался – я и не знала, как оно бывает… так… слыхивала… вроде сказок. Какие ж люди хитрые бывают! Как всё ловко у них! В кого ни рядятся! Как только греха не боятся?! К нам в крепость, баб Нунёх, молитвенница одна заявилась… Раненько так. В Воскресенье. Кто-то из Гназдов подвёз. Как не подвезти?! Богоугодное дело. Она ж объяснила-то как! Де, епитимья наложена ей, вся прямо раскаянья полна, должна отстоять обедню в сорока церквах. Ну, и странствует. Я про неё уже прослышала, когда вдруг она сама нам на порог! Следом за мной. Только-только я из храма вернулась. Калитку закрыть хотела – тут эта, ведьма коварная. Но тогда я этого ещё не знала. Думала, и впрямь квасу ей надобно да хлеба ломоть, как просит. Я даже в горницу её пригласила. Думаю, пусть отдохнёт-обогреется, поест спокойно: сколько ей пути-то предстоит! Она – точно! – пожевала неспешно, кое-чего поспрашивала, про себя поплакалась, де, мирские искушения, де, в монастырь пойду… А потом поклонилась, простилась – и в двери… И вот в дверях-то – суёт мне, бабушка, бумагу дважды свёрнутую… тихонько так… и раз! – глазом подмигнула… и пошла себе. А мне страшно стало! Я не знаю, что и думать… тоскливо так что-то стянуло изнутри… нехорошо… Но – бумагу глянуть не терпится! В горнице меж тем никого не оказалось. Братец с женой покуда не вернулись. Я села на лавку возле окна – лист развернуть. Я грамоты-то кой-как разумею… Псалтирь читаю. И знаешь, баб Нунёх, чего там понаписано было?!
         – Чего?
         – Вот чисто Стаха рукой… его руку-то знаю… Стаху! – внезапно выкрикнула девушка: в ворота забарабанила крепкая рука. Нунёха едва-едва успела стремительно рванувшуюся красавицу за подол уцепить:
         – Куда? Стой!
     Девица замерла посередь двора, а старуха, обойдя её, заторопилась на стук и выглянула в оконце при калитке. И сразу заулыбалась:
         – А! Гость любезный! Наконец-то!
         – Не к тебе, не к тебе! – сочувственно кивнула она Лале и отворила створку, впуская прибывшего. Спешившийся всадник ввёл коня во двор. Никакой не Стах. Наверно, племянник Нунёхин. Больше, вроде, и некому. Евлалия печально разглядывала его. Ловкий суховатый мужичок, ласково похлопывая лошадь, окинул двор спокойным взглядом – и сразу остановил его на пригорюнившейся красавице. Лицо его вдруг просияло изумлённой улыбкой, и рука в растерянности сдвинула шапку набок.
         – Эттто что ж такое? – пробормотал он, забыв про коня. Нунёха в тот миг отошла в сараюшку за мешком овса, и гостю никто не ответил.
         – Здравствуй, барышня, – всё так же, не двинувшись, прилежно поклонился мужичок, не сводя с царевны широко распахнутых глаз. Евлалии не привыкать было к распахнутым взглядам, а мужичок не вселял опасений и выглядел доброжелательным, да и слышала она о нём только хорошее – так что девица со всей почтительностью склонилась в ответ.
         – Меня Харитоном звать, – продолжал гость, – а тебя? Откуда ты здесь?
         – Евлалией, – неохотно проговорила девушка, слегка хмурясь: она невольно сердилась на приезжего за доставленное разочарование. Вежливость соблюдена – ничто не мешало Лале вернуться к прялке. Что и последовало.
         – Вот это да… – только и смог произнести потрясённый Харт, всё так же неподвижно стоя подле лошадиного навеса, пока резвый скакун не напомнил о себе крепким толчком. Спохватившись, молодец принялся обхаживать лошадку, то и дело бросая смутные взоры на окно избушки.
        – Слышь? Нунёху! – с волнением обратился он к подошедшей старушке, откопавшей, наконец, овсяный куль среди прочих, – что у тебя за девка тут? Откуда взялась?
        – Девка-то? – неторопливо проговорила Нунёха, – да уж месяц живёт. Стах привёз. Должен приехать за ней.
        – Стах?! – изумился Харитон. – Сестра, что ли?
        – Да нет, – вздохнула бабка, – не сестра. Тут, вишь, какое дело… Беда у мужика. Женат он.
     Хартика долгим пытливым взглядом пронизал старушечьи поблекшие глаза:
        – Любовница?
        – Девица! – осадила бабка родственника со мгновенно вспыхнувшей гордостью, – рода Гназдова. Больную, в горячке привёз, спаси, дескать… всё, говорит, за неё отдам… так что – видишь – не любовница, а любовь. И что с этой любовью сделается – Бог весть…
        – А…  – задумавшийся Харт удручённо поскрёб затылок, – не знал.
     С силой выдохнув, он решительно тряхнул головой:
        – Ну, любовь – значит, любовь.
     Он огляделся и другим, уже спокойным тоном, кивнул старушке:
        – Слышь? Нунёху! Сваргань чего пожрать… я те пока дров, что ль, поколю…
        – Да каша горячая в печи! Ступай в избу!
        – Да ну…  – смутился племяш, – чего там… сюда, на завалинку, притащи… да квасу… голодный, понимаешь…
        – Щас, щас, голубчик, – засуетилась Нунёха, кидаясь в горницу. Через окно Харт слышал, как грохнул чугун, доставаемый из печи, как торопливо загремели плошки, и бабкин озабоченный голос обронил:
       – Ну-ка, девка… оторвись чуток… помоги донести… вон – и того, и сего…
     Молодец свирепо скрипнул зубами – и плюнул сквозь них.
       – Старая ты дура…  – проворчал про себя с досадой.
 
     Послушная Лала появилась вслед за хозяйкой, неся жбан и кружку, зацепленную за ручку мизинцем. Она по привычке ожидала встретить Харитонов ищущий взгляд – и была несколько удивлена его полным отсутствием. Это сразу примирило её с нежданным гостем, и весь следующий день она воспринимала его спокойно-дружелюбно.
     Хартика пробыл у старухи немного больше суток и ускакал на рассвете следующего дня. За это время двор весьма преобразился: крепко встал на место покосившийся столб у ворот, перестала течь крыша сарая, занял своё прежнее законное место отвалившийся ставень, и даже шаткая скамья у стола больше не качалась.
     Так что – когда неделю спустя запоздалый вопрос: «Что те поделать, бабк?» – задал Стах – Нунёхе и предложить-то ему было нечего. Да и незачем! – справедливо рассудила она. Потому как – если месяц денно-нощно, к каждому стуку прислушиваясь, ждала тебя прекрасная царевна – царевной и занимайся. А не столбы поваленные подпирай.
 
    Внимательный Стах заметил поправленный столб, царапнувший ему совесть при прежнем посещении.
         – Чего? – справился он, – Харитон побывал?
         – Побывал! – радостно сообщила старушка, – вот, как ты, в ворота стукнул. Мы на тебя, было, подумали…
 
     Стах не так стукнул в ворота. Это знал он точно. Совсем иначе. С замиранием сердца! Потому как – до последней минуты – боялся и не знал, чего ему ждать за воротами. А потом оказалось – лучшего и ждать нельзя! Там любовь притаилась!
     Ни мгновения не заставили его под воротами томиться – засов лязгнул сразу же, точно за створкой караулили. Проворная Лала совсем позабыла старушечий наказ. Да и просто рассудила по-своему: мол, если вхожи сюда только Стах и Харт, и если Хартика всего ничего как отбыл – кому тогда быть, как не Гназду долгожданному?
     Он и оказался! Растерянный, настороженный, точно к прыжку пригнувшийся – сразу вспыхнул и расправился весь, будто мгновенно разгоревшийся огонь, едва девушка возникла пред ним… такая же… моментально вспыхнувшая!
     Ну, а дальше – все чопорные устои были презрены. Да и кому тут правила проверять, условности блюсти? Лес кругом. Нечеловеческие силы швырнули их друг к другу и сбили в единое объятье. Оно всё и решило. Не было больше сомнений. Смолкла клокочущая боль Стахова сердца. И разом забылись все кикиморы в болотных чащах.
 
     Уже потом стал разглядывать Стах светящийся счастьем лик возлюбленной. Не мог без того разглядывания: тревожило, помнил ещё голубое мёртвое лицо. А увидел – цветик ярче прежнего: все лишения и беды разом ухнули в небытиё – как только пришла долгожданная встреча.
     Дождалась Евлалия Стаха! Журавли сплелись в озёрах шеями, ласточки в гнезде обнялись крыльями, лебедь белый где-то в далёкой дали – кликнул ласковую лебёдушку. А молодец с девицей – что ж? – уста в уста слили, грудь ко груди прижали, руки за руки закинули – втянули друг друга в чашу цветка меж лепестков. Меж уст-рук-грудей – в чашу сердца!
 
      Тут Нунёху нюх верный подтолкнул - тихонько попятилась она в заднюю калитку, выскользнула со двора – да и за работу принялась извечную: что-что – а работа у бабы всегда есть. Козу перевести, огородину подбить – да и по травы прогуляться. Некому ей, Нунёхе, травы передать. Век уходит – с ней знахарство и уйдёт. Разве – Лала подхватит. Много наслушалась девка за месяц – только для снадобий-знаний – годы нужны. Да и – не тем у девки голова полна. Молодцем.
     К молодецкой груди прильнув – роняла девица, что сердце на язык прибивало:
         – Ах, Стаху! Оторваться от тебя невозможно! Как же я ждала тебя! Ведь я думала – всё! Конец мне! Я думала – уже никогда не увижу тебя на этом свете!
         – А я-то, Лалу! – шептал Гназд. – Я ведь уж совсем, было, судьбе покорился – думал, не пара мы. Думал – всё! Уеду! Выпущу пташку на волю, пусть летит себе, может, где-когда гнездо совьёт… А мне – всё равно не жизнь!
         – А я, Стаху, ждала всё – вернёшься! Не верила никому! До снега всё на дорогу смотрела: вот-вот покажешься. Оттого, может, и приключилось со мной…
 
     Приключилось… С уст сорвалось – а он и не замешкался, разговор. Такой шустрый! Уж и не поленится…
 
         – Ну-ка! Ведь верно: расспросить всё тебя хотел! А? Бедная моя пташка! Как ты попала в лесную чащу?
         – Ах, и не спрашивай… но ведь главное – всё позади! Ведь ты же спас меня!
         – Спас… – молодец угрюмо замолк.
         – Ну, что ты? – ласкаясь, затормошила его Лала, – ведь верно! Спас! Всё как прежде! Ты вечный мой спаситель! – улыбнулась она. – Как ты оказался в этих местах? Как узнал про меня? Ведь если б не ты – я бы утонула!
     От этих слов Стах похолодел.
         – Чего?! – воззрился на девицу.
    Та заморгала ресницами. Осторожно повторила:
         – Утонула. Нунёха сказала – ты меня из болота вытащил…
    Гназд слегка поперхнулся и через силу проглотил ком. Потянуло задать вопрос – но вовремя спохватился. Помалкивая, смотрел в ясные девичьи глаза, что греха не ведали, слушал странные речи:
         – За мной гнался ужасный человек! Я, понимаешь, обманула его – поэтому он был такой злой. Поймал бы – убил! Я затаивалась, и он, зверь зверем, рычал и ломился сквозь кусты – искал! Очень страшно!
         – Ты кричала? – осторожно спросил Стах, поминая кикимор.
         – Наверно… Я не помню. Я, помню, вся точно заледенела со страху… ноги сами по себе, как не мои… однако ж – быстро бегут! В жизни так не бегали! Я всё же убежала! Я спряталась. Но скользко, нога поехала вниз. Я хотела схватиться, а сорвалась. Прямо под откос.
    «Час от часу не легче!». Стах со страхом заглянул ей в зрачки. Нет, она была здорова и благоразумна! Но что за чертовщину несёт? Может, всё же, кикиморы шутканули над ними обоими?
     Гназд решился спросить:
         – Этот… зверюга-то… как ты попала к нему?
     Царевна вздохнула, поморщившись:
         – Долгая история. Меня отдали вместо долгов…
    Тут уж Гназд отпал навзничь:
         – Как – долгов?! Каких? Кто?
     Лала утомлённо поникла головой.
        – Ох… Вспоминать тошно… – с тяжким вздохом проговорила она, – дай мыслями собраться… короче – князь Кремечский оказался должен Балике Хлочу.
     «Князь Кремечский оказался должен Балике Хлочу, – подумал Стах. – Как просто! Как легко прозвучали эти имена».
     Имена не были безвестны. Балика Хлоч. Довольно свирепый тип, попадать в руки которого не стоило. Стаху приходилось сталкиваться с его людьми, а теперь вот ездит он на его коне, рискуя быть узнанным. Странно. Балика Хлоч оказался в одиночестве, на лесной тропе? Впрочем, чего ни бывает? Итак – Хлоч. Что ж? Это хорошо – что волки грызут его кости, а черти – душу.
     А другой – князь Кремечский. И тоже странно. Все знают, что князь Кремечский преставился ещё зимой. Но никто, кроме Стаха, не знает, что жаждущий справедливости Хартика приложил к этому руку. Робингудовские замашки Харитон оставил, но не забыл. И когда всерьёз назрела разборка между возмутившейся артелью и всепригнетающим князем, который давно приласкал всех разбойников края, Харт, никому не сказавшись, подстерёг на лесной дороге сомнительного господина и его живую тень, рванувших править права. Только Харт и мог столь точно почуять, столь верно послать пулю и столь легко уйти.
     И вот Кремечский – таким образом коснувшийся Гназда – появляется в его жизни вновь, и куда ближе…
         – Ну-ка, – твёрдо потребовал Стах, – давай-ка по-порядку – рассказывай, что с тобой приключилось!
 
     А что, Стаху, могло приключиться – когда попало в руки девицы твоё собственное письмо? Расчувствовался на досуге влюблённый дурак! Зазмеились в доверчивых Лалиных глазах глупейшие твои строки – а почудились оно вещими знаками.
      «Бедный я путник одинокий в странствии своём… На стезю небосвода не ступит нога дерзновенная… Лалу, Лалу… Звезда моя в ночи недосягаемая… Лалу, Лалу… Звезда моя в ночи несгорающая…  Я сровняюсь с землёй… упаду за ребристые кряжи… К дальней звезде единственной – молитва моя последняя… Ты, моя неведомая! Пусть дрогнут лучи твоих  сияющих очей… прольёшь ли свет печали на меня, приникшему к стопам твоей памяти… оторвана душа моя, как от стебля цветок… меня нет и не будет более… снизойди на последний призыв… чашу любви твоей пригубить в предсмертный миг…»
         – В предсмертный миг!  – простонала девушка, хватаясь за голову, – о Господи!
     Тут же резвые ножки бедняжку подбросили, и, выронив бумагу, она опрометью кинулась вслед за путешественницей. Добежав до конца улицы, разглядела: та неторопливо брела почти у дальнего поворота. Девушка заторопилась следом. Однако гостья вдруг прибавила ходу, и Лала догнала её только за крепостными воротами. Запыхавшись, она окликнула женщину:
         – Где он?!
     Женщина сразу же обернулась и несколько мгновений разглядывала девицу с радостной улыбкой. Затем заструился её тихий вкрадчивый голос:
         – Далёко, дева… далёко, – она запнулась, покачивая головой, – а впрочем… ты готова следовать, не так ли? Тогда мы дойдём к закату дня. Но если приведёшь лошадь – доедем быстрей.
        – Лошадь… – в досаде Лала заломила руки, – брат, может, и даст, но спросит, зачем.
        – Не надо брата! – решительно заявила  странница, – вон кто-то выехал из крепости… неужели, не подвезёт?
     Лала не успела высказать опасение, что будут вопросы, и брата известят… да и – отказать может возница: девиц Гназдовских нечего возить невесть куда! Женщина твёрдо шагнула навстречу запряжённой тройке, которая враз остановилась – очень даже охотно:
       – Мил человек! Подвези бедных молитвениц!
       – Почему бы нет? – любезно улыбнулся из саней совершенно незнакомый человек, – садитесь, барышни! – он приоткрыл медвежью шкуру, которой были застланы сани.
      Лала села. Могла ль она не сесть?
         – Что с ним?! – сразу пристала она к страннице, едва спрятались они в меховую полость.
         – Отходит… – строго глянув, прошептала та, – тебя зовёт. Болен. Есть, сказал, девица, что вылечит одним своим явлением. За тобой послал. Умоляет! – она с серьёзностью поднесла к Лалиным глазам прижатый пальцами кончик мизинца, – вот такие слёзы текут!
     Лала заплакала.
     И всё время, пока они ехали до Гназдовых рубежей – утирала глаза и не находила себе места от медлительности санного бега. Спутница вкрадчиво и подробно нашёптывала ей, что молодец лежит в горячке на дальней заимке, что провалился под лёд и еле выполз из полыньи, и теперь за него только молиться остаётся, что и сделала она нынче на литургии.
     По пути два раза остановил их разъезд, но Лала так зарылась в сено, что зоркие соколы ничего не разглядели в медвежьем пушистом мраке, а проезжих гостей чего не пропустить? Оказалось, что возница тоже не Гназд, а приезжий, и следует из Лахта в Хвалт по купецкой надобности.
         – В Хвалт через мост берите, – посоветовал парнишка и отпустил уздцы.
     Тройка полетела дальше, перенеслась через мост, замелькала снежными полями – только Гназды её и видели. Ах, Гназды, взоры ваши орлиные! Что ж проморгали вы девицу в самых-то пределах гназдовских!






 

 

Глава 8 «Кобылка»

Глава 10 «Девица Евлалия»