Помочь сайту
Поздравления
Глава 11 «Трава-мята»
2 февраля 2017 -
Татьяна Стрекалова
Как мёртвый, Стах повествованье слушал.
Хотелось утопиться в первой луже
И возопить упрёки небесам:
Ведь сам писульку эту написал.
А провидению всё было мало:
Вопрос возник: куда письмо пропало…
Вот чего Лала никак не могла вспомнить. Потому как – в памяти только и осталось: прочла, вслед страннице кинулась. Может, в кулак зажав, унесла. Может, обронила. Может, на лавке у окошка оставила. Последнее было бы весьма нежелательно: разом связывало Гназда в передвижениях да устроениях.
В воду смотрел Стах. Ибо в тот декабрьский день – ещё дома не успели хватиться сестрицы – подобрала Тодосья на метёном полу возле двери исписанный лист. Разбирать наспех карябанные Стаховы загогулины было недосуг – писанину положила на стол, полагая мужниной грамоткой. Так что Зар за обедом вгляделся в небрежный почерк:
– Ктой-то накалякал? Чертовщина какая-то… гм…
Да и вчитался:
– Бедный я путник одинокий… звезда моя в ночи недосягаемая… – некоторое время слышалось недоумевающее бубнение. Подцепив за угол, хозяин приподнял и оглядел послание со всех сторон.
– Это что ещё! – наконец грозно привстал, отложив ложку.
– Вот… – несмело залепетала жена, – упало, должно…
Зар обвёл взглядом стол:
– Давно сестры нет?
– Да… мелькнула после обедни… а к столу собирать – её не нашлось.
– А надо бы поискать! – загремел Азарий, отодвигая плошку. – Надо бы поспрашивать, что за путники одинокие по чужим домам каракулят! Где эта звезда в ночи?! Щас разберусь, откуда такая бумажонка!
Зар свирепо скамью пнул, поднялся, перепугав своё семейство – и, с грохотом задевая лавки да кадушки – вывалился из дому. Чёрные усы стояли торчком.
Он прошёлся по ближним улицам, расспрашивая о сестре всех и каждого. Немного времени-то прошло с ухода странницы – однако, Зару не повезло: девку никто не видал. Крутящаяся позёмка загладила следы валенок, да и – поди, разберись – где какие валенки: все войлоком валяны, кожей подшиты, как братья-близнецы.
Немного больше повезло Зару, когда, ближе к закату, обошёл он четверо гназдовских ворот. У юго-восточных, что выходили к речной протоке – бдительный привратный сторож заметил Зарову сестрицу да вспомнил, что вскоре после обедни выходила она со странницей, вроде монашкой, и пошли они вместе прочь от крепости… а вскоре вслед им сани выехали, и сидел в санях чужой человек. Села ли сестра в сани – сторож сквозь круговерти снежные вдали не разглядел. Да если села – вслед уж не догонишь.
В сумерках Зар вернулся домой лютее крепкого мороза. Семья тихо жалась по углам. Хозяин мрачно глянул на всех – и неожиданно сморщился. Когда ком внутри растаял, и кадык перестал дёргаться – Зар поднял глаза на жену, и она так и кинулась к нему, преисполненная жалости.
– Слышь? Досю! – прошептал Азарий, и голос клёкнул в горле, – а ведь девка-то – не придёт…
– Да придёт! – утешающее обняла его жена, – может, сейчас и появится… мало ль, к кому из подружек зашла… да засиделась… подождём!
Долго полуночничал Зар, свесив голову и угрюмо уставившись прямо перед собой. Ближе к рассвету сон сморил его, но любой шорох заставлял дёргаться, тревожа надеждой. Когда розовый восход озарил двор, Азарий встал, старательно оделся – и, ни слова не проронив, степенно вышел в двери.
Путь его потёк за ворота – и упёрся в соседние, через улицу. Зар мощно заколотил в железные скобы, крепящие дубовые створки.
– Да ты чего! – выбежал полуодетый Василь, – чего случилось-то? Враг напал? – он торопливо открыл калитку, пропуская дружка.
– Напал, – коротко буркнул тот и, перекрестившись на пороге, твёрдо прошёл в дом. Встревоженный Василь вкатился следом. Азарий снял шапку и сдержанно поклонился старикам:
– Мир этому дому, – хмуро пробубнил он, не поднимая головы. Подумав, продолжал:
– Тебе, Трофиме Иваныч, уважение всякое, тебе, мати, и тебе, Василе… – обернулся к тому, – только нынче потрудись ты, давний преданный товарчу – сходи-ка за братьями, за всеми, да пусть поторопятся, – он с размаху плюхнулся на скамью у стола – и выдохнул:
– Говорить буду!
Василь всмотрелся в тусклые Заровы глаза – и молча вышел за дверь. А Зар – долго и мрачно ждал его – ни слова не проронив, не глядя на недоумевающих стариков.
Столь же недоумевающие братья: брат Иван, брат Никола, брат Пётр и брат Фрол – поодиночке – вскорости сдержанно затопали в сенях, потихоньку наполняя горницу. Каждый сперва удивлённо замирал на пороге, бурчал осторожные вопросы, ему не отвечали, и пришедший растерянно пристраивался на лавку. Так собрались все четверо.
Тогда – Азарий поднялся с лавки:
– Вот какое дело, Трофиме Иваныч да Трофимычи! Я, как прежде, чту соседство и родство, а Василь остаётся другом, – повёл он продуманную речь, – только нынче мне от вашей семьи – пала смертная обида! Что делать будем?
По горнице разнёсся зыбкий рокот:
– Обида? Какая? Ты чего, Зару! Что стряслось? Объясни!
Зар молча положил на стол пред Трофимом Иванычем злополучный лист. Тут же над ним сгрудились, поталкиваясь-умещаясь, могучие сыновьи плечи, склонились головы. Растерянно шевелящиеся губы нестройно и гулко принялись читать:
– «Бедный я путник одинокий в странствии своём… На стезю небосвода не ступит нога дерзновенная…»
Всплеснулся лёгкий хохоток:
– Что за чепуха! Ты чего притащил, Азарие?
– До конца читай!
– «Лалу, Лалу… Звезда моя в ночи недосягаемая… Лалу, Лалу… Звезда моя в ночи несгорающая…». Вот заумь! Эк, нелепость! Откуда такое?
– Несуразица какая-то! Кто это накарябал – не поленился?
– Лала… Сестрица, что ль, твоя, Зару?
– Глянь! А, вроде, рука-то знакомая!
– Младшой, никак?
– Стах?
– Он самый! – резко выкрикнул Азарий – и сразу быстро и отрывисто заговорил:
– Узнайте же, други-соседи, о том, что свалилось на обе наши семьи, и чего не расхлебать нам отныне вовеки! Моя сестра исчезла после обедни! Моя сестра не ночевала дома! А на полу вот это найдено! – он с омерзением поддел помятый лист. – А я о прошлом месяце двух голубков разлучил: больно миловались! А я не люблю, когда мне в дом про мою сестру женатые мужики таскаются!
И отец, и братья замерли, точно их громом пришибло. Потом послышались растерянные обрывки:
– Быть не может… часом, не ошибся? чтоб наш – да… Мужик-то – честный!
Зар с болью рыкнул:
– Золотой! Только что ещё тут можно подумать? Как – ошибиться? Если девка пропадает, да мужика еле выгнал, да звёзды появляются всякие несгорающие!
– Однако, – с сомнением высказался Иван, – не такой парень Стах – чтоб девицу погубить.
– Да и девушка не такая, чтоб с хахалем убегать, – согласился Никола.
– Убегать! – зло поддел Азарий, – да ты посмотри, что пишет! «…сровняюсь с землёй… меня нет и не будет более… снизойди на последний призыв… пригубить тебя в предсмертный миг…» Это что? Это – глупая девка выдержит? Надо ж придумать! «…пригубить…» Где пригубить – там и погубить! А вон ещё! – ядовито хохотнул он, – «…упаду за ребристые кряжи»! Рёбра бы покорёжить! На что упирает, тать! Щас! Помер! Жив-здоров – и девку выкрал!
– Вроде… – пожал плечами Василь, – впрямь было что-то такое… пришлось Стаху за Полоческое дело взяться… не по своей воле. И девка – это верно – смурая сидела. Это сам заметил…
– Нет, ты смотри, смотри, что пишет! – продолжал клокотать Азарий, – «…к дальней звезде единственной – молитва моя последняя»! Видел я его молитву! Кабы не зашёл – невесть до чего домолились бы! Ух! – в конец зашёлся он от возмущения, – вон… нацарапал! «Ты, моя неведомая»! Ну, да. Неведомая. А его, вишь, такое дело не устраивает! Ему, вишь, любопытно! Руки распускает – с познавательными целями!
Трофимычи нахмурились. Гомон поднялся. Пошли суды-пересуды. Пополз под потолок сизый махорочный дым.
Припомнились тут долгие Стаховы сиденья у ворот. Да и сама скамья, вдруг молодцу вздумавшаяся. Да ярмарка, и невзначай ускользнувшая парочка. Подарки, пляски, внимание.
Упали духом братцы. Неужто – правда, украл? Гназдов оскорбил? Против Бога пошёл? С Василем не посчитался? Сиротку обидел? Их младшенький? Стах?
– По пятам за ним не угонишься, – жёстко проговорил Иван, – надо порыскать, ребята. Поспрашивать, поискать. Где у него дела завязаны – там… Заранее худого утверждать не буду. Помалкивать придётся. А проверить – надо.
– Надо, – мрачно согласился Никола, – труд тяжкий да хлопотный. Быстро не управишься. Потому – шарить предстоит вкупе со своими делами. Заодно – промыслы выправим. Так что – ребятки, давайте делиться. Кому куда. В ближнее время – покоя не будет.
– Да уж не до покоя, – крякнул Пётр, – думали ль когда – что на родного брата пойдёт охота!
Вздохнули братья:
– За грехи нам такое горе. Ан – делать нечего. Придётся мыкать. Ты-то что скажешь, батюшка?
Все разом обернулись к Трофиму Иванычу. Он недвижно сидел, понурив голову. По щеке на седую бороду ползла слеза.
Поутру Зар и пятеро Трофимычей простились с семьями. О тех санях, что выехали из восточных ворот вслед за Лалой и где правил чужой человек, расспросили Гназды у сторожа со всей подробностью. У разъездов узнали о дальнейшем их беге. Потому – взяли поначалу верное направление. Смущало – не было в тех санях Евлалии-девицы. Оно, конечно – спрятаться могла. Не было Стаха? Тоже не оправдание.
За пределами Гназдовыми, поделив меж собой белый свет и промыслы – разъехались, кто куда. Связь установилась – два старших погодка – Ивановых сына, да третий – Николов. Подросли ребятки – пусть приглядываются. Поначалу – новости доставляя. А там – мир поглядят, уму-разуму научатся. А потом – глядишь – в дела войдут. А грамоте – с младых лет обучены, псалтирь-то вычитывая.
Всё заметает позёмка. Никаких следов не оставит. И там, где свернули разбойничьи сани на лесную тропу – снежная скатерть легла без единой заминки-складочки. И проехали Гназды мимо, глазом не отметив. Дальше полетели. И верно. Зачем Стаху лес морозный? Стаху бы – людных мест держаться.
А ведь – глянул Азарий на подёрнутые серебристой дымкой ели, прикинул: что, де, там, за лесами, в той стороне? Получалось – если всё сложить и путь исчислить – в стороне той, где-то далеко – Кремечского владенья. Только на что нам Кремечский? Тут, понимаешь, меньшого Трофимыча изловить острая необходимость!
Рассыпались Гназды по свету. Не ловится Стах! Все места возможные изъездили, все тихие приюты-убежища, какие знали прежде, и какие новые нашлись. Нету молодца! К красоткам его прежним, ясно, не заезжали: с девкой до красоток, а вот постоялые дворы да знакомых верных прощупывали. И порой только плечами пожимали.
– Нет, ну, ты подумай, – случалось, говаривал Фрол Ивану, – такое место пригожее – и тут его не видали! Экое славное убежище пропустить! Что за дурень! Чего можно лучше найти? Я б на его месте… А? Ванику! Где б ты залёг на его месте?
– Дома на печке… – угрюмо пробурчал Иван.
Брат вздохнул:
– Это верно… на печку… к жене… вон уж весна – всё мотаемся по свету! Что за мужик неуловимый?! Эк… смотри… Не в Баже, не в Кроме – нигде о нём не знают! А ведь приметный! Вот мы в Ясте всю сетку купецкую прошарили… оно, помнят Гназда – ан, больно давно! вовсе не так, не с того конца, не в том составе, и мельком, с налёту! Да как же можно с девкой – и с налёту! Странные следы оставляет. Как ветер буйный – пронесётся – и нет его!
– Петре! – совсем в других краях огорчённо срывал шапку со вспотевшей макушки Никола, – ну, что ты скажешь? Экая жарынь! Считай, лето – толку нету! Ведь разве что не сквозь решето все просеяли… заметки везде поставили, людей верных… а – никак не пересечёмся! Весь мир знает – ищут Гназда, приглядываются! Он же – как оса сквозь паутину!
– Чудно… – в задумчивости пожёвывал травинку Пётр, лениво покачиваясь в седле, – видали его и там, и сям – а всегда одного. Может, верное гнездо у него? Только так сходится – не тянет его к одному месту! Лёгок больно! Лишнего дня нигде не задержится. И вести о нём по всему свету рассыпаны…
– Чую! Чую – быть ему в Юдре! – остервенело взнуздывал коня Зар, – не минует! Там его дело торопит! Юдры не миновать! Едем!
– Ишь как?! – кривил губы Василь, оглаживая жеребца, – Петра-Павла в Смоле отметили… всё караулили… должен был прибыть! Стерегли-стерегли! Ведь вот оно – тут! Отыскали – ну, просто для него, как по заказу! Лучше не бывает! Славное прибежище! Вдоль-поперёк – весь град обрыскали!
– Нечего тут больше рыскать! – махнул рукой Азарий, – видать, путь ему иначе лёг! В Юдре стоит связи процедить!
Василь вскочил на лошадь и, чуть оглянувшись на давший им ночлег наёмный приют, тронул поводья:
– Что же… С Богом! Давай… вон! Известковой улицей… сразу выйдем в ворота… на Юдру…
Зар удовлетворённо кивнул:
– Оно верно! По Песчаной-то – переулками крутиться надоест…
Дружки пустили коней шагом, больше уже не оборачиваясь. В тот момент, как скрылись за поворотом хвосты лошадей, из-за угла с Песчаной улицы показалась грустная морда девственной кобылки.
Она могла бы появиться и раньше. Задержало её весьма печальное событие: только что, сдержанно поторговавшись, Стах продал Гнедого. Тот покорно последовал за новым хозяином, не сводя с подружки тоскующего взора, отчего путался ногами и ржал с надсадным упрёком. Голос дрожал от переполнявшего чувства. Из глаз кобылки капали на мостовую крупные слёзы.
Впрочем – человеку незаметные. Во всяком случае, Стах не придал им значения. Эти девичьи печали! Шут их разберёт! Сначала жалуются на приставания, потом – на расставания!
«Решили – продаём? Баста! Чего нюни распустила, дурёха?»
«У-у-у… и-и-и-а…»
«Ничего! Потерпишь!»
Конечно, потерпит. Что делать лошадке, как не терпеть? И не до лошадиных скорбей Стаху! Счастлив он! А когда человек счастлив – ничего-никого вокруг не замечает, и любые горести за радости принимаются!
Потому всю дорогу ехал Гназд в томном одурении, размякший от зноя летнего… от пути мерного… а ещё от сладостных воспоминаний, что сами собой всплывали… нет… не в голове… в нём во всём… в каждом кусочке, составляющем тело… внутри и снаружи… отовсюду подёргивало и посасывало – зовущее, увлекающее! И крепкая ладонь уверенно придерживала сидевшую впереди в седле красавицу с чувством собственности.
Воспоминания так и плавали в молодце, ни на минуту не отступая, и не отвлекали от них ни заботы пути, ни торговые сделки, ни густое кисейное покрывало, прятавшее сокровенный Стахов клад. Лишь для Стаха и наедине поднимется покрывало по-женски одетой и заплетённой на две закрученных косы Евлалии, с чем, покорно глаза опустив, ресницами скрыв радость, она согласилась. И так пусть и будет впредь! Чтобы жену… – а Стах настойчиво женой называл, когда приходилось говорить о ней… смакуя и чаще, чем следовало… жена! теперь уж точно, не девица! посмейте молвить иначе! – не видели и не могли узнать или описать. Во-первых – до Гназдов бы не дошло, во-вторых – пулю бы не схлопотать из-за красавицы.
Красавиц надо беречь и прятать. И если не удаётся защитить их крепостными стенами Гназдов – пусть оплотом станет нежная узорочатая кисея. Тайна.
Существовала ещё другая тайна, которую Стах болезненно пёкся сохранить, перелить в прошлое и вообще сжить со свету. И, похоже – это ему удалось. Там. В глухих лесах, на жарких солнечных полянах вокруг Нунёхиной деревни. Это тоже вплеталось в сладчайшие воспоминания, и мужик лелеял его не меньше самого, что ни на есть, пронзительного момента. Момент, конечно, будоражил немыслимо, ослеплял до судорог, но и лапушка, спохватившаяся гораздо позже, когда, казалось бы, улеглись все страсти, отшумели ветры-бури – умиляла и вскручивала чувства. Стах удовлетворённо посмеивался. «Что это было», спрашивает! Что? Гром и молния! Грозовые раскаты! Жар-накал такой силы, что ничего в нём не поймёшь! От перегрева голова одурелая. «Что это было…» Девица! Конечно, девица! И теперь нет в том сомнений. Лишние доказательства получил Гназд – и тут всё налицо: с искренней озабоченностью дева искала то – чего, собственно, быть не могло. Ну, и понятно – он скрыл следы.
Сколь следов не нашлось – и упрёков не дождался. Только удивлённо мигающие глаза. Помигали – вопросы пошли. А молодец не отвечает. Знай, похохатывает. На том и смирилась. Где, где? В мяте душистой!
Прохладой дышит мята-трава и по природе своей должна бы утишать она пылкость, от страстей жарких уводить куда-нибудь в помыслы небесные. На это – девичью осторожность если копнуть – у Лалы немалая надежда была. Как прогулялись они со Стахом с Нунёхина двора, и как поняла девица на той лесной прогулке, что неплохо бы унять с каждой минутой всё более крепчавшее молодецкое буйство – пришло тут в голову спросить о слышанных от Нунёхи мятных полянах. Де, есть в лесах здешних – поляны сплошь душицей-мятой покрытые. Ну, а Стаху – то и надобно. Подальше в лес, поглубже в чащу, от глаза людского, помехи всяческой. И зашли молодец с девицей невесть куда. И заблудились в дебрях цветущих. В цветущие дебри объятий – упали по нечаянности.
Оказалось – не снадобье вовсе мята-трава от желаний горячих, и не хватит никакой мятной прохлады угасить жар ненасытный. Напротив! Пуще! Прохлада та – как лёд в жару, обжигает. Густа душица, пригретая солнцем! Мягка да упруга! Против мягкости-упругости той – не нашлось преград.
Оно, конечно – всхлопотало Гназдово воспитание! В последний миг, в бездну валясь – забила крылами бдительная совесть! Спохватилась нежная ручка, вцепилась в соломинку, привычно упёрлась молодцу в грудь! Но Стах уже решил для себя этот вопрос и потому упрямую ладошку со всею лаской оторвал от груди – да и завернул куда-подальше… девушке за спину. А чтоб из-за спины не выдёргивалась – заключил намертво между спиной да мятой упругой. Остатки же девичьей воли – безумная речь пресекла:
– Всё на свою голову беру, Лалу! Мой грех – мой ответ! И раз я на это пошёл – ты мне тут не перечь…
Речь безумная. Потому как – может ли кто судить о будущем неведомом? Только все доводы, все слабые «нельзя» потонули в кипящей пучине.
Там, в пучине-то в этой, плохо – что: голова вовсе отказывает. Кружится в ослепительных ласках. Уж про ласки-то, по лугам-камышам нагулявшись – Стах сведущ был. Что могла девушка против него? Задыхаясь, лепетала что-то жалобное. И, задыхаясь, клялся Стах: «Не лишу невинности!»
Ещё бы!
Но всё было жутко-сладко! Боже мой! Трепетавшие юные прелести! Прямо-таки язвящие огненные стрелы жадных губ! Обессилившее безвольное тело! Эта лакомая сочность! Нежная мякоть! Дальше – больше. Вот уж лемех плуга вонзился в тучную пашню и провёл первую борозду! Ну – а с первый борозды – пошла себе пахота! Мелкой зябью, глубокими пластами. Досыта, до одури, совсем по-сумасшедшему. Пока не пронзила обоих острая сладость, и внезапный покой не пресек зыбкое сознание.
И всё это без конца перебирал Стах в памяти. Не так, как затронуто здесь. Совсем не так. В корне – не так. А совершенно по-другому. Потому что – касательно этих минут – голова отказала ему. Крепко и надолго. Может – на всю жизнь…
– Что это было? – едва слышно спросила Лала, наконец, обретя рассудок. При потере которого – всё же меркнувшим слухом уловила она нежданные клятвы, и странное Стахово противоречие побудило в ней теперь сомненья. Вот тогда – Стах с широкой улыбкой взглянул на неё – и засмеялся. И потом – смеялся то и дело. Смеялся много. Оттого, что было ему весело. Был он счастлив. И вообще – всё прочее просто не имело значения.
– Что это было? Голубка чистая! Что это было! Ха-ха-ха-ха-ха!!!
Что это было – Стах не раз потом объяснял ей на мятных и прочих полянах, пока они жили у Нунёхи, старушки строгой и на грех смотрящей горестно. Впрочем, при всём своём нюхе – похоже, не распознала его бабка. Может, с возрастом притупилось чутьё. А может, просто забыла, как оно пахнет. Скромно держался молодец и спал на сеновале – старушка была довольна и покойна. Только печалилась о недоле молодых. И как понадобилось Стаху по делам в Смолу двинуться – проводила с попутным благословением и слезами прощальными.
Не знала старушка про грех. А грех имел место. Не освящала церковь сей брак! И бесы наверняка высунули хвосты.
Стах помнил, как недавно, в лесах-болотах молитвы покаянные твердил. На душу временами тяжесть наваливалась: «Не дело, Стаху, сделал! Совратил девицу-то». Писание вспомнилось: «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили его в море».
«Так ведь не девица же!» – мелькнула спасительная мысль, но Стах не успел поймать её за вертлявый хвост, как тут же ливанул ему на голову холодной воды ушат: «Девица, не девица – а невинная была! А ты – в грех поверг!» – «Ох…» – стонал молодец.
Стоналось порой. А всё же – счастье рассеивало всякие сомненья. Таково его свойство. Сияньем своим – уничтожать любые тёмные пятна, звучаньем – стоны заглушать. Да и было что-то такое – явно благоволящее молодым в медовый месяц – что не привело им оказаться на Песчаной улице минутой раньше.
Стах постучался в гостиницу, только что покинутую бдительными Гназдами… Об этой обители он знал ранее, однако не было частой нужды тут останавливаться, и хозяин, плотный невысокий человек с хитроватым взглядом, его не помнил. На пытливый взгляд Стах не обратил внимания. Понятно, что владелец постоялого двора присматривается к посетителям.
– Вот, какое-то время поживём тут, посмотрим, как понравится… – сказал ему Гназд, – устрой жильё, чтоб тихо-удобно, и народ бы не шастал – за жену быть спокойным.
Хозяин задумчиво окинул взглядом женскую фигуру и попытался проникнуть взором сквозь кисейные покровы. Это ему не удалось, а Стах ничем не выделялся из прочих проезжающих. Любопытного пара не представляла – разве, деньги, которые из неё стоит вытянуть, а на это у хозяина был талант.
И он кивнул:
– Да, почтенный…
И провёл чету в верхнюю, довольно путаную, галерею, окружающую двор, в который въезжали телеги, и где пристроил Стах кобылку. В глубоком закутке пред ним открылась незаметная дверь. «Пока неплохо, – подумал Гназд, – что дальше?»
Дальше оказались две каморки, где была печь, чан для воды, который наполнял водовоз, не тревожа жильцов, и жёлоб для слива. И чем хозяин больше всего порадовал Гназда – крылечко имелось, да безо всяких лестниц, по которым тёмные личности забраться норовят. Балкон иначе называется. Новшество латинское. То бишь, в отсутствие Стаха не придётся Лале из покоев выходить. И засов надёжен.
Гназд холодновато кивнул и пошёл с владельцем торговаться. Тот заломил дорого. Это понятно. Раньше Стах подобных камор не снимал. И вообще – никаких не снимал. Так… как исключение. Впервые столкнулся молодец с таким явлением, как плата за жильё. Впервые прикинул, что не простое дело – ездить по свету с женой. Если раньше – пути обогащали Гназда, то теперь оно в копеечку стало. Но делать нечего. А казна позволяла.
Хозяин перечислял:
– Дрова будут. Угощенье какое – только заказывай! Бабу пришлю – прибираться.
– Вот сейчас, – перебил Стах, – один раз пусть обустроит – и не больше. Так что – бабу отчисляй!
«А нечего глазеть да вынюхивать!» – подумал про себя. Так хозяин и понял.
Препираться с ним пришлось упорно, но, в конце концов – по рукам ударили. Эти же руки радостно потирал тот, уже скрывшись за углом, когда отправился отдавать приказы. Притом – что скосил Гназд половину из первоначально заломленной цены. Мол, пустовала камора, да и деньги – без промедленья.
Громоздкая баба принесла кипу белья, одеял-перин, прошлась тряпкой начисто, подала хороший ужин на стол и самовар – и вслед за тем Стах выставил её да двери запер.
– Всё! – улыбнулся Лале, – наконец, одни мы – и никто нам не помеха.
Их сразу же повлекло друг к другу, и тут же заплелись они, что стебли цепкие, и на постель оглянулись свежезастланную. Спи-отдыхай, душа-радость, только с дороги откушай, голодный, поди… А постель – погоди. Постель ещё прочувствовать надо. К ней стоит не торопясь подвигаться. Потому как – до сей поры – по-супружески они ещё не спали. Теперь, здесь, ни единая душа не воспрепятствует…
– А завтра, – шепнул Стах затрепетавшей возлюбленной, – устроим пир свадебный! На двоих!
Он много чего наобещал этой ночью. Такое чувство не оставляло – что впереди какая-то другая, и, несомненно, взволнованная и яркая жизнь, и вместе-неразрывно вкушать им её, и никогда ничего в ней не приестся.
– Завтра я покажу тебе всю Смолу, все её убежища. И таких убежищ по свету немало. И ты будешь знать – все! Иначе – я не буду спокоен.
Гладкая и ровная постель к утру оказалась смятой и растрёпанной, будто по ней пронёсся табун. Табун за табуном, и пылил уже вдали новый. За окнами кипела жизнь, и во дворе покрикивали, и в дверь кто-то стучал, осторожно и негромко. Ничего не слыхала новобрачная чета. Ни на миг не разнимались объятья, и угль желанья, чуть покрывшись пеплом, вспыхивал от малейшего дуновения.
– Я с ума схожу! – бормотал молодец, не помня себя, – как мне наградить тебя, драгоценная моя, за всё, что ты творишь со мной… Говори, – жарко приказывал он в упоении, и возможностям его, казалось, не было предела, – чего ты хочешь?! Повели, царица моя! Я исполню! Я хочу исполнить!
По правде сказать, он полагал услышать нечто вроде томного: «Ещё!» Далее мысли допускали развлечения и подарки. То, что услышал – перехватило ему дыхание:
– Что?!
– Я хочу под венец, – просто и доверчиво пролепетала Лала – и вздрогнула от собственной просьбы. И тут же спохватилась виновато:
– Нет… я понимаю.
В окно повеяло прохладой. Уголь померк, и зола затянула его. Гназд угрюмо задумался. Опять Лаван… Опять злодейка-супруга… Опять! Он замер глухо и неподвижно, стиснув зубы и зажмурившись.
«Зачем здесь, сейчас – ты сказала это, Лалу? Али, Лалу, не сладко тебе – если о том помнишь? Ничего на свете, мнил я, нет тебе милее, Лалу – чем предаваться любви моей… Блаженней ласк – есть ли блаженство? Что говоришь! Что думаешь ты, Лалу – в моих объятьях! Чёрной горечи плеснула в молоко-мёд, землянику спелую!»
Но – скоро схлынуло. Жёсткое напряжение быстро размылось всем предыдущим.
«А! – стряхнул он, в конце концов, оцепенение, – не хватало ещё ведьме отравлять нам такие минуты! Не стоит принимать всерьёз оброненное слово. Всё давно сказано, и что говорить снова? Счастье с нами, и да не померкнут лучи его!»
Лала лежала на груди его. Лала была так покорна, так нежна! Да и как могло быть иначе! Лала горела его жаром, его дыханием дышала, жила его желаньями!
«Звезда моя, в ночи не сгорающая… – подумал Стах, приникая к ней с восхищением, – не отгореть ей! Ни в ночи, ни в полудни…»
– Я так люблю тебя, Лалу! – прошептал он.
Как и собирались – они устроили пир. Насчёт этого – поторопился Стах. «Хватит! – спохватился герой, заметив новые язычки пламени, приподнявшиеся над ярко вспыхнувшими углями, – эдак, к вечеру меня не станет! И молодую пожалеть надобно». Он чуть не сорвался с якоря, однако ж мягко отпустил красавицу – и, как ужаленный, выпрыгнул из постели.
Бросился к водяному чану и ливанул на себя поток холодной воды. Ну – протрезвила! Аж рявкнул! И сразу жрать захотел. Пошарил – всё съедено. И тогда закралась мысль о немедленном претворении в жизнь вчерашних обещаний.
Стол был вынесен на широкое крыльцо, густо заплетённое девичьим виноградом, отчего со двора его не видать. И Стах, заперев дверь, отправился к хозяину:
– Угощай, любезный!
– Что угодно господину?
– Мечи – что есть!
Не скупясь, молодец расплатился – и хозяин навалил снеди на блюдо. Всякой всячины! Чего там только не было! Жаренья-варенья, сластей-плодов спелых! Здоровенное блюдо еле в руках унёс.
На лестнице чуть не налетел на него дошлый мужичок. Стах едва успел от него посторониться, а то б завалились оба.
– Стой! Куда? – рыкнул Гназд.
– Ух, ты! – восхищённо присвистнул тот, – праздник, что ль, у тя?
– Голодному еда – всегда праздник, – сквозь зубы пробормотал Стах, обходя его боком. Однако пройда забежал впереди. Улыбается, балагурит! Вот ведь прилип! Чует поживу! Де – пригласи!
Стах усмехнулся, но, не желая ни с кем здесь ссориться, немного поговорил с ним. В меру. Для приятности. Сыпанул пустяков горох словесный. И очень твёрдо распрощался задолго до своей двери.
Мужик смиренно отступил:
– Ну, что ж… не обессудь…
На прощанье простодушно болтнул, покрутив головой:
– Ишь… а я думал – свадьба…
– Вот шельма! – про себя изумился Стах, – однако, догадливый…
«Всё впереди! – так думал Стах, – кто знает, может и впрямь сыграем когда! Оно и лучше – нескоро. Всё до свадьбы заживёт! Времени хватит! Залечит оно всякую рану. Такую – тоже…»
Потому как – оставалась рана. Несмотря на везенье.
– Молодой княгине! Самой распрекрасной из всех, когда-либо сидящей подле молодого князя! – весело прокричал Стах, пронося в камору высоко поднятое громадное блюдо.
– А! – восторженно ахнула Лала, всплеснув руками, – что это? Откуда? Чудо! Столько всего! – и она кинулась перебирать и разглядывать, лопоча радостно, – плюшки, ватрушки! Расстегаи, пряники! Окорок, сыр! А это что за зелёные стручки? А что в горшочке? А тут что?! Ой! Груши-сливы-яблоки! А в кувшине? Медовуха?
Гназд установил блюдо на застланный цветастой скатертью стол. Рядом, на лавке закипал самовар.
Они уселись за стол. И прежде чем приступить к привлекательной снеди – Стах так сказал:
– Лалу! Отметим наш союз, и будем считать это нашей свадьбой и началом супружества, да потечёт наша жизнь светло, весело да обильно, как это застолье! Быть нам всегда вместе, неразлучно – и горя не знать…
И тихо напомнил:
– Горько!
После, сытые и довольные, они легко болтали, пошучивая и любуясь друг другом – и строили планы. С обилием снеди Гназд явно погорячился. Всего не съели. Хоть мужичка того вёрткого приглашай! Ну, что ж? Пришлось оставить про запас, укрыв холстом. А далее, лениво потягиваясь, Стах предложил своей драгоценной половине, что вечером обещал:
– Пойдём, посмотрим город!
Конечно, сделал он это для Лалы. Самому ему – чего смотреть? Итак, назубок знал, а зря маячить не стоило. Но были тут дела, места, которые следовало посетить, дома, куда надо бы заглянуть. Стах ещё поколебался немного насчёт Лалы – и всё же решил брать её с собой повсюду. Лучше знать ей, чем не знать – раз так судьба распорядилась. Да и сама, гляди, в помощь окажется.
Уже перед выходом Стах задумался – и, вытянув из-за пазухи тёмный платок, повязал им лицо до самых глаз.
Они чинно спустились по лестнице и пересекли двор. У ворот опять вывернулся откуда-то утренний мужичонка. И тут Гназду это что-то не понравилось. Он повнимательней пригляделся. Уж больно мелкий и больно вёрткий. Лицо невзрачное, но забавное. Взгляд пронзительный. Да, пронзительный. Стах подумал-подумал – но потом успокоился: для соглядатая, пожалуй, слишком пронзительный. Обращает на себя внимание. Не! Пустое!
Поначалу Стах решил выбросить его из головы. Но всё ж при выходе на улицу потянуло обратиться к сидящему напротив сапожнику:
– Бог в помощь, мастер! Мне вот… жене туфельки приглядеть.
Тот почтительно поклонился и указал на свою выставку, где пестрели женские башмачки. Гназд слегка подтолкнул Гназдку, и та склонилась над обувью с живым интересом.
– Давно здесь обосновался? – обронил невзначай Стах.
Тот кивнул:
– Порядком.
– Поди, надоело – что ни день одни и те же рожи видеть?
– Я на ноги гляжу.
Гназд хмыкнул:
– Я так и подумал – потому за ненадобностью личико-то прикрыл. А вон тот мужичок – вишь, мордаха ужимистая! – не раздражает? Небось, целый день крутится?
– Это какой?
– А вон мелькнул! Кто таков?
Лицо мастера сделалось злым:
– Да не видать никого! – буркнул он, глаза опустив.
– Ну, как – не видать? Ты ж смотрел на него – я заметил!
– Да нужно мне разглядывать всякую мелочь! Не знаю ничего!
Стах ухмыльнулся:
– Что ж ты за мастер, коль покупателей не высматриваешь? Немного наторгуешь! Тебе бы следует каждого знать. Вот как будешь знать – я твой покупатель. А пока мы у других поглядим, – и повернул за локоть Лалу на Известковую улицу.
Они прошли немного, и Стах спросил:
- Ну, что? Приглядела туфельки?
Она, как всегда, глянула простодушно:
– Неплохие, – и добавила с улыбкой, – краше твоего подарка ничего нет, а только сношу скоро… мне – и правда – туфельки не помешали бы.
– Знаю, знаю. Сейчас всё, что хочешь, купим, – Стах понизил голос, наклоняясь к ней, – ни в чём тебе сейчас не будет отказа. Я щедрый.
Лала глянула из-под ресниц:
– Только сейчас?
– Я счастлив, звезда моя несгорающая! – глухо шепнул Стах, – а кто счастлив, тот щедр.
И Стах был щедр. И, конечно, купили они туфельки. Совсем у другого мастера, который усадил Евлалию на скамью и сам долго примерял ей обувь. И так ладно подобрал, что Лала не удержалась – затанцевала прямо у него в лавке – до того ловко по ноге ей пришлось, и до того красиво гляделось! И Стах, и мастер – оба разулыбались. Аж звенит Лала от радости! Аж скачет! И ножку то справа, то слева разглядывает – ах, хороша! Пред Стахом так-сяк выкаблучивается, то и дело с надеждой спрашивает:
– Нравится?
– Нравится! – усмехается Стах.
А мастер Стаху – по-доброму:
– Недавно, поди, женился?
– Только-только.
– Ну – будь счастлив!
Потом они бродили по Смоле, разглядывая храмы, богатые терема и крепостные башни. Даже вышли на базарную площадь. А базар есть базар. Нет места ярче-веселей. И день был солнечный, и всё шумело и пестрело. И задержались здесь явно излишне. И время, и денег потратили изрядно.
Но всё же, рано ли, поздно – добрался Стах до той части города, куда колебался вести Лалу.
Вот он. Ничем не примечательный дом. Ничем не примечательный хозяин. Сейчас этому человеку показываться не стоило. И стоять возле его дома – тоже. А просто – пройдя мимо – шепнуть Лале:
– Будь внимательна.
Завернув за угол, Гназд велел ей:
– Сейчас одна, без меня – зайдёшь в эту дверь. Купишь у хозяина… ну, фунт изюма… и при этом поглядишь прилежней… и на хозяина, и на лавку его… вот тебе монета… я тебя здесь жду.
Лала была ошеломлена и встревожена. В глазах он явно читал испуг. Совсем ни к чему было пугать её, тем не менее, намеченное требовало исполнения.
Она не возразила ни слова. Перед самой дверью робко оглянулась на Стаха. Тот подмигнул:
- Ну! Это не страшно.
Это и впрямь было не страшно. Что касается женщины, да ещё под кисеёй – тут Стах доверял хозяину, как никому другому. Молодец прошёлся по переулку и вернулся назад. Издалека ещё он увидел вышедшую из-за угла Евлалию, что в растерянности оглядывалась, и поманил рукой. Она поспешила за ним. Лицо выражало явное облегчение. А Гназд отнюдь не испытывал такого. Медленно двинувшись прочь по переулку, он дождался нагнавшую его Лалу. Оба непроизвольно ускорили шаги. На ходу Стах спросил:
– Хорошо запомнила дом и место?
Она подумала – и кивнула. Не глядя на неё, он тихо попросил:
- Пожалуйста, не забудь.
Её мучило любопытство, но она смиренно молчала. Прошли ещё улицу и вышли на берег реки. На противоположном берегу население было попроще, дома победней, а берега соединял плотовый мост, разводимый в непогоду. По сути дела – дом находился на окраине.
– Видишь, – проговорил Стах, – это недалеко от реки, так легче будет запомнить. Та улица зовётся Проточной. А хозяина звать Жола Вакра. Слышишь? Жола Вакра. Так и надо спрашивать.
– Зачем он нам? – наконец, вырвалось у измученной Евлалии.
– Может пригодиться, – нахмурился Гназд. И, помолчав, с сомнением пробормотал:
– Не хотелось бы, но всяко может статься, – он потянул возлюбленную за локоть, – пойдём дальше. Сейчас объясню.
Прогулочным шагом они повернули в сторону базара, однако, другими улицами.
– Видишь ли, – начал Гназд по прошествии ещё одной улицы, – здесь, в Смоле, мы с тобой одни, никого из близких. Так вот. Я хочу быть за тебя спокоен. Пока всё благополучно, я жив-здоров – тебе в тот дом обращаться не нужно. И даже вовсе не стоит. Смотри, Лалу! Зря не ходи! Всё погубишь! Это на крайний случай.
– Смотри! – подумав, опять повторил Гназд, – ни по женскому капризу, ни по-бабьему норову… рассорившись, там, со мной когда… обидевшись… не подумав…
– Стаху! – возмущённо воскликнула Лала, но Гназд остановил её коротким движением:
– Погоди… ты главное пойми… вот случится что со мной – ты ж одна останешься! Ты ж пропадёшь! Тогда вот – придёшь туда. Скажешь, что ты сестра Гназда Азария. Тебя к брату отправят. Тогда – чего хочешь, говори. Хоть – всё начистоту, хоть – молчи, как рыба. Врать только не надо: промахнёшься.
Алый румянец сполз с нежных щёк прямо на глазах. И Стах, рассмеявшись, привлёк её к себе и ласково стиснул запястье:
– Да не пугайся ты! Прими к сведению! Вот женщины! Хрусталь-фарфор! Только и думай, как вас ненароком не зацепить!
Совсем из другого дома, из окна, сквозь сетчатую занавесь – провожали их внимательные глаза.
– Вон… глянь… – обратился к другому оторвавшийся, наконец, от окна человек, – тебе не кажется, что-то знакомое? Вон… видишь парочку?
– Лица не разобрать, а…
– Много чего сходится… главное – трётся возле Вакры! И с женщиной. И прячутся. Дай-ка, пошлю мальчонку, пусть приглядит, где да что. Я Гназдам должник. Почему не помочь? Зачтётся.
А дурашливый мужичок с пронзительным взглядом через день докладывал неким бравым ребяткам:
– Истинно говорю! Я видел коня Балики Хлоча!
– Точно?
– Не мог обознаться?
– Он! Вот как тебя вижу! Лопни глаз! Перекрашенный только, но мне ль не узнать? Сам холил. Сам седлал. Да сбруя – и та знакома, хоть сажей замазана.
– Хлоча по сей день не могут доискаться. А лошадка, значит, в других руках? Хлоч не продал бы.
– Надо вызнать, ребятки, пути жеребячьи! Когда да где следы пролегли… пошарить бы…
– За месяц, конечно, перепродать могли, но зачем продавцу коня да сбрую красить? Опасается, стало быть…
– Узнал о нём, говоришь?
– Не то – узнал! Мякишем бородку ключа снял! Извернулся, пока он, задрав руки, жратву пёр! Я ловок! Во, глянь! Хоть щас хватай! Он вокруг крали вьётся, а с кралей немного наездишь! Ясно, застрял! В Смо́ле, гостиничный двор при Известковой улице.
Известковая улица удобна, пряма и мощённа. И всё же – Стаха словно тянуло на узкую, витиеватую Песчаную. С вечера именно так он и замыслил свой путь. Не прошло недели, как жили они с Лалою в Смоле, и вот уж опять торопит дорога. Обжитую каморку, где провели сладостные дни, оставлять уж так-то жаль!
– Жаль… – умильно взглянула Лала. Возлюбленный ласково притянул её:
– Нам ещё много путешествовать. И сюда сто раз вернёмся. Каморка эта, замечай, не больно ходкая. Всё пустует! А мне – в Ю́дру надо, и скорей! Завтра, со светом. Не проспать бы, мягкая-пушистая! – смеясь, потормошил он лапушку. – Рано встать – ох, и трудное дело для таких мягких-пушистых!
И, смеясь, Лала ему отвечала:
– Уж ты-то, конечно, не проспишь! Только ведь, поутру тебе – как не до сна, так и не до седла…
– А что делать?! – страдальчески вздохнул Стах. – Вон, даже мята-трава не спасает!
Рейтинг: +1
299 просмотров
Комментарии (2)
| Любовь Хлебникова # 3 февраля 2017 в 05:36 +1 | ||
|
| Татьяна Стрекалова # 3 февраля 2017 в 23:19 0 | ||
|
Новые произведения
